В ожидании рая

Руководитель Делегации Европейского Союза в Кишинёве Дирк Шубель заявил, что непринятие Закона о борьбе с дискриминацией воспрепятствует подписанию Соглашения об углублённой и всеобъемлющей свободной торговле Молдовы с ЕС.

·

По материалам Pan.md

·

Каждая страна, которая приняла Закон о борьбе с дискриминацией на основе сексуальной ориентации, пострадала. Начались гомосексуальные парады, усыновление детей гомосексуалистами, браки между геями, обучение детей гомосексуальной пропаганде и многое другое. Кроме этого, я вам гарантирую, что, если парламент Республики Молдова проголосует за принятие этого закона, у вас будет гей-парад этим же летом, и он будет охраняем полицией, и граждане будут не вправе сделать что-либо, чтобы его запретить. И это только начало.

·

Доктор Скотт Лайвли. Президент Ассоциации «Abiding Truth Ministries» – американской христианской консервативной организации, пропагандирующей семейные ценности.

По материалам Информационно-аналитического портала «Материк».

·

Правительство Республики Молдова начало преследования за распространение в Молдове литературы, осуждающей лесбиянство и гомосексуализм. После того, как в Бельцах прошли беспрецедентные обыски в двух церквах, где полиция искала литературу, пропагандирующую традиционную сексуальную ориентацию и осуждающую гомосексуализм и лесбиянство, начались обыски и аресты в Кишинёве.

·

По материалам Газета.md

·

Где просвет, где прогал – не видать ни рожна!

·

В.С. Высоцкий

·

Обратиться в Русский Драматический театр Михаилу посоветовала соседка Алина Валерьевна. Михаил чинил ей кран на кухне и за разговором обмолвился, что ищет возможность подзаработать на стороне. На заводе работы почти не стало, всех перевели на четырёхчасовой рабочий день, народ увольняется, уезжает кто куда, а Михаилу, из-за взятого кредита, уволиться никак нельзя. Поэтому Михаил подумывал подыскать в городе место, где не потребуется его постоянное присутствие, и он сможет работать несколько часов после своей основной работы. У него отец так трудоустроился плотником в школе, и Михаил и себе искал подобную работу. Тогда-то Алина Валерьевна и вспомнила, что её сын, давным-давно, ещё при советской власти, будучи студентом, подрабатывал в театре рабочим сцены. Как она поняла, работа у сына была – не бей лежачего: бери побольше, неси подальше. И времени много не отнимала. А если что, если гастроли какие-нибудь, то ещё и командировочные платили. Сын за счёт театра мир посмотрел. В Болгарии, например, был. «Так что обратись в театр, – порекомендовала Алина Валерьевна. – Авось, стрельнет. Ты же парень мастеровой, руки у тебя золотые, вдруг получится».

На следующий день после работы Михаил подъехал к центральному входу театра. Ему повезло. Только он вошёл в театральный холл, как зарядил холодный мартовский дождик. «Это я вовремя успел», – радостно подумал Михаил. Не имея зонта, он воспринял удачный приход в театр добрым знаком. «Значит, дело выгорит», – бодро подумал Михаил и огляделся. В левой части вестибюля располагалась ведущая на второй этаж лестница. Её перегородили цепью в красном бархатном чехле. На цепи висела табличка с надписью «Проход запрещён». Под лестницей скромно приютились театральные кассы, в этот час неработающие. Рядом с кассами на боковых лакированных панелях пестрели объявления с распорядком работы театра, датами и временем начала спектаклей, театральные афиши с изображением сцен из спектаклей и фамилиями занятых в постановках актёров. Дальше по всему периметру вестибюля разместились торговые столы, с которых продавали бижутерию, парфюмерию, женское бельё и косметику. Справа от входа за баррикадой столов с нижним женским бельём располагался небольшой книжный магазинчик.

Михаил внимательно изучил все афиши, в надежде найти среди них объявление о приёме на работу. Не обнаружив никаких предложений, он критическим взглядом осмотрел торговые столы и направился к книжному магазину, полагая, что о театральных делах следует осведомляться не у рядовых торговок, а у представителей интеллигенции, к которым он интуитивно отнёс продавщицу книжного ларька.

В магазине, рассеянно оглядев заставленные книгами стеллажи, он тихо, чтобы шумом не привлекать к себе внимания двух задумчивых покупателей, поинтересовался у продавщицы, не знает ли она, как пройти в театральный отдел кадров. Не отрывая глаз от рук покупателей, трогающих корешки книг, продавщица скороговоркой объяснила Михаилу, что ему надо обойти театр с тыла и там, под большой лестницей, он увидит кирпичного цвета будку. Так вот это и есть проходная. Но его всё равно не пропустят, потому что прежде нужно созвониться с кем-нибудь из руководства, чтобы те позвонили охране и предупредили, что такой-то и такой-то должен пройти туда-то и туда-то. А без предварительного звонка нечего и соваться на проходную, тем более что сегодня смена Ривы Моисеевны, а мимо неё и мышь не проскочит. Всегда надо созваниваться, советовала Михаилу продавщица, телефон для того и существует, чтобы не переть на рожон, а интеллигентно, никому не досаждая расспросами, решать свои дела. Он, например, мог бы позвонить в справочную и узнать координаты театрального отдела кадров. Правда, она, продавщица, звонить в справочную не советует, потому что, во-первых, услуга эта платная и неизвестно, сколько ещё с Михаила возьмут за доступ к коммерческой информации, а, во-вторых, наверняка нахамят, если Михаилу станет что-то не ясно и он попросит уточнения. Поэтому, чтобы не морочить никому голову, продавщица предложила Михаилу купить у неё замечательный телефонный справочник с красивыми иллюстрациями, интересными сканвордами и познавательной информацией об архитектурных достопримечательностях города и городских предприятиях. А если Михаил к справочнику купит ещё и карту города, то в подарок он получит симпатичный канцелярский пенал из натурального, экологически чистого полиэтилена, и тогда уже авторучки к пеналу продавщица сможет продать Михаилу со значительной скидкой.

Немного опешив от обрушившейся на него информации, Михаил поблагодарил продавщицу за любезность и отвернулся, задумавшись.

Никуда звонить он не собирался. Устраиваясь на новое предприятие, Михаил предпочитал своими глазами видеть и работодателя, и будущее место работы. Правда, такая тактика относилась только к тем местам, где его ждали. В театре же он собирался появиться незваным гостем, произведя, что называется, «разведку боем». И как же ему сейчас попасть в отдел кадров, если на проходной стоит неприступная Рива Моисеевна? Вот задача. Понятно, что если Михаил прямо скажет ей, куда и зачем он идёт, она никуда его не пропустит, а начнёт созваниваться с различными начальниками, поднимет шумиху вокруг трудоустройства Михаила, особенно ненужную, если окажется, что никаких вакансий в театре нет, и Михаил зря только отвлекает людей от творческого процесса. Но и отступать, не солоно хлебавши, тоже не хотелось, поэтому Михаил решил хоть посмотреть, где находится проходная, с тем, чтобы в следующий раз, отважившись на трудоустройство в театре, уже не плутать.

Втянув голову в плечи, чтобы меньше пострадать от дождя, Михаил, как и советовала продавщица книжного магазина, скоренько оббежал театр с тыльной стороны и под лестницей в прозрачной тени разросшейся здесь вековой ивы увидел выкрашенную в коричневый цвет будку, на распахнутых дверях которой, белела надпись: «Проходная». Справа и слева от будки возвышался забор из проволочной сетки, а сама будка состояла из двух частей: коридорчика, перегороженного покосившейся вертушкой-турникетом и крохотной комнатушки, в которой сидела грузная пожилая женщина и, уставясь перед собой в одну точку, пила чай с печеньем. Предположив, что женщина и есть грозная Рива Моисеевна, Михаил встал под лестницей так, чтобы и от дождя укрыться и строгой вахтёрше до поры до времени не попадаться на глаза. Раздумывая, как же преодолеть неприступную охранницу, Михаил обратил внимание на остановившуюся неподалёку от проходной дорогую иномарку. Из машины резво выскочил солидного вида мужчина в чёрном, ладно скроенном костюме. Быстро поправив стянувший шею галстук, мужчина вытащил из рукавов пиджака манжеты белоснежной рубашки, нырнул обратно в салон, достал чёрный непрозрачный кулёк, в котором угадывалось что-то продолговато-круглое, видимо, бутылка, и длинное, прямоугольное – книга? коробка конфет? – резким движением вынул из кармана брюк заигравший мобильный телефон, захлопнул дверь машины и включил сигнализацию.

– Да! Да, я скоро буду! – закричал в телефонную трубку мужчина, уверенно и скоро направляясь к проходной. – Я на секунду к Борису Исааковичу и сразу обратно!

Мужчина вбежал в коридорчик проходной, крикнул Риве Моисеевне:

– Целую ручки, тётя Рива! Я к Борису Исааковичу! – и, не останавливаясь, помчался вглубь театрального двора. После его стремительной пробежки, выведенная из равновесия вертушка, перекошено закрутилась, словно хромой инвалид, припадая на одну сторону и через раз издавая пронзительно-жалобный скрип.

«Вперёд!» – отважился вдруг Михаил. Быстрой, решительной походкой он подошёл к вертящемуся турникету, как старой знакомой приветливо кивнул прихлёбывающей чай Риве Моисеевне, громко и твёрдо произнёс: «Я к Борису Исааковичу!» и проскочил через проходную. Стремительно пересекая дворик театра, он ожидал услышать сзади окрик с требованием остановиться и предъявить документы, но никто вслед ему не кричал, лишь вертушка сорванным голосом заезженной карусели скрипела о нелёгкой своей судьбе.

Не сбавляя скорости, Михаил зашагал по асфальтовой тропинке, протянувшейся от проходной до дальнего корпуса театра. Всего, как мог с первого взгляда определить Михаил, театр состоял из двух корпусов, которые на уровне третьего этажа соединялись застеклённым переходом. Между корпусами располагалась древняя покосившаяся беседка с куполообразной крышей. Беседку выкрасили в белый и голубой цвет, но так давно, что краска во многих местах облупилась и, отставая от гниющего дерева, космами бездомной побирушки неряшливо топорщилась в разные стороны. В беседке сейчас сидели и курили несколько человек. За спиной курильщиков виднелась белая стеклянная дверь ближнего к проходной корпуса. Чтобы добраться до этой двери, нужно было сойти с асфальтовой дорожки и ковылять по размытой дождём грунтовой тропинке в обход беседки. Михаил сходить не стал, по отсутствию асфальта предположив, что столь пренебрежительного отношения заслуживает лишь тот корпус, в котором не сидит администрация. Вообще на театральном дворе было грязновато. Видимо, когда-то давно здесь собирались класть асфальт и потому рассыпали по всей территории щебень, но заасфальтировать хватило духу лишь узкую дорожку от проходной до дальнего театрального корпуса. Остальная территория так и не дождалась радостного преображения. Под действием осадков щебень со временем увяз в грунте, зарос бурьяном. И если ближе к тропинкам и беседке бурьян ещё вытаптывали, то у подножия корпусов он разросся полноправным хозяином, так что даже скромно приютившийся у стены одного из корпусов старый театральный грузовичок, казалось, совсем стушевался перед нагло обступившим его сорняком.

Дойдя до конца асфальтовой дорожки, Михаил через обшарпанную, с облупившейся голубой краской дверь, вошёл во второй корпус театра.

Он очутился на широкой тёмной лестнице. Здесь было тихо и нелюдимо. Дневной свет проникал сюда с верхних этажей, но процеженный мраком и пылью, терял свою силу и глох. В слабом сумеречном свете по обе стороны лестничной площадки в глубоких стенных нишах прятались от людского глаза старые двери. Запертые на большие, ржавые, висячие замки, двери мрачными сторожами охраняли тишину и покой.

Михаил поднялся на второй этаж.

Двери здесь хоть по мрачности и обшарпанности не уступали дверям с первого этажа, однако свободные от плена замков, скрывали не тишину, а неведомую Михаилу жизнь. За левой дверью слышалась человеческая речь, но почему-то очень далёкая, разбавленная гулким эхом, как будто за дверью находился не кабинет, а спортивный зал. За второй дверью неразборчиво бубнили и с грохотом и скрежетом двигали что-то тяжёлое, громоздкое. Поняв, что ни один из услышанных им звуков нельзя отнести к работе отдела кадров, Михаил развернулся и, стараясь не нарушать окружающее его безмолвие, стал подниматься наверх.

Третий этаж встретил его тусклым мартовским светом, но всё равно слишком ярким по сравнению с царящим на первых двух этажах полумраком. В первые секунды у Михаила даже возникло ощущение, что он выбрался из подвала на улицу. Источником света служил длинный узкий переход между корпусами театра. Левая стена перехода во всю его длину от потолка до пола представляла собой огромное стеклянное окно. Вид из окна застили голые в эту пору ветви разросшихся на театральном дворе деревьев. Сквозь хаотичное переплетение веток внизу проступали бело-голубые стены кривобокой беседки, которая косиной своей стыдливо жалась ближе к деревьям, словно пыталась скрыть в их редкой тени некрашеную, прохудившуюся в нескольких местах плешь купола. В конце перехода виднелся маленький предбанник, в котором лицом к Михаилу стояло старое, сохранившееся, видимо, ещё с советских времён кресло. Прямо перед креслом кто-то вытянул в проход, обутые в валенки с обрезанными голенищами, ноги. Грубым мужским басом неизвестный громко проклинал в невидимую Михаилу телефонную трубку некую Розу Ароновну, которая своей бережливостью «загонит в могилу не только весь Русский Драматический театр, но и всю русскую культуру вместе с Чеховым, Толстым и иже с ними».

Опасаясь разоблачения, Михаил не рискнул двигаться навстречу грозному басу, а повернул назад и стал спускаться по лестнице, намереваясь незаметно для охраны пробраться в беседку и порасспрашивать курящих об отделе кадров и возможных вакансиях.

Однако не успел он сделать и нескольких шагов, как правая дверь второго этажа резко распахнулась и, пятясь задом в коридор, из неё вышел давешний знакомый Михаила по проходной.

– Нет, нет, нет! – громко отнекивался знакомый. – Увольте, Борис Исаакович, увольте! В жизни ничего тяжелее кошелька не поднимаю! Это принцип! На том стою, и стоять буду, пока не положат!

Из глубины комнаты старческим, слабым голосом попросили с надрывом: «Ну, Лёва! Ну, пожалуйста!» и дальше, неразборчиво забубнив, снова заскрипели и загрохотали чем-то неподъёмно тяжёлым.

– Нет, и не уговаривайте! – Лёва оставался непреклонен. – И коньяком меня не соблазняйте! Я вам его не для того принёс! Пейте, расширяйте сосуды, будьте здоровы! Это, Борис Исаакович, моя маленькая вам благодарность! А я побежал! Всё! Бегу, бегу!

Не закрывая двери комнаты, Лёва прощально помахал рукой и торопливо сбежал по ступеням. Хлопнула входная дверь, и на лестнице снова воцарилась былая тишина.

Михаил заглянул в комнату. У самой двери поперёк прохода он увидел массивный стол, к железным ножкам которого мощными скобами крепился большой, тяжёлый даже на вид, мотор. Посреди стола, в отверстии столешницы, помещалась головка промышленной швейной машины, древней, с облезшей на округлых боках краской. Возле стола, спиной к окну, на самом крае ветхого стула, сгорбившись и зажав между острых коленок ладони, сидел маленький, необычайно худой старик. Если бы не седые, белее белого волосы его на опущенной к груди голове, да бесконечная усталость, сковавшая его согбенную фигуру, старика можно было принять за прикорнувшего на краешке стула мальчика. И чрезвычайная худоба старика, и его усталость так сильно бросались в глаза, что даже белая, накрахмаленная сорочка, мешковато сидящая на нём, даже она, лёгкая и прозрачная, казалась слишком тяжёлой для его тощих плеч. На сером фоне окна сорочка просвечивалась, и под ней не угадывалось человеческой плоти, будто старик, уподобившись зыбкому призраку, постепенно растворялся в сумеречном комнатном свете.

– Простите, – оставаясь в дверном проёме, чуть слышно сказал Михаил. Старик вздрогнул и, подняв голову, рассеянно посмотрел на Михаила. – Простите, – повторил Михаил. – Вы не подскажете, где здесь отдел кадров?

Не проронив ни слова, старик тяжело поднялся со скрипнувшего стула, шаркая слабыми ногами, подошёл к столу с машинкой и опёрся на него обеими руками.

– А вас, простите, как величать? – делая длинные паузы между словами, спросил он. Михаил представился. – А я – Борис Исаакович, – старик кивнул в сторону боковой двери, которую Михаил в сумерках и не заметил. – Портняжу тут ... А отдел кадров находится на этаж выше... Я сейчас объясню, – старик передохнул, потом поднял дрожащую руку и, указывая на лестницу, продолжил. – Поднимаетесь на третий этаж… Увидите переход в другой корпус… В конце перехода кабинет Олеси Богдановны… Это завхоз наш, вы её сразу узнаете… по валенкам… Вам туда не надо… А надо вам в дверь на нашей лестничной площадке у самого перехода… Её с лестницы сразу и не заметишь… Открываете, видите длинный коридор, последняя дверь справа ваша… Не знаю, правда, Дойна Ионовна есть сейчас… или уже ушла.

Старик бессильно опустил руку, словно длинная речь утомила его сверх меры. Михаил поблагодарил и сделал движение уходить, но Борис Исаакович слабым движением руки остановил его.

– Вы не поможете мне машинку в декораторскую отнести? – тихо, почти шёпотом, попросил старик. – У девочек их машинка сломалась. А наладчика начальство не вызывает. Экономят. А у меня на одного три машинки... Поделюсь, с меня не убудет.

Михаил пожал плечами, сказав, что ему не трудно, хлопнул по столешнице стоящей перед ним швейной машины: «Эту?», ухватился за край стола и, легко приподняв его, коротко спросил: «Куда?». Борис Исаакович кивнул за спину Михаила, указывая на соседнюю дверь. Михаил потянул стол, тот страшно заскрипел железными ножками по бетонному полу, машина подалась, но вскоре, упёршись задними ножками в планку дверного порога, встала. Борис Исаакович, как и Михаил, ухватившись за край стола, попытался приподнять машину, чтобы перенести её через порог, но руки не слушались его. Он двигал худым корпусом, поднимал костлявые плечи, дрожал от напряжения, но машина оставалась неподвижной. Тогда Михаил, протиснувшись в дверном проёме между столом и косяком, встал на место Бориса Исааковича, поднял стол и, толкнув его бёдрами, перенёс задние ножки через порог. Потом вернулся на своё место, поднял машину и с тем же страшным скрежетом дотянул её до соседней двери. Приближаясь нетвёрдой походкой, Борис Исаакович сказал с одышкой:

– Я сейчас… Сейчас… Дверь придержу.

Но Михаил не стал дожидаться помощи старика, а сам открыл дверь и, утягивая за собой машину, попятился внутрь комнаты.

– Сюда её ставьте! Сюда! – услышал он за спиной требовательный голос. Обернувшись, он увидел старуху, замотанную во множество одежд, в вязанных дырявых перчатках и войлочных стёганых полусапожках на резиновой подошве, носящих в народе звучное название «прощай, молодость». Михаил дотянул машину до указанного места, развернул машину к свету, как попросила старуха, отряхнул руки и огляделся.

Декораторская оказалась огромным просторным помещением. Необыкновенно высокий потолок и стены исполосовали, стянутые мощными лебёдками, стальные тросы. Огромные деревянные щиты лежали на полу, стояли у стен. Изображённые на них дворцовые колонны, арки, подставки с вазами в полукруглых декоративных нишах по размерам ничуть не уступали настоящим. За щитами возвышались непонятные Михаилу инженерные конструкции, состоящие из множества стальных блоков и перекладин. Все конструкции имели колёса и могли передвигаться по утопленным в пол стальным рельсам. В дальнем углу декораторской двое рабочих, копошась среди перекладин, о чём-то угрюмо переругивались, но о чём, разобрать не представлялось возможным, потому что шаловливое театральное эхо, озорничая, мешало звуки по своему усмотрению, превращая дальний разговор в неразборчивый гомон.

Разогретый тасканием тяжёлой машины, Михаил расстегнул молнию курточки, за что его тотчас отчитала вторая старуха, возившаяся неподалёку с огромной пыльной занавеской:

– Не расстёгивайтесь, околеете! У нас тут одно название, что топят… Экономщики… Да и сквозняки… Вмиг простудитесь!

– Вот, девочки, – появляясь в дверях декораторской, сказал Борис Исаакович. – Принесли вам машинку. Как вы и просили. Ну что, нормально установили?

«Девочки», давешние старухи, проверили, чтобы стол не шатался и, пока Михаил осматривал декораторскую, подключили машину и проверили её вращение. К их разочарованию машина крутилась в другую сторону, и старухи тут же запричитали о том, что напрасно потревожили Бориса Исааковича, ведь машина не работает, как положено, и, значит, они опять будут стоять, опять день потерян. Не дожидаясь, пока к нему обратятся за помощью, Михаил осмотрел мотор швейной машины, электрическую вилку, потом попросил отвёртку и, когда получил её, быстро разобрался с вращением машины. Старухи тут же принялись хвалить Михаила, но их похвалы интонационно не отличались от предыдущих причитаний, так что Михаил так и не понял, остались старухи довольны или нет. Застегнув курточку, он собрался уходить, но Борис Исаакович вцепился ему в рукав и ни за что не хотел отпускать, пока Михаил не зайдёт к нему в ателье.

Небольшой размер комнатки, в которой работал Борис Исаакович, совсем не удивил Михаила. Старое ателье обжитым уютом и теснотой напоминало цветочный горшок доживающего свой век некогда прекрасного цветка. Вместо обоев стены украшали пожелтевшие от старости театральные афиши, карандашные эскизы одежд различных исторических эпох, выгоревшие от времени цветные и чёрно-белые фотографии актёров в театральных костюмах. У входа за портьерой красного бархата пряталась примерочная кабинка с большим зеркалом по центру. В правом нижнем углу зеркало треснуло, отколотый кусок кое-как приладили на место, закрепив для надёжности клейкой лентой. Стоптанный, с неразличимым узором коврик в примерочной кабинке, боясь обратить на себя внимание, стыдливо жался к портьере. По левую сторону от входа в ателье два крохотных давно немытых оконца в деревянных перекошенных рамах слабо пропускали дневной свет. Борясь со сквозняками, щели в оконцах забили тряпками, обрезками пальтовой ткани, а поверх тряпок наклеили полоски бумаги и широкий скотч. Клеили неаккуратно, абы как, и покрасили также неаккуратно прямо по клееному, да столько раз, что покоробленные краской бумага со скотчем образовали множество твёрдых глубоких складок, словно морщинами вокруг глаз пожилого человека усеяв рамы старых окон. Прямо под окнами стояли две промышленные швейные машины с исцарапанными столешницами, потёртые, неопределённого цвета. Пожелтевшими от старости, безвольно провисшими электрическими проводами, машины соединялись с вываливающимися из стен розетками, отчего машины походили на две приставленные к стенам понурые клячи. Большую часть ателье занимал высокий, самодельный, истыканный по краям частоколом разноцветных булавок, закройный стол. Стол оббили синим дерматином, в некоторых местах дерматин лопнул, его заштопали, но со временем разрезы ссохлись, разошлись, и из них, как из рваной плюшевой игрушки, торчал жёсткий ворс уложенного под дерматином войлока. На полках закройного стола вперемешку лежали картонные лекала и лекала, вырезанные из газетных листов. Стопки связанных бечёвкой картонных лекал висели и на вбитых в стену гвоздях. Над столом, с жёлто-серого, давно не белёного потолка, на стальных тросах свисали два длинных, видавших виды светильника. Когда Михаил с Борисом Исааковичем вошли в ателье, и портной щёлкнул тумблером древнего выключателя, в светильниках из четырёх люминесцентных ламп загорелись только две.

– Экономим, – пояснил Борис Исаакович и предложил Михаилу проходить.

Пока Михаил выбирал из трёх находившихся в ателье шатких стульев наиболее крепкий, Борис Исаакович разложил на закройном столе конфеты и бутылку коньяка. Вынув из лежащей на подоконнике коробки две крохотные хрустальные рюмочки, он протёр их тряпочкой, осторожно установил на закройном столе, откупорил бутылку и наполнил рюмки до краёв.

– Прошу к столу! – предложил он Михаилу, указав на коньяк и конфеты.

Михаил осторожно, чтобы от резкого движения ветхий стул под ним не развалился, поднялся на ноги и, беря рюмочку, неуверенно произнёс:

– Мне вообще-то нельзя. Я бы хотел ещё в отдел кадров попасть.

Борис Исаакович возразил, что тридцать грамм коньяка ещё никому карьеры не испортили, чокнулся с Михаилом и маленькими глоточками выцедил свой коньяк. Не дожидаясь повторного приглашения, Михаил залпом, в один глоток, опрокинул в себя содержимое рюмки.

– Ну, как? – причмокивая и прислушиваясь к ощущениям, спросил Борис Исаакович.

Михаил неопределённо пожал плечами:

– Водка с чаем.

– Да? – удивился Борис Исаакович. – Значит, продешевил Лёва?

Борис Исаакович тяжело вздохнул, взял в слабые дрожащие руки бутылку и, близоруко щурясь, поглядел на этикетку. – А написано, что хороший коньяк. Три года выдержки.

– Мало ли, что написано, – усмехнулся Михаил, закусывая конфетой. – Не верьте. У меня на сарае матерное слово из трёх букв написано, но внутри-то дрова.

– Дрова, да, – вчитываясь в этикетку и явно пропустив мимо ушей известную поговорку, согласился Борис Исаакович. – А я вот ничего не чувствую. Что вкусно, что невкусно – ничего не разбираю. Вкус маминых пирожков помню. Яблок, что в детстве в саду рвал, тоже. А что сейчас ем – ничего не чувствую, – он снова почмокал губами. – Впрочем, и неудивительно. Восемьдесят два года, поди, не шутка.

– Восемьдесят два? – переспросил Михаил и нарочито восхищённо присвистнул. – Вот это да!

– Да-да, – улыбнулся Борис Исаакович восторгу Михаила и потянулся наливать по второй.

Михаил запротестовал, что больше не будет, что с него довольно, но Борис Исаакович, не слушая, разлил коньяк по рюмкам и поинтересовался, зачем Михаилу в отдел кадров. Михаил рассказал про четырёхчасовой рабочий день на заводе, поиск подработки и про совет обратиться в театр.

– А-а, – слабо усмехнулся портной. – Тогда пейте спокойно. У нас вам ничего не светит, – Борис Исаакович поднял рюмку, сказал: «Будем!» и, не дожидаясь Михаила, снова выцедил свой коньяк.

Алкоголь взбодрил старика. На его впалых белёсых щеках заиграл бледный румянец. Во влажных глазках заблестел живой огонёк. Сонливость и усталая обречённость уже не тяжелили взор. И говорил Борис Исаакович твёрже. Сизые, с фиолетовой тонкой каёмочкой губы его больше не шамкали, а произносили слова чётко и ясно. Кивнув Михаилу, чтобы тот опустошил свою рюмку, Борис Исаакович охотно рассказал ему о положении дел в театре.

– Плохо у нас, – горько усмехнувшись, пожаловался портной. – Как Советский Союз развалился, и культуру перестало подпитывать государство, так с театром и начались нелады. Зарплаты, коммунальные расходы, костюмы, декорации – это же всё денег требует. А откуда их взять, если население нищает? Вот и перебиваемся с хлеба на воду. Не живём, а выживаем. Кое-какие помещения театр сдаёт в аренду, плюс спонсоры помогают, из поклонников театра. А так, государство про нас забыло. Молодёжь не идёт, театр в основном на стариках держится. Всех, кого можно, сократили, театр опустел. Зарплата у актёров, знаете какая? – Борис Исаакович назвал цифру, которая заставила Михаила поморщиться. Работая на заводе, он получал больше самого заслуженного театрального артиста.

– А как же они живут? – сомневаясь в существовании столь низких зарплат, недоверчиво спросил Михаил.

– А вот так и живут, – Борис Исаакович взял из коробки конфету, откусил маленький кусочек и, жуя по-крысиному передними зубами, объяснил Михаилу. – Если в театре служит актриса, значит, её содержит муж. Если актёр, значит, его содержит жена. Плюс актёры по корпоративам ходят, свадьбы ведут, крестины. У некоторых, правда, и свой бизнес есть, а театр остался так, для души. Вот Лёва, например. Тот, что коньяк принёс. У него сейчас своё рекламное агентство. Плюс в столицу ездит, в Кишинёв, в рекламе снимается. Видели, небось, по телевизору? Ну и в театре играет, – Борис Исаакович разлил коньяк по рюмкам и горестно вздохнул. – В общем, крутится народ. Вертится во все стороны. И Богу угодить и Мамоне поклониться. Не то, что при Союзе было. Актёры только об искусстве думали. Новыми театральными постановками жили… Поднимайте, – кивнул он Михаилу и сам взялся за рюмку. – Ваше здоровье!

– И вам не хворать, – ответил Михаил и выпил. – А что, Борис Исаакович, при Союзе у актёров зарплаты высокими были?

– По тем временам зарплаты были приличные, – Борис Исаакович откусил от конфеты. – Да разве только в зарплатах дело? Мироощущение было другим. Не чувствовалось безнадёги. А сейчас живёшь так, словно тебя на край пропасти вытолкнули и ты идёшь, а впереди невесть что. Каждый шаг может стать последним. Ступишь и пропадёшь.

Слушая старого портного, Михаил вполне соглашался со стариком в отношении теперешнего отношения к жизни. Действительно, в мутном потоке современного лихолетья грядущего не разобрать. Подлое, коварное настоящее било под дых, сшибало с ног и, не давая поднять головы, заставляло думать только над тем, как вывернуться и глотнуть хоть немного воздуха, протянуть, перетерпеть до следующего удара. Безнадёжность, апокалиптичность нынешнего бытия пронзила все слои человеческого общества. И этот общий настрой, это общее ощущение шаткости современного мироустройства расслоило социум, подвигая одних на забытьё в работе и развлечениях, других к глухой нищете и алкогольному самоотречению.

Михаил поставил рюмку на закройный стол и вдруг подумал, что неплохо бы сейчас взять бутылку и, хорошо приложившись к горлышку, в один присест высосать остатки коньяка! Все как есть! До последней капли! До самого донышка! Только так, резким, отчаянным поступком он мог бы выразить протест унылому своему существованию и залить тлеющие угли ненависти ко всем парламентариям, президентам, нуворишам, банкирам, чинушам. Всем казнокрадам, рвачам, хапугам, дельцам, ворам, которые, не смотря ни на что, богатеют, а он, Михаил, молодой, сильный, не алкаш какой-нибудь, вынужден влачить жалкое существование презираемого модой пролетария.

Однако грубости Михаил позволить себе не мог, поэтому, подвинув рюмку ближе к Борису Исааковичу, лишь с ухмылкой сказал:

– Наливайте, что ли. А то у вас дозы, как в детском саду. Ещё бы пипеткой на язык капали.

– Да вы берите, берите, – живо спохватился старик. – Наливайте себе. Мне-то хватит. Я и так уже пьяненький.

Михаил взял бутылку, налил до краёв свою рюмку и залпом осушил её. На заводе он привык с мужиками глушить водку двухсотграммовыми стаканами, поэтому коньячные дозы Бориса Исааковича не приносили Михаилу морального и вкусового удовлетворения. Опьянение наступало слишком медленно, что порождало в груди неуправляемое, нарастающее помимо воли Михаила, раздражение.

А Борис Исаакович тем временем, безвольно положив белые прозрачные руки на вылинявшее полотно дерматина, продолжал вспоминать:

– Видели бы вы, что у нас в театре при советской власти делалось. Спектакли – ежедневно! По нескольку спектаклей в день. Со всех сёл собрали крестьян – и в театр. С рабочими то же. Заводами, фабриками к культуре приобщали.

– К советской культуре! – раздражённо поправил портного Михаил.

– Какая разница, – отмахнулся Борис Исаакович, не поняв выходки Михаила. – У любой культуры цель одна – возделывание человеческой души. Вот при советской власти и возделывали, раздвигали горизонты сознания.

– В нужном власти направлении, – язвительно уточнил Михаил.

– Это само собой, – охотно согласился Борис Исаакович. – На то она и власть. А что, современная-то власть лучше? Что она предлагает человеку? Какие культурные мероприятия? Гей-парады? Вы сравните культурный уровень советского человека и современного гомосапиенса. Это же небо и земля. Что может предложить будущему ваше, воспитанное на детективных сериалах да на примитивных ток-шоу поколение?

Михаил презрительно скривился.

– Не знаю, кто, как, – сказал он, – а я в будущее не заглядываю. Мне бы в настоящем семью прокормить.

– Как это вы в будущее не заглядываете? – удивился Борис Исаакович. – А дети у вас есть?

– Есть. Сын.

– Ну, вот. Вот вам и будущее. Ваш сын и есть будущее. И вы же, наверняка, не хотите, чтобы он стал рабом для новых правителей. Вот и боритесь за него, за своего сына.

– Поборешься тут, – снова скривился Михаил и с тоской посмотрел на початую бутылку коньяка. – Будут у него деньги, тогда он сам кого хочешь под себя подомнёт. В деньгах сила! Они правят миром!

– А вот в этом вы ошибаетесь, – тихо, но твёрдо возразил Борис Исаакович. – Миром правят люди. А деньги – лишь средство управления. В руках хорошего человека деньги – благо.

– Где же вы, папаша, видели, чтобы в нашей стране хороший человек, да при деньгах был? – нервно осклабился Михаил. – У нас не бывает такого. У нас либо ты хороший человек, либо – ты при деньгах. Мы – не заграница. Это у них там все богатые и благостные. Видел я. По телевизору показывали, как там люди живут. Спокойные там все. Холеные. У всех машины, дома свои. По миру путешествуют, жизнью наслаждаются.

– И я смотрел про жизнь на Западе, – иронично улыбнулся Борис Исаакович. – Показывали передачу про Голландию. У них там, в одном городе живёт парочка садомазохистов. Так эти садомазохисты друг друга два раза в день на поводке гулять выводят. Выгуливают другу дружку как собаку. А окружающие, соседи только смеются, и никто протестующего слова не скажет… Свобода. А по мне, какая же это свобода? Это же распущенность. Получается, что европейцы одобряют оскотинивание человека. Вот вам достижение европейской цивилизации! Вместо стремления человека к звёздам, ему предлагают поводок со стразами и миску с собачьим кормом!

– Нет, ну, когда пожрать предлагают, что ж в этом плохого? – Михаил с грустью оглядел каморку портного в поисках стакана. Но нигде подходящей посуды он не нашёл. Лишь на подоконнике лежала коробочка из-под крема, полная тонкими пластинками портняжного мыла. – Из наших рвачей кто вам чего предложит? Все только для себя хапают. Воруют, гады, а ты не знаешь, как до получки дотянуть.

– И, поверьте, дальше будет только хуже, – грустно подхватил Борис Исаакович.

– Ну, что будет дальше, никто не знает, – раздражённо возразил Михаил. – Наши правители обещают, что вот, дескать, примем законы, как в Европе, будем поступать, как европейцы, и наступит у нас в одночасье всеобщее благоденствие. Рай нам обещают в европейской обёртке, – Михаил саркастически ухмыльнулся. – Тут главное, чтобы пока мы до Европы добираемся, слюной с голодухи не захлебнуться. Или с ума не сойти, задумываясь о жизни нашей гадской. На меня, к примеру, иной раз так накатит, что хоть в петлю лезь. Работы нет, денег нет, цены растут как на дрожжах. Телевизор врубишь, а там всё о счастливом европейском будущем талдычат. Как будто вокруг ни грязи, ни воров, ни безработицы не существует. Я, чтоб мозгами не свихнуться, телевизор почти не смотрю. Ну, их всех к чертям собачьим! Лучше ни о чём не думать! Чтоб болячки не нажить на нервной почве.

– А вот тут позвольте с вами не согласиться, – тихо возразил Борис Исаакович. – Думать надо. И говорить, и выражать своё мнение тоже обязательно надо. Потому что, отмахиваясь от настоящего, вы добровольно отказываетесь от построения будущего своими руками. И значит, его построят без вас. Скажут, не хотели своими руками строить, тогда получите то, что есть. А есть у нас венчание в церквях гомосексуалистов, гей-парады и уважение прав любого ничтожного извращенца.

– Ну, это у них там, на Западе, о педиках переживают, – снисходительно усмехнулся Михаил. – От пресыщенности. А у нас заботы важнее есть. Нам о желудках нужно думать, а не о задницах.

– Напрасно вы так легкомысленны, – Борис Исаакович строго посмотрел Михаилу в глаза. – Если во всеобщем равнодушном молчании будут слышны лишь требования гомосексуалистов, то власти будут думать, что эротико-протестующие постанывания сексменьшинств и есть глас народа.

– Ой, Борис Исаакович, ну что вы завелись? – попытался остановить старика Михаил. – Что нам-то до педрил? Тут не знаешь, как прокормиться, а вы всё об извращенцах твердите. Что мне о них заморачиваться? Они у меня работу не отбирают.

– Что ж вы всё только о хлебе-то насущном думаете? А о слове Божьем? Нельзя же быть аморфной массой, – возмутился Борис Исаакович, но тихо, словно извиняясь за свою несдержанность. – Человечество – это лик Божий, поэтому надо высоко держать планку человечности. А если пропагандировать порок, твердить, что извращения – это нормальное проявление человеческой психики, то и расплодится извращенцев, и образ человеческий ещё дальше отойдёт от образа Божия. Впрочем, – грустно продолжил портной, – меня не покидает ощущение, что современная европейская мораль стремится искоренить в человеке любую религиозность, установить религию в разряд пережитка, экзотического увлечения, с тем, чтобы со временем и вовсе веру в Бога выкорчевать из сознания человека. Не зря же европейские парламентарии требуют принятия у нас в стране таких законов, которые идут вразрез с вековыми национальными традициями и верованиями. Взять хотя бы навязываемый нам Европой Закон о борьбе с дискриминацией сексуальных меньшинств. Я понять не могу, почему люди, ведущие порочный образ жизни, требуют себе особых привилегий и утверждают, что гомосексуализм – норма человеческой жизни. С какой стати?

– Ну, они говорят, что непризнание гомосексуализма пороком – это мировая тенденция, – неуверенно ответил Михаил. Тема разговора ему не нравилась. Однако благодарность за угощение и ожидание окончательного опустошения бутылки, вынуждали Михаила терпеть рассуждения портного и поддерживать беседу.

– Оставьте, вы, – недовольно поморщился Борис Исаакович. – Один педераст сказал, двое других подхватили – вот вам и «мировая тенденция».

– Да уж, – не удержался от презрительной усмешки Михаил. – Сильны, конечно, извращенцы вонью своей. С другой стороны, не морды же им бить. Всё равно не поможет. Гомосексуализм – это же болячка, мутация, генетический сбой. У гомосеков же в мозгах вавочки. Им зелёнку пей, не пей – не поможет.

– Я и не призываю к насилию против гомосексуалистов, – мягко возразил Борис Исаакович. – Но я против сексуальной распущенности, против потакания порочным наклонностям и пропаганды этих наклонностей как нормального явления. Мне совершенно непонятно, с какого перепугу Запад пришёл к выводу об абсолютной естественности аморальных явлений?

– А вы разве не слышали? – искренне удивился Михаил незнанию Бориса Исааковича. – Европейские интеллектуалы утверждают, что раз педики существуют испокон веков, то и бесполезно с ними бороться. И раз гомосексуализм столько времени существует, то и не стоит закрывать на это явление глаза. Надо, дескать, признать его свершившимся фактом… этой, как её? – Михаил пощёлкал пальцами, призывая Бориса Исааковича помочь ему вспомнить заезженное теле- и радиожурналистами словосочетание. – Вот! – наконец вспомнил он. – Сексуальной мультиполярности человека!

– Да, но ведь и воровство и убийства тоже существуют испокон веков. Получается, что с ними тоже бесполезно бороться. И что же теперь, тюрьмы отменить? – недоумевая, спросил Борис Исаакович. – Пусть воры тоже выходят на свои парады. Тем более что в некоторых странах сложились вековые воровские традиции, своеобразная субкультура: мафия в Италии, якудза в Японии, «законные воры» в России. Давайте всем ворам аплодировать и признавать их право на существование.

– Нет, ну, вы палку-то не перегибайте, – нехотя возразил Михаил. Он томился ожиданием, когда же Борис Исаакович снова предложит разлить коньяк. К тому же его раздражала сложившаяся ситуация, когда, возражая Борису Исааковичу, он вроде бы противопоставлял себя портному, отчего получалось, что в споре со стариком Михаил принимал сторону гомосексуалистов, чего делать вовсе не собирался. – Воры и убийцы житья никому не дадут. Они же закон преступают. Наши права нарушают.

– Хорошо, – живо согласился Борис Исаакович. – Онанисты, калоеды и ещё чёртова дюжина тихих извращенцев – чьи права они ущемляют? Ничьи. Так давайте аплодировать парадам калоедов. Гомосексуалисты требуют, чтобы им разрешили свободно проявлять свою гомосексуальность. В притонах им скучно. Они хотят и в общественных местах вести себя, как заблагорассудится. Тогда давайте и калоедам, и онанистам разрешим вольничать в общественных местах. Избегая дискриминации, давайте усадим калоедов за общий стол и разделим с ними общую трапезу.

– Фу, мля! – Михаил брезгливо передёрнулся. Отплёвываясь, он рубанул воздух рукой и громко сказал:

– Борис Исаакович, перестаньте! Неужели двум нормальным мужикам за бутылкой коньяка больше поговорить не о чем? Мы пьём или педрил обсуждаем?

– Наливайте, наливайте, – спохватился Борис Исаакович. – Не стесняйтесь. Но только себе. Я не буду. Мне хватит.

– Как угодно, – не стал спорить Михаил и плеснул себе коньяка. – Ваше здоровье!

Михаил выпил и сразу, не церемонясь, налил себе следующую и тут же залпом опрокинул её в себя.

– Вы на меня не обижайтесь, – примирительно заговорил Борис Исаакович. – Старческая болтливость. Только на неё силы и остаются. Просто я так воспитан. Привык, знаете ли, за Родину переживать.

– Какая к чертям Родина, – кисло скривился Михаил. – Забудьте. Это в вас говорит ваше советское воспитание. Вас приучали думать в первую очередь о «нас», об обществе, о государстве. Прошли те времена. Сейчас во главу угла поставлен личный интерес. Нужно только о себе думать – это закон природы.

– Ваша правда, – не стал спорить Борис Исаакович. – Я всё время забываю, что сейчас каждый сам за себя, что наступила эра правового эгоизма. И по телевизору сейчас показывают то же. Везде супермены, герои-одиночки. И всё кровь, кровь. Разве можно было себе такое представить раньше? Нет, конечно, – портной тяжело вздохнул. – К нам вся эта чернуха пришла вместе с новой западной моралью. А нам, вместо того, чтобы слепо перенимать её каноны, следовало бы стать крайне осторожными. Потому что современная западная мораль всеми силами стремится уйти от сакральности, богоподобия человека, объявив его низменные устремления равноправными возвышенным. А, уходя от святости, будешь исповедовать порок. Чем, собственно, европейская мораль и занимается. Взять хотя бы тех же садомазохистов, о которых я вам говорил. Объясните мне, чем садистское удовольствие разнится от удовольствия от убийства? И как растолковать педофилу, что его желание аморально, если при этом два голых извращенца публично стегают друг друга собачьими поводками?

– Ну, вы сравнили, – благодушно после выпитого возразил Михаил. – Эти-то двое по согласию друг друга стегают, а педофилы – насильники.

Разрешение Бориса Исааковича самому себе наливать заметно притупило раздражение Михаила. Он почувствовал себя свободным в любой момент прекратить беседу, разом осушив содержимое бутылки. Поэтому и Борису Исааковичу он уже возражал легко, играючи, словно перебрасывался не словами, а послушными руке мячиками.

– Ну да, – повысил тон Борис Исаакович. – Соблазни ребёнка всякой ерундой – вот тебе и «по согласию»!

– Тогда не знаю, – отмахнулся Михаил. – Но как-то же отличают европейцы законное получение удовольствия от противозаконного.

– Конечно, различают, – неожиданно легко согласился Борис Исаакович с Михаилом. – По степени порочности. Но ведь степень эта со временем уменьшается, и что раньше казалось совершенно неприемлемым, сегодня – обычное дело. О чём я вам и толкую. Сначала европейцы привыкнут к тому, что гомосексуалисты венчаются в храмах, потом что детей усыновляют, а там иди, знай, ещё до чего додумается человек. Вон, я в интернете читал, в Америке пара лесбиянок, воспитавшая усыновлённого мальчика, решили сделать ему пластическую операцию по изменению пола. Двенадцатилетний мальчик, дескать, с рождения ощущает себя девочкой. По их мнению, это так мило помочь ребёнку определиться с сексуальной ориентацией. А чтоб мальчик в кругу прогрессивных родительниц-лесбиянок не передумал, они его пичкают гормональными препаратами. Понимаете, что происходит?

– С жиру бесятся, твари? – пытаясь предугадать выводы портного, осторожно спросил Михаил.

– Границы порока размываются, – поправил Михаила Борис Исаакович. – Люди не ориентируются, что хорошо, а что плохо.

– Погодите, Борис Исаакович, а закон? Существуют же какие-то правила, нормы, в конце концов. Как-то же европейцы должны себя защищать, иначе давно бы уже жили в таком же бедламе, как у нас. Они, однако, процветают. Культурно у них там, да и вообще, сытно и комфортно. И голова ни у кого не болит, как прокормить семью на грошовую зарплату. У них там работающий человек ни в чём нужду не испытывает. А у нас? Хоть на десяти работах вкалывай – всё равно, чтобы нормально жить никаких денег не хватит. Потому что зарплаты не повышают, а цены поднимают ежедневно! И какие бы демократичные правительства у нас ни были, всякий раз они выдумают что-нибудь такое, чтобы пострадали карманы простых людей. Не страна, а полный отстой! Вот вы, к примеру, Борис Исаакович, на свою пенсию по земному шару путешествовать можете? Туризмом заниматься? Нет? То-то же! А на Западе любой старик, выходя на пенсию, живёт себе припеваючи. Не мучается. У них там выход на пенсию – праздник. А у нас – приговор, свержение в нищету. Вы, Борис Исаакович, если бы жили сейчас в Европе, то с вашим трудовым стажем имели бы столь высокую пенсию, что над всякими каверзными вопросами не мучились, а купили бы себе ведро афродизиаков, сняли бы двух шлюх побезотказнее и зажили с ними на старости лет по-человечески. А то я смотрю, вы худющий, аж просвечиваетесь. Недоедаете в нашей-то глухомани?

– Я? – удивился Борис Исаакович. – Где же вы, молодой человек, видели, чтобы портные нищенствовали? Нет, – Борис Исаакович слегка махнул слабой рукой, – с пропитанием у меня всё в порядке. Да и много ли мне надо? Во мне и так, как говорится, два мосла и кружка крови. Я не телесно голодаю, а духовно. Пусто мне, а нет большего ужаса для человека, чем пустота вокруг. До чего мыслью не дотронусь, всё трухлявое, зыбкое, наносное. Раньше всё как-то основательнее было. Была советская Родина, был враг – Запад, которому противостояли всеми силами, была семья – ячейка советского государства, культура была…

– Культура, физкультура, – саркастически хмыкнул Михаил, потянулся за бутылкой и налил себе коньяка.

– Да и физическая культура, – не понял издёвки Борис Исаакович. – А сейчас, где вы видели, чтобы пропагандировали здоровый образ жизни? Нет этого. Зато рекламы лекарств по телевизору – не счесть. Лечитесь! Платите! Везде барыш, везде мысли только о наживе! В кино, в сериалах герои только преуспевающие бизнесмены. А куда простой человек подевался? Исчез он с экранов. Не интересен. Зато гомосексуалисты в собачьих ошейниках – это интересно. Это развивает духовный уровень граждан. А ещё можно запустить на улицы селевой поток гей-парадов, пусть он затопит города и сёла.

– Что ж вас так переклинило на педиках-то? – снова не удержался от ухмылки Михаил. – Что в этих парадах страшного? Ну, пройдутся педерасты, да и разойдутся. Что их парад изменит? Сытнее что ли станет? Или работы у народа прибавится? Поверьте мне, ничего не изменится. Народу глубоко плевать на всё. Своих забот хватает.

– Мне не плевать, понимаете? – устало сказал Борис Исаакович. Михаилу показалось, что разговор изматывал портного. И словно в подтверждение догадки Михаила, Борис Исаакович подвинул свою рюмку ближе к Михаилу и попросил, – плесните-ка, милейший, каплю эликсира. Чуть-чуть, не больше половины рюмки.

Михаил с явной неохотой потянулся наливать портному, но не успел дотронуться горлышком бутылки до края рюмки, как тут же был остановлен Борисом Исааковичем: «Хватит!». Старик, как и в первый раз, слегка пригубил коньяк, почмокал губами и продолжил:

– А не плевать мне, потому что я знаю, к чему эти гей-парады приводят. Вот раньше, при советской власти, пропагандировали самоотверженность, героизм, и поэтому была страна героев. Войну выиграли. А пропагандируйте вы гомосексуализм, и будет вам страна гомосексуалистов. Что возмущает, так это то, что наши молдавские правители, как дешёвые проститутки, в любой позе под Европой прогнутся, лишь бы кредиты заполучить. Любой закон примут, лишь бы благосклонность Европы не потерять. За деньги готовы свою страну превратить в какой-нибудь Таиланд, в экзотическую страну Педерастию, куда за извращениями будет приезжать цивилизованная Европа. Вот тогда-то и зачерпнём мы полные пригоршни европейского счастья. Мало не покажется.

– Ну почему обязательно за извращениями? – недовольно скривился Михаил. – А бизнес? Инвестиции?

– Знаем мы европейский бизнес. Проходили уже, – печально вздохнул Борис Исаакович. – Вы вспомните, европейцы, куда ни приходили: в Византию ли, в Индию, Африку или Америку – всегда их приход объяснялся примитивным желанием ограбить. А сейчас? Войны за нефть в Ираке, Ливии, Сирии – это ли не грабёж цивилизованным Западом Ближнего Востока? И с чего вы взяли, что с нами Европа поступит иначе?

– Вот вы загнули, – с сожалением глядя на остатки коньяка, сказал Михаил. – Нужны мы европейцам, как зайцу стоп-сигнал! У них своих проблем хватает. Да и что страшного в приходе европейцев? Может, как раз они-то, и научат нас уму-разуму. А то наши дерьмократы только набиванием собственных карманов занимаются.

– Конечно, придут. И конечно, научат, – тихо сказал Борис Исаакович. – Только чему? Сегодня, например, из каждой европейской щели только и слышится, что СССР был преступным государством и, значит, все мы, бывшие его граждане, преступники. Что мы с нашим мировоззрением чуть ли не дикари, варвары. Молодёжи всё равно, но я возмущён. С соседями спорю. С режиссёрами нашими, Гариком Акопяном и Расулом Фашхадовым. У них, что ни спектакль о прошлом, то непременно аресты и расстрелы. А я им прямо говорю, что всё их лицедейство – враньё. Что потакают они западным хапугам, всем этим всемирным банкам, фондам и прочей бумажно-денежной шушере, которым выгодно деморализовать нас, разобщить, чтобы, ослабив, сначала купить по дешёвке, а потом продать втридорога. Но я не желаю этого. И вам, Михаил, говорю. Вот вы пролетарий. Так объединитесь с такими же, как вы рабочими и стальным кулаком пролетариата противопоставьте себя бумажной душонке ростовщика.

– У-у, какая знакомая песня, – улыбнулся Михаил и с иронией в голосе процитировал лозунг советской эпохи. – Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить. И вас ещё не уволили из театра?

Но Борис Исаакович не собирался шутить. К разговору он относился очень серьёзно.

– Уволили, если бы на мою обглоданную зарплату нашлись желающие. Но таковых нет, поэтому меня пока терпят. А я их терпение регулярно испытываю. Хочу проверить, как далеко оно распространяется. Ведь и дня не проходит, чтобы современные либеральные демократы не ругали тоталитаризм за ущемление свободы слова. Но сами либералы этой свободы боятся. Потому-то и направляют мыслительную деятельность людей на мечты о наживе, сексуальных утехах и комфорте. Тем же, кто задумывается над иным предназначением человека, кто понимает, что людям навязывают мироустройство, в основе которого лежат корысть, алчность, стяжательство и сластолюбие, тем немедленно в лечебно-демократических целях прописывают лоботомию европейской толерантностью и перчёную клизму содомии.

– Мрачновато вы на жизнь смотрите, Борис Исаакович, – улыбнувшись словесным вывертам портного, примирительно сказал Михаил. – Сомневаюсь я, что всё население Земли одновременно вдруг превратилось в злодеев. Чёртова куча европейцев, американцы… кто там ещё? – запнулся Михаил. – Канадцы, австралийцы, Латинская Америка, Азия… Миллиарды людей ни с того ни с сего свихнулись мозгами? Вас послушать, так получается, что чуть ли не большая часть планеты – сплошь тупые извращенцы, озабоченные идеей, как бы побольше урвать от жизни, да нас под себя подмять.

– А вы думаете, нет? – искренно удивился Борис Исаакович. – Я в интернете документальный фильм смотрел, как в одной африканской стране, не помню уж название, американцы добывают какой-то материал, который является основным элементом для изготовления каких-то там деталей компьютеров. Так уже тридцать лет американцы сознательно держат эту страну в бедности, поддерживают всяких их племенных вождей, чтобы не прекращалась гражданская война, и африканцы думать не могли про объединение и национализацию своих природных ресурсов. Ещё пример. Американский президент возмутился той, дескать, несправедливостью, что США потребляет двадцать процентов мировых запасов нефти, а принадлежит Америке всего два процента. Вот американцы с англичанами и вторгаются на Ближний Восток, всё подгребают под себя, всё хапают. Чужую нефть. Чужую землю. И при этом совершенно искренне считают себя правыми. Творят мировое зло, но при этом убеждены и утверждают, что они – посланцы добра и мира.

– Что ж тут поделаешь, – довольно равнодушно изрёк Михаил. Слова Бориса Исааковича не произвели на него впечатления. Обилие негативной информации, захлестнувшее молдавское информационное пространство, и собственные тяжёлые условия жизни притупили всякую чувствительность к постороннему злу настолько, что его существование воспринималось Михаилом как делом само собой разумеющимся. – Такова человеческая натура. Всегда человек найдёт себе оправдание, и даже самый распоследний подонок никогда не признает свою жизнь неправильной или преступной.

– Вот-вот, – неожиданно согласился с Михаилом портной. – А откуда, скажите мне, в человеке эта удивительная способность всё вывернуть так, чтобы в собственных глазах выглядеть положительной личностью? Откуда в нём сидит неискоренимое стремление к самооправданию? Не с тех ли времён оно тянется, когда человека, опороченного великим Грехом, вытолкали взашей из рая? И чтобы вернуться в рай, человек должен был искоренить в себе порок, а он вместо этого научился оправдываться. Вот и европейская мораль предлагает нам не бороться с пороком в себе, а потакать своей порочности, увязать в грехе и ещё утверждать при этом, что так оно и надо, что цивилизованность – это терпимость к греху, своему или чужому. Мол, раз ты не замечаешь бревна в своём глазу, то нечего пенять на щепку в чужом. Но ведь Христос завещал вырвать бревно греха из глаза своего. Значит, бороться с грехом в себе. Современная же европейская мораль, потакая пороку, исполняет роль искушающего сатаны, который, предлагая запретный плод, говорит человеку: «Бери и ешь!» Тем самым она, сквозь дышло толерантности, протягивает в будущее чудовищную нить порока, которая и так с момента Изгнания пронзила все тысячелетия человеческой истории, связывая человека, парализуя его дух и волю.

– Ничего себе «парализуя», – возмутился Михаил. – Борис Исаакович, отбросьте ваши религиозные сказки в сторону! Взгляните на мир трезвым взглядом! Европа с Америкой какое десятилетие уже в раю живут! У них там уровень жизни – высочайший! Ни о чём думать не надо! Не то, что у нас – не жизнь, а болото! Живёшь и дыхание смерти чувствуешь! И пусть они голые в ошейниках ходят или задницы себе в экстазе рвут, но если бы я жил там и у меня достатка была полная чаша, да я бы плевал с высокой колокольни и на извращенцев, и на их подпевал!

– Я, когда говорил о пороке, не только извращенцев имел в виду, а всю совокупность омерзительных человеческих качеств, – пояснил Борис Исаакович. – А то, что Запад живёт сытнее нашего, так ведь сытость безнравственности не исключает. Поэтому пусть живут они сытнее, но вот нравственнее ли?

– Нормально живут, – огрызнулся Михаил, который уже порядком подустал от рассуждений портного. – Если бы там было плохо, народ бы в Европу и Америку, как дурной, не ломился. А так все у кого есть возможность только туда и уезжают. Живут себе там и не жалуются. Да и чего ныть, когда ни в чём недостатка не испытываешь? Вы там о рае что-то говорили, так вот вам пример, как люди своими руками рай на земле создали. И нам до их благодати, слюной ещё не одно поколение истекать.

– Благодать в собачьем ошейнике? – Борис Исаакович задумчиво повертел свою рюмку. – Что ж это за рай такой? – он устало опустился на стул, так что над высокой крышкой закройного стола виднелась только его седая голова, которую он при каждом слове опускал вниз, отчего у Михаила создавалось впечатление, что старик говорит не с ним, а с самим собой. Усталость портного наводила на радостную мысль о скором прекращении неприятного разговора, и Михаил невольно стал поглядывать на жалкие остатки коньяка в бутылке, чтобы по первому знаку Бориса Исааковича, поблагодарить за угощение и откланяться.

– Знаете, – медленно выговаривая слова, продолжил Борис Исаакович, – благодаря профессии, я никогда нужду в деньгах не испытывал и даже в небогатые советские годы имел всё необходимое для нормального существования. Может, поэтому, мне и в голову никогда не приходило мерить благодать достатком. Всё равно ведь в рай со скарбом не войдёшь. А для человеческой души скарб – пороки. Ими человек душу отягощает. Но вместо того, чтобы сбросить этот омерзительный груз, человек всё лукавит перед Богом, всё хитрит перед Ним. Пытается не освободиться от порока, а выдать его за добродетель. – Борис Исаакович тяжело вздохнул и замотал головой. – Кого обмануть хочет? Ведь в каком бы благовидном обличии порок не множился в обществе, суть его от перелицовки не меняется. И значит, никому из исповедующих порок: ни американцам, ни европейцам, ни нам с вами, стремящимся походить на Европу – настоящего рая никогда не достичь. Потому что как не крути, а рай порока не приемлет. И значит вечный удел человечества – изгнание и смерть. Европа же с сатанинской изворотливостью всё вдалбливает нам, что порок, если не нарушает ничьих прав – не порок. Вводит степень порочности, когда за один порок можно уголовно наказать, а другому, наоборот, следует публично аплодировать. Но ведь у апостола Павла как сказано? «Кто сказал “не убий”, Тот же сказал и “не прелюбодействуй”». Я эту фразу всегда понимал как равнозначность любого преступления перед лицом Бога. Что прелюбодеяние – грех ничуть не меньший, чем убийство. Что на свете существуют всего две крайности – Закон и Беззаконие. Среднего не дано. А бесконечному числу сатанинских ужимок: всем этим ошибкам, нарушениям, злоупотреблениям, проступкам, провинностям имя одно – легион. И место им не в человеческом обществе, а в пропасти, куда низверглось, отягчённое людскими пороками, стадо свиней. И если человечество добровольно принимает оскотинивающую его мораль, то и ему место в пропасти. Понимаете?

– Ой, Борис Исаакович, «пропасть», «стадо свиней»… Когда всё это было написано? И сколько можно на пророков ссылаться? Сколько же ещё нужно лет, чтобы разувериться в не оправдавшем себя учении Христа? Человечеству давно пора выдумать себе новую религию. И, может, европейская толерантность – это как раз предтеча великой волны нового учения!

– Предтеча? – задумчиво переспросил Борис Исаакович и отрицательно замотал головой. – Вряд ли. Европейская мораль скорее напоминает потрёпанную шлюху, которая дело своё, конечно, знает, но вскружить голову никому уже не сможет. А то, что она потакает извращенцам, так это потому, что она с извращенцами одного поля ягоды. Что по ней же потом и ударит. Жизнь-то всё ухудшается и ухудшается. Народ звереет. Вот при обилии извращенцев у людей и появится, кого ненавидеть. Сегодняшняя терпимость к геям как рванёт в один день такой ненавистью к ним, выльется в такое кровопролитие, такое безумие, что огненным смерчем сметёт педераствующую Европу в Атлантический океан. И нас заодно с ней. Да что там Европу. Взрыв человеческой ненависти будет сродни атомному взрыву. Ударив по геям, он обратной тягой пройдётся и по остальным людям, тугой петлёй Апокалипсиса захлестнувшись на шее человечества.

– Опять ваши сказки, – насмешливо сказал Михаил. – Борис Исаакович, ну нельзя же всю жизнь прятаться за пещерным мировоззрением двухтысячелетней давности? Сколько раз цивилизации угрожало исчезновение – ничего, выкарабкались. Так и сейчас европейцы что-нибудь придумают. Будьте спокойны, цивилизация просто так не сдаётся.

– Ну да, конечно. Европейцы вообще мастаки на выдумку. И заметьте, всякую свою фантазию, всякое своё новое учение они объявляют несомненно правильным. И как сейчас в странах Запада культивируется толерантность, так раньше с тем же чистосердечием Запад утверждал правильным грабительские крестовые походы в страны ближнего и дальнего зарубежья. И сжигание на кострах инквизиции ведьм и еретиков. И умерщвление голодом индусов. И скальпирование индейцев. И рабство негров. Между прочим, и крематории концлагерей тоже цивилизованные европейцы выдумали. И социал-дарвинизм их изобретение. И коммунизм. И евгеника. И расизм. И национал-социализм, который, кстати, если бы советский солдат не сломал фашистской гадине хребет, европейцы исповедовали бы сейчас с не меньшей искренностью, чем свою хвалёную толерантность.

– Заумь какая, – с тоской сказал Михаил, но Борис Исаакович в запале разговора не обратил внимания на настроение собутыльника.

– История ничему не научила европейцев. Как законным следствием расовой теории, которую паскуда Гитлер беззастенчиво опрокинул на цивилизованные головы европейцев, стали концлагеря и пепел крематориев, так и сейчас, если аморальность однополых отношений объявить этической нормой, нормой станут и педофилия, и калоедение, и ещё легион извращений. Из порочности европейских законов, в клоаке насаживаемой всюду толерантности, зародится и вырастет чудовище страшнее Гитлера. И оно утопит в фекальном месиве новой морали уже не миллионы, но миллиарды людей.

– Страхи-то какие, – снисходительно усмехнулся Михаил. – Опять начались предсказания. Опять концом света пугаете. А по мне, так все эти охи да ахи – пустая болтовня. Мне безработица куда страшнее ваших предсказаний. Конец света уже две тысячи лет наступает, никак наступить не может. А безработица вот она – на пороге! О ней думать надо. А за нового Гитлера вы не переживайте, европейцы бдят за этим. Я вон передачу по телевизору смотрел о скинхэдах в Европе. Так у европейской полиции каждый скинхэд на учёте. О каждом из них полиция всё знает и чуть что реагирует незамедлительно.

– Конечно, реагирует, – не стал спорить Борис Исакович, – но, согласитесь, как-то странно. Вон Брэйвик в Норвегии убил семьдесят семь человек, и что же ему сделала полиция? – спросил Борис Исаакович и сам же ответил. – В наказание за бойню посадила душегуба в комфортабельную норвежскую тюрьму. Показывали по телевизору камеру этого подонка. Её и камерой-то не назовёшь. Трёхкомнатные апартаменты с компьютером, Интернетом, тренажёрным залом. Этот нелюдь загубил семьдесят семь жизней, а его, вместо того, чтобы, как бешеную собаку, забить палками, по телевидению показывают, заботятся о его комфорте. Адвокаты ему улыбаются, руку жмут, выказывают всяческое уважение. И даже объявляют безвредным и просят помиловать, дав минимально возможный срок. Погодите, у меня где-то есть газета, – Борис Исаакович наклонился под раскройный стол и немного погодя достал и положил на стол газетное лекало какой-то детали одежды. – Так заретушировать массовое убийство под социальный протест мы с нашей дикарской наивностью не смогли бы. А вот бессовестные европейские адвокаты даже глазом не моргнули. Где же эта фраза? – Борис Исаакович, близоруко щурясь, склонился над лекалом и торопливо водил пальцем по строкам газетной статьи. – А, вот! – обрадовано воскликнул он и продолжил, – вы только послушайте! – склоняясь так, что носом почти касался газетной полосы, Борис Исаакович скороговоркой прочитал, – «Действия Андреаса Брейвика являются порождением радикальной гражданской позиции и должны рассматриваться с точки зрения праворадикальной экстремистской культуры».

Борис Исаакович поднял голову и взглянул на Михаила, ожидая его реакции.

– Ну, как вам? Впечатляет?

Михаил равнодушно пожал плечами.

– Адвокатская брехня. И ничего больше.

– Нет, дорогой вы мой, – Борис Исаакович аккуратно разгладил мятый газетный лист, – не брехня. У них там, в Европе, садомазохисты в ошейниках по улицам разгуливают, педерасты в церквях венчаются, а теперь, оказывается, ещё и, – Борис Исаакович склонился над лекалом и снова прочитал, – «праворадикальная экстремистская культура» существует. Так, может, представителям этой культуры тоже парады устраивать? С традиционным отстрелом семидесяти семи человек? Может, с подачи европейских адвокатов пересмотреть взгляд на Холокост? Может, действительно, смотреть на массовые казни с позиции праворадикальной культуры, и тогда и Бухенвальд, и Освенцим считать не трагедией, а фейерверком из человеческих жертвоприношений?

Раздосадованный затянувшимся спором, Михаил нарочито громко застонал, показывая, что устал от бесполезных словопрений, и, скривив недовольную мину, спросил портного:

– Борис Исаакович, ну к чему вся эта ваша нервотрёпка? Убийцу арестовали? Арестовали. Срок ему впаяют? Впаяют. Всё! Преступник найден, дело закрыто. Чем вам не угодили?!

– Тем, что пока какой-нибудь работяга в пекле заводского ада будет от зари до зари за кусок хлеба корячиться, Брейвик в пятизвёздочном тюремном люксе будет здоровье своё поправлять.

– Ага, – с пониманием улыбнулся Михаил. – А вы бы хотели, чтобы его где-нибудь у нас в тюрьме сгноили?

– Нет, молодой человек, – устало вздохнул Борис Исаакович. – Я бы хотел, чтобы его семьдесят семь раз расстреливали и каждый раз насмерть.

– Шутите? – не понял Михаил. – Слушайте, – вдруг осенило его, – а как же всё-таки живут в Европе, если даже пятизвёздочный тюремный люкс у них адом считается? И когда уже мы будем жить так, чтобы вольное райское благоденствие нам казалось рутиной?

– Вероятно тогда, когда ваша духовность настолько разомлеет от комфортного существования, что вы благосклонно воспримете похоть извращенца и совершаемое детоубийцей кровопролитие, – тихо ответил портной. – Или когда, добровольно заключив в каменные границы цивилизованности душевную страсть и совесть, вы подчините порывы души не заложенному в нас Богом понятию справедливости, а общественному порядку и законопослушанию.

– Не понял, Борис Исаакович, так вы что, против закона? – искренне удивился Михаил.

– Закон закону – рознь, – устало ответил портной.

– Это, вы, серьёзно сейчас? – не поверил сказанному Михаил. – То есть, вы хотите, чтобы у нас в стране и дальше властвовали хаос и анархия? Беспредел нуворишей? Чтобы любая тварь, которая обворовала и ограбила народ, и дальше бессовестно плевала на закон? Чтобы меня, рабочего человека, всякая гламурная шушера, всякий торгаш и дальше считали быдлом? Этого вы хотите?

– Не заводитесь, – тихо возразил Борис Исаакович. – Я не против закона. Но, видя, как какой-нибудь проныра адвокат вертит законом по своему усмотрению, я прихожу к выводу, что только жёсткий стержень нравственности избавит закон от многозначности и потаскушьего всеугождения. Вообще, мне бы очень хотелось, чтобы законы нравственности по значимости ничем не уступали уголовным, гражданским и прочим законам и были обязательны к исполнению ничуть не меньше последних. Как природа поставила животных в жёсткие рамки эволюции, так и для человека нужно создать настолько жёсткие рамки нравственности, чтобы он со временем эволюционировал из человека разумного в человека нравственного.

– А ваши рамки – это, случайно, не колючая проволока сибирских лагерей? – с усмешкой спросил Михаил. – Так ведь мы уже проходили это. Из нас уже пытались жёсткостью выковать людей новой формации – человека советского. Но как только СССР рухнул, так формация эта куда-то подевалась. Днём с огнём не сыщешь. Вот и спрашивается, если советские, да что там советские, христианские законы за две тысячи лет не изменили человеческую натуру, то, как должны выглядеть ваши рамки, Борис Исаакович, чтобы задуманное вами исполнилось наверняка?

– Не знаю, как точно, я не юрист, – тихо ответил Борис Исаакович, – но образно законы нравственности должны напоминать дверные притолоки в русских избах.

Михаил нахмурился, не понимая, и Борис Исаакович поспешил пояснить:

– Притолоки располагались низко, – Борис Исаакович ладонью провёл горизонтальную черту на уровне своей переносицы, – чтобы всякий, кто входит в дом, хочешь, нет, а кланялся. Так без насилия, но жёстко и неукоснительно заставляли проявлять к хозяевам уважение. Ведь если просто ждать от постороннего почтительности, то можно было и не дождаться. Люди-то по-разному воспитаны. И в современном мире надо повсеместно внедрять такие вот жёсткие притолоки законов нравственности, чтобы добро всегда торжествовало в жизни. А без жёсткости, без нравственного стержня даже великая идея гуманизма выхолащивается в анемичную толерантность, по слабости своей снисходительную и к извращенцу и к детоубийце.

– Ну, хорошо, рамки, всё такое, – развязно сказал Михаил. – Звучит красиво. Но всё это общие фразы. А конкретнее можете вы мне сказать, что это должны быть за законы и, как и где они должны быть прописаны?

– Где, понятно – в Конституции, – устало ответил Борис Исаакович. – А как… Этим уже не мне заниматься, а вам, молодым. Главное, что цель есть – изменить человека настолько, чтобы никому и в голову не приходило искать в законе лазейку для оправдания кровопийцы и морального урода. Остаётся только выдумать путь для реализации этой цели. Вот вы, молодые, этим и займитесь. Объединяйтесь и думайте. В вас же энергии, задумок должно кипеть не меряно, – голос старика осёкся. Он поник головой и тихо добавил: – Я свою молодость вспоминаю… Э-эх, сбросить бы полсотни лет, да в бой.

– Ага, – язвительно протянул Михаил. – Себе, значит, оправдание нашли. Годы, мол. А на нас всю ответственность взвалить хотите! – и грубо добавил. – На чужом горбу в рай въехать! А у самих на выдумку кишка тонка?

Борис Исаакович ещё ниже поник головой и, тяжело дыша, попытался оправдаться:

– Старый я. Куда мне выдумывать.

– Старыми бывают только собаки, а вы – пожилой! – резко поправил портного Михаил. – И нечего тут прибедняться! У вас опыт, у вас знания, вот и организовывайте толпу! Боритесь за идеалы! У нас не рабочие должны объединяться, а пенсионеры. У них времени полно. Ну и студенты, конечно. У тех дурь через край перехлёстывает. А рабочему человеку надо вкалывать, семью содержать!

– Вы пока вкалывать будете, не заметите, как в рабский хомут впряжётесь, – устало взглянув на Михаила, проговорил Борис Исаакович. – Из вас будут последние жилы тянуть, а вы по затюканности своей всё будете надеяться на завтрашний день. Что завтра де будет лучше, чем вчера. А не будет, уж поверьте, – видимо возбуждающее действие коньяка прошло, отчего Борис Исаакович сник, увял. Прежнее сонливое состояние овладело им. Он снова говорил с большими промежутками между словами, перед каждой фразой набирая полную грудь воздуха и вскидывая голову, словно разговор давался ему с большим трудом и иначе он не мог произнести ни слова. – Человек работает, чтобы жить, а не живёт, чтобы работать. Вы же не лошадь. Помните о своём богоподобии. Оторвите унылый взгляд от монотонной пахоты. Стремитесь возвыситься над прахом, вас породившим. Включайте фантазию. Тормошите душу. Развивайте свой культурный уровень. Как апостол Павел завещал: «Наблюдайте за собой, братья!» Вот и надо поступать по завещанному: следить за собой, отделять низменные страсти от возвышенных, пропалывать душу от плевел порока. Только так человек разумный не падёт до уровня человека совокупляющегося, человека потребляющего – разумного полуживотного. И не надо смотреть на Запад. Плевать им там на человека. Это ведь оттуда к нам пришли прогрессивные знания об извращенцах, размноженная в интернете порнография, насилие в кино и мультипликации. Кровью, похотью и страхом перед завтрашним днём возделывает западная культура человеческую душу, совершенно забыв о том, что культура должна возносить человека над пороком, потому что культура – тот инструмент, огранка которым приближает человека к божественному совершенству. А совершенство и порок, перефразируя великого Пушкина, несовместимы. Поэтому нечего ориентироваться на западную культуру, надо развивать свою собственную. Пусть чахлую, пусть уже замаранную нечистотами европеизации, но ещё живую, ещё плодоносящую. Надо держаться за неё, и она как верный конь вынесет из любой передряги, любого лихолетья. У нас же вместо развития культуры превращают театры в торговые точки, интернет и кино наводняют порнографией, да ещё вслед за холеными европейцами подвывают, что заниматься извращениями – забавная шалость, чуть ли не норма. С этой их европейской нормой до того мы докатимся, что скоро событием культурной жизни признают не высокое мастерство театральной постановки, а скоропостижную смерть какого-нибудь фаллос-актёра гей-порнофильмов. К тому всё идёт. Вон, я где-то читал, что в Англии, например, гомосексуализм уже не только не считают пороком, но и хотят отказаться от употребления слов «мать» и «отец», неполиткорректных, видите ли, по отношению к гомосексуальным парам.

– Послушайте, Борис Исаакович, хватит уже! – вскричал, не выдержав, Михаил. – Вы сплетен в Интернете начитаетесь, а потом переживаете почём зря! Достали уже! – Михаил нервно покрутил рюмку. Коньяка в бутылке оставалось совсем немного, поэтому, ввиду скорого расставания, уже не имело смысла стремиться располагать к себе собутыльника, а можно было вести себя естественно, высказывая всё, что взбредёт на ум. – Сейчас чего только ни напишут, чтобы денег заработать! К чёрту их всех! Не верьте никому! – Михаилу надоел старик с его разглагольствованиями, надоела пустая болтовня. Былое раздражение вернулось к Михаилу с новой силой, породив ядовитое желание нагрубить портному, выругаться матерно, с чувством, чтобы встречным огнём мата оградиться от всей той грязи и мрази, над которой приходилось задумываться Михаилу, разговаривая со стариком. – Вот вы тут плачетесь – «культура», «культура»… А что делать мне, живущему здесь в Молдове, русскому человеку? Какую мне культуру исповедовать?

– Конечно, нам, русским людям, здесь тяжело… – попытался ответить Борис Исаакович, но Михаил не дал ему докончить.

– Не перебивайте!– повысил голос Михаил. – Дайте слово сказать! Какую мне культуру исповедовать? Русскую? Так я в России никогда не был и толком не знаю, что это такое, русская культура. Нет, ну, конечно, в школе мне втемяшили про Толстого, Достоевского… А, может, культура это всё-таки не они, а калинки-малинки, берёзки-полуберёзки? Или вся та попса и детективщина, что с утра до вечера долбится в российских телеканалах? Поймите, я и русским себя называю только потому, что никаким языком кроме русского не владею. А кроме языка ничего больше меня с Россией не связывает, и какая там у них сейчас культура мне это не ведомо, – Борис Исаакович хотел что-то сказать, но Михаил жестом грубо остановил его. – Исповедовать молдавскую культуру? Так мне их фольклорная бум-чики-тра-ла-ла поперёк горла становится! Особенно после того, как братья-молдаване в кишинёвском троллейбусе меня пару раз русской свиньёй назвали! Всё, приехали! – Михаил рубанул рукой воздух. – Никто мы здесь! И не русские, и не молдаване! Для нас даже словцо особое подобрали – «русскоязычные»! Вымирающий подвид человека советского! Побарахтаемся немного и исчезнем! – Михаил не замечал, что уже почти кричал на Бориса Исааковича. А старик под яростным напором Михаила склонял голову всё ниже и ниже, будто слова Михаила разили его с той же силой, что и кулачные удары. И эта незащищённость портного, старческое его бессилие, после всего сказанного Борисом Исааковичем, вызывали в душе Михаила не жалость, а мстительное желание добить умника, чтобы неповадно тому было заставлять людей задумываться над вещами, которые они, люди, в силу своей немощи, не могут изменить. – И нечего сопли распускать! Плевать мне на всех! И на педиков, и на непедиков! И на русских! И на молдаван! И на англичан ваших тоже плевать! И за них, кстати, я вам так скажу, – Михаил нервно осклабился. – Чем больше разведётся в Англии гомосексуалистов, тем вернее будет утверждение, что все англичане – пида…сы!

Выругавшись в присутствии Бориса Исааковича, Михаил не почувствовал ни стыда, ни раскаяния. А лёгкость, злость и сила, с какими он бросил хлёсткое матерное слово, лишь привели к пониманию, что он уже пьян и потому ни в какой отдел кадров сегодня не попадёт. Михаил схватил бутылку, смело приложился к горлышку, одним махом добил остатки коньяка, громко сказал: «Аминь!» и, со стуком водрузив бутылку на место, стал прощаться с Борисом Исааковичем. Портной испуганно встрепенулся, будто разбуженный внезапным окриком, и, суетясь, предложил Михаилу взять конфет для жены и сына. Михаил от угощения не отказался, а заодно, пока рассовывал по карманам завёрнутые в салфетки сладости, попросил Бориса Исааковича позвонить на проходную и предупредить о его, Михаила, уходе. Борис Исаакович тут же поспешил исполнить просьбу Михаила, позвонил Риве Моисеевне и предупредил, что от него сейчас пойдёт молодой человек, так вот его не обижать, а в награду за бдительность получить от Михаила несколько конфет к чаю. Борис Исаакович закрыл коробку с оставшимися конфетами и вручил её Михаилу. Провожая Михаила до двери и, видимо, боясь снова нарваться на яростную отповедь гостя, Борис Исаакович извиняющимся тоном бубнил:

– Вы меня простите. И не обижайтесь. Болтлив. Сам знаю.

Но когда Михаил перед тем, как выйти, повернулся к портному, чтобы, на мгновение поборов раздражительность, поблагодарить Бориса Исааковича за коньяк и конфеты, старик вдруг вцепился ему в рукав и, просительно глядя в глаза, запричитал:

– Только всё равно умоляю вас, сделайте что-нибудь! Вы или ваш сын – не важно. Но сделайте так, чтобы изменить человека к лучшему! Чтобы люди стыдились хвалиться порочными наклонностями! Чтобы вор и убийца навсегда исчез с лица земли! Чтобы кощунством считалось заставлять восьмидесятилетнего старика рвать жилы на непосильной работе! Сделайте что-нибудь, умоляю!

Подавив желание снова нагрубить портному, Михаил грубо освободился от цепкого захвата старика и вместо благодарности за угощение процедил сквозь зубы: «Разберёмся». И уже в дверях, подстёгнутый злорадным бесом, он обернулся и, прощаясь, мстительно произнёс: «Шалом вам, русский человек!»

Стремительно выбежав из здания театра, Михаил быстрым шагом добрался до проходной и, торопясь, вручил Риве Моисеевне причитающиеся ей конфеты. Благосклонно приняв подношение, Рива Моисеевна критически оглядела Михаила с ног до головы и с сильным акцентом спросила:

– Богя выжил из ума? Уже нищих обшивает?

Не ввязываясь в спор, Михаил толкнул изгиб турникета и быстрым шагом покинул территорию театра.

– Ходят тут! – ударило ему в спину. – Мимо меня мышь не пгоскочит!

«Да пошла ты! – не оборачиваясь, мысленно огрызнулся Михаил. – Тоже мне, интеллигенция!»

Михаил ускорил шаг и почти побежал к троллейбусной остановке. Сердце его разгневанным зверем рвалось из теснины груди, кулаки сами собой сжимались. Навеянные разговором с портным мысли о собственной слабости и брезгливое пренебрежение вахтёрши, всколыхнули в душе безумное желание крушить всё вокруг, ломать, мстить этому грязному, нищему миру за его, Михаила, несостоятельность, за неспособность Михаила бросить всё и податься в райские края, где всегда тепло, радостно и беззаботно. Где никогда не бывает мрачного мартовского неба, непроницаемо-серого, сонного, слепого. Такого же сонного, слепого и серого, как обступившие Михаила безликие высотки многоэтажек. Как серый в рытвинах и ямах асфальт под ногами. Михаилу казалось, что низкое свинцовое небо, нанизанное на шпили многоэтажек, неподвижно застыв над городом, никогда не рассеется и не поредеет. И никогда не прорвутся сквозь тоскливую обречённость окружающего мира радостные лучи солнца, которые только и могли растопить безнадёжную печаль земли и неба, замерших в вечном отражении друг друга. И весне никогда не прийти в этот унылый край, канувший в топком омуте глухого тягучего безвременья.

«Эх, накатить бы сейчас пару стопарей водки, – раздражённо подумал Михаил. – А то старик со своим коньяком только зря раззадорил».

Коньячный хмель хоть и замутил Михаилу рассудок, но не имел той сногсшибательной силы, к которой привык Михаил, выпивая с мужиками на заводе. Алкогольная неудовлетворённость проснувшейся гадкой крысой скребла в груди, острой болью терзая внутренности Михаила. У него возникло нестерпимое желание заскочить в ближайшую дешёвую пивную и залпом вогнать в себя добрую порцию водки, которая бы уняла невыносимый душевный зуд и успокоила метания взволнованных чувств.

Однако денег на водку Михаил не имел. Заботясь о семье, он отказывался от удовольствий, во избежание искушений беря денег ровно столько, чтобы их впритык хватало на дорогу к заводу и обратно. Мучимый неисполнимым желанием выпить, Михаил ещё больше нервничал, злился, однако из чувства самосохранения, чтобы совсем не захлебнуться злобной желчью, отводил поток дурных мыслей от себя в сторону Бориса Исааковича, главного виновника испорченного настроения Михаила.

«Ноет он мне, – недовольно думал Михаил. – Все ему плохи: и педики, и европейцы, и наши работяги. Не нравится ему, видите ли, что каждый только о своей болячке думает. Его как при советской власти приучили за толпу переживать, так он и сейчас хочет, чтобы все в чужие дела нос совали. А вот не лезь, куда не надо! Думай только о себе! Попробуй сам, без толпы в наше колючее время выкрутиться. А то, конечно, привык он при коммунягах балду гонять, сытно жрать, да сладко спать. Не то, что сейчас. Сейчас не зажируешь!» И вдруг горький ком подкатил Михаилу к горлу, и он с трагическим отчаянием подумал: «Да, не зажируешь! Не Европа! В Европе, небось, над людьми так не издеваются, чтобы рабочий человек, сколько ни вкалывал, а всё равно в нищете барахтался! И ладно, я сейчас ещё выкручиваюсь, а что будет со мной в мои восемьдесят два? Если меня сейчас, когда я полон сил, государство бессовестно грабит, то, как оно будет измываться надо мной в моей старости, когда я не смогу работать?»

Михаил оторвал взгляд от мокрого асфальта и посмотрел в серую муть небосвода. Холодные капли дождя тут же попали ему за шиворот, от неприятного прикосновения холодной воды по телу пробежала нервная дрожь, Михаила передёрнуло. Он поспешно опустил голову и глубже сунул руки в карманы. «А, всё равно», – с внезапным равнодушием подумал он. Безнадёжное копошение мыслей, задавленное непроницаемой серостью окружающего мира, измотало Михаила. Его нервозность неожиданно унялась, обессилено выдохлась, и вместе с ней выдохся и сам Михаил. Он продолжал размышлять, но уже без прежней горячности.

«Вот если прижмут меня так, что станет совсем невмоготу, – думал Михаил, – то плюну на всё, доберусь до Норвегии и перестреляю там пару десятков зажравшихся европейчиков. Пусть меня, как Брэйвика, сажают в пятизвёздочный тюремный люкс. Пусть заботятся о моём комфорте и самочувствии. Хоть на старости лет поживу как человек. И плевать, что тюрьма. У них в тюрьме лучше, чем у нас на свободе».

Мысли о норвежской тюрьме, после минувшего яростного озлобления, показались Михаилу забавными. Зная, что никогда не сможет повторить чудовищного преступления Брэйвика, Михаил, тем не менее, развлекаясь и опуская в фантазиях сам акт насилия, уже представлял, как обедает бананами в норвежской тюремной столовой и тренируется в тюремном спортзале. Или видел себя мило общающимся с тюремным психологом, в душещипательных беседах раскрывая иноземцу бездонную глубину своей удивительной натуры.

Грёзы о комфортном существовании согревали Михаилу душу. Истерзанный переживаниями суетного дня, он понуро плёлся под холодным, моросящим дождём, тихо улыбался своим мыслям и, чтобы снова не соскользнуть в мутную топь плохого настроения, изо всех сил старался не замечать, как за спиной промозглый мартовский ветер надрывным голосом портного молитвенно завывал: «Сделайте что-нибудь. Сделайте что-нибудь»...