Литература как политика: польские поэты «украинской школы»

Такое явление, как «украинская школа» польского романтизма, не раз становилось предметом обсуждения, как людей, не чуждых литературного творчества, так и тех, кто смотрит на литературу с позиций читателя. Под «украинской школой» подразумевают творчество нескольких польских поэтов-романтиков XIX в. (Северин Гощинский, Антоний Мальчевский, Александр Гроза, Михал Грабовский, Томаш Падурра, Михал Чайковский), уроженцев Малороссии, центральной темой произведений которых была Украина и все, что с ней связано.
Представители школы сравнивали Украину с Шотландией, а Россию – с Англией, хотя полной аналогии здесь не было. Шотландцы вели с англичанами долгие войны, в то время как малороссы (польская литература, по политическим мотивам, предпочитала термин «украинцы») считали себя частью триединого русского народа, и воевали чаще вместе с великороссами против общих врагов, а не наоборот. Творчество поэтов «украинской школы» высоко ценилось классиками польской литературы – Юлиушем Словацким, Адамом Мицкевичем. Последний даже написал на смерть Юзефа Богдана Залесского стихотворение, которое так и озаглавил – «Богдану Залесскому» («Соловко мой! Лети и пой!...»).
Судьбы всех представителей школы были похожи одна на другую. Рождение в какой-нибудь малороссийской глубинке, общение с малороссийскими крестьянами («украинская школа» сплошь состояла из особ шляхетского звания), участие в какой-нибудь антирусской заварушке, бегство заграницу или незаметная жизнь в провинции, подальше от глаз охранки, и идеалистические настроения насчет польско-украинской истории.
Последнее заставляло их часто жертвовать исторической правдой в пользу литературной фантазии. В своих произведениях поэты «украинской школы» выстраивали идиллическую модель взаимоотношений запорожских казаков и поляков, чего никогда не было. В качестве «коварного третьего», мешающего этой дружбе, всегда выступала Россия. Из-за попыток примирить непримиримое – воззрения польской шляхты и народную мораль украинских крестьян и запорожского казачества – произведения «украинской школы» отличает налет искусственности и отсутствие исторической достоверности. «Дух степи» Ю. Залесского, «Каневский замок» Северина Гощинского, «Мария» А. Мальчевского или «Староста каневский» А. Грозы – везде чувствуется любовь к местной народной жизни и фольклору, помноженые на желание сблизить украинцев и поляков.
«Украинской школе» не чужды были пропагандистские мотивы. Ее поэты поддерживали идею отдельности украинцев (малороссов) от русских (великороссов), продвигали в украинские массы тезисы о культурной-политической и расовой близости укаинцев и поляков, о непреодолимой мировоззренческой дистанции, будто бы разделяющей Малороссию от Великороссии. Дальше всех по этому пути пошел Томаш (Фома) Падурра. Как и все его коллеги, он писал об Украине, томящейся в тисках «русского империализма», но часто делал это латиницей. В то время, как другие воспевали Украину по-польски, Т. Падурра делал это по-украински, но буквами польского алфавита. Им написаны думы «Запорожец», «Украинки» и др. Шляхтич Т. Падурра переодевался в рваную крестьянскую одежду, брал в руки бандуру, и шествовал по селам, выжимая из слушателей слезу о судьбе Украины, похищенной москалями, и лишенной блага жить с поляками в одном государстве. Для большей убедительности он меняет польское имя «Томаш» на простонародное «Тимко», а из фамилии выбрасывает одно «р», чтобы звучало больше по-украински. Под таким именем – Тимко Падура – он и вошел в украинскую фольклористику.  В целом же, идеологический крен «украинской школы» был предельно ясен: обосновать необходимость отдельного существования Малороссии и Великороссии, и привить первой чувство гордости именно этим фактом. Как раз Украине польские романтики отводили главенствующую роль в жизни православного славянства. Киев, а не Москва или Петербург, по их мнению, сберег первоначальные политические и культурные черты Древней Руси и ее исторический уклад.
Это было своеобразной уловкой, ведь Польше было выгодней иметь дело с Киевом, ослабленным в силу исторических  перипетий, чем с усилившейся Россией. Контроль над Киевом был предпосылкой к возрождению Речи Посполитой (об этом мечтали все польские патриоты, и представители «украинской школы» не были исключением), и одновременно, путем к ослаблению православной Руси. Поэтика «украинской школы» гармонично наслаивалась на теорию Франциска Духинского о разном расовом происхождении малороссов и великороссов. Последние, будто бы, были не славянами, а смесью финно-туранских народов, не имевших оснований называть себя русскими. И, хотя еще при жизни Ф. Духинского его теории в пух и прах раскритиковали тогдашний отец украинофильства Николай Костомаров («Правда полякам о Руси») и языковед Бодуэн де Куртене («По поводу юбилея проф. Духинского»), апологеты его взгядов встречаются и поныне, пусть и  не в таком большом количестве.
Политический подтекст творчества «украинской школы» лучше всего подчеркивает деятельность ее самого непоседливого представителя – Михала Чайковского. Этот автор «Казацких повестей», думы «Вернигора», а также многих других произведений на украинскую тематику успел поучаствовать в польском восстании 1830 г. и послужить турецкому султану. М. Чайковский принимает ислам, получает имя Садык-паша, участвует в подавлении антитурецких выступлений в Румынии и на Балканах. Он же разрабатывал план похода турецкой армии в Армению и Грузию, но план так и остался планом. Как и Ф. Духинский, М. Чайковский утверждал, что Малороссию нужно называть исключительно Украиной, что малороссов нет, есть украинцы, которые одной крови с поляками. М. Чайковский ставил себе амбициозную задачу: создать такое казачество, которое бы вместе с поляками воевало против православной России. Первым шагом в этом направлении было создание им т.н. Славянского легиона и участие в его составе в Крымской войне. Это был практический шаг к тому, что поэты «украинской школы» воспевали умозрительно – к боевому и цивилизационному союзу украинского казачества и польской шляхты. Но дальше создания Славянского легиона из запорожцев-перебежчиков и некрасовцев дело не пошло. Под конец жизни М. Чайковский возвращается в Россию, кается в своих проделках, и принимает православие. В 1886 г. он покончит с собой.
Неотъемлемой частью шляхетского мировоззрения XVI-XIX вв.был сарматизм. Согласно идеологии сарматизма, польская шляхта была потомком древнего воинственного народа – сарматов. Как воинское сословие, шляхта сохранила в себе благородство и бесстрашие древних сарматов, в то время как славяне и литовцы остались крестьянским людом, холопами. Именно инсинуации сарматизма привели к социальному напряжению между панством и крестьянами в Речи Посполитой. Мысля себя народом совсем иного происхождения, шляхтичи не могли не презирать тех, кто стоял ниже по социальной иерархии, и кому они приписывали «низкое» происхождение.
Польские романтики «украинской школы» сделали попытку отойти от догматических установок сарматизма, сократить социальную и культурную дистанцию между шляхтичем и холопом, спаять их в единый народно-политический организм. Не всегда польское общество относилось к этому с пониманием. Так, Михал Грабовский подвергался частой критике за свое украинофильство, а М. Чайковскому польская эмиграция устроила настоящую травлю за неприятие им Январского восстания 1863 г. Были попытки применить сарматский миф и к Украине, чтобы получить лишнее обоснование родства поляков и украинцев. Согласно данной теории, сарматское племя раскололось, и одна его часть превратилась в поляков, добившись успехов в державостроительстве и культуре, а другая превратилась в украинских казаков, вынужденно занимавшихся не созданием культурных ценностей, а защитой своих рубежей от туранской Московии. Здесь ведущая роль отводилась, опять-таки, польской шляхте, как передовому социальному классу.
Отметим, что число членов «украинской школы» непостоянно. Нет четкого критерия, по которому бы польского писателя, регулярно касавшегося украинской тематики, можно было бы причислить или не причислить к данному течению. Иногда к ней причисляют польского классика Юлиуша Словацкого («Дума украинская», «Мазепа») и Юзефа Крашевского («Остап Бондарчук», «Ульяна»). Наверняка, за этим кроется желание некоторых критиков расширить количество представителей «украинской школы», чтобы придать большей масштабности творческому присутствию литераторов-поляков в истории Украины.
В 1990-е, в период самороспуска СССР и «парада суверенитетов», об «украинской школе» польского романтизма вновь заговорили. Тому способствовала политическая конъюнктура. В стране царила эйфория, обществу грезилось скорое процветание в лоне европейской цивилизации, и, как многим казалось, творчество «украинской школы» служило свидетельством признания равноправия Украины с другими нациями Европы. В Польше, верной избранной миссии адвоката Украины на европейской сцене, популяризация произведений «украинской школы» является бессрочным проектом. Несомненно, с литературной точки зрения творчество представителей данного направления заслуживает внимания, тем более что некоторые из произведений были переведены известными русскими литераторами на язык Пушкина еще в царское время. Однако следует признать, что творчество поэтов «украинской школы» несло на себе неизгладимый отпечаток шляхетской психологии. И нельзя однозначно утверждать, что поэзии в нем было больше, чем политики. Своим пером поэты школы рассекали единую народную плоть русского народа на две части, на Украину и Московию, и грезили о союзе с одной из них наперекор другой. Это было выражением политических чаяний польской шляхты, облеченных в стихотворную форму, и представленных в удобоваримом виде для украинского и польского читателя.