А.Н. Муравьев «Таврида»

А. Н. Муравьев «Таврида»

Земли улыбка, радость неба,

Рай Черноморских берегов,

Где луч благотворящий Феба

Льет изобилие плодов,

Где вместе с розою весенней

Румянец осени горит,

Тебе — край светлых впечатлений,

Таврида! — песнь моя гремит!

.

Этими стихами открывается поэма А. Н. Муравьева «Таврида». Она была опубликована в Москве в 1827 г. и явилась одним из первых поэтических описаний благодатных краев Таврии.  Издание это было единственным. Однако в 2007 г. в серии «Литературные памятники» она вновь предстала на суд читателей, спустя 180 лет. В новый том вошли сама поэма и «Опыты в стихах», ранее не публиковавшиеся, и письма Муравьева своим друзьям «вокруг “Тавриды”», отзывы тогдашней критики и проч. относящееся к научному аппарату издания.

При ближайшем рассмотрении  «Крымская тема» оказывается весьма обширной в русской словесности и простирается, так сказать, в глубину веков; начало ее — рассказ летописца о Корсунском походе князя Владимира, о Крещении Руси. С присоединением Крыма к Российской Империи и закладкой Севастополя в 1783 г. эта тема словно ворвалась в русскую научную и художественную литературу. Таврида постепенно обживалась русскими, вернувшимися в свои древние земли.

И вовсе не о Тмутараканском княжестве здесь разговор. Но о временах более седых и далеких.

Так академик О. Н. Трубачев, исследуя языковые реликты индоевропейского населения Приазовья, Северного Причерноморья, Таврии, Таманского полуострова (одним словом,  древнего южного региона России) пришел к выводу, опираясь на доступный эпиграфический и ономастический материал из этих районов, об особом индоевропейском языке синдо-меотских племен восточного Приазовья и Тамани (Indoarica в Северном Причерноморье. М., Наука, 1999. 320 с.).

Учёный выдвинул принципиально новую концепцию индо-иранского изначального размежевания, сосуществования и окончательного раздела в припонтийских областях. Его открытие заключалось в том, что на юге Русской равнины было обнаружено присутствие одной из ранних форм индоарийского языка: на пространстве от Сев. Кавказа до Закарпатья, Дакии и Трансильвании; и соответственно была установлена индоарийская, т. е. собственно индийская принадлежность синдов и меотов. В книге более конкретно показаны связи и различия межу индоарийским и иранским языками в данном ареале, кроме того, обозначены связи  языка «причерноморских ариев» с северокавказскими, тюркскими и, что особенно важно, славянскими идиомами. Учёный утверждал, что «между древнейшими местами обитания славян… и древним культурным районом Северного Причерноморья существовали связи, и следы этих связей сохранились. Более того, названные связи, по крайней мере, отчасти, относятся к индоарийскому компоненту северопонтийского населения [поскольку славяне вышли к берегам Чёрного и Азовского морей в V-VI вв. Тогда ещё существовали древние боспорские города и синдомеотский элемент в них ещё не совсем угас — с. 59]. Наши наблюдения над реликтами этого рода касаются 1) этнонимов (хорваты, сербы — Н. М.), 2) культурной лексики (серебро — Н. М.), 3) сведений о берегах Чёрного моря (Керчь — Н. М.)» . Автор коснулся здесь и сложной проблемы происхождения этнонима Русь , во всяком случае, он высказал твёрдую уверенность,  «что продолжать искать надо именно тут… название Русь родилось только на юго-восточной периферии древнего славянства. Периферия не значит глушь, и здесь, на этих просторах земли к северу от Черного моря, которые в старину звались южнорусскими степями, кипела жизнь, складывались формы межплеменного общения и свои традиции наименований. Еще эти степи называют скифскими и сарматскими, но их этническое прошлое было богаче. В VI в. на этих берегах упоминается народ рос, а также росомоны, с которыми (а также с роксоланами) пытался связать нашу Русь не кто иной, как Ломоносов. <>

В уже упомянутом рос (VI в.) отражено, возможно, индоарийское (праиндийское)  рукш, или его диалектный, народный вариант русс. Итальянские старые карты знают на берегу западного Крыма название Россатар, которое мы читаем с помощью древнеиндийских данных как “Белый берег”. Как эквивалент ему — древнерусское Белобережье — известно по соседству, в устье Днепра. Предки индийцев на юге [современной] Украины! Не слишком ли сильное допущение? Нет, не слишком, потому что наши (славянские, иранские, индийские) общие предки когда-то жили именно где-то здесь. В общих чертах это известно давно. Но науке нужны новые факты… » .

Т. е. лингвистическая картина данного региона не только усложнилась — но на ней прочертился новый рисунок языковых и этнических контактов; не имевшие письменности синды и меоты Приазовья, тавры Крыма «заговорили», а результаты реконструкции языковых реликтов позволили сделать ещё один любопытный вывод: «таинственные жестокие тавры должны были говорить на индоарийском диалекте» . Эти открытия позволили сделать новые этимологии древних названий мест и имён людей. Все эти наблюдения, безусловно, важны для самопознания русского народа. Как замечал в своё время историк Штриттер: «Не безполезно такожде и для любителей российской истории знать похождение того народа, который в древние времена имел жительство в соседстве, или паче в пределах России, хотя бы после того и совсем в другую часть света он преселился» .

Но вернемся к веку XVIII-ому. Уже в 90-х гг. российкий ученый, член Петербургской Академии наук Петр Симон Паллас (1741-1811) предпринял научно-исследовательскую поездку в Крым, он оставил ее подробное описание (Путешествие по Крыму в 1793-1799 гг.). Тогда же другой русский академик и чиновник Павел Ив. Сумароков (племянник известного поэта А. П. Сумарокова) совершил аж два, одно за другим, хождения в чудную Тавриду. Оба его сочинения еще более подробно (пожалуй, с экскурсионно-краеведческим уклоном) знакомили нашего обывателя с пока неизведанными далекими южными краями Империи: «Путешествие по всему Крыму и Бессарабии в 1799 годе. С историческим и топографическим описанием всех тех мест» (М., 1800) и «Досуги крымского судьи или Второе путешествие в Тавриду» (СПб., 1803-1805).

Любопытно, что уже в 1811 г. в Феодосии (Кафе) был открыт музей древностей, основателем его стал феодосийский градоначальник С. М. Броневский (тот самый, у которого позже останавливался Пушкин  с Раевскими на пути в Гурзуф).

Образ загадочного Крыма стал настолько притягательным, что, к примеру, К. Н. Батюшков, так и не добравшийся до полуденной страны, все же в 1815 г. создал свою элегию «Таврида», где романтические картины «рая земного» противопоставлялись хладной северной Пальмире. И именно Батюшков, как кажется, впервые в русской поэзии обозначил образ Тавриды как античного элизиума, т. е указал вектор пиитического восприятия «страны далекой».

.

Друг милый, ангел мой! сокроемся туда,

Где волны кроткие Тавриду омывают

И Фебовы лучи с любовью озаряют

Им древней Греции священные места…

<…>

Там, там нас хижина простая ожидает,

Домашний ключ, цветы и сельский огород.

Последние дары фортуны благосклонной,

Вас пламенны сердца приветствуют стократ!

Вы краше для любви и мраморных палат

Пальмиры Севера огромной!

.

В 1819 г. русский славист, этнограф, географ  П. И. Кеппен также побывал в Крыму, в этой поездке, в частности, он познакомился с основателем и первым директором Императорского Никитского ботанического сада Христианом Стевеном. А в 1829 г., по службе, и вовсе переселился в полуденную страну. Крымский сборник Кеппена «О древностях Южного  берега Крыма и гор Таврических» с пометкой «исследование» вышел, однако, лишь в 1837-м в Петербурге. Сборник был снабжен картой Южного Крыма и указателем к ней. Значение своего этот труд не утратил и поныне, а во время Восточной (Крымской) войны карта  пользовалась особым спросом и дважды переиздавалась в XIX в.   Вообще Кеппен посвятил Крыму более 40 научных работ самой разнообразной тематики. В 1837 г. его имение Карабаг близ Алушты посетил В. А. Жуковский, путешествовавший с Государем  Наследником Цесаревичем Александром Николаевичем по России. Интересно, что в том же году в том же обширном путешествии и Андрей Николаевич Муравьев сопровождал царственного паломника, по просьбе Жуковского, в Новый Иерусалим патриарха Никона.

А в 1820-м полуостров посетил И.  М. Муравьев-Апостол, автор книги «Путешествия по Тавриде в 1820 годе» (СПб., 1823), Некоторые исследователи  полагают, что именно  Муравьев-Апостол открыл широкой публике Крым и о нем закрепил в сознании образованного российского общества представление как о «“классической” земле, ассоциирующейся с Древней Грецией и Византией» . Однако с этим утверждением трудно согласиться, учитывая приведенные выше факты. И, пожалуй, именно посещение Крыма и Севастополя (Херсонеса-Корсуни) в октябре 1825 г. Государем Императором Александром I действительно наиболее способствовало  усилению внимания широких кругов русского общества к Таврической губернии, к ее черноморским берегам. Тогда же была объявлена всенародная подписка на сооружение собора св. князя Владимира.

Наконец, А. С. Пушкин в 1820 г. вместе с семейством генерала  Н. Н. Раевского совершил свое знаменитое путешествие по Крыму. Часом они соединялись с Муравьевым-Апостолом,  то взбираясь по Чертовой лестнице на яйлу, то спускаясь к Ялте…  Таврида сделала глубокое впечатление в тончайшей душе поэта. Уже на корабле при переезде из Феодосии в Гурзуф она вдруг после почти полугодового  молчания встрепенулась и  заговорила вновь: «Погасло дневное светило;/ На  море синее вечерний пал туман./ Шуми, шуми, послушное ветрило,/ Волнуйся подо мной, угрюмый океан». И не случайно то была элегия, ибо именно ее меланхолично-чувственный настрой, печальная романтическая тональность, очевидно, более всего соответствовали расположению духа изгнанника. Крымская тема занимает порядочное место в творчестве Пушкина: это и «Рядеет облаков летучая гряда» (1820), «Нереида» (1820) и поэма «Бахчисарайский фонтан» (1823), и «К морю» (1824), «Фонтану Бахчисарайского дворца» (1824), «Чаадаеву. С морского берега Тавриды» (1824), и незаконченная «Таврида» (1822), где звучит и мотив из стихотворения 1821 г. «Кто видел край, где роскошью природы», а другой мотив «Тавриды» вдруг запоет в XXXIII cтрофе первой главы «Евгения Онегина», написанной после окончания сей части романа (22 октября1823 в Одессе).

<…>

Как я желал тогда с волнами

Коснуться милых ног устами!

Нет, никогда средь пылких дней

Кипящей младости моей

Я не желал с таким мученьем

Лобзать уста младых Армид…

.

Образы, запечатленные созерцанием, живут в сознании человека; творчество и вдохновение таинственны, ассоциации, порой, совсем необъяснимы. Как знать,  может и «Подражания Корану» (1824), писавшиеся в Тригорском, имении П. А. Осиповой (оттого и посвящены ей),  порождены были в том числе и реминисценциями Крыма: ведь признавался он в стихотворении «Таврида» —  «…Холмы Тавриды, край прелестный,/ Я снова посещаю вас…» .

А тогда, в 1820-м образ моря буквально ворвался в поэзию Пушкина. Это прежде всего «свободная стихия», но и «угрюмый океан», и море житейское и судьба, устрояемая по воле волн… А сказки, дивные сказки Пушкина… Тут море и обиталище нечистой силы (Сказка о попе и о его работнике Балде); и спасительная стихия, помогающая восстановить справедливость (Сказка о царе Салтане…); и там ведь, в море, живут тридцать три богатыря  и с ними дядька Черномор (вспомним, что русские летописи и арабские источники называют Черное море морем Русским),  витязи, хранящие покой славного града (город Солнца) царя Гвидона, града, олицетворяющего идеальный образ Святой Руси. И примечательно, что в этой сказке все главные события свершаются на лоне вод морских. Море управляет судьбой человеческой (сюжетом) и в «Сказке о рыбаке и рыбке». И когда злая воля  старухи достигает предела, поднимаются «сердитые волны»  и смиряют дерзкую нечестивицу. Царство морское — таинственная пучина, недоступная человеку, неподвластная ему, как бы особый мир, к которому едва-едва позволено нам приблизиться.

Одним словом, для Пушкина это соприкосновение с «волшебными краями» Таврии,  с морем, глубоко вошедшее в душу поэта, оказалось  весьма плодотворным, породило множество замыслов, преломилось а самых разных стихотворных мотивах, оказало влияние на многих его литературных современников. К примеру, в 1825 г. на сцене Петербургского театра была поставлена романтическая трилогия А. А. Шаховского «Керим-Гирей, Крымский хан». Содержание ее,  по сути, было заимствовано из «Бахчисарайского фонтана» и даже многие стихи поэмы были сохранены целиком, т. е. цитировались; другое дело, что Шаховской ввел новые мотивы, новых персонажей, несколько расширил круг повествования («Татарский стан», «Польский замок», «Бахчисарайский фонтан»), так сказать, несколько изменил сюжет, что собственно и позволило ему   указать собственное авторство. Но все же без поэмы Пушкина не было б «Керим-Гирея» Шаховского.

В 1825 г. в Крым путешествовали А. С. Грибоедов, А. Н. Муравьев (они там и познакомились), П. П. Свиньин, Адам Мицкевич. И каждый оставил свой след в русской словесности. В «Путевых заметках» Грибоедова VII глава называется «Крым» (очерк был опубликован в  журнале «Русское слово», 1859).  Свиньин составил «Обозрение путешествия издателя “Отечественных записок” по России в 1825 г. относительно археологии» («Отечественные записки», 1826). В 1826 г. на русском и польском языках были изданы «Крымские сонеты» Мицкевича, ставшие и фактом русской литературы.

В 1824-1825 гг. у Муравьева возник замысел эпической поэмы «Потоп», которую поэт  мыслил как логическое завершение «Потерянного рая» Мильтона; и вот в поисках новых впечатлений он отправился в Крым.  Кроме того, еще один творческий замысел руководил его путешествием — трагедия «Владимир». Ради этого Муравьев посетил Корсунь (Херсонес), по преданию место крещения великого князя. Произведение осталось неопубликованным, однако Муравьев, возвратившись в Москву (1826), читал его во многих домах.  Это сообщило молодому автору определенную известность, так начинался его путь в большую литературу. Вскоре А. Н. Муравьев познакомился с Пушкиным и Баратынским, стал частым посетителем салона княгини Зинаиды Волконской. О его стихах заговорили, а П. А. Вяземский нашел в них «живую поэзию в вымысле и выражении».

В 1827 г. вышел сборник «Таврида». Следует отметить, что помимо собственно поэмы «Таврида  » в него вошли и стихи на русские исторические сюжеты, это вторая часть книги («Апостол в Киеве», «Ольга», «Святослав», «Днепр», «Ермак» и др.). В воспоминаниях своих Муравьев признавался, что Крым стал его «поэтической родиной». Что совершенно понятно. Дивная природа и ее щедрые дары, море, бескрайнее небо, горы, цветы, разноголосое пение птиц, татарские селенья с их своеобразным бытом, мечети и монастыри с православными храмами, древности Таврии, — все, все было совсем необычным, удивительным, новым, хранившим под спудом веков свою седую историю, в которой сошлись и Запад и Восток, предания  Таврии и Киммерии, легенды скифов, сарматов, судинов и галиндов, ставанов (славян ), аланов… Не мог Муравьев, поэт в душе, интуитивно не почувствовать всего этого таинственного богатства, ибо сама земля Тавриды дышала сим благодатным воздухом древних времен.  Ученик тонкого С.Е. Раича, переводчика Вергилия и Тассо, с младых ногтей вкусивший высокой поэзии, блестяще образованный, воспитанный в чувствах своих, Муравьев сказался и в ранней драме своей «Битва при Тивериаде» (1827), где отобразился и блестящий век рыцарства  и те священные края (Палестина), которые автор впоследствии посетил дважды…. В русской словесности А. Н. Муравьеву по праву принадлежит слава духовного писателя.  Это ему в 1869 г. писал Ф. И. Тютчев:

.

Живи ж не в суетном сознанье

Заслуг своих и добрых дел;

Но для любви, но для примера,

Да убеждаются тобой,

Что может действенная вера

И мысли неизменный строй .

.

«Путешествие ко Святым Местам в 1830 году», «Письма о богослужении», «Письма с Востока», «Путешествие по святым местам русским», «История Иерусалима», «Римские письма», «Письма о магометанстве»… Все это будет потом. А пока первая книга – сборник «Таврида».

Сама поэма «Таврида» по сути описательная. Чудесные крымские пейзажи и чувства, переживания автора, порожденные созерцанием волнительной южной природы. В названиях стихов  читается топонимика Крыма: Таврида (вступление), Чатыр-Даг, Бакчи-Сарай, Развалины Корсуни, Георгиевский монастырь, Балаклава, Мердвень, Алупка,  Орианда, Ялта, Аю-Даг, Кучук-Ламбат. Вот собственно и весь перечень стихотворений, составляющих эту поэму. Пожалуй, это цикл крымских стихов, нежели поэма в полном смысле этого слова. Это путевой живописный альбом, зарисовки мест, оставивших наиболее яркие впечатления в душе поэта.   Присмотримся к некоторым из них и дадим слово автору.

Вступление к поэме (стихотворение «Таврида») заканчивается такими словами:

.

Передо мной шумели волны

И заливали небосклон;

И я, отрадной думы полный,

Следил неизмеримость волн —

Они сливались с небесами, —

Так наша жизнь бежит от нас

И упивается годами,

Доколе с небом не слилась!

.

Собственно подобного рода философические настроения пронизывают каждый муравьевский пейзаж. Думы о жизни и смерти, о смысле и бессмыслии всего земного, о вечном и конечном, о преходящих радостях жизни, ее печалях и испытаниях судьбы.

Чатыр-Даг. В сборнике «Таврида»  этой «главной горе» Крыма посвящено два стихотворения, одно из них включено в поэму. А вот что писал Муравьев в собственном примечании к стихам о Чатыр-Даге: «Гора Чатыр-Даг или Шатер-Даг имеет издали совершенный вид шатра, раскинутого над горизонтом свыше темя всех прочих гор, и от сего получила свое название. С её вершины видна панорама целого Крыма: солнце, показываясь на горизонте Кафского пролива, садится в Черное море за Севостополем и обнимает в своем течении весь полуостров. —

Как целый мир в пространстве года, —

В объеме дня вместился Крым» (141).

.

Взойдите на шатер Тавриды,

Оттоле удивленный взор

Пустынные обнимет виды

И цепи неприступных гор;

Внизу — цветущие долины

С картиной сел и городов,

И с трех сторон морей пучины

Вокруг туманных берегов (11).

.

Бакчи-Сарай.

.

Пустынный двор Бакчи-Сарая

Унылый озарен луной;

Развалин друг, она, играя,

Скользит по келье гробовой,

Гле грозных и надменных ханов

Давно забытый тлеет прах,

Где воля дремлющих тиранов

Уж не закон — в немых гробах! (15).

.

Обычно эти стихи трактуют как пушкинский мотив. Кто только «не обвинял» Муравьева в подражании Пушкину. Тот же Баратынский в своей рецензии на сборник Муравьева писал: « “Таврида” — произведение совершенно ученическое.  Создание ее бедно или, лучше сказать, в ней нет никакого создания. Это риторическое распространене двух стихов Пушкина в Б. (ахчисарайском) Ф. (онтане):

.

Где скрылись ханы? Где гарем?

Кругом все пусто, все уныло…» .

.

Собственно рецензия Баратынского и задала тон всем последующим критикам.

Но справедливы ли они? Но так ли все сводится к некоему подражательству? Скажем свое нет. Потому как всякий, кто посещал сии печальные пределы уснувшего дворца, всякий, мало-мальски осведомленный  о судьбе Керим-Гирея (хоть и из пушкинской поэмы), обязательно при посещении Бахчисарая переживает подобные чувства. Ведь писал же И. М. Муравьев-Апостол в своем «Путешествии по Тавриде» (1820), что как только «ввечеру подъехал к Бакчисараю», бросился к ханскому дворцу: «Солнца давно уже не видно было за горами… когда я вступил на первый двор сарая. Это не помешало мне пробежать по теремам и дворам таврической Аламбры; и чем менее видимы становились предметы, тем живее делалася игра воображения моего, наполнявшегося радужными цветами восточной поэзии»

Так подражал ли Муравьев? Да нет, конечно же, нет. Просто бахчисарайский дворец других переживаний и не вызывает…  Не поверим Баратынскому (не видавшему Бахчисарая), а уж прочим критикам Муравьева тем более — нет.

И уж совсем не по-пушкински звучат строфы из второй половины стихотворения. Вдруг после строк:

.

Где ханский блеск? — Но водомет

Задумчивые пенит воды

На память тех, которых нет!

.

гремит:

.

За все отмстила вам Россия,

Орды губительных татар!

Вы язвы нанесли живые —

На вас обрушился удар;

В крови вы злато добывали,

Огнями пролагали след

И на главу свою сзывали

Отмщение грядущих лет.

.

Этот пафос возмездия звучит именами Мамая (Мамай! Ты здесь искал спасенья;// Безумный хан! Ты не видал —//Кровавый, лютый след отмщенья// По степи за тобой пылал), великого князя Димитрия (Донской! На грозном поле чести// Ты первый сокрушил татар!\//И внук, твоей наследник мести,// Великий довершил удар! 17-18). И многими еще именами мог бы взывать сей глас… Заключительная часть  стихотворения скорее это гимн русской воинской славе, русскому оружию.

Таков Бакчи-Сарай Муравьева, и вовсе не пушкинским печально романтическим настроем  (мотив неизбывной трагической любви) веет от него, ибо смысловой акцент всей пиесы — именно в ее финале, звучащий, как оглушительный аккорд. Не случайно же вторая часть сборника «Таврида» посвящена славным, многотрудным страницам русской истории.

Совсем иным настроением проникнуто следующее стихотворение «Развалины Корсуни». .

В те пределы Андрея Николаевича, как сказано выше,  вел князь Владимир. Предание о крещении князя и Руси. Ведь изначально, напомним, был замысел о поэме «Владимир».

.

Я на холме среди развалин,

Вокруг меня обломки стен,

И, мрачной Думой опечален,

Мой дух в минувшем погребен!

<…>

Корсунь!  Корсунь! Твои ль твердыни

Забытые лежат в полях?

И ты, унылый страж пустыни,

Ты вспоминаешь о веках

Величия, богатства, силы! —

Но где ж они? Где прежний блеск?

Вокруг безмолвие пустыни

Лишь будит волн отзывный плеск! (19-21).

.

Поэт обозревает дорогие для него древние развалины  и печальные думы объемлют его. Но вот он как будто зрит князя Владимира: «Но кто сей витязь величавый/ Среди толпы, осанкой Князь? », затем царевну Анну: «И близ него какая дева,/ Как призрак легкая стоит?» (22). А далее следует описание крещения князя:

.

И кто пред светлою четою,

Служитель давний алтарей,

Стоит, украшен сединою…

В купель он возливает воды,

Он погружает крест златой,

<…>

Внимай! — Раздался глас молений,

И гимн божественный гремит,

И сладость дивных песнопений

Нам о небесном говорит:

Слезой отрадной умиленья

Ланиты витязя блестят,

И на него в час освященья

Слетает с неба благодать!

.

И старец дряхлою рукою

Таинственные воды льет

Над светлой витязя главою —

Он новой жизни сладость пьет!

О чудо! — Просветились взоры,

С очей туманный спал покров,

И благодарственные хоры

Свод огласили облаков! (22-23).

.

Но где же памятник герою, «где дивный храм»? — вопрошает в конце  стихотворения автор. И с горечью отвечает:

.

Благоговение немое —

Один лишь памятник сердцам!

Вокруг меня — твердынь обломки

И мох, поросший на стенах;

Неблагодарные потомки!

Вы позабыли об отцах (26).

.

Как говорит предание, в память о своем крещении князь Владимир воздвиг в Корсуни храм, развалины которого сохранялись до половины XIX в. А после присоединения Крыма к России возникла идея сооружения большого собора-памятника «Герою». Общенародная подписка была объявлена в 1825 г., но дело затянулось до 1891-1892 гг., когда и было завершено строительство сего памятного храма. Собор был разрушен  во время Великой Отечественной войны, воссоздание же его началось с конца 1990-х гг. Ныне он прекрасен и, кажется, обрадовал бы взор А. Н. Муравьева.

Мы остановились лишь на нескольких стихотворениях поэта в своем небольшом обзоре. Но и они  открывают перспективу (как и весь сборник «Таврида» в целом) творческого движения будущего, весьма плодовитого и известного, весьма читаемого (особенно в первой половине XIX в.) русского духовного писателя, Андрея Николаевича Муравьева. Задачей своей он видел возвращение «образованному обществу» действенной веры,

Обращаясь к «любезному другу» в «Письмах о богослужении» и разъясняя ему свое намерение объяснить «те места красноречивого и трогательного служения нашей православной Церкви», с которыми друг его мало знаком, Муравьев, между прочим, замечал: «Быть может, если бы ты подозревал во мне более духовного звания, ты избежал бы меня, как скучного учителя; но ты не станешь уклоняться друга, во всем тебе равного, которого уста говорят только от избытка сердца. <…> Может быть, при чтении сих писем, прояснится в твоей душе хотя одна темная мысль, и ты посвятишь молитве еще одно лишнее мгновение…» (курсив Н.М.) .

Что ж таковым было время, когда Церковь оказалась как бы «вне культуры», когда образованному русскому, в особенности столичному аристократу, стало «стыдно верить» (Н.С. Лесков), когда общество охватили идеи «внутреннего христианства», чуждый православию мистицизм, эстетическая культура сердца, которая, по словам Ключевского, заменяла собой «нравственные правила тонкими чувствами», когда вновь бурно ожило масонство… «Это была вряд ли не самая высшая точка русского западничества. Екатерининская эпоха кажется совсем примитивной по сравнению с этим торжествующим ликом Александровского времени, когда и самая душа точно отходит в принадлежность Европе» . Увы, но многие грустные черты той эпохи унаследовало и начало Николаевского царствования. Увы, и тогда «умная старина»  еще продолжала для многих оставаться «темной»… Но она звала, ею дышала почва; богоносная русская стихия мощно исторглась прежде всего в творческом гении Пушкина…

Муравьев же, безусловно, принадлежит к diis minorum gentium русской литературы, однако значение этого «младшего бога» в отчаянной борьбе за Святую Русь совсем просто и несколькими словами определил сам Пушкин, когда признавался: «С умилением и невольной завистью прочли мы книгу г. Муравьева»  — это сказано о «Путешествии ко Святым местам». Книга сия самим автором была поднесена Государю Императору Николаю Павловичу.

Добавим, что сегодня многие произведения Муравьева переизданы, они вполне доступны, их надо читать, им надо внимать, они учат не только свету и добру, но и просвещают читателя культурно-исторически.

Н. В. Масленникова

.

Этими стихами открывается поэма А. Н. Муравьева «Таврида». Она была опубликована в Москве в 1827 г. и явилась одним из первых поэтических описаний благодатных краев Таврии.  Издание это было единственным. Однако в 2007 г. в серии «Литературные памятники» она вновь предстала на суд читателей, спустя 180 лет. В новый том вошли сама поэма и «Опыты в стихах», ранее не публиковавшиеся, и письма Муравьева своим друзьям «вокруг “Тавриды”», отзывы тогдашней критики и проч. относящееся к научному аппарату издания.

При ближайшем рассмотрении  «Крымская тема» оказывается весьма обширной в русской словесности и простирается, так сказать, в глубину веков; начало ее — рассказ летописца о Корсунском походе князя Владимира, о Крещении Руси. С присоединением Крыма к Российской Империи и закладкой Севастополя в 1783 г. эта тема словно ворвалась в русскую научную и художественную литературу. Таврида постепенно обживалась русскими, вернувшимися в свои древние земли.

И вовсе не о Тмутараканском княжестве здесь разговор. Но о временах более седых и далеких.

Так академик О. Н. Трубачев, исследуя языковые реликты индоевропейского населения Приазовья, Северного Причерноморья, Таврии, Таманского полуострова (одним словом,  древнего южного региона России) пришел к выводу, опираясь на доступный эпиграфический и ономастический материал из этих районов, об особом индоевропейском языке синдо-меотских племен восточного Приазовья и Тамани (Indoarica в Северном Причерноморье. М., Наука, 1999. 320 с.).

Учёный выдвинул принципиально новую концепцию индо-иранского изначального размежевания, сосуществования и окончательного раздела в припонтийских областях. Его открытие заключалось в том, что на юге Русской равнины было обнаружено присутствие одной из ранних форм индоарийского языка: на пространстве от Сев. Кавказа до Закарпатья, Дакии и Трансильвании; и соответственно была установлена индоарийская, т. е. собственно индийская принадлежность синдов и меотов. В книге более конкретно показаны связи и различия межу индоарийским и иранским языками в данном ареале, кроме того, обозначены связи  языка «причерноморских ариев» с северокавказскими, тюркскими и, что особенно важно, славянскими идиомами. Учёный утверждал, что «между древнейшими местами обитания славян… и древним культурным районом Северного Причерноморья существовали связи, и следы этих связей сохранились. Более того, названные связи, по крайней мере, отчасти, относятся к индоарийскому компоненту северопонтийского населения [поскольку славяне вышли к берегам Чёрного и Азовского морей в V-VI вв. Тогда ещё существовали древние боспорские города и синдомеотский элемент в них ещё не совсем угас — с. 59]. Наши наблюдения над реликтами этого рода касаются 1) этнонимов (хорваты, сербы — Н. М.), 2) культурной лексики (серебро — Н. М.), 3) сведений о берегах Чёрного моря (Керчь — Н. М.)» . Автор коснулся здесь и сложной проблемы происхождения этнонима Русь , во всяком случае, он высказал твёрдую уверенность,  «что продолжать искать надо именно тут… название Русь родилось только на юго-восточной периферии древнего славянства. Периферия не значит глушь, и здесь, на этих просторах земли к северу от Черного моря, которые в старину звались южнорусскими степями, кипела жизнь, складывались формы межплеменного общения и свои традиции наименований. Еще эти степи называют скифскими и сарматскими, но их этническое прошлое было богаче. В VI в. на этих берегах упоминается народ рос, а также росомоны, с которыми (а также с роксоланами) пытался связать нашу Русь не кто иной, как Ломоносов. <>

В уже упомянутом рос (VI в.) отражено, возможно, индоарийское (праиндийское)  рукш, или его диалектный, народный вариант русс. Итальянские старые карты знают на берегу западного Крыма название Россатар, которое мы читаем с помощью древнеиндийских данных как “Белый берег”. Как эквивалент ему — древнерусское Белобережье — известно по соседству, в устье Днепра. Предки индийцев на юге [современной] Украины! Не слишком ли сильное допущение? Нет, не слишком, потому что наши (славянские, иранские, индийские) общие предки когда-то жили именно где-то здесь. В общих чертах это известно давно. Но науке нужны новые факты… » .

Т. е. лингвистическая картина данного региона не только усложнилась — но на ней прочертился новый рисунок языковых и этнических контактов; не имевшие письменности синды и меоты Приазовья, тавры Крыма «заговорили», а результаты реконструкции языковых реликтов позволили сделать ещё один любопытный вывод: «таинственные жестокие тавры должны были говорить на индоарийском диалекте» . Эти открытия позволили сделать новые этимологии древних названий мест и имён людей. Все эти наблюдения, безусловно, важны для самопознания русского народа. Как замечал в своё время историк Штриттер: «Не безполезно такожде и для любителей российской истории знать похождение того народа, который в древние времена имел жительство в соседстве, или паче в пределах России, хотя бы после того и совсем в другую часть света он преселился» .

Но вернемся к веку XVIII-ому. Уже в 90-х гг. российкий ученый, член Петербургской Академии наук Петр Симон Паллас (1741-1811) предпринял научно-исследовательскую поездку в Крым, он оставил ее подробное описание (Путешествие по Крыму в 1793-1799 гг.). Тогда же другой русский академик и чиновник Павел Ив. Сумароков (племянник известного поэта А. П. Сумарокова) совершил аж два, одно за другим, хождения в чудную Тавриду. Оба его сочинения еще более подробно (пожалуй, с экскурсионно-краеведческим уклоном) знакомили нашего обывателя с пока неизведанными далекими южными краями Империи: «Путешествие по всему Крыму и Бессарабии в 1799 годе. С историческим и топографическим описанием всех тех мест» (М., 1800) и «Досуги крымского судьи или Второе путешествие в Тавриду» (СПб., 1803-1805).

Любопытно, что уже в 1811 г. в Феодосии (Кафе) был открыт музей древностей, основателем его стал феодосийский градоначальник С. М. Броневский (тот самый, у которого позже останавливался Пушкин  с Раевскими на пути в Гурзуф).

Образ загадочного Крыма стал настолько притягательным, что, к примеру, К. Н. Батюшков, так и не добравшийся до полуденной страны, все же в 1815 г. создал свою элегию «Таврида», где романтические картины «рая земного» противопоставлялись хладной северной Пальмире. И именно Батюшков, как кажется, впервые в русской поэзии обозначил образ Тавриды как античного элизиума, т. е указал вектор пиитического восприятия «страны далекой».

.

В 1819 г. русский славист, этнограф, географ  П. И. Кеппен также побывал в Крыму, в этой поездке, в частности, он познакомился с основателем и первым директором Императорского Никитского ботанического сада Христианом Стевеном. А в 1829 г., по службе, и вовсе переселился в полуденную страну. Крымский сборник Кеппена «О древностях Южного  берега Крыма и гор Таврических» с пометкой «исследование» вышел, однако, лишь в 1837-м в Петербурге. Сборник был снабжен картой Южного Крыма и указателем к ней. Значение своего этот труд не утратил и поныне, а во время Восточной (Крымской) войны карта  пользовалась особым спросом и дважды переиздавалась в XIX в.   Вообще Кеппен посвятил Крыму более 40 научных работ самой разнообразной тематики. В 1837 г. его имение Карабаг близ Алушты посетил В. А. Жуковский, путешествовавший с Государем  Наследником Цесаревичем Александром Николаевичем по России. Интересно, что в том же году в том же обширном путешествии и Андрей Николаевич Муравьев сопровождал царственного паломника, по просьбе Жуковского, в Новый Иерусалим патриарха Никона.

А в 1820-м полуостров посетил И.  М. Муравьев-Апостол, автор книги «Путешествия по Тавриде в 1820 годе» (СПб., 1823), Некоторые исследователи  полагают, что именно  Муравьев-Апостол открыл широкой публике Крым и о нем закрепил в сознании образованного российского общества представление как о «“классической” земле, ассоциирующейся с Древней Грецией и Византией» . Однако с этим утверждением трудно согласиться, учитывая приведенные выше факты. И, пожалуй, именно посещение Крыма и Севастополя (Херсонеса-Корсуни) в октябре 1825 г. Государем Императором Александром I действительно наиболее способствовало  усилению внимания широких кругов русского общества к Таврической губернии, к ее черноморским берегам. Тогда же была объявлена всенародная подписка на сооружение собора св. князя Владимира.

Наконец, А. С. Пушкин в 1820 г. вместе с семейством генерала  Н. Н. Раевского совершил свое знаменитое путешествие по Крыму. Часом они соединялись с Муравьевым-Апостолом,  то взбираясь по Чертовой лестнице на яйлу, то спускаясь к Ялте…  Таврида сделала глубокое впечатление в тончайшей душе поэта. Уже на корабле при переезде из Феодосии в Гурзуф она вдруг после почти полугодового  молчания встрепенулась и  заговорила вновь: «Погасло дневное светило;/ На  море синее вечерний пал туман./ Шуми, шуми, послушное ветрило,/ Волнуйся подо мной, угрюмый океан». И не случайно то была элегия, ибо именно ее меланхолично-чувственный настрой, печальная романтическая тональность, очевидно, более всего соответствовали расположению духа изгнанника. Крымская тема занимает порядочное место в творчестве Пушкина: это и «Рядеет облаков летучая гряда» (1820), «Нереида» (1820) и поэма «Бахчисарайский фонтан» (1823), и «К морю» (1824), «Фонтану Бахчисарайского дворца» (1824), «Чаадаеву. С морского берега Тавриды» (1824), и незаконченная «Таврида» (1822), где звучит и мотив из стихотворения 1821 г. «Кто видел край, где роскошью природы», а другой мотив «Тавриды» вдруг запоет в XXXIII cтрофе первой главы «Евгения Онегина», написанной после окончания сей части романа (22 октября1823 в Одессе).

<…>

.

Образы, запечатленные созерцанием, живут в сознании человека; творчество и вдохновение таинственны, ассоциации, порой, совсем необъяснимы. Как знать,  может и «Подражания Корану» (1824), писавшиеся в Тригорском, имении П. А. Осиповой (оттого и посвящены ей),  порождены были в том числе и реминисценциями Крыма: ведь признавался он в стихотворении «Таврида» —  «…Холмы Тавриды, край прелестный,/ Я снова посещаю вас…» .

А тогда, в 1820-м образ моря буквально ворвался в поэзию Пушкина. Это прежде всего «свободная стихия», но и «угрюмый океан», и море житейское и судьба, устрояемая по воле волн… А сказки, дивные сказки Пушкина… Тут море и обиталище нечистой силы (Сказка о попе и о его работнике Балде); и спасительная стихия, помогающая восстановить справедливость (Сказка о царе Салтане…); и там ведь, в море, живут тридцать три богатыря  и с ними дядька Черномор (вспомним, что русские летописи и арабские источники называют Черное море морем Русским),  витязи, хранящие покой славного града (город Солнца) царя Гвидона, града, олицетворяющего идеальный образ Святой Руси. И примечательно, что в этой сказке все главные события свершаются на лоне вод морских. Море управляет судьбой человеческой (сюжетом) и в «Сказке о рыбаке и рыбке». И когда злая воля  старухи достигает предела, поднимаются «сердитые волны»  и смиряют дерзкую нечестивицу. Царство морское — таинственная пучина, недоступная человеку, неподвластная ему, как бы особый мир, к которому едва-едва позволено нам приблизиться.

Одним словом, для Пушкина это соприкосновение с «волшебными краями» Таврии,  с морем, глубоко вошедшее в душу поэта, оказалось  весьма плодотворным, породило множество замыслов, преломилось а самых разных стихотворных мотивах, оказало влияние на многих его литературных современников. К примеру, в 1825 г. на сцене Петербургского театра была поставлена романтическая трилогия А. А. Шаховского «Керим-Гирей, Крымский хан». Содержание ее,  по сути, было заимствовано из «Бахчисарайского фонтана» и даже многие стихи поэмы были сохранены целиком, т. е. цитировались; другое дело, что Шаховской ввел новые мотивы, новых персонажей, несколько расширил круг повествования («Татарский стан», «Польский замок», «Бахчисарайский фонтан»), так сказать, несколько изменил сюжет, что собственно и позволило ему   указать собственное авторство. Но все же без поэмы Пушкина не было б «Керим-Гирея» Шаховского.

В 1825 г. в Крым путешествовали А. С. Грибоедов, А. Н. Муравьев (они там и познакомились), П. П. Свиньин, Адам Мицкевич. И каждый оставил свой след в русской словесности. В «Путевых заметках» Грибоедова VII глава называется «Крым» (очерк был опубликован в  журнале «Русское слово», 1859).  Свиньин составил «Обозрение путешествия издателя “Отечественных записок” по России в 1825 г. относительно археологии» («Отечественные записки», 1826). В 1826 г. на русском и польском языках были изданы «Крымские сонеты» Мицкевича, ставшие и фактом русской литературы.

В 1824-1825 гг. у Муравьева возник замысел эпической поэмы «Потоп», которую поэт  мыслил как логическое завершение «Потерянного рая» Мильтона; и вот в поисках новых впечатлений он отправился в Крым.  Кроме того, еще один творческий замысел руководил его путешествием — трагедия «Владимир». Ради этого Муравьев посетил Корсунь (Херсонес), по преданию место крещения великого князя. Произведение осталось неопубликованным, однако Муравьев, возвратившись в Москву (1826), читал его во многих домах.  Это сообщило молодому автору определенную известность, так начинался его путь в большую литературу. Вскоре А. Н. Муравьев познакомился с Пушкиным и Баратынским, стал частым посетителем салона княгини Зинаиды Волконской. О его стихах заговорили, а П. А. Вяземский нашел в них «живую поэзию в вымысле и выражении».

В 1827 г. вышел сборник «Таврида». Следует отметить, что помимо собственно поэмы «Таврида  » в него вошли и стихи на русские исторические сюжеты, это вторая часть книги («Апостол в Киеве», «Ольга», «Святослав», «Днепр», «Ермак» и др.). В воспоминаниях своих Муравьев признавался, что Крым стал его «поэтической родиной». Что совершенно понятно. Дивная природа и ее щедрые дары, море, бескрайнее небо, горы, цветы, разноголосое пение птиц, татарские селенья с их своеобразным бытом, мечети и монастыри с православными храмами, древности Таврии, — все, все было совсем необычным, удивительным, новым, хранившим под спудом веков свою седую историю, в которой сошлись и Запад и Восток, предания  Таврии и Киммерии, легенды скифов, сарматов, судинов и галиндов, ставанов (славян ), аланов… Не мог Муравьев, поэт в душе, интуитивно не почувствовать всего этого таинственного богатства, ибо сама земля Тавриды дышала сим благодатным воздухом древних времен.  Ученик тонкого С.Е. Раича, переводчика Вергилия и Тассо, с младых ногтей вкусивший высокой поэзии, блестяще образованный, воспитанный в чувствах своих, Муравьев сказался и в ранней драме своей «Битва при Тивериаде» (1827), где отобразился и блестящий век рыцарства  и те священные края (Палестина), которые автор впоследствии посетил дважды…. В русской словесности А. Н. Муравьеву по праву принадлежит слава духовного писателя.  Это ему в 1869 г. писал Ф. И. Тютчев:

.

.

«Путешествие ко Святым Местам в 1830 году», «Письма о богослужении», «Письма с Востока», «Путешествие по святым местам русским», «История Иерусалима», «Римские письма», «Письма о магометанстве»… Все это будет потом. А пока первая книга – сборник «Таврида».

Сама поэма «Таврида» по сути описательная. Чудесные крымские пейзажи и чувства, переживания автора, порожденные созерцанием волнительной южной природы. В названиях стихов  читается топонимика Крыма: Таврида (вступление), Чатыр-Даг, Бакчи-Сарай, Развалины Корсуни, Георгиевский монастырь, Балаклава, Мердвень, Алупка,  Орианда, Ялта, Аю-Даг, Кучук-Ламбат. Вот собственно и весь перечень стихотворений, составляющих эту поэму. Пожалуй, это цикл крымских стихов, нежели поэма в полном смысле этого слова. Это путевой живописный альбом, зарисовки мест, оставивших наиболее яркие впечатления в душе поэта.   Присмотримся к некоторым из них и дадим слово автору.

Вступление к поэме (стихотворение «Таврида») заканчивается такими словами:

.

.

Собственно подобного рода философические настроения пронизывают каждый муравьевский пейзаж. Думы о жизни и смерти, о смысле и бессмыслии всего земного, о вечном и конечном, о преходящих радостях жизни, ее печалях и испытаниях судьбы.

Чатыр-Даг. В сборнике «Таврида»  этой «главной горе» Крыма посвящено два стихотворения, одно из них включено в поэму. А вот что писал Муравьев в собственном примечании к стихам о Чатыр-Даге: «Гора Чатыр-Даг или Шатер-Даг имеет издали совершенный вид шатра, раскинутого над горизонтом свыше темя всех прочих гор, и от сего получила свое название. С её вершины видна панорама целого Крыма: солнце, показываясь на горизонте Кафского пролива, садится в Черное море за Севостополем и обнимает в своем течении весь полуостров. —

.

.

.

Обычно эти стихи трактуют как пушкинский мотив. Кто только «не обвинял» Муравьева в подражании Пушкину. Тот же Баратынский в своей рецензии на сборник Муравьева писал: « “Таврида” — произведение совершенно ученическое.  Создание ее бедно или, лучше сказать, в ней нет никакого создания. Это риторическое распространене двух стихов Пушкина в Б. (ахчисарайском) Ф. (онтане):

.

.

Собственно рецензия Баратынского и задала тон всем последующим критикам.

Но справедливы ли они? Но так ли все сводится к некоему подражательству? Скажем свое нет. Потому как всякий, кто посещал сии печальные пределы уснувшего дворца, всякий, мало-мальски осведомленный  о судьбе Керим-Гирея (хоть и из пушкинской поэмы), обязательно при посещении Бахчисарая переживает подобные чувства. Ведь писал же И. М. Муравьев-Апостол в своем «Путешествии по Тавриде» (1820), что как только «ввечеру подъехал к Бакчисараю», бросился к ханскому дворцу: «Солнца давно уже не видно было за горами… когда я вступил на первый двор сарая. Это не помешало мне пробежать по теремам и дворам таврической Аламбры; и чем менее видимы становились предметы, тем живее делалася игра воображения моего, наполнявшегося радужными цветами восточной поэзии»

Так подражал ли Муравьев? Да нет, конечно же, нет. Просто бахчисарайский дворец других переживаний и не вызывает…  Не поверим Баратынскому (не видавшему Бахчисарая), а уж прочим критикам Муравьева тем более — нет.

И уж совсем не по-пушкински звучат строфы из второй половины стихотворения. Вдруг после строк:

.

.

гремит:

.

.

Этот пафос возмездия звучит именами Мамая (Мамай! Ты здесь искал спасенья;// Безумный хан! Ты не видал —//Кровавый, лютый след отмщенья// По степи за тобой пылал), великого князя Димитрия (Донской! На грозном поле чести// Ты первый сокрушил татар!\//И внук, твоей наследник мести,// Великий довершил удар! 17-18). И многими еще именами мог бы взывать сей глас… Заключительная часть  стихотворения скорее это гимн русской воинской славе, русскому оружию.

Таков Бакчи-Сарай Муравьева, и вовсе не пушкинским печально романтическим настроем  (мотив неизбывной трагической любви) веет от него, ибо смысловой акцент всей пиесы — именно в ее финале, звучащий, как оглушительный аккорд. Не случайно же вторая часть сборника «Таврида» посвящена славным, многотрудным страницам русской истории.

Совсем иным настроением проникнуто следующее стихотворение «Развалины Корсуни». .

В те пределы Андрея Николаевича, как сказано выше,  вел князь Владимир. Предание о крещении князя и Руси. Ведь изначально, напомним, был замысел о поэме «Владимир».

.

Поэт обозревает дорогие для него древние развалины  и печальные думы объемлют его. Но вот он как будто зрит князя Владимира: «Но кто сей витязь величавый/ Среди толпы, осанкой Князь? », затем царевну Анну: «И близ него какая дева,/ Как призрак легкая стоит?» (22). А далее следует описание крещения князя:

.

Но где же памятник герою, «где дивный храм»? — вопрошает в конце  стихотворения автор. И с горечью отвечает:

.

.

Как говорит предание, в память о своем крещении князь Владимир воздвиг в Корсуни храм, развалины которого сохранялись до половины XIX в. А после присоединения Крыма к России возникла идея сооружения большого собора-памятника «Герою». Общенародная подписка была объявлена в 1825 г., но дело затянулось до 1891-1892 гг., когда и было завершено строительство сего памятного храма. Собор был разрушен  во время Великой Отечественной войны, воссоздание же его началось с конца 1990-х гг. Ныне он прекрасен и, кажется, обрадовал бы взор А. Н. Муравьева.

Мы остановились лишь на нескольких стихотворениях поэта в своем небольшом обзоре. Но и они  открывают перспективу (как и весь сборник «Таврида» в целом) творческого движения будущего, весьма плодовитого и известного, весьма читаемого (особенно в первой половине XIX в.) русского духовного писателя, Андрея Николаевича Муравьева. Задачей своей он видел возвращение «образованному обществу» действенной веры,

Обращаясь к «любезному другу» в «Письмах о богослужении» и разъясняя ему свое намерение объяснить «те места красноречивого и трогательного служения нашей православной Церкви», с которыми друг его мало знаком, Муравьев, между прочим, замечал: «Быть может, если бы ты подозревал во мне более духовного звания, ты избежал бы меня, как скучного учителя; но ты не станешь уклоняться друга, во всем тебе равного, которого уста говорят только от избытка сердца. <…> Может быть, при чтении сих писем, прояснится в твоей душе хотя одна темная мысль, и ты посвятишь молитве еще одно лишнее мгновение…» (курсив Н.М.) .

Что ж таковым было время, когда Церковь оказалась как бы «вне культуры», когда образованному русскому, в особенности столичному аристократу, стало «стыдно верить» (Н.С. Лесков), когда общество охватили идеи «внутреннего христианства», чуждый православию мистицизм, эстетическая культура сердца, которая, по словам Ключевского, заменяла собой «нравственные правила тонкими чувствами», когда вновь бурно ожило масонство… «Это была вряд ли не самая высшая точка русского западничества. Екатерининская эпоха кажется совсем примитивной по сравнению с этим торжествующим ликом Александровского времени, когда и самая душа точно отходит в принадлежность Европе» . Увы, но многие грустные черты той эпохи унаследовало и начало Николаевского царствования. Увы, и тогда «умная старина»  еще продолжала для многих оставаться «темной»… Но она звала, ею дышала почва; богоносная русская стихия мощно исторглась прежде всего в творческом гении Пушкина…

Муравьев же, безусловно, принадлежит к diis minorum gentium русской литературы, однако значение этого «младшего бога» в отчаянной борьбе за Святую Русь совсем просто и несколькими словами определил сам Пушкин, когда признавался: «С умилением и невольной завистью прочли мы книгу г. Муравьева»  — это сказано о «Путешествии ко Святым местам». Книга сия самим автором была поднесена Государю Императору Николаю Павловичу.

Добавим, что сегодня многие произведения Муравьева переизданы, они вполне доступны, их надо читать, им надо внимать, они учат не только свету и добру, но и просвещают читателя культурно-исторически.

.

[1]

Трубачёв О. Н. Indoarica. С. 54.

[2]

Позже О. Н. Трубачёв вновь вернулся к этой проблеме, посвятив ей специальный очерк «К истокам Руси. Наблюдения лингвиста». См.: Трубачёв О. Н. В поисках единства. М., 1997. С. 184-265.

[3]

Трубачев О. Н. INDOARICA… С. 123.

[4]

Трубачёв О. Н.  Там же. С. 45.

[5]

Цит. по: Трубачёв О. Н. Indoarica. C. 47.

[6]

Хохлова Н. А. Об А. Н. Муравьеве// Муравьев А. Н. Таврида. СПб., 2007. С. 289.

[7]

См. Трубачев О. Н. Indoarica… С 115-118.

[8]

Тютчев Ф. И. ПСС в 6 т. М., 2002-2004. Т. 2. С. 203.

[9]

Муравьев А. Н. Таврида. С. 9. В дальнейшем цитируется настоящее издание, страницы указываются в тексте статьи.

[10]

Цит. по: Муравьев  А. Н. Таврида. С. 318.

[11]

Цит. по: Пушкин А. С.  Собр. соч. в 10 т. М., 1962-1966. Т. 4. С. 196.

[12]

Муравьев А.Н. Письма о богослужении. В 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 4-5.

[13]

Прот. Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Вильнюс. 1991 (репринт). С. 128.

[14]

Пушкин А.С. Указ. соч. Т. 7. С. 262.