«Провиденциальный собеседник»

Вячеслав ЛЮТЫЙ

«Провиденциальный  собеседник»

Ясная речь в поэзии Осипа Мандельштама

Поэтическая речь Осипа Мандельштама в представлении современного читателя выглядит противоречиво.

С одной стороны, сегодня нас чрезмерно насытили текстами умозрительными, в которых личные ассоциации автора во многом являются главным акцентом художественного сообщения, где контекст эпохи угадывается только приблизительно. Попутно в круг чтения едва ли не галдящей толпой ворвались строки «концептуальные», в которых предметы схвачены почти случайным образом, зато социальная адресация и хронологическая обозначены куда как лапидарно. «Темные речи» иных поэтов нашего времени, практически, не имеют широкой аудитории и более характеризуют непосредственно сочинителя, который становится для внимающих ему людей фигурой глубокой, непонятой в литературной среде, кажущейся оттого почти загадочной для всякого восторженного почитателя.

Такая читательская привычка накладывает на стихотворения Мандельштама отпечаток некоей отдельности по отношению к эпохе, в которую он творил, и по отношению к нынешней панораме стилей, интонаций и форм. Кроме того, грубое выделение социологического аспекта в его творчестве фактически устраняет многомерность этой художественной личности и переводит ее в ряд нарицательных образов в уже ставшем привычным противостоянии «художник – власть».

Между тем, многие вещи, которые кажутся для поэзии Осипа Мандельштама наглядными и уже потому не требующими специального объяснения, нуждаются во внимательном взгляде исследователя и тактичном толковании, в основу которого положены непосредственные суждения поэта и сама энергетика его речи, свидетельствующая о важности замечаний автора, рассыпанных по текстам его статей и стихотворений.

Принято считать, что зрелому творчеству Мандельштама свойственна некая герметичность, соединенная с феерическим присутствием поэтических образов и непредсказуемой динамикой ритмов и созвучий. Пение птиц – здесь ближайшая смысловая параллель, тем более что он и сам придавал ей большое значение. Хотя прямое уподобление поэта «птичке божьей» считал «опасным и в корне неверным взглядом».

Мы только с голоса поймем,

Что там царапалось, боролось,

И черствый грифель поведем

Туда, куда укажет голос.

В этом фрагменте «Грифельной оды», во многом закрытой для целостного понимания читателем, существенным является не только интонация речи, бесспорно, для поэзии как рода литературы имеющая определяющее значение. «Что там царапалось, боролось» – вот указатель, соединяющий непосредственную жизнь автора и эпоху с его интеллектуальным и художественным суждением о душе, бытии и нравственном выборе человека. В этой связи становится чрезвычайно весомым размышление Осипа Мандельштама о «собеседнике» , чье присутствие, по мнению поэта, придает лирике удивительный магнетизм, который задерживает внимание читателя и надолго сохраняется в его памяти.

Говоря об этой фигуре, незримо стоящей перед внутренним взором художника, Мандельштам подчеркивал принципиальное определение собеседника как «провиденциального». Его неосязаемая личность не связана очевидным образом с настоящим временем, в которое погружен и сочинитель, но соединяет в себе прошлое и будущее, находясь в нынешнем только отчасти. В какой-то степени в подобном понимании «провиденциального собеседника» можно обнаружить приметы бытия, где три формы времени присутствуют одномоментно.

Такой смысловой контур условного человека, внимающего поэту, вполне отвечает постепенно сложившемуся образу певца, чья песнь звучит над современным миром, однако направлена и уносится куда-то вдаль. И реальный читатель смиряется со своей ролью почти случайного слушателя, по счастью, уловившего голос и слова, дошедшие как будто из другого пространства, словно бы из параллельной вселенной. Эта картина оказывается достаточно обыденной для элитарного общества, в котором художник видится полубогом, упавшим на землю, но затем вознесенным избранными людьми на положенную ему по мирским меркам высоту. В таком изображении литературной ситуации отсылка к понятию «провиденциального собеседника» может быть едва ли не главной мотивацией вновь построенной иерархии лиц и положений.

Однако поэзия и мысль Осипа Мандельштама содержат в себе необходимую полноту представлений о мире и человеке, а также строгий набор литературных и интеллектуальных инструментов, которые позволяют автору войти в круг предметов, его интересующих. Обратим внимание на замечания Мандельштама о собеседнике как таковом, об авторском «стремлении заинтересовать его собой»: «Мы боимся в сумасшедшем главным образом того жуткого абсолютного безразличия, которое он выказывает нам. Нет ничего более страшного для человека, чем другой человек, которому нет до него никакого дела». И становится понятным, что речь, призванная «обменяться сигналами с Марсом», прежде должна пройти через слух здешний, в определенном смысле промежуточный и попутный. Мандельштам подчеркнуто называет конечную инстанцию, с которой и сопрягает природу лирики. При этом он опускает среднее звено, «слушателя из «эпохи». Подобный адресат, по его мнению, годится для литератора, но не для собственно поэта.

Отодвигая фигуру конкретного слушателя, как несоответствующую задачам лирики, и отдавая предпочтение «провиденциальному собеседнику», способному понять ее «беспричинную правоту», Мандельштам, по видимости, оказывается в социальном и общественном вакууме, из которого вопреки обстоятельствам и доносится его голос. Кажется, что поэт к такому, вполне горестному, положению и стремился. Однако подобное умозаключение, содержащее некую эстетическую логику, в основе своей бессердечно и характеризует согласного с ним читателя или исследователя как эгоистичного потребителя литературных продуктов.

Представление о промежуточном «слушателе из «эпохи» отепляет образ поэта, придает ему человеческое обаяние и совсем не отрицает программных слов. Более того, именно в таком расположении действующих лиц в пространстве поэзии («автор – современник – провиденциальный собеседник») содержится объяснение многих герметичных мест лирики Мандельштама, как и самой динамики «ясности» его книг от «Камня» до «Воронежских тетрадей». С течением лет для внутреннего взора Осипа Мандельштама все более размывались контуры современника, «друга в поколеньи» и увеличивалась дистанция, разделяющая певца и его мистического, «провиденциального» союзника. Одновременно сжимались границы реальности, в которой можно было говорить и передвигаться, росло осязаемое одиночество, слова становились звенящими, будто в пустой комнате.

Теперь, безусловно являясь частью «провиденциального собеседника» Мандельштама, мы внимаем голосу автора, вникаем в неожиданные смыслы стихотворений, слова которых затронули эпоху по касательной и эхом отозвались в будущем. Судьба поэта – плата за тот жребий, который он выбрал для себя: высокий и горький, непреклонный и уязвимый, достойный любви и сострадания.

Ясная речь в поэзии Осипа Мандельштама

.

Поэтическая речь Осипа Мандельштама в представлении современного читателя выглядит противоречиво.

С одной стороны, сегодня нас чрезмерно насытили текстами умозрительными, в которых личные ассоциации автора во многом являются главным акцентом художественного сообщения, где контекст эпохи угадывается только приблизительно. Попутно в круг чтения едва ли не галдящей толпой ворвались строки «концептуальные», в которых предметы схвачены почти случайным образом, зато социальная адресация и хронологическая обозначены куда как лапидарно. «Темные речи» иных поэтов нашего времени, практически, не имеют широкой аудитории и более характеризуют непосредственно сочинителя, который становится для внимающих ему людей фигурой глубокой, непонятой в литературной среде, кажущейся оттого почти загадочной для всякого восторженного почитателя.

Такая читательская привычка накладывает на стихотворения Мандельштама отпечаток некоей отдельности по отношению к эпохе, в которую он творил, и по отношению к нынешней панораме стилей, интонаций и форм. Кроме того, грубое выделение социологического аспекта в его творчестве фактически устраняет многомерность этой художественной личности и переводит ее в ряд нарицательных образов в уже ставшем привычным противостоянии «художник – власть».

Между тем, многие вещи, которые кажутся для поэзии Осипа Мандельштама наглядными и уже потому не требующими специального объяснения, нуждаются во внимательном взгляде исследователя и тактичном толковании, в основу которого положены непосредственные суждения поэта и сама энергетика его речи, свидетельствующая о важности замечаний автора, рассыпанных по текстам его статей и стихотворений.

Принято считать, что зрелому творчеству Мандельштама свойственна некая герметичность, соединенная с феерическим присутствием поэтических образов и непредсказуемой динамикой ритмов и созвучий. Пение птиц – здесь ближайшая смысловая параллель, тем более что он и сам придавал ей большое значение. Хотя прямое уподобление поэта «птичке божьей» считал «опасным и в корне неверным взглядом».

.

.

В этом фрагменте «Грифельной оды», во многом закрытой для целостного понимания читателем, существенным является не только интонация речи, бесспорно, для поэзии как рода литературы имеющая определяющее значение. «Что там царапалось, боролось» – вот указатель, соединяющий непосредственную жизнь автора и эпоху с его интеллектуальным и художественным суждением о душе, бытии и нравственном выборе человека. В этой связи становится чрезвычайно весомым размышление Осипа Мандельштама о «собеседнике» , чье присутствие, по мнению поэта, придает лирике удивительный магнетизм, который задерживает внимание читателя и надолго сохраняется в его памяти.

Говоря об этой фигуре, незримо стоящей перед внутренним взором художника, Мандельштам подчеркивал принципиальное определение собеседника как «провиденциального». Его неосязаемая личность не связана очевидным образом с настоящим временем, в которое погружен и сочинитель, но соединяет в себе прошлое и будущее, находясь в нынешнем только отчасти. В какой-то степени в подобном понимании «провиденциального собеседника» можно обнаружить приметы бытия, где три формы времени присутствуют одномоментно.

Такой смысловой контур условного человека, внимающего поэту, вполне отвечает постепенно сложившемуся образу певца, чья песнь звучит над современным миром, однако направлена и уносится куда-то вдаль. И реальный читатель смиряется со своей ролью почти случайного слушателя, по счастью, уловившего голос и слова, дошедшие как будто из другого пространства, словно бы из параллельной вселенной. Эта картина оказывается достаточно обыденной для элитарного общества, в котором художник видится полубогом, упавшим на землю, но затем вознесенным избранными людьми на положенную ему по мирским меркам высоту. В таком изображении литературной ситуации отсылка к понятию «провиденциального собеседника» может быть едва ли не главной мотивацией вновь построенной иерархии лиц и положений.

.

Однако поэзия и мысль Осипа Мандельштама содержат в себе необходимую полноту представлений о мире и человеке, а также строгий набор литературных и интеллектуальных инструментов, которые позволяют автору войти в круг предметов, его интересующих. Обратим внимание на замечания Мандельштама о собеседнике как таковом, об авторском «стремлении заинтересовать его собой»: «Мы боимся в сумасшедшем главным образом того жуткого абсолютного безразличия, которое он выказывает нам. Нет ничего более страшного для человека, чем другой человек, которому нет до него никакого дела». И становится понятным, что речь, призванная «обменяться сигналами с Марсом», прежде должна пройти через слух здешний, в определенном смысле промежуточный и попутный. Мандельштам подчеркнуто называет конечную инстанцию, с которой и сопрягает природу лирики. При этом он опускает среднее звено, «слушателя из «эпохи». Подобный адресат, по его мнению, годится для литератора, но не для собственно поэта.

Отодвигая фигуру конкретного слушателя, как несоответствующую задачам лирики, и отдавая предпочтение «провиденциальному собеседнику», способному понять ее «беспричинную правоту», Мандельштам, по видимости, оказывается в социальном и общественном вакууме, из которого вопреки обстоятельствам и доносится его голос. Кажется, что поэт к такому, вполне горестному, положению и стремился. Однако подобное умозаключение, содержащее некую эстетическую логику, в основе своей бессердечно и характеризует согласного с ним читателя или исследователя как эгоистичного потребителя литературных продуктов.

Представление о промежуточном «слушателе из «эпохи» отепляет образ поэта, придает ему человеческое обаяние и совсем не отрицает программных слов. Более того, именно в таком расположении действующих лиц в пространстве поэзии («автор – современник – провиденциальный собеседник») содержится объяснение многих герметичных мест лирики Мандельштама, как и самой динамики «ясности» его книг от «Камня» до «Воронежских тетрадей». С течением лет для внутреннего взора Осипа Мандельштама все более размывались контуры современника, «друга в поколеньи» и увеличивалась дистанция, разделяющая певца и его мистического, «провиденциального» союзника. Одновременно сжимались границы реальности, в которой можно было говорить и передвигаться, росло осязаемое одиночество, слова становились звенящими, будто в пустой комнате.

Теперь, безусловно являясь частью «провиденциального собеседника» Мандельштама, мы внимаем голосу автора, вникаем в неожиданные смыслы стихотворений, слова которых затронули эпоху по касательной и эхом отозвались в будущем. Судьба поэта – плата за тот жребий, который он выбрал для себя: высокий и горький, непреклонный и уязвимый, достойный любви и сострадания.