29 января 2016 473
«Времён связующая нить»
Зимой 2016 года выходит в свет книга «Времён связующая нить», над которой в течение более 2 лет работали автор этих строк в тандеме с внуком не имеющего себе равных лирического поэта первой половины века минувшего Тициана Табидзе, расстрелянного в 1937 г.
Это книга-nonfiction, её основу составляют воспоминания реальных участников воспроизводимых событий, друзей и близких поколений семьи Тициана, либо их потомков. Хотя, наверное, правильнее было бы определить жанр этой книги как художественно-документальный.
Источник, питающий появление этой книги, - Тициан, его судьба и его поэзия. Орден поэтов «Голубые роги», великая дружба Бориса Пастернака и Тициана, глубокое душевное родство поэтов, личность дочери Тициана – Ниты, объединявшей при жизни всех грузинских и  приезжавших в Грузию литераторов, в особенности российских, ее многочисленные друзья, тесные культурные связи Грузии и России - это не просто достояние литературы: это история нескольких поколений, жизни и судеб легендарных личностей, переживших тяжелое, глубоко драматичное время, но сохранивших честь и достоинство. Мы, их потомки, обязаны помнить благородство, духовность, мужество и способность любить тех, кто раньше нас пришёл на эту землю и достойно завершил свой жизненный и творческий путь.
Это жизнь одной большой и известной семьи, в которой в значительной степени отразилась эпоха, с ее войнами, революциями, крутыми общественно-политическими переменами.
Авторы книги: Гиви (Николай) Андриадзе (род. 1943 год), врач-кардиолог, доктор медицинских наук, ученик и диссертант Евгения Чазова, первый и единственный в Грузии чемпион мира по фехтованию среди молодёжи (1963 год), ныне руководитель Кардио-реанимационного центра Грузии.
Владимир Саришвили (род. 1963 год), поэт, переводчик, литературовед, публицист. Обладатель ряда национальных и международных премий в области оригинального стихотворчества и художественного перевода. Руководитель международного отдела Союза писателей Грузии. Кандидат филологических наук. Заслуженный журналист Грузии.
Автор 8 сборников поэзии, художественных переводов, публицистики, драматургии, а также более 30 научных трудов по вопросам русской, грузинской и западно-европейской литературы.
В настоящую публикацию соавторы монографии включили несколько ярких воспоминаний из уст личностей, хорошо известных в российских интеллектупльных кругах.
Вспоминает Эльдар Шенгелая, ФОТО, культовый грузинский режиссёр, сын ярчайшей звезды ранней поры грузинского кинематографа наты вачнадзе и известного режиссёра николая шенгелая, автор любимых поколениями 50-х – 1980-х гг. фильмов «Необыкновенная выставка», «Голубые горы и др.
– Хронология наших отношений с семьёй Тициана Табидзе насчитывает несколько поколений, и по сей день они не прерываются. Мама, Ната Вачнадзе ФОТО, очень дружила с Ниной Александровной Макашвили, супругой поэта а отец, Николай Шенгелая ФОТО, был однокашником по Кутаисской гимназии и другом Тициана. поэт».
– Чем это Кутаисская гимназия уступает Царскосельскому лицею? Все «родом» оттуда, как из гоголевской «Шинели» - и Давид Клдиашвили, и Нико Николадзе, и Георгий Церетели, и Тициан, и Галактион, и Паоло, и Маяковский, и Константин Гамсахурдиа, и Ваш отец. И это только писатели-поэты-публицисты, и то далеко не все. А учёные, общественные деятели, артисты? Впрочем, Ваш отец тоже более прославился как кинорежиссёр…
– Я постепенно к этому и веду. Но начнём с того, что в далёкие 1930-е годы, в Москве, с моей тетей, маминой сестрой, тоже красавицей-актрисой Кирой Андроникашвили ФОТО познакомился и моментально в неё влюбился Борис Пильняк ФОТО, один из талантливейших прозаиков той эпохи, автор знаменитой «Повести непогашенной луны». Сидя в театре в партере, он в антракте поднялся к ней на галёрку и с ходу выпалил: «Я Вас люблю и хочу на Вас жениться». На что Кира, охлаждая его пыл, ответила, что, во-первых, ещё учится (она стала выпускницей мастерской Сергея Эйзенштейна во ВГИКе), а во-вторых, пока не думает связывать себя брачными узами. Но Пильняк оказался настойчивым. Будучи другом Тициана, посвятил его в свои планы и был (чему уж тут дивиться!) гостеприимно принят в доме Табидзе.
Тициан привёл Пильняка и к нам домой, где гостей принимали мама с папой, а наутро после весёлой пирушки Пильняк, Тициан и Николай Шенгелая приступили к операции «похищение невесты». Кира в это время снималась в районе Казбеги, в ущелье Трусо. Они отправились туда на автомобиле. Невеста, конечно, была в курсе относительно собственной судьбы. Приехали в селение Коби. А дальше, к месту съёмок – на лошадях, автомобиль не одолел бы такие крутые высоты. Из лесу вышла босая Кира, ещё как бы «жившая в роли». Потом она ненадолго скрылась в ауле и выехала оттуда на четвёртой лошади, уже в европейском «дресс-коде». И тут, не успели они пуститься в путь обратный, грянула гроза, да какая! Потом рассказывали, что все испугались не на шутку, кроме папы, который был в восторге и кричал, что это – апофеоз поэзии…
– Быть может, это был знак свыше… Ведь вскоре Борис Пильняк был расстрелян в бериевских застенках, а Кира Андроникашвили репрессирована и сослана…
– Как знать, быть может, и знак свыше… Так или иначе, до Коби они добрались целыми и невредимыми. И там отметили и похищение, и спасение от стихии. Но это не было свадьбой, конечно. Свадьбу сыграли уже в Тбилиси, у нас дома, по полной «старотбилисской» программе.
– Это особенная программа?
– Я скажу о важной её детали чуть позже. А прежде вспомню ещё об одном примере великой дружбы – между мамой моей и Ниной Александровной.
– Дружбе, которой не мешал продолжаться даже зловещий призрак «человека в пенсне». Мы об этом упоминаем в одном из фрагментов нашего правдивого повествования…
– Так вот, в 1949 году справляли юбилей Наты Вачнадзе, в Театре оперы и балета. Увы, как оказалось, юбилей, подводящий итоги творческого пути моей мамы.
Между прочим, постановщиком этого театрализованного представления был не кто иной, как молодой Серго Закариадзе ФОТО, впоследствии обретший бессмертие в мировом кинематографе великолепными ролями в фильмах «Не горюй!» Георгия Данелия и, в особенности, «Отец солдата» Резо Чхеидзе. А в те дни Серго ходил безработный, и предложение ставить юбилей Нато Вачнадзе оказалось как нельзя кстати. Блистательной находкой Закариадзе считаю роль ведущих, порученную знаменитому художнику Ладо Гудиашвили и актёру широкого диапазона Георгию Шавгулидзе, которых он «переодел» в костюмы кинто. Ещё одна идея произвела неизгладимый эффект – лестница в 25 ступенек, установленная на сцене, откуда, будто бы из сфер небесных, появлялась Нато Вачнадзе под восторженный гул публики. Отзвучали торжественные речи (среди выступавших запомнились Верико Анджапаридзе и Медея Джапаридзе), вокалисты спели, танцовщики оттанцевали праздничную программу. А потом была неофициальная часть, опять у нас дома. Причём – четырёхактная. Первый день – друзья и коллеги из киностудии «Грузия-фильм». День второй – мастера искусств, творческие деятели и интеллектуалы. Третий день – партийная элита, куда же от неё было деваться, могли ведь неправильно понять… И, наконец, день четвёртый – торжественный приём родных кахетинцев.
И всё это время и Нина Александровна, и Нита, и другие подруги, и родственницы, и даже сама виновница торжества бегали «челноками» из кухни к столам и обратно, внося новые блюда, прибирая, перемывая посуду, и так далее. Вот это и есть важный элемент старотбилисской специфики, когда не надо было нанимать неведомо откуда официантов, распорядителей и так далее. Хозяева дома принимали тебя, ухаживали и обхаживали.
В 1946 году мама взяла меня с собой в Москву, где Нина Александровна оживила связь со старыми друзьями Тициана, ставшими влиятельными в литературных кругах – Николаем Тихоновым, Константином Симоновым, Борисом Пастернаком (с последним, как известно, отношения у семьи Табидзе были скорее близкородственные, чем просто дружеские). Вектор усилий Нины Александровны был направлен на единственную цель – добиться переиздания сочинений Тициана, репрессированного, следовательно, запрещённого к печати. Позитивные движения уже ощущались, близок был день «реабилитационного прорыва», но всё-таки сталинский режим казался в те дни несокрушимым.
– Батоно Эльдар, а нет ли мемуаров Наты Вачнадзе, где обо всём этом можно прочитать?
– Есть, но сейчас выходит расширенное и значительно дополненное издание этих мемуаров, над которым работали мы с братом, кинорежиссёром Георгием Шенгелая. И знаете, где? В Китае. И знаете, почему? Потому что всеведущий скульптор Зураб Церетели сказал нам с Георгием, что лучшая в мире типография, непревзойдённая полиграфия – именно в этой стране.
Войдут в эту книгу и «картинки с выставки» моего детства. Такие, например, едем в Кахети на двух автомобилях, мама сидит за рулём одного, я на заднем сиденье, а с нами ещё – Святослав Рихтер с супругой, Нита, Эличка Ахвледиани, наша чудесная художница.
Останавливаемся в Гурджаани. Тут же собирается ближний круг – друзья детства моей мамы, их родня, словом, к нашему «автопробегу» сбегается неимоверное количество народа, все наперебой приглашают в гости. Ну как тут кого-то предпочесть? Всем решительно отказываем с извинениями, что спешим. Тогда они приносят на место встречи вино и всевозможную закуску, ставят прямо на капот, и начинается пир. Кахетинцы могут продолжать это торжество до бесконечности, тем более, что прибывает всё новое и новое подкрепление. Я сижу в машине, изнывая от скуки. Наконец, мама, Нита, другие женщины (у мужчин шансы вырваться из окружения равнялись нулю) говорят: «Всё, спасибо, больше никак не можем». Поняв, что это действительно «всё», один из сельских «лидеров» берёт бочонок вина и выливает на крышу автомобиля. А так как я сижу на сиденье с открытыми дверями и коленками наружу, то меня окатывает винный дождь.
– Это за что же так гостей…
– Это традиция. Вино, принесённое и предназначенное, должно быть выпито всё. А если не выпили, всё равно это – ваше вино, и нам оно не нужно.
То же самое было на празднике Алаверды, когда, едва завидев маму, чуть не на лоскутки её разрывали, вместе с Ниной Александровной, Нитой и всей вышеназванной компанией.
Однажды нас буквально спасли – подошли духовные лица и сказали, что Нату Вачнадзе, её друзей и гостей ожидает Патриарх Калистрат.
Я никогда не забуду, как мы вошли под своды монастырских комнат Патриарха. Пламя свечей колебалось на лицах Рихтера, Элички, Нины Александровны, Ниты… Патриарх Калистрат благословил всех поимённо. Было такое ощущение, что я присутствовал на Тайной вечере…
О празднике Алавердоба Тициан написал один из своих шедевров:
Алавердоба
Нате Вачнадзе
Рядами стоят – за арбою арба,
Покрыты навесами. Буйвол отпрянул,
Напуганный тенью. Настала пора
Собратьям Важа усладится допьяну.
И Кавкасиони меняется лик
В сиянье любви. Он мечтает к вершине
Поднять Алаверди, на вечный ледник -
Храм, крылья простёрший в цветущей долине.
Вот Чёрное море тумана ползёт
Клубами, волнами с брегов Алазани
День в ночь превращается – не рассветёт,
Доколе пируем и горя не знаем.
И благоуханье вина опьянит
Отары в овчарнях. И Миндия тоже
С гульнувшими дэвами скромно сидит,
А те – друг на друге – скорёжили рожи.
Кистинец – канатный плясун – подустал
И носом клюёт у жаровни, чумазый,
Господь сто народов как будто смешал
В единый – органа напев с мухамбазом.
Кахетии голос суждён был иной –
Лишь гусь белоснежный да вепрь его слышат,
Напой же нам, Дедас Левани, напой,
Пусть песня летит – всё звончее и выше.
Пусть в корни проникнет хвощей-старичков –
И взору услада, и сердцу отрада.
Алтарники жертвенных вяжут бычков
Верёвкой погибели к прутьям ограды.
Людей – что дождинок в дожде, что в снегу
Снежинок – и если струи Алазани
В вино обратятся – всё выпьют, врагу –
Ни крошки от снеди, ни капли в стакане!
Кахети, блаженство моё, благодать,
Сосцам твоим - полнится млеком и мёдом!
У облака – буйвола белого стать,
А ночь буйволицей плывёт к небосводу.
Шашлычный дымок всем глаза ослезил,
Воркует река, к небу песня взлетает,
Олень оленёнка травой угостил,
И гостю хозяин вина подливает.
Поодаль Никала, на ткани кусках
Рисует повозки, пирующих, пляски,
Хвалу ему Важа возносит в стихах –
От сказки до были, от были до сказки.
С певцом стихотворец, с поэтом певец,
Здесь Бесики с Саят-Новой состязанье.
Кто лучше прощёлкает – дрозд иль скворец?
А скоро уж ртвели, и снова гулянье…
Кахети, блаженство, спасение – ты,
Всевышнему – слава! Кто может сломить нас?!
Я в Алаверди молвлю: «Алаверды!»,
Я рог поднимаю за жизнь – как за милость…
Перевод Владимира Саришвили
Примечания:
Алаверди – один из красивейших храмов и монастырских комплексов Кахетии; Важа – Важа-Пшавела, классик грузинской литературы 19 – начала 20 вв.; Миндия – герой рассказа Важа-Пшавела «Змееед», олицетворение добра, знавший язык зверей и птиц; кистинцы – этнографическая группа чеченцев, исторически проживающих в Панкисском ущелье Грузии; мухамбаз - одна из строфических форм восточной и грузинской поэзии; Дедас Левани – полифоническое песнопение; Бесики – грузинский поэт 18 в. Саят-Нова – поэт 18 века, этнический армянин, писавший на армянском, грузинском и азербайджанском языках.
Эльдар Шенгелая продолжает рассказ:
Мама нередко сетовала, и я это запомнил: «Вечно меня убивают, насилуют. А я бы хотела сыграть в хорошей комедии». И у неё был этот дар, было неповторимое чувство юмора.
«Помню, с каким восторгом говорил о Нате Вачнадзе Сергей Есенин. А также – Василий Качалов. А я полагал, что Есенин и Качалов кинематограф и не посещают», - пишет Тициан, и записи эти датированы 1926 годом.
Спокойно сходить с мамой на базар было невозможно – её узнавали, окружали, дарили фрукты и прочие продукты, редко когда брали половину цены. Также невозможно было прогуляться с ней по Руставели. Все её останавливали и считали своим долгом обязательно потрепать меня по шевелюре и высказаться в духе «какойкрасивыйхорошиймальчик». А я страшно злился, потому что совсем не был хорошим мальчиком, а наоборот, шалопаем и лентяем, учился плохо, вечно хулиганил. В годы войны мы с двумя соседскими мальчишками решили ехать в Берлин убивать Гитлера. Украл у папы-охотника порох, украл у мамы деньги. Один друг притащил молоток, другой где-то ухитрился раздобыть ножик. Пошли на вокзал, купили билеты и поехали совершать возмездие. Но поезд тащился так медленно, что по дороге мы заснули. Спящие мальчишки вызвали подозрение кондуктора, нас сняли с поезда, мы разревелись, один из приятелей говорит, указывая на меня: «Это – сын Нато Вачнадзе». Связались с моими родителями, приехал папа, со смеху умирая. Посадил нас в машину и всю дорогу расспрашивал – как мы себя чувствовали в бункере, как обманули охрану, и так далее. При этом заливался смехом, а мы сидели насупленные и терзались стыдом».
Слово – Гиви Андриадзе:
О братских отношениях Бориса Пастернака и Тициана Табидзе написано много статей и книг. Сотни страниц посвящены великой дружбе. связавшей двух поэтов и их семьи прочными нитями душевной близости, понимания, поддержки, неразрывных связей. Но каждый раз, вдумываясь в строки писем Бориса Леонидовича к моей бабушке – Нине Александровне, после ареста Тициана, понимаешь, какой силой любви, искренней и глубокой, они наполнены.
« Я всегда думал, что люблю Тициана, но я не знал, какое место, безотчетно и помимо моей воли, принадлежит ему в мой жизни. Я считал это чувством и не знал, что это сказочный факт.
...Я вас часто вижу во сне, то Вас, то нас всех, то виденные всеми места с осложненном переплетенье с моими родными. Прошлой зимой, когда это было связано только с ужасом и страданьем, я иногда просыпался в слезах и думал, что мне больно не моей собственной болью, а что я стал куском Вашего потрясенья и частью Вас самой, и оттого это так сильно». (Б.Пастернак – Н.А.Табидзе, начало ноября 1938 г.)
А перечитывая строки Тициана, посвященные поэтическим переводам Пастернака, понимаешь, что такую дружбу и тончайшее соприкосновение двух душ, могло взрастить прежде всего одинаковое понимание Поэзии, ее предназначения, ее миссии - обращения к людям.
« В переводе новейших грузинских поэтов у Б.Пастернака мы наблюдаем предельную смысловую точность, почти сохранены все образы и расстановка слов, несмотря на некоторое несовпадение метрической природы грузинского и русского стиха. И что важнее всего – в них чувствуется напев, а не переложение образов, и удивительно, что все это достигнуто без знания грузинского языка и не на опыте одного, а десяти поэтов, конечно, с различным успехом. Тут секрет мастерства Б.Пастернака, и действительно он открывает новую эпоху в переводной поэзии. Несмотря на то, что К.Бальмонт перевел Ш.Руставели, и другие крупные поэты в разное время переводили грузинских поэтов, – переводы Бориса Пастернака кладут начало настоящему продвижению Грузинской поэзии на всесоюзную арену, заполняя более чем столетний пробел в русской поэзии грузинских переводов». (Табидзе Т.Ю. О книге Б.Пастернака «Грузинские лирики»).
Нита была именно такой, какой должна была быть девочка, выросшая в семье, где царили поэзия, романтика, любовь. Где необыкновенные люди – великие поэты – были обычными гостями дома. Григол Робакидзе, Гогла Леонидзе, Пастернак, Маяковский, Белый, Есенин запросто дружили с её родителями, приходили на посиделки, читали стихи, беседовали и спорили об искусстве.
В Москву, на Первый съезд Союза писателей СССР, Нита приехала с родителями, и Борис Пастернак специально отвёл её к памятнику Пушкину, где прочитал девочке стихотворения великого поэта.
В Москве Нита была в центре всеобщего внимания, так что Максим Горький то ли в шутку, то ли всерьёз называл её «дочерью съезда».
Но была и другая сторона медали – всё, что происходило вокруг Ниты, все любимые ею люди жили под наблюдением коммунистического режима. Родители и близкие ограждали ребёнка от осознания и осмысления всего этого, но только до поры до времени.
Первой встречей с чудовищной жестокостью мира, первым знаком того, что детство окончилось, стало самоубийство Паоло Яшвили в 1937 году.
- Дядя Паоло позвонил мне из Союза писателей и спросил: «Нитико, ты ведь любишь меня?». Я ответила, что очень, очень люблю. «Тогда будет у меня одна просьба – позаботься о моей Медико, не оставляй её». Я отвечала – да что вы, что вы. Но он настаивал: «Дай слово, что присмотришь за ней». Я говорю: «Дядя Паоло, ты же знаешь, как я люблю Медико, конечно, не оставлю». Это были его последние слова – там же, в здании Союза писателей, он покончил собой. Последняя, с кем он говорил, была я. Я страшно переживала, плакала беспрерывно. Потом узнала, что его должны были назначить председателем Союза писателей, а там уже такие дела творились! Эта должность уже означала, что ты куплен. Тем более Паоло нравился лично Сталину, и сам Сталин рекомендовал его на этот пост. Паоло готовился к самоубийству – он отправил жену и детей из Тбилиси к матери и отцу, и оставил письмо Медико – «Прости меня, деточка».
«Для Нины и Тициана эта смерть была разрушительной. Но для тогдашнего режима она была недостаточной. Было запланировано уничтожение определённого процента интеллигенции. И никто не мог этому воспрепятствовать. Самоубийство считалось предательством, трусостью. И Паоло Яшвили, как самоубийцу, надо было выставить на позорище, утяжелить его грех.
– Берия вызвал папу и сказал: «Напиши в двух словах, что Паоло – американский шпион». Папа ответил, что никогда этого не сделает. Берия сказал: «Я тебя не тороплю. Пойди, подумай. Паоло мёртв, его не оживишь. Сколько ты делаешь для этих кахетинцев, сил не жалеешь (в то время папа хлопотал о пенсии для вдовы Ильи Чавчавадзе, Ольги Гурамишвили). Получишь от меня зелёный свет». Папа вновь отказался. «Не отвечай сгоряча. Иди, отдохни и дай ответ», - сказал Берия и дал срок: два месяца. Папе советовали: «Ты же ничем не навредишь Паоло, напиши эти два слова». Но и вновь явившись по вызову к Берия, он ответил отказом. А мне однажды сказал: «Доченька, сейчас обо мне много дурного будут писать, начнут ругать, ты близко к сердцу не принимай. Есть вещи, которых делать нельзя».
Ещё он пригласил писателей – помню, были Георгий Леонидзе, Колау Надирадзе, Валериан Гаприндашвили, и другие. И сказал: «Знаю, меня скоро возьмут. Вы пишите, что скажут – самое плохое, ругайте меня, чтобы спастись. У вас семьи, у Гоглы двух братьев арестовали, кто присмотрит за их семьями… Хоть вы спаситесь» - это звучало как завещание. (из статьи «Не плачь, Нита!». Газета «Тбилиси», 6 июня 2001 г.).
«Честь и верность дорого обошлись Тициану. В первую же ночь, когда удалось ему заснуть после встречи с Берия, Нита – одна лишь она – услышала издали шум приближающейся машины».
– Раздался стук в дверь. В дом вошли четверо. Почти благоговейно. Всё осмотрели, забрать решили три картины, в их числе «Руставели» кисти Пиросмани. («Тбилиси», 6.06.01). Я разбудила папу, он сел в кресло (Нита трогает ручки кресла, в котором сидит и в котором в ту ночь сидел Тициан). Руки у папы тряслись, он не мог прикурить сигарету. Но нам успел сказать:
– Ничего не бойтесь и не смейте плакать, я ни в чём не виноват.
Начался обыск, они извлекли летопись жизни Андрея Белого, которую он подарил мне. Я стала просить – не уносите эту книгу, её мне подарили. Все чекисты вели себя крайне вежливо, даже ласково, и один из них мне сказал: «Деточка, о какой книге ты беспокоишься, мы отца твоего уводим».
«Тициану предъявили обвинение в измене. Нина и Нита беспрекословно выполнили его волю: проводили мужа и отца, не проронив ни слезинки перед чекистами».
«Знайте, что ни упоминать моё имя, ни смотреть людям в глаза вам никогда не будет стыдно», – сказал Тициан напоследок.
– На обратном пути, который занял не более пяти минут, я увидела, как мамины волосы побелели. На моих глазах. За пять минут. Потом она села за стол, разложила карты, говоря: «Я увижу Тициана, непременно увижу. Карта ложится так, что я с ним встречусь».
«В ту ночь Нита написала первое и последнее в жизни стихотворение. И посвятила его поседевшей матери. В стихотворении, кроме любви и сочувствия, была надежда на возвращение отца. Хотя она тогда уже знала: без права на переписку означает предвестие гибели.
– Как же удалось Вашей маме избежать ареста и высылки?
– Через две недели Берия перевели в Москву, на место Ежова. Думаю, это и спасло маму…
Мы верили, что Тициан жив, ходили и отправляли «туда» посылки, писчую бумагу. Однажды я даже послала лист с хорошими школьными оценками. Знала, что папа обрадуется, потому что он переживал по поводу моих плохих оценок.
Мама жила изгоем. Когда приехал в Тбилиси Борис Пастернак, и ему здесь устроили торжественную встречу, дядя Боря поставил условие – никаких торжеств без Нины. И привёл Нину и распорядился выделить ей почётное место.
– У Тициана, как истинного поэта, были романтические увлечения. Ваша мама ревновала к его избранницам?
– Напротив. Мама знала, что «музами» Тициана были и Мелита Чолокашвили, и Тамуния Церетели. Понимала, что романтическое увлечение необходимо поэту, что он нуждается в радужных впечатлениях.
Уже после ареста Тициана мама обнаружила в его книгах закладку со стихотворением, посвящённом Тамунии Церетели, и сама его опубликовала.
– Какие отношения были у Тициана с Галактионом?
– Папа сам провозгласил своего двоюродного брата Галактиона «Королём поэтов». Он любил его и радовался его успехам. Хотя по характеру они были совершенно разными – папа шёл к людям с открытым сердцем, он был очень непосредственным. А Галактион был тяжёлым на контакты, закрытой натурой. Поэтому душевной дружбы между ними не получилась. Но они сполна знали цену дарованиям друг друга. («Тбилиси», 6.06.01).
«Выдержки из протокола допроса Тициана Табидзе:
– Что вас объединяло с послом Литвы Балтрушайтисом?
– В 1917 году я познакомился с ним как с поэтом. В 1924 году бывал у него в Москве. Он хотел переводить «Витязя в тигровой шкуре». Никаких шпионских дел я с ним не затевал.
Этот вопрос повторялся множество раз. И, несмотря на отрицание Тицианом своей вины, на деле была такая приписка: «Табидзе обслуживал французскую шпионскую сеть. И при посредстве писателя Андре Жида передавал информацию». Приговор – расстрел».
– Во время допросов, когда он окончательно изнемог от тупо повторявшихся одних и тех же вопросов, он назвал имя главы антисоветского движения – Георгия Саакадзе (полководец XVII в., народный герой). В архивах сохранилась запись этого вопроса-ответа. И сотрудники НКВД снарядили спецгруппу для задержания «врага народа» Георгия Саакадзе.
– У нас, у Табидзе, со зрением слабовато. Генетически. Когда папу уводили, я на какое-то время ослепла. И когда узнала, что его расстреляли – тоже. Помню, ехала в трамвае, и кто-то за моей спиной рассказывал, как папу пытали, и сразу в глазах померкло. Кто-то за руку свёл меня с подножки и довёл до дому.
«После гибели Тициана в доме остались три беспомощные женщины. Нина знала, что всякий, кто проявит к ним сочувствие или даже переступит порог их дома, может разделить судьбу Тициана. Поэтому предпочла остаться наедине со своим горем и даже близким отказывала во встречах. Но подлинно близкие с подобными отказами не смирялись. И первым на беду откликнулся Борис Пастернак. «У меня вырезали сердце. Нет Тициана. Как жить?» – такую телеграмму прислал Пастернак в первые же дни. Затем он прислал доверенность Нине на получение всех гонораров, полагаемых за переводы грузинской поэзии. Когда же ему сказали, что безопаснее просто перевести деньги, без доверенности, он отвечал, что не покоробит Нину такой формой помощи».
– Нам помогали и многие простые люди. Маму никуда не брали на работу. И был такой курд по соседству, Шалико Абдулов, он ходил на Пески (старый район на набережной Куры, ныне Рике –В.С.) и приносил оттуда материал для шитья шапок. И мама работала на дому, получали свои «три копейки» подённо. Соседи не помогали. Боялись. Шалико очень за нас переживал, и когда мы перебирались на Гогебашвили №43, сам грузил и перетаскивал нашу мебель.
«После расправы с Тицианом его семье оставили одну комнату из всей большой квартиры. А в остальные комнаты вселили машинистку одного из секретарей ЦК КП Грузии Лали Хабазашвили. К ней же «отошли» и находившиеся в тех комнатах многие семейные реликвии, ценные и памятные вещи. И только благодаря благородству этой молодой женщины всё семейное наследие Табидзе-Макашвили было возвращено законным владельцам».
И по сей день в этой комнате – мебель, стоявшая при жизни Тициана, знаменитый голубой рог, чернильница, чубук, стаканы. Здесь же – фигурки Пьеро и Коломбины - подарок Паоло в день свадьбы Нины и Тициана. И люстра та же. И – часы, мистическим образом остановившиеся в минуту, когда Тициана выводили из дома. И более никогда не ожившие.
Слово - Ните Табидзе:
«Мама очень болела, несколько раз её буквально возвращали с того света. Она всё жаловалась – зачем меня обратно притащили, я уже должна была пройти туннель, а по ту сторону меня ждал Тициан.
В предсмертный час мама была уже без сознания; у её одра собрались писатели, близкие. И вдруг мы слышим её последние слова: «Паоло, где Тициан?!».
«До последнего вздоха Нина жила в мире Тициана и его друзей. И оставила всё это в наследство…».
– Когда дядя Боря был уже очень плох, мама приехала в Переделкино, и он умер у мамы на руках.
Когда же умирала тётя Зина, вдова Бориса Пастернака, первая жена патриарха российского пианизма Генриха Нейгауза и мать блистательного пианиста станислава Нейгауза, мамы уже не было в живых, всего несколько дней как она скончалась. И тётя Зина писала маме: «Почему ты не приезжаешь, мы ведь так дружили», и письмо за письмом. Мы думали – что же делать? И я тогда сказала – я не могу, мне очень жалко тётю Зину, и потом, почему она должна плохо думать о маме? Я поеду.
Прилетела в Москву, маме ещё сороковой не справили. Подхожу к дому, а навстречу тётя Зина, и пальцем мне машет: «Ничего не говори, я во сне сегодня видела, что Нины нет в живых».
А потом я жила у Пастернаков, и тётя Зина скончалась на моих руках».
Вспоминает Маквала Илуридзе-Стуруа, вдова яркого политического деятеля, публициста, эрудита Дэви Стуруа:
В августе 1963 года мы отдыхали в Лидзава. И в нашу компанию как-то органично влились и министр культуры СССР Екатерина Фурцева ФОТО, и министр химической промышленности Леонид Костандов с супругой. Напротив жили на своей даче Медея Джапаридзе и Резо Табукашвили, одна из первых красавиц и талантливейших актрис театра и кино и интеллектуал, блистательный сценарист и  переводчик Шекспира на грузинский язык. Чуть подальше –Константин Гамсахурдия, классик грузинской литературы, с супругой Мирандой.
Приехала в гости и Нита с сыном Гиви, только что завоевавшим мировое первенство среди молодых фехтовальщиков. С ними приехал и Станислав Нейгауз. И мы (все вышеперечисленные) собрались как-то и целый день посвятили спортивно-литературным «мероприятиям». Поначалу в «соревнованиях» по пинг-понгу первенствовал, разумеется, Гиви. Затем Дэви никому не дал шансов за бильярдным столом. Последовало весёлое застолье, по окончании которого мы отправились на берег моря, где Резо, Нита, Дэви и Медея, сменяя друг друга, читали Пастернака, Мандельштама, Цветаеву, Ахматову.
«Как мне хорошо с вами, как я вас люблю», - сказала при расставании Екатерина Фурцева.
В 1985 году нам с Нитой довелось одновременно побывать в Москве. Там у Ниты было много друзей – Пастернаки, Нейгаузы, Анастасия Цветаева, Нина Бруни-Бальмонт, Марфа Пешкова (старшая дочь Максима Горького) и другие. Дружила Нита и с Галиной Медзмариашвили, автором книги «Встречи с Анастасией Цветаевой». Муж Галины, Нодар Медзмариашвили, 10 лет был постоянным представителем Грузии в Москве, и Галина скрашивала жизнь одинокой престарелой сестры великой поэтессы, делилась с ней своей светлой энергией. По мере сил она была и покровительницей Анастасии Ивановны, устраивая творческие вечера. На один из таких вечеров Нита пригласила и меня.
Нита в течение всего вечера, после музыкальных пауз или устных воспоминаний, читала стихотворения Марины Цветаевой…
Находившегося в угнетённом состоянии духа Бориса Пастернака решили повезти в Мцхета, сменить обстановку, создать благоприятный психологический климат. В поездку эту пригласили и меня с Дэви.
Когда мы осматривали храм Светицховели, заметили, что некий человек издали не сводит глаз с Бориса Леонидовича. Мы встревожились, разволновался и Пастернак. Он всячески избегал любых контактов с малознакомыми и незнакомыми людьми. Но тот человек прямо буравил взглядом нашего гостя. В конце концов он подошёл и спросил: «Вы Пастернак?». На что Борис ответил, растерявшись: «Я совсем не я».
Этот эпизод всем испортил настроение, и мы поспешили в обратную дорогу. Какие только мысли не лезли в голову по пути в Тбилиси… Дома нас ждал красиво накрытый стол, моя мама и Нина Александровна постарались показать всё своё мастерство. Но Пастернак сидел мрачный и задумчивый. И я никогда не забуду, как на лице его удивление сменилось восторгом, когда Дэви начал читать его стихи. А позже выяснилось, что нарушившим покой Пастернака человеком был… ленинградский художник Гнедич.
Напряжение сразу спало. А когда Дэви завершил чтение, растроганный Пастернак подошёл и обнял его».
Воспоминания драматурга Лаши Табукашвили ФОТО:
« Я очень гордился тем, что дважды, по полтора-два месяца, жил у Ниты, на Гогебашвили №43, да ещё в комнатушке Гиви, который, после завоевания им звания чемпиона мира по фехтованию среди молодёжи, был серьёзным авторитетом для нас, «приближённых» к дому Табидзе. Особенное счастье доставляло ночевать в кровати чемпиона мира – это добрый детский снобизм… Гиви в то время находился в Москве, в Институте кардиологии. Эти длительные мои переселения были связаны со столь же длительными гастролями мамы и писательскими командировками отца.
В том, что мы: Нита и мои родители, а также все домочадцы – никакие не дети друзей и никакие не друзья, а просто члены одной семьи, сомнений ни у кого не вызывало. Особенно если речь шла о Ните – тут заклинание Маугли «мы с тобой одной крови» - было как нельзя к месту. Между нами ходила поговорка: «Знаком с Нитой – знаком с Тицианом». И не только потому, что внешне Нита была «слепком» Тициана, а ещё и потому, что она была живым проводником его творчества, его мировоззрения, его искусства человеческого общения, оставаясь при этом совершенно отдельной, уникальной личностью.
С друзьями моих родителей, едва ли не каждый день заполнявшими нашу коммунальную квартиру на Руставели, мне было всё-таки менее уютно, а иногда даже скучно, в силу разницы в возрасте. На Кавказе дистанция между старшим и младшим неизменно соблюдается веками.
А вот Ните непостижимым образом удавалось сглаживать эту дистанцию. Её сердечное восприятие человека, вне зависимости от прожитых лет помогало не обозначать возрастные границы. Но ты сам понимал, что фамильярность в общении с ней неуместна. До того, как я стал дедушкой, называть её Ниточкой не поворачивался язык. Она была Нита-деида, тётя Нита. Как и в моей маме, в Ните сочетались мудрость, настоянная на жизненном опыте, и обезоруживающая наивность. Живое воплощение евангельского наставления: «Будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби».
Я уверен, что игровую модель поведения с детьми и подростками Нита выбирала хоть и сознательно, но не готовила её заранее, это была чистая импровизация. Плюс её уникальная энергетика и артистизм.
Я книгочей, книголюб и книгоман, можно сказать, с пелёнок. Читал без остановки – с семи лет по-грузински и с восьми – по-русски.
И Нита мне устроила своего рода моно-спектакль – допустила в святилище – к архиву, где хранились опубликованные за рубежом хроники, в частности, с похорон Пастернака; по делу о репрессиях в отношении «голубороговцев»…
На этот шаг Нита решилась, посоветовавшись с моей мамой и заручившись её согласием.
Потому что риск был очевиден – ведь мы, тогдашние подростки, ходили не просто в любителях богемы и диссидентствующих школярах – мы были по-боевому настроены на борьбу с бесчеловечной системой.
Учеником 9 класса я уже понимал, в какой, ещё более бесчеловечной системе, жили наши родители, и не мог не восхищаться тем, что они не утратили оптимизма, хотя все основания для затяжной депрессии были. Всем им тогда «стукнуло» (+ -) 40 лет, но нам они казались стариками. И они не струсили, не предали своей дружбы, не изменили своего стиля жизни в угоду «правильной» идеологии.
Нита постепенно приобщала меня к архиву. С учётом моего юношеского максимализма. Какая ярость бушевала в сердце, когда я читал о Константине Федине, который задёрнул шторы в окнах своей (соседней) дачи, чтобы не слушать игру Святослава Рихтера перед выносом тела Бориса Пастернака в Переделкино.
А когда я читал хранившиеся в этом архиве протоколы допросов и пыток Тициана, я готов был открыть стрельбу. Нита, случайно проснувшись, услышала мои рыдания, подошла, успокаивала.
Она-то лучше всех знала, ЧТО я читал. Ведь самая длительная потеря зрения постигла её именно после ознакомления с этими протоколами… И мама моя ходила тогда к ней ежедневно, часами читала любимые литературные произведения – целиком или в отрывках. В то время популярна была телевизионная рубрика «Экранизация литературных произведений». А Медея трансформировала её в «Декламацию литературных произведений» - специально для любимой Ниты.
Возможно, тогда Нита сполна оценила эффективность давно забытого обычая чтения вслух на сон грядущий. Её обеспокоило моё несколько однобокое литературное развитие, увлечённость Есениным и Маяковским («Москва кабацкая», «Облако в штанах») – самые подходящие для богемы настроения. Она решила приобщить меня к Пушкину, но понимала, что докучать задорному юноше никакого толку нет. И применила метод «Декламации литературных произведений», читая мне перед сном «Евгения Онегина». Сначала я вошёл во вкус, потом она «влюбила» меня в Пушкина, а потом я стал пушкиноманом.
На рассвете одной из ночей запойного чтения я написал стихи. Я и сейчас не чураюсь этого юношеского опыта, напротив, горжусь им. Нита была первой читательницей. И тут же безоговорочно объявила: «Прочтёшь эти стихи на встрече в Союзе писателей». От слов немедленно перешли к делу. На другой же день, когда на Гогебашвили гостили Кайсын Кулиев, Белла Ахмадулина, Олег Чухонцев и Юрий Ряшенцев, Нита попросила меня прочитать это стихотворение.
– Как, по-грузински?! – растерялся я.
– Ты прочти, они поймут, – утвердительно кивнула Нита.
И я прочел:
Бык ревел по собратьям порубленным в чёрных провалах
Ненасытной земли, по исчезнувшим в бездне ночей,
По расстрелянным, что не успели и вскрикнуть, рыдал он,
И означился профиль Уайльда в скользнувшем луче.
В изумлении прянув, исчезла надежда, а вместо,
Закусив удила, появился безногий скакун.
Жгли мужчины костры из опавшей листвы по соседству,
А поодаль ещё Пастернак разрыдался в саду.
В том саду, где засохли уж розы, где мертвенно-голо,
Где косулю летящую грубо вспорол носорог,
Где курок соскользнул с утончённой десницы Паоло,
И лишь холод оставил на память ружейный курок.
Коломбины пальто, грустно-красное, брошено было
Одиноко висеть, там, на вешалке, на сквозняке,
И была уже поздняя осень, и сыро дождило,
И качалось пальто Коломбины на медном крюке.
Палачи в цитаделях своих, оправдаться пытаясь,
Говорили, что главное – цель, что для Бога – одно,
Будь змеёй ты иль жертвой. А впрочем, немало раскаясь,
Сокрушались: «Мы больше не будем». И пили вино.
Смилосердствуйся, солнце, ты разве не знаешь пощады?
Ты, как мать от сосцов, оторвало от щедрых лучей
Братьев, клятвой скреплённых… Лишило ты жизни отрады
Светозарных своих, искромётных своих сыновей.
И распятье назвали тогда Тицианом. И очи
Юной Танит Табидзе застлала полночная мгла…
Что ж и солнце вы не задушили в узилищах ночи,
Что ж вы небо тогда не спалили, убийцы, дотла?
Но летят ведь к прекраснейшим ножкам Тамунии* гвоздики!
Строк вам не разорвать, стихотворцев в ярмо не загнать,
На Арагви убили тебя, Божий дар не простили,
И моя в том вина, с нею жить мне и с ней умирать…
Перевод Владимира Саришвили
И они действительно поняли! Это видно было по лицам, по реакции. Нита всегда была уверена – если стихи настоящие, их поймёт подлинный ценитель на любом языке. И это убеждение прошло проверку опытным путём, с привлечением четырёх поэтов высшей пробы.
Затем Нита подгадала день, когда на одном из мероприятий присутствовал поэт-академик, один из «верховных жрецов советской литературы» Ираклий Абашидзе, и «включила меня в программу». Домой к Ираклию Виссарионовичу ходить читать стихи не рекомендовалось – всё равно что дарить шоколад директору шоколадной фабрики, да ещё настаивать, чтобы он его съел. Когда же я закончил декламировать свой опус в зале Союза писателей, Ираклий Абашидзе аплодировал стоя. В те же дни Нита сказала по телевидению, что это – лучшие стихи о Тициане; что «Лашико удалось перевоплотиться в духовный мир «голубороговцев», в их эпоху».
Меня ещё потрясли прочитанные в архиве строки о котле, в котором Паоло варил свою кепку вместе с хаши. Это так соответствовало привычной для меня богемной обстановке… И ночным пиршествам с утренним хаши, сопровождаемым антиалкогольными «филиппиками» моей мамы. «Такие таланты, и так бездарно пропиваете свой дар, посмотрите на себя, вдрабадан натрескались», – отчитывала она мужа Резо, его тёзку композитора Резо Лагидзе, известного колоссальными питейными возможностями, и других гостей, которые на самом деле просто пребывали в отличном настроении, шутили, пели и смеялись.
Но встречала ночных визитёров мама всегда с улыбкой. Даже компании, «заваливавшие» в нашу коммуналку в 2 часа ночи… Накрывала на стол, привечала, несмотря на то, что утром её ждали репетиции…
Нита обладала «страховым полисом» от подобных нашествий. Алекси, её муж, известный кардиолог, был суров и педантичен, любил всё расписывать и выполнять по минутам. И при всём том Алик Андриадзе и Резо Табукашвили оставались ближайшими друзьями…
Жизнерадостность Ниты, порою несколько не соответствовавшая окружающим реалиям, становилась предметом устных новелл моего отца, неподражаемого рассказчика.
Однажды от Ниты пришло письмо. Изливаясь восторженными эпитетами, она в своём послании рассказывала, какое чудесное место для отдыха ей посчастливилось найти – настоящий рай земной, сосновая роща на морском берегу, на фоне вечных снегов окрестных горных вершин.
«Приезжайте! – взывала она. – Ибо здесь вы обрящете отдохновение от мирской суеты, блаженство и радость бытия земного!!!». «И Лашико с собой привозите, – не забывала Нита о практической стороне дела».
Разумеется, Резо с Медеей, прихватив меня и наскоро собравшись, на всех парах помчались по указанному адресу.
«Хвалёные «Елисейские поля» оказались местностью довольно унылой и неприветливой, – рассказывал папа по завершении «курортного сезона». – Более того, нас встретил первобытный жизненный уклад, без элементарных удобств, при отсутствии дорожных коммуникаций, а то, что оставалось, в случае дождя, превращалось в коричневатый кисель, по которому можно было передвигаться только на ходулях... Богатство и прелести природы также оказались сильно преувеличенными. Зато комаров и прочей мошкары хватило бы на третью казнь египетскую».
Но Нита была счастлива, что мы приехали разделить с ней радости летнего отдыха. Она выдумала мир, в который поверила, и не сомневалась, что мы полностью единодушны с ней. «Силой своего воображения» она погружалась в придуманную сказку, и контакт её с этой фантазией был настолько мощным, что весь негатив либо преобразовывался ею в позитив, либо удалялся как бы сам собой. Оставался и признавался только и только позитив.
Когда я подрос и стал лучше анализировать жизненные коллизии, понял, что это была защитная реакция ума и сердца на все бедствия, выпавшие на её долю.
Но было бы ошибочным представлять Ниту этакой блаженной, не ведающей разницы между заблуждением, осознанной мерзостью и подлинным светом добра.
Когда такая потребность действительно возникала, она умела выразить своё недовольство, умела осудить. Главным образом прибегала она в таких случаях к своему арсеналу голосовых модуляций. И это действовало лучше всяких гневных монологов и обличительных умозаключений. Одно междометие в устах Ниты было эффективнее любых словесных нападок.
Мою пьесу «За ставнями весны» - по смыслу её перевели «В поисках фантома» - поставили в Ленинграде и опубликовали в журнале «Театр». Переводчиком выступил Семён Злотников, который сейчас в Израиле исполнил свою мечту и стал владельцем передвижного театра. Мне было 25 – счастливый возраст. Георгий Товстоногов называет меня и Семёна Злотникова в числе пяти лучших драматургов новой волны.
Тогда случилась история на тему столь любимой Нитой «пушкинианы», случай, который ей очень нравился.
Я получил приглашение от писателя Семёна Ласкина на презентацию знаменательного события в истории советской «пушкинианы». Потомки Дантеса наотрез отказывались выходить на контакт с советскими властями по поводу всякого рода уточнений и разъяснений, связанных с дуэлью Пушкина. А Ласкин всю жизнь занимался детективом под названием «Последние дни Пушкина». И вот именно ему, единственному, каким-то образом удалось втереться в доверие к членам семьи Дантеса и добиться письменного (!) подтверждения согласия выйти на контакты.
Это письмо решили вскрыть в торжественной обстановке (о его содержании, разумеется, было заранее известно).
В одной из старых питерских дворянских квартир – в 5-комнатных апартаментах, сплошь опоясанных стеллажами с книгами, собралось человек 40, среди них – все ведущие пушкинисты. Горели канделябры, сверкало столовое серебро. Роскошный рыбный стол лоснился и лучился осетровыми спинами, переливались жемчужинками бугорки икры в ведёрках, искрились графины с холодной «Зубровкой», и всё вообще было в высшей степени торжественно. А какие отрывочные фразы врезались в память – будто перенёсся я в дни прощания с Пушкиным: «Ну как же его никто не остановил в этом Вольфе и Беранже?!». «Ну почему не дал осечку этот проклятый пистолет!».
Несмотря на своё завидное положение молодого признанного дарования, в этой компании я чувствовал себя стеснённо и старался помалкивать. Держался поодаль от эпицентра общественного внимания. Примостился рядом с очень обаятельным, будто срисованным с мультфильма толстячком, который на полу играл в паровозики с дошкольником – сыном Ласкина.
Когда же Семён Ласкин под аплодисменты зачитал долгожданное письмо, все двинулись к столу отметить сие знаменательное событие. Фуршетов в те времена не устраивали, и мы с толстячком оказались на застолье рядом. После трёх-четырёх рюмок я привлёк внимание общества какой-то забавной историей, потом удачно сострил, и, так сказать, влился в коллектив полноправным его членом. После чего обнаглел и решил рассказать толстячку новую для тех лет и увлекательную историю «иезуитского заговора» по «заказному убийству» Пушкина, как сейчас говорят. С явным намерением «потрясти своими познаниями» собеседника, я вещал о иезуитском плане католизации России. Для чего было задумано определить в следующие фаворитки царя Николая I Наталью Гончарову, а зачарованный монарх якобы принял бы католичество под сладкий шёпот и ласки возлюбленной. И что Пушкин оказался в центре этого заговора, и что его убийство было организовано иезуитами, на пути которых стоял великий поэт. Толстячок слушал внимательно и вежливо. Когда же я немного выдохся, заявил, что версия эта любопытна, но она давно трещит по швам. Тут я полез в амбицию и заявил, что не так всё просто, как ему представляется, что эту версию не торговки кислой капустой мусолят, что её серьёзно разрабатывают лучшие пушкинисты, а выдвинул её сам Натан Эйдельман.
– Да, да, мне это известно, – согласно закивал толстячок, поддевая вилкой ломтик стерляди. – Тем более, что Натан Эйдельман – это я.
Немая сцена, последовавшая за этим признанием, стала точкой отсчёта нашей дружбы. Приезжая в последующие годы в Тбилиси, Натан Эйдельман останавливался в нашей семье…
«ТИЦИАН В ПРЯМОМ ИЛИ КОСВЕННОМ ПРИСУТСТВИИ»
Вспоминает Зураб Абашидзе, сын Ираклия Абашидзе, доктор политических наук, бывший посол Грузии в странах Бенилюкса и при Евросоюзе, экс-руководитель миссии Грузии при НАТО, экс-посол Грузии в Российской Федерации:
«В Ните действительно не было никакого негатива. Она как-то умела отмести все тяжёлые воспоминания и держала в памяти только светлое, радующее душу. Не об унизительном переселении и уплотнении рассказывала Нита, а о добрых соседях, подаривших ей пару обуви.
Папа говорил, что Тициан был неподражаемым тамадой-лириком, а Паоло – блистал в своих тостах артистизмом и ораторским искусством. В свою очередь, тосты Ираклия Абашидзе были усыпаны цитатами – и не только из Руставели и Бараташвили, но и из поэзии голубороговцев, и чаще всего он декламировал строки Тициана.
Отец Паоло предупреждал и его, и Тициана, чтобы слишком не высовывались, не были всё время на виду, это может плохо кончиться. Случилось, как он говорил.
Ираклий Абашидзе, по сути, был инициатором волны реабилитации репрессированных сталинско-бериевским режимом – как погибших, так и выживших.
Когда на пост первого секретаря ЦК КП Грузии был в 1953 году назначен Василий Мжаванадзе, которого партия призвала покинуть насиженное в Москве гнездо и отправляться в Тбилиси, новый глава республики в первые же дни связался с Ираклием Абашидзе. И… попросил моего отца помочь разобраться в общественно-культурной жизни Грузии, - именно его, как человека, прекрасно разбирающегося в приоритетах и второстепенных факторах.
Ираклий Абашидзе чуть ли не с места в карьер поднял вопрос о репрессированных в 1937 году писателях и деятелях культуры, сказав, что эта проблема является одним из главных раздражителей грузинского общества. «Тициана, Паоло, всех других не воскресишь, но у них остались дети, внуки, близкие. С этих людей необходимо снять унизительное клеймо «врагов народа», в учебных заведениях и на службе на них не должны неприязненно коситься. Нужен приказ об их реабилитации». «Странный ты человек, - сказал тогда Мжаванадзе папе. – До тебя в мой кабинет пожаловали твои коллеги со списком из 50 человек и сказали: «Если их сейчас же не арестовать, Вам будет очень трудно работать». А ты сразу заговорил не об арестах, а о реабилитации».
Да, Ираклий Абашидзе стоял у истоков этой идеи, он дал импульс последовавшей волне исхода из лагерей и извещений о реабилитации политзаключённых «ввиду отсутствия состава преступления». Он написал первое письмо в ЦК КП Грузии, где утверждал, что Тициан, Паоло и Михаил Джавахишвили были настоящими советскими писателями и говорил о необходимости возвращения им незаслуженно отнятого доброго имени. На первый взгляд, это выглядело абсурдным: система убила человека и эта же система его «воскрешает». Но на самом деле, для потомков эти постановления были огромным облегчением – и в моральном, и в бытовом, карьерном отношении. Они словно бы снова становились полноценными гражданами своей страны проживания. А другой у них не было, и быть не могло.
Правилам игры вынужден был подчиняться и Ираклий Абашидзе – там, где можно было не переступать красной черты основ морали и человечности.
Мой отец, стремясь развить положительную тенденцию заданного импульса идеи реабилитации, в своей публицистике того периода настойчиво проводил идею необходимости возвращения советскому читателю творческого наследия репрессированных авторов. А в статье «Тициан Табидзе» Ираклий Абашидзе провёл мысль о том, что эстетика голубороговцев близка советскому революционному мышлению и даже, для убедительности, привёл в качестве программных строки Тициана в духе блоковского «исчезни, старый мир» - чрезвычайно редкие по настроению и содержанию, на самом деле, для творчества Тициана Табидзе. Пригодилось и ироничное отношение Тициана ко всякой «зауми», футуристским выкрутасам, неудобоваримым для советских идеологов, в чём также нашлись точки соприкосновения между уже покойным поэтом и новой волной власть имущих.
Посетовав на «детские болезни» поэта, Ираклий Абашидзе приветствовал исцеление от них и, таким образом, утвердил Тициана со товарищи в числе полноправных авторов, рекомендуемых для чтения и изучения в СССР. И это было значительным прорывом – как для памяти о жертвах репрессий, так и для их здравствовавших членов семей и близких».
И вновь – Гиви Андриадзе:
Одним из друзей нашей семьи был незабвенный Ираклий Андроников. В 1975 году в Доме литераторов в Москве проходили юбилейные торжества, посвящённые моему деду Тициану Табидзе. Я приехал на этот юбилей, пришёл к Андроникову и сказал: «Дядя Ираклий, как бы нам издать книжку по материалам этого юбилея?». Телевизионной записью всех выступлений я располагал. Ираклий Андроников высказал тогда отличную идею – выпустить не книгу, а пластинку – сейчас бы сказали – аудиоальбом. И мы подготовили в фирме грамзаписей «Мелодия» две памятные пластинки – на первой звучали выступления участников московского юбилейного вечера в Доме литераторов. А на второй записаны воспоминания о Тициане, звучащие из уст Андрея Баланчиадзе, Ладо Гудиашвили, Верико Анджапаридзе читает стихи Тициана… Есть ещё альбом, на котором записаны воспоминания «последних из могикан», лично знавших Тициана».
Анонс подготовил соавтор книги
Владимир Саришвили
Зимой 2016 года выходит в свет книга «Времён связующая нить», над которой в течение более 2 лет работали автор этих строк в тандеме с внуком не имеющего себе равных лирического поэта первой половины века минувшего Тициана Табидзе, расстрелянного в 1937 г.
Это книга-nonfiction, её основу составляют воспоминания реальных участников воспроизводимых событий, друзей и близких поколений семьи Тициана, либо их потомков. Хотя, наверное, правильнее было бы определить жанр этой книги как художественно-документальный.
Источник, питающий появление этой книги, - Тициан, его судьба и его поэзия. Орден поэтов «Голубые роги», великая дружба Бориса Пастернака и Тициана, глубокое душевное родство поэтов, личность дочери Тициана – Ниты, объединявшей при жизни всех грузинских и  приезжавших в Грузию литераторов, в особенности российских, ее многочисленные друзья, тесные культурные связи Грузии и России - это не просто достояние литературы: это история нескольких поколений, жизни и судеб легендарных личностей, переживших тяжелое, глубоко драматичное время, но сохранивших честь и достоинство. Мы, их потомки, обязаны помнить благородство, духовность, мужество и способность любить тех, кто раньше нас пришёл на эту землю и достойно завершил свой жизненный и творческий путь.
Это жизнь одной большой и известной семьи, в которой в значительной степени отразилась эпоха, с ее войнами, революциями, крутыми общественно-политическими переменами.
.
Авторы книги: Гиви (Николай) Андриадзе (род. 1943 год), врач-кардиолог, доктор медицинских наук, ученик и диссертант Евгения Чазова, первый и единственный в Грузии чемпион мира по фехтованию среди молодёжи (1963 год), ныне руководитель Кардио-реанимационного центра Грузии.
Владимир Саришвили (род. 1963 год), поэт, переводчик, литературовед, публицист. Обладатель ряда национальных и международных премий в области оригинального стихотворчества и художественного перевода. Руководитель международного отдела Союза писателей Грузии. Кандидат филологических наук. Заслуженный журналист Грузии.
Автор 8 сборников поэзии, художественных переводов, публицистики, драматургии, а также более 30 научных трудов по вопросам русской, грузинской и западно-европейской литературы.
.
В настоящую публикацию соавторы монографии включили несколько ярких воспоминаний из уст личностей, хорошо известных в российских интеллектуальных кругах.
.
Вспоминает Эльдар Шенгелая, культовый грузинский режиссёр, сын ярчайшей звезды ранней поры грузинского кинематографа Наты Вачнадзе и известного режиссёра Николая Шенгелая, автор любимых поколениями 50-х – 1980-х гг. фильмов «Необыкновенная выставка», «Голубые горы и др.
– Хронология наших отношений с семьёй Тициана Табидзе насчитывает несколько поколений, и по сей день они не прерываются. Мама, Ната Вачнадзе, очень дружила с Ниной Александровной Макашвили, супругой поэта, а отец, Николай Шенгелая, был однокашником по Кутаисской гимназии и другом Тициана. поэт».
– Чем это Кутаисская гимназия уступает Царскосельскому лицею? Все «родом» оттуда, как из гоголевской «Шинели» - и Давид Клдиашвили, и Нико Николадзе, и Георгий Церетели, и Тициан, и Галактион, и Паоло, и Маяковский, и Константин Гамсахурдиа, и Ваш отец. И это только писатели-поэты-публицисты, и то далеко не все. А учёные, общественные деятели, артисты? Впрочем, Ваш отец тоже более прославился как кинорежиссёр…
– Я постепенно к этому и веду. Но начнём с того, что в далёкие 1930-е годы, в Москве, с моей тетей, маминой сестрой, тоже красавицей-актрисой Кирой Андроникашвили познакомился и моментально в неё влюбился Борис Пильняк ФОТО, один из талантливейших прозаиков той эпохи, автор знаменитой «Повести непогашенной луны». Сидя в театре в партере, он в антракте поднялся к ней на галёрку и с ходу выпалил: «Я Вас люблю и хочу на Вас жениться». На что Кира, охлаждая его пыл, ответила, что, во-первых, ещё учится (она стала выпускницей мастерской Сергея Эйзенштейна во ВГИКе), а во-вторых, пока не думает связывать себя брачными узами. Но Пильняк оказался настойчивым. Будучи другом Тициана, посвятил его в свои планы и был (чему уж тут дивиться!) гостеприимно принят в доме Табидзе.
Тициан привёл Пильняка и к нам домой, где гостей принимали мама с папой, а наутро после весёлой пирушки Пильняк, Тициан и Николай Шенгелая приступили к операции «похищение невесты». Кира в это время снималась в районе Казбеги, в ущелье Трусо. Они отправились туда на автомобиле. Невеста, конечно, была в курсе относительно собственной судьбы. Приехали в селение Коби. А дальше, к месту съёмок – на лошадях, автомобиль не одолел бы такие крутые высоты. Из лесу вышла босая Кира, ещё как бы «жившая в роли». Потом она ненадолго скрылась в ауле и выехала оттуда на четвёртой лошади, уже в европейском наряде. И тут, не успели они пуститься в путь обратный, грянула гроза, да какая! Потом рассказывали, что все испугались не на шутку, кроме папы, который был в восторге и кричал, что это – апофеоз поэзии…
.
– Быть может, это был знак свыше… Ведь вскоре Борис Пильняк был расстрелян в бериевских застенках, а Кира Андроникашвили репрессирована и сослана…
– Как знать, быть может, и знак свыше… Так или иначе, до Коби они добрались целыми и невредимыми. И там отметили и похищение, и спасение от стихии. Но это не было свадьбой, конечно. Свадьбу сыграли уже в Тбилиси, у нас дома, по полной «старотбилисской» программе.
.
– Это особенная программа?
.
– Я скажу о важной её детали чуть позже. А прежде вспомню ещё об одном примере великой дружбы – между мамой моей и Ниной Александровной.
.
– Дружбе, которой не мешал продолжаться даже зловещий призрак «человека в пенсне». Мы об этом упоминаем в одном из фрагментов нашего правдивого повествования…
.
– Так вот, в 1949 году справляли юбилей Наты Вачнадзе, в Театре оперы и балета. Увы, как оказалось, юбилей, подводящий итоги творческого пути моей мамы.
Между прочим, постановщиком этого театрализованного представления был не кто иной, как молодой Серго Закариадзе, впоследствии обретший бессмертие в мировом кинематографе великолепными ролями в фильмах «Не горюй!» Георгия Данелия и, в особенности, «Отец солдата» Резо Чхеидзе. А в те дни Серго ходил безработный, и предложение ставить юбилей Нато Вачнадзе оказалось как нельзя кстати. Блистательной находкой Закариадзе считаю роль ведущих, порученную знаменитому художнику Ладо Гудиашвили и актёру широкого диапазона Георгию Шавгулидзе, которых он «переодел» в костюмы кинто. Ещё одна идея произвела неизгладимый эффект – лестница в 25 ступенек, установленная на сцене, откуда, будто бы из сфер небесных, появлялась Нато Вачнадзе под восторженный гул публики. Отзвучали торжественные речи (среди выступавших запомнились Верико Анджапаридзе и Медея Джапаридзе), вокалисты спели, танцовщики оттанцевали праздничную программу. А потом была неофициальная часть, опять у нас дома. Причём – четырёхактная. Первый день – друзья и коллеги из киностудии «Грузия-фильм». День второй – мастера искусств, творческие деятели и интеллектуалы. Третий день – партийная элита, куда же от неё было деваться, могли ведь неправильно понять… И, наконец, день четвёртый – торжественный приём родных кахетинцев.
И всё это время и Нина Александровна, и Нита, и другие подруги, и родственницы, и даже сама виновница торжества бегали «челноками» из кухни к столам и обратно, внося новые блюда, прибирая, перемывая посуду, и так далее. Вот это и есть важный элемент старотбилисской специфики, когда не надо было нанимать неведомо откуда официантов, распорядителей и так далее. Хозяева дома принимали тебя, ухаживали и обхаживали.
В 1946 году мама взяла меня с собой в Москву, где Нина Александровна оживила связь со старыми друзьями Тициана, ставшими влиятельными в литературных кругах – Николаем Тихоновым, Константином Симоновым, Борисом Пастернаком (с последним, как известно, отношения у семьи Табидзе были скорее близкородственные, чем просто дружеские). Вектор усилий Нины Александровны был направлен на единственную цель – добиться переиздания сочинений Тициана, репрессированного, следовательно, запрещённого к печати. Позитивные движения уже ощущались, близок был день «реабилитационного прорыва», но всё-таки сталинский режим казался в те дни несокрушимым.
.
– Батоно Эльдар, а нет ли мемуаров Наты Вачнадзе, где обо всём этом можно прочитать?
.
– Есть, но сейчас выходит расширенное и значительно дополненное издание этих мемуаров, над которым работали мы с братом, кинорежиссёром Георгием Шенгелая. И знаете, где? В Китае. И знаете, почему? Потому что всеведущий скульптор Зураб Церетели сказал нам с Георгием, что лучшая в мире типография, непревзойдённая полиграфия – именно в этой стране.
Войдут в эту книгу и «картинки с выставки» моего детства. Такие, например, едем в Кахети на двух автомобилях, мама сидит за рулём одного, я на заднем сиденье, а с нами ещё – Святослав Рихтер с супругой, Нита, Эличка Ахвледиани, наша чудесная художница.
Останавливаемся в Гурджаани. Тут же собирается ближний круг – друзья детства моей мамы, их родня, словом, к нашему «автопробегу» сбегается неимоверное количество народа, все наперебой приглашают в гости. Ну как тут кого-то предпочесть? Всем решительно отказываем с извинениями, что спешим. Тогда они приносят на место встречи вино и всевозможную закуску, ставят прямо на капот, и начинается пир. Кахетинцы могут продолжать это торжество до бесконечности, тем более, что прибывает всё новое и новое подкрепление. Я сижу в машине, изнывая от скуки. Наконец, мама, Нита, другие женщины (у мужчин шансы вырваться из окружения равнялись нулю) говорят: «Всё, спасибо, больше никак не можем». Поняв, что это действительно «всё», один из сельских «лидеров» берёт бочонок вина и выливает на крышу автомобиля. А так как я сижу на сиденье с открытыми дверями и коленками наружу, то меня окатывает винный дождь.
.
– Это за что же так гостей…
.
– Это традиция. Вино, принесённое и предназначенное, должно быть выпито всё. А если не выпили, всё равно это – ваше вино, и нам оно не нужно.
То же самое было на празднике Алаверды, когда, едва завидев маму, чуть не на лоскутки её разрывали, вместе с Ниной Александровной, Нитой и всей вышеназванной компанией.
Однажды нас буквально спасли – подошли духовные лица и сказали, что Нату Вачнадзе, её друзей и гостей ожидает Патриарх Калистрат.
Я никогда не забуду, как мы вошли под своды монастырских комнат Патриарха. Пламя свечей колебалось на лицах Рихтера, Элички, Нины Александровны, Ниты… Патриарх Калистрат благословил всех поимённо. Было такое ощущение, что я присутствовал на Тайной вечере…
.
О празднике Алавердоба Тициан написал один из своих шедевров:
.
Алавердоба
Нате Вачнадзе
.
Рядами стоят – за арбою арба,
Покрыты навесами. Буйвол отпрянул,
Напуганный тенью. Настала пора
Собратьям Важа усладится допьяну.
И Кавкасиони меняется лик
В сиянье любви. Он мечтает к вершине
Поднять Алаверди, на вечный ледник -
Храм, крылья простёрший в цветущей долине.
Вот Чёрное море тумана ползёт
Клубами, волнами с брегов Алазани
День в ночь превращается – не рассветёт,
Доколе пируем и горя не знаем.
И благоуханье вина опьянит
Отары в овчарнях. И Миндия тоже
С гульнувшими дэвами скромно сидит,
А те – друг на друге – скорёжили рожи.
Кистинец – канатный плясун – подустал
И носом клюёт у жаровни, чумазый,
Господь сто народов как будто смешал
В единый – органа напев с мухамбазом.
Кахетии голос суждён был иной –
Лишь гусь белоснежный да вепрь его слышат,
Напой же нам, Дедас Левани, напой,
Пусть песня летит – всё звончее и выше.
Пусть в корни проникнет хвощей-старичков –
И взору услада, и сердцу отрада.
Алтарники жертвенных вяжут бычков
Верёвкой погибели к прутьям ограды.
Людей – что дождинок в дожде, что в снегу
Снежинок – и если струи Алазани
В вино обратятся – всё выпьют, врагу –
Ни крошки от снеди, ни капли в стакане!
Кахети, блаженство моё, благодать,
Сосцам твоим - полнится млеком и мёдом!
У облака – буйвола белого стать,
А ночь буйволицей плывёт к небосводу.
Шашлычный дымок всем глаза ослезил,
Воркует река, к небу песня взлетает,
Олень оленёнка травой угостил,
И гостю хозяин вина подливает.
Поодаль Никала, на ткани кусках
Рисует повозки, пирующих, пляски,
Хвалу ему Важа возносит в стихах –
От сказки до были, от были до сказки.
С певцом стихотворец, с поэтом певец,
Здесь Бесики с Саят-Новой состязанье.
Кто лучше прощёлкает – дрозд иль скворец?
А скоро уж ртвели, и снова гулянье…
Кахети, блаженство, спасение – ты,
Всевышнему – слава! Кто может сломить нас?!
Я в Алаверди молвлю: «Алаверды!»,
Я рог поднимаю за жизнь – как за милость…
.
Перевод Владимира Саришвили
.
Примечания:
Алаверди – один из красивейших храмов и монастырских комплексов Кахетии; Важа – Важа-Пшавела, классик грузинской литературы 19 – начала 20 вв.; Миндия – герой рассказа Важа-Пшавела «Змееед», олицетворение добра, знавший язык зверей и птиц; кистинцы – этнографическая группа чеченцев, исторически проживающих в Панкисском ущелье Грузии; мухамбаз - одна из строфических форм восточной и грузинской поэзии; Дедас Левани – полифоническое песнопение; Бесики – грузинский поэт 18 в. Саят-Нова – поэт 18 века, этнический армянин, писавший на армянском, грузинском и азербайджанском языках.
.
Эльдар Шенгелая продолжает рассказ:
.
Мама нередко сетовала, и я это запомнил: «Вечно меня убивают, насилуют. А я бы хотела сыграть в хорошей комедии». И у неё был этот дар, было неповторимое чувство юмора.
«Помню, с каким восторгом говорил о Нате Вачнадзе Сергей Есенин. А также – Василий Качалов. А я полагал, что Есенин и Качалов кинематограф и не посещают», - пишет Тициан, и записи эти датированы 1926 годом.
Спокойно сходить с мамой на базар было невозможно – её узнавали, окружали, дарили фрукты и прочие продукты, редко когда брали половину цены. Также невозможно было прогуляться с ней по Руставели. Все её останавливали и считали своим долгом обязательно потрепать меня по шевелюре и высказаться в духе «какойкрасивыйхорошиймальчик». А я страшно злился, потому что совсем не был хорошим мальчиком, а наоборот, шалопаем и лентяем, учился плохо, вечно хулиганил. В годы войны мы с двумя соседскими мальчишками решили ехать в Берлин убивать Гитлера. Украл у папы-охотника порох, украл у мамы деньги. Один друг притащил молоток, другой где-то ухитрился раздобыть ножик. Пошли на вокзал, купили билеты и поехали совершать возмездие. Но поезд тащился так медленно, что по дороге мы заснули. Спящие мальчишки вызвали подозрение кондуктора, нас сняли с поезда, мы разревелись, один из приятелей говорит, указывая на меня: «Это – сын Нато Вачнадзе». Связались с моими родителями, приехал папа, со смеху умирая. Посадил нас в машину и всю дорогу расспрашивал – как мы себя чувствовали в бункере, как обманули охрану, и так далее. При этом заливался смехом, а мы сидели насупленные и терзались стыдом».
.
Слово – Гиви Андриадзе:
.
О братских отношениях Бориса Пастернака и Тициана Табидзе написано много статей и книг. Сотни страниц посвящены великой дружбе. связавшей двух поэтов и их семьи прочными нитями душевной близости, понимания, поддержки, неразрывных связей. Но каждый раз, вдумываясь в строки писем Бориса Леонидовича к моей бабушке – Нине Александровне, после ареста Тициана, понимаешь, какой силой любви, искренней и глубокой, они наполнены.
« Я всегда думал, что люблю Тициана, но я не знал, какое место, безотчетно и помимо моей воли, принадлежит ему в мой жизни. Я считал это чувством и не знал, что это сказочный факт.
...Я вас часто вижу во сне, то Вас, то нас всех, то виденные всеми места с осложненном переплетенье с моими родными. Прошлой зимой, когда это было связано только с ужасом и страданьем, я иногда просыпался в слезах и думал, что мне больно не моей собственной болью, а что я стал куском Вашего потрясенья и частью Вас самой, и оттого это так сильно». (Б.Пастернак – Н.А.Табидзе, начало ноября 1938 г.)
А перечитывая строки Тициана, посвященные поэтическим переводам Пастернака, понимаешь, что такую дружбу и тончайшее соприкосновение двух душ, могло взрастить прежде всего одинаковое понимание Поэзии, ее предназначения, ее миссии - обращения к людям.
«В переводе новейших грузинских поэтов у Б.Пастернака мы наблюдаем предельную смысловую точность, почти сохранены все образы и расстановка слов, несмотря на некоторое несовпадение метрической природы грузинского и русского стиха. И что важнее всего – в них чувствуется напев, а не переложение образов, и удивительно, что все это достигнуто без знания грузинского языка и не на опыте одного, а десяти поэтов, конечно, с различным успехом. Тут секрет мастерства Б.Пастернака, и действительно он открывает новую эпоху в переводной поэзии. Несмотря на то, что К.Бальмонт перевел Ш.Руставели, и другие крупные поэты в разное время переводили грузинских поэтов, – переводы Бориса Пастернака кладут начало настоящему продвижению Грузинской поэзии на всесоюзную арену, заполняя более чем столетний пробел в русской поэзии грузинских переводов». (Табидзе Т.Ю. О книге Б.Пастернака «Грузинские лирики»).
.
Нита была именно такой, какой должна была быть девочка, выросшая в семье, где царили поэзия, романтика, любовь. Где необыкновенные люди – великие поэты – были обычными гостями дома. Григол Робакидзе, Гогла Леонидзе, Пастернак, Маяковский, Белый, Есенин запросто дружили с её родителями, приходили на посиделки, читали стихи, беседовали и спорили об искусстве.
В Москву, на Первый съезд Союза писателей СССР, Нита приехала с родителями, и Борис Пастернак специально отвёл её к памятнику Пушкину, где прочитал девочке стихотворения великого поэта.
В Москве Нита была в центре всеобщего внимания, так что Максим Горький то ли в шутку, то ли всерьёз называл её «дочерью съезда».
Но была и другая сторона медали – всё, что происходило вокруг Ниты, все любимые ею люди жили под наблюдением коммунистического режима. Родители и близкие ограждали ребёнка от осознания и осмысления всего этого, но только до поры до времени.
.
Первой встречей с чудовищной жестокостью мира, первым знаком того, что детство окончилось, стало самоубийство Паоло Яшвили в 1937 году.
.
- Дядя Паоло позвонил мне из Союза писателей и спросил: «Нитико, ты ведь любишь меня?». Я ответила, что очень, очень люблю. «Тогда будет у меня одна просьба – позаботься о моей Медико, не оставляй её». Я отвечала – да что вы, что вы. Но он настаивал: «Дай слово, что присмотришь за ней». Я говорю: «Дядя Паоло, ты же знаешь, как я люблю Медико, конечно, не оставлю». Это были его последние слова – там же, в здании Союза писателей, он покончил собой. Последняя, с кем он говорил, была я. Я страшно переживала, плакала беспрерывно. Потом узнала, что его должны были назначить председателем Союза писателей, а там уже такие дела творились! Эта должность уже означала, что ты куплен. Тем более Паоло нравился лично Сталину, и сам Сталин рекомендовал его на этот пост. Паоло готовился к самоубийству – он отправил жену и детей из Тбилиси к матери и отцу, и оставил письмо Медико – «Прости меня, деточка».
«Для Нины и Тициана эта смерть была разрушительной. Но для тогдашнего режима она была недостаточной. Было запланировано уничтожение определённого процента интеллигенции. И никто не мог этому воспрепятствовать. Самоубийство считалось предательством, трусостью. И Паоло Яшвили, как самоубийцу, надо было выставить на позорище, утяжелить его грех.
.
– Берия вызвал папу и сказал: «Напиши в двух словах, что Паоло – американский шпион». Папа ответил, что никогда этого не сделает. Берия сказал: «Я тебя не тороплю. Пойди, подумай. Паоло мёртв, его не оживишь. Сколько ты делаешь для этих кахетинцев, сил не жалеешь (в то время папа хлопотал о пенсии для вдовы Ильи Чавчавадзе, Ольги Гурамишвили). Получишь от меня зелёный свет». Папа вновь отказался. «Не отвечай сгоряча. Иди, отдохни и дай ответ», - сказал Берия и дал срок: два месяца. Папе советовали: «Ты же ничем не навредишь Паоло, напиши эти два слова». Но и вновь явившись по вызову к Берия, он ответил отказом. А мне однажды сказал: «Доченька, сейчас обо мне много дурного будут писать, начнут ругать, ты близко к сердцу не принимай. Есть вещи, которых делать нельзя».
Ещё он пригласил писателей – помню, были Георгий Леонидзе, Колау Надирадзе, Валериан Гаприндашвили, и другие. И сказал: «Знаю, меня скоро возьмут. Вы пишите, что скажут – самое плохое, ругайте меня, чтобы спастись. У вас семьи, у Гоглы двух братьев арестовали, кто присмотрит за их семьями… Хоть вы спаситесь» - это звучало как завещание. (из статьи «Не плачь, Нита!». Газета «Тбилиси», 6 июня 2001 г.).
«Честь и верность дорого обошлись Тициану. В первую же ночь, когда удалось ему заснуть после встречи с Берия, Нита – одна лишь она – услышала издали шум приближающейся машины».
.
– Раздался стук в дверь. В дом вошли четверо. Почти благоговейно. Всё осмотрели, забрать решили три картины, в их числе «Руставели» кисти Пиросмани. («Тбилиси», 6.06.01). Я разбудила папу, он сел в кресло (Нита трогает ручки кресла, в котором сидит и в котором в ту ночь сидел Тициан). Руки у папы тряслись, он не мог прикурить сигарету. Но нам успел сказать:
– Ничего не бойтесь и не смейте плакать, я ни в чём не виноват.
.
Начался обыск, они извлекли летопись жизни Андрея Белого, которую он подарил мне. Я стала просить – не уносите эту книгу, её мне подарили. Все чекисты вели себя крайне вежливо, даже ласково, и один из них мне сказал: «Деточка, о какой книге ты беспокоишься, мы отца твоего уводим».
«Тициану предъявили обвинение в измене. Нина и Нита беспрекословно выполнили его волю: проводили мужа и отца, не проронив ни слезинки перед чекистами».
«Знайте, что ни упоминать моё имя, ни смотреть людям в глаза вам никогда не будет стыдно», – сказал Тициан напоследок.
.
– На обратном пути, который занял не более пяти минут, я увидела, как мамины волосы побелели. На моих глазах. За пять минут. Потом она села за стол, разложила карты, говоря: «Я увижу Тициана, непременно увижу. Карта ложится так, что я с ним встречусь».
«В ту ночь Нита написала первое и последнее в жизни стихотворение. И посвятила его поседевшей матери. В стихотворении, кроме любви и сочувствия, была надежда на возвращение отца. Хотя она тогда уже знала: без права на переписку означает предвестие гибели.
.
– Как же удалось Вашей маме избежать ареста и высылки?
.
– Через две недели Берия перевели в Москву, на место Ежова. Думаю, это и спасло маму…
Мы верили, что Тициан жив, ходили и отправляли «туда» посылки, писчую бумагу. Однажды я даже послала лист с хорошими школьными оценками. Знала, что папа обрадуется, потому что он переживал по поводу моих плохих оценок.
Мама жила изгоем. Когда приехал в Тбилиси Борис Пастернак, и ему здесь устроили торжественную встречу, дядя Боря поставил условие – никаких торжеств без Нины. И привёл Нину и распорядился выделить ей почётное место.
.
– У Тициана, как истинного поэта, были романтические увлечения. Ваша мама ревновала к его избранницам?
.
– Напротив. Мама знала, что «музами» Тициана были и Мелита Чолокашвили, и Тамуния Церетели. Понимала, что романтическое увлечение необходимо поэту, что он нуждается в радужных впечатлениях.
Уже после ареста Тициана мама обнаружила в его книгах закладку со стихотворением, посвящённом Тамунии Церетели, и сама его опубликовала.
.
– Какие отношения были у Тициана с Галактионом?
.
– Папа сам провозгласил своего двоюродного брата Галактиона «Королём поэтов». Он любил его и радовался его успехам. Хотя по характеру они были совершенно разными – папа шёл к людям с открытым сердцем, он был очень непосредственным. А Галактион был тяжёлым на контакты, закрытой натурой. Поэтому душевной дружбы между ними не получилась. Но они сполна знали цену дарованиям друг друга. («Тбилиси», 6.06.01).
.
«Выдержки из протокола допроса Тициана Табидзе:
– Что вас объединяло с послом Литвы Балтрушайтисом?
– В 1917 году я познакомился с ним как с поэтом. В 1924 году бывал у него в Москве. Он хотел переводить «Витязя в тигровой шкуре». Никаких шпионских дел я с ним не затевал.
Этот вопрос повторялся множество раз. И, несмотря на отрицание Тицианом своей вины, на деле была такая приписка: «Табидзе обслуживал французскую шпионскую сеть. И при посредстве писателя Андре Жида передавал информацию». Приговор – расстрел».
.
– Во время допросов, когда он окончательно изнемог от тупо повторявшихся одних и тех же вопросов, он назвал имя главы антисоветского движения – Георгия Саакадзе (полководец XVII в., народный герой). В архивах сохранилась запись этого вопроса-ответа. И сотрудники НКВД снарядили спецгруппу для задержания «врага народа» Георгия Саакадзе.
.
– У нас, у Табидзе, со зрением слабовато. Генетически. Когда папу уводили, я на какое-то время ослепла. И когда узнала, что его расстреляли – тоже. Помню, ехала в трамвае, и кто-то за моей спиной рассказывал, как папу пытали, и сразу в глазах померкло. Кто-то за руку свёл меня с подножки и довёл до дому.
.
«После гибели Тициана в доме остались три беспомощные женщины. Нина знала, что всякий, кто проявит к ним сочувствие или даже переступит порог их дома, может разделить судьбу Тициана. Поэтому предпочла остаться наедине со своим горем и даже близким отказывала во встречах. Но подлинно близкие с подобными отказами не смирялись. И первым на беду откликнулся Борис Пастернак. «У меня вырезали сердце. Нет Тициана. Как жить?» – такую телеграмму прислал Пастернак в первые же дни. Затем он прислал доверенность Нине на получение всех гонораров, полагаемых за переводы грузинской поэзии. Когда же ему сказали, что безопаснее просто перевести деньги, без доверенности, он отвечал, что не покоробит Нину такой формой помощи».
.
– Нам помогали и многие простые люди. Маму никуда не брали на работу. И был такой курд по соседству, Шалико Абдулов, он ходил на Пески (старый район на набережной Куры, ныне Рике –В.С.) и приносил оттуда материал для шитья шапок. И мама работала на дому, получали свои «три копейки» подённо. Соседи не помогали. Боялись. Шалико очень за нас переживал, и когда мы перебирались на Гогебашвили №43, сам грузил и перетаскивал нашу мебель.
.
«После расправы с Тицианом его семье оставили одну комнату из всей большой квартиры. А в остальные комнаты вселили машинистку одного из секретарей ЦК КП Грузии Лали Хабазашвили. К ней же «отошли» и находившиеся в тех комнатах многие семейные реликвии, ценные и памятные вещи. И только благодаря благородству этой молодой женщины всё семейное наследие Табидзе-Макашвили было возвращено законным владельцам».
.
И по сей день в этой комнате – мебель, стоявшая при жизни Тициана, знаменитый голубой рог, чернильница, чубук, стаканы. Здесь же – фигурки Пьеро и Коломбины - подарок Паоло в день свадьбы Нины и Тициана. И люстра та же. И – часы, мистическим образом остановившиеся в минуту, когда Тициана выводили из дома. И более никогда не ожившие.
.
Слово - Ните Табидзе:
«Мама очень болела, несколько раз её буквально возвращали с того света. Она всё жаловалась – зачем меня обратно притащили, я уже должна была пройти туннель, а по ту сторону меня ждал Тициан.
В предсмертный час мама была уже без сознания; у её одра собрались писатели, близкие. И вдруг мы слышим её последние слова: «Паоло, где Тициан?!».
.
«До последнего вздоха Нина жила в мире Тициана и его друзей. И оставила всё это в наследство…».
.
– Когда дядя Боря был уже очень плох, мама приехала в Переделкино, и он умер у мамы на руках.
Когда же умирала тётя Зина, вдова Бориса Пастернака, первая жена патриарха российского пианизма Генриха Нейгауза и мать блистательного пианиста станислава Нейгауза, мамы уже не было в живых, всего несколько дней как она скончалась. И тётя Зина писала маме: «Почему ты не приезжаешь, мы ведь так дружили», и письмо за письмом. Мы думали – что же делать? И я тогда сказала – я не могу, мне очень жалко тётю Зину, и потом, почему она должна плохо думать о маме? Я поеду.
Прилетела в Москву, маме ещё сороковой не справили. Подхожу к дому, а навстречу тётя Зина, и пальцем мне машет: «Ничего не говори, я во сне сегодня видела, что Нины нет в живых».
А потом я жила у Пастернаков, и тётя Зина скончалась на моих руках».
.
Вспоминает Маквала Илуридзе-Стуруа, вдова яркого политического деятеля, публициста, эрудита Дэви Стуруа:
В августе 1963 года мы отдыхали в Лидзава. И в нашу компанию как-то органично влились и министр культуры СССР Екатерина Фурцева, и министр химической промышленности Леонид Костандов с супругой. Напротив жили на своей даче Медея Джапаридзе и Резо Табукашвили, одна из первых красавиц и талантливейших актрис театра и кино и интеллектуал, блистательный сценарист и  переводчик Шекспира на грузинский язык. Чуть подальше –Константин Гамсахурдия, классик грузинской литературы, с супругой Мирандой.
Приехала в гости и Нита с сыном Гиви, только что завоевавшим мировое первенство среди молодых фехтовальщиков. С ними приехал и Станислав Нейгауз. И мы (все вышеперечисленные) собрались как-то и целый день посвятили спортивно-литературным «мероприятиям». Поначалу в «соревнованиях» по пинг-понгу первенствовал, разумеется, Гиви. Затем Дэви никому не дал шансов за бильярдным столом. Последовало весёлое застолье, по окончании которого мы отправились на берег моря, где Резо, Нита, Дэви и Медея, сменяя друг друга, читали Пастернака, Мандельштама, Цветаеву, Ахматову.
«Как мне хорошо с вами, как я вас люблю», - сказала при расставании Екатерина Фурцева.
В 1985 году нам с Нитой довелось одновременно побывать в Москве. Там у Ниты было много друзей – Пастернаки, Нейгаузы, Анастасия Цветаева, Нина Бруни-Бальмонт, Марфа Пешкова (старшая дочь Максима Горького) и другие. Дружила Нита и с Галиной Медзмариашвили, автором книги «Встречи с Анастасией Цветаевой». Муж Галины, Нодар Медзмариашвили, 10 лет был постоянным представителем Грузии в Москве, и Галина скрашивала жизнь одинокой престарелой сестры великой поэтессы, делилась с ней своей светлой энергией. По мере сил она была и покровительницей Анастасии Ивановны, устраивая творческие вечера. На один из таких вечеров Нита пригласила и меня.
Нита в течение всего вечера, после музыкальных пауз или устных воспоминаний, читала стихотворения Марины Цветаевой…
Находившегося в угнетённом состоянии духа Бориса Пастернака решили повезти в Мцхета, сменить обстановку, создать благоприятный психологический климат. В поездку эту пригласили и меня с Дэви.
Когда мы осматривали храм Светицховели, заметили, что некий человек издали не сводит глаз с Бориса Леонидовича. Мы встревожились, разволновался и Пастернак. Он всячески избегал любых контактов с малознакомыми и незнакомыми людьми. Но тот человек прямо буравил взглядом нашего гостя. В конце концов он подошёл и спросил: «Вы Пастернак?». На что Борис ответил, растерявшись: «Я совсем не я».
Этот эпизод всем испортил настроение, и мы поспешили в обратную дорогу. Какие только мысли не лезли в голову по пути в Тбилиси… Дома нас ждал красиво накрытый стол, моя мама и Нина Александровна постарались показать всё своё мастерство. Но Пастернак сидел мрачный и задумчивый. И я никогда не забуду, как на лице его удивление сменилось восторгом, когда Дэви начал читать его стихи. А позже выяснилось, что нарушившим покой Пастернака человеком был… ленинградский художник Гнедич.
Напряжение сразу спало. А когда Дэви завершил чтение, растроганный Пастернак подошёл и обнял его».
.
Воспоминания драматурга Лаши Табукашвили:
«Я очень гордился тем, что дважды, по полтора-два месяца, жил у Ниты, на Гогебашвили №43, да ещё в комнатушке Гиви, который, после завоевания им звания чемпиона мира по фехтованию среди молодёжи, был серьёзным авторитетом для нас, «приближённых» к дому Табидзе. Особенное счастье доставляло ночевать в кровати чемпиона мира – это добрый детский снобизм… Гиви в то время находился в Москве, в Институте кардиологии. Эти длительные мои переселения были связаны со столь же длительными гастролями мамы и писательскими командировками отца.
В том, что мы: Нита и мои родители, а также все домочадцы – никакие не дети друзей и никакие не друзья, а просто члены одной семьи, сомнений ни у кого не вызывало. Особенно если речь шла о Ните – тут заклинание Маугли «мы с тобой одной крови» - было как нельзя к месту. Между нами ходила поговорка: «Знаком с Нитой – знаком с Тицианом». И не только потому, что внешне Нита была «слепком» Тициана, а ещё и потому, что она была живым проводником его творчества, его мировоззрения, его искусства человеческого общения, оставаясь при этом совершенно отдельной, уникальной личностью.
С друзьями моих родителей, едва ли не каждый день заполнявшими нашу коммунальную квартиру на Руставели, мне было всё-таки менее уютно, а иногда даже скучно, в силу разницы в возрасте. На Кавказе дистанция между старшим и младшим неизменно соблюдается веками.
А вот Ните непостижимым образом удавалось сглаживать эту дистанцию. Её сердечное восприятие человека, вне зависимости от прожитых лет помогало не обозначать возрастные границы. Но ты сам понимал, что фамильярность в общении с ней неуместна. До того, как я стал дедушкой, называть её Ниточкой не поворачивался язык. Она была Нита-деида, тётя Нита. Как и в моей маме, в Ните сочетались мудрость, настоянная на жизненном опыте, и обезоруживающая наивность. Живое воплощение евангельского наставления: «Будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби».
Я уверен, что игровую модель поведения с детьми и подростками Нита выбирала хоть и сознательно, но не готовила её заранее, это была чистая импровизация. Плюс её уникальная энергетика и артистизм.
Я книгочей, книголюб и книгоман, можно сказать, с пелёнок. Читал без остановки – с семи лет по-грузински и с восьми – по-русски.
И Нита мне устроила своего рода моно-спектакль – допустила в святилище – к архиву, где хранились опубликованные за рубежом хроники, в частности, с похорон Пастернака; по делу о репрессиях в отношении «голубороговцев»…
На этот шаг Нита решилась, посоветовавшись с моей мамой и заручившись её согласием.
Потому что риск был очевиден – ведь мы, тогдашние подростки, ходили не просто в любителях богемы и диссидентствующих школярах – мы были по-боевому настроены на борьбу с бесчеловечной системой.
Учеником 9 класса я уже понимал, в какой, ещё более бесчеловечной системе, жили наши родители, и не мог не восхищаться тем, что они не утратили оптимизма, хотя все основания для затяжной депрессии были. Всем им тогда «стукнуло» (+ -) 40 лет, но нам они казались стариками. И они не струсили, не предали своей дружбы, не изменили своего стиля жизни в угоду «правильной» идеологии.
Нита постепенно приобщала меня к архиву. С учётом моего юношеского максимализма. Какая ярость бушевала в сердце, когда я читал о Константине Федине, который задёрнул шторы в окнах своей (соседней) дачи, чтобы не слушать игру Святослава Рихтера перед выносом тела Бориса Пастернака в Переделкино.
А когда я читал хранившиеся в этом архиве протоколы допросов и пыток Тициана, я готов был открыть стрельбу. Нита, случайно проснувшись, услышала мои рыдания, подошла, успокаивала.
Она-то лучше всех знала, ЧТО я читал. Ведь самая длительная потеря зрения постигла её именно после ознакомления с этими протоколами… И мама моя ходила тогда к ней ежедневно, часами читала любимые литературные произведения – целиком или в отрывках. В то время популярна была телевизионная рубрика «Экранизация литературных произведений». А Медея трансформировала её в «Декламацию литературных произведений» - специально для любимой Ниты.
Возможно, тогда Нита сполна оценила эффективность давно забытого обычая чтения вслух на сон грядущий. Её обеспокоило моё несколько однобокое литературное развитие, увлечённость Есениным и Маяковским («Москва кабацкая», «Облако в штанах») – самые подходящие для богемы настроения. Она решила приобщить меня к Пушкину, но понимала, что докучать задорному юноше никакого толку нет. И применила метод «Декламации литературных произведений», читая мне перед сном «Евгения Онегина». Сначала я вошёл во вкус, потом она «влюбила» меня в Пушкина, а потом я стал пушкиноманом.
На рассвете одной из ночей запойного чтения я написал стихи. Я и сейчас не чураюсь этого юношеского опыта, напротив, горжусь им. Нита была первой читательницей. И тут же безоговорочно объявила: «Прочтёшь эти стихи на встрече в Союзе писателей». От слов немедленно перешли к делу. На другой же день, когда на Гогебашвили гостили Кайсын Кулиев, Белла Ахмадулина, Олег Чухонцев и Юрий Ряшенцев, Нита попросила меня прочитать это стихотворение.
– Как, по-грузински?! – растерялся я.
– Ты прочти, они поймут, – утвердительно кивнула Нита.
И я прочел:
.
Бык ревел по собратьям порубленным в чёрных провалах
Ненасытной земли, по исчезнувшим в бездне ночей,
По расстрелянным, что не успели и вскрикнуть, рыдал он,
И означился профиль Уайльда в скользнувшем луче.
В изумлении прянув, исчезла надежда, а вместо,
Закусив удила, появился безногий скакун.
Жгли мужчины костры из опавшей листвы по соседству,
А поодаль ещё Пастернак разрыдался в саду.
В том саду, где засохли уж розы, где мертвенно-голо,
Где косулю летящую грубо вспорол носорог,
Где курок соскользнул с утончённой десницы Паоло,
И лишь холод оставил на память ружейный курок.
Коломбины пальто, грустно-красное, брошено было
Одиноко висеть, там, на вешалке, на сквозняке,
И была уже поздняя осень, и сыро дождило,
И качалось пальто Коломбины на медном крюке.
Палачи в цитаделях своих, оправдаться пытаясь,
Говорили, что главное – цель, что для Бога – одно,
Будь змеёй ты иль жертвой. А впрочем, немало раскаясь,
Сокрушались: «Мы больше не будем». И пили вино.
Смилосердствуйся, солнце, ты разве не знаешь пощады?
Ты, как мать от сосцов, оторвало от щедрых лучей
Братьев, клятвой скреплённых… Лишило ты жизни отрады
Светозарных своих, искромётных своих сыновей.
И распятье назвали тогда Тицианом. И очи
Юной Танит Табидзе застлала полночная мгла…
Что ж и солнце вы не задушили в узилищах ночи,
Что ж вы небо тогда не спалили, убийцы, дотла?
Но летят ведь к прекраснейшим ножкам Тамунии* гвоздики!
Строк вам не разорвать, стихотворцев в ярмо не загнать,
На Арагви убили тебя, Божий дар не простили,
И моя в том вина, с нею жить мне и с ней умирать…
.
Перевод Владимира Саришвили
.
И они действительно поняли! Это видно было по лицам, по реакции. Нита всегда была уверена – если стихи настоящие, их поймёт подлинный ценитель на любом языке. И это убеждение прошло проверку опытным путём, с привлечением четырёх поэтов высшей пробы.
Затем Нита подгадала день, когда на одном из мероприятий присутствовал поэт-академик, один из «верховных жрецов советской литературы» Ираклий Абашидзе, и «включила меня в программу». Домой к Ираклию Виссарионовичу ходить читать стихи не рекомендовалось – всё равно что дарить шоколад директору шоколадной фабрики, да ещё настаивать, чтобы он его съел. Когда же я закончил декламировать свой опус в зале Союза писателей, Ираклий Абашидзе аплодировал стоя. В те же дни Нита сказала по телевидению, что это – лучшие стихи о Тициане; что «Лашико удалось перевоплотиться в духовный мир «голубороговцев», в их эпоху».
Меня ещё потрясли прочитанные в архиве строки о котле, в котором Паоло варил свою кепку вместе с хаши. Это так соответствовало привычной для меня богемной обстановке… И ночным пиршествам с утренним хаши, сопровождаемым антиалкогольными «филиппиками» моей мамы. «Такие таланты, и так бездарно пропиваете свой дар, посмотрите на себя, вдрабадан натрескались», – отчитывала она мужа Резо, его тёзку композитора Резо Лагидзе, известного колоссальными питейными возможностями, и других гостей, которые на самом деле просто пребывали в отличном настроении, шутили, пели и смеялись.
Но встречала ночных визитёров мама всегда с улыбкой. Даже компании, «заваливавшие» в нашу коммуналку в 2 часа ночи… Накрывала на стол, привечала, несмотря на то, что утром её ждали репетиции…
Нита обладала «страховым полисом» от подобных нашествий. Алекси, её муж, известный кардиолог, был суров и педантичен, любил всё расписывать и выполнять по минутам. И при всём том Алик Андриадзе и Резо Табукашвили оставались ближайшими друзьями…
Жизнерадостность Ниты, порою несколько не соответствовавшая окружающим реалиям, становилась предметом устных новелл моего отца, неподражаемого рассказчика.
Однажды от Ниты пришло письмо. Изливаясь восторженными эпитетами, она в своём послании рассказывала, какое чудесное место для отдыха ей посчастливилось найти – настоящий рай земной, сосновая роща на морском берегу, на фоне вечных снегов окрестных горных вершин.
«Приезжайте! – взывала она. – Ибо здесь вы обрящете отдохновение от мирской суеты, блаженство и радость бытия земного!!!». «И Лашико с собой привозите, – не забывала Нита о практической стороне дела».
Разумеется, Резо с Медеей, прихватив меня и наскоро собравшись, на всех парах помчались по указанному адресу.
«Хвалёные «Елисейские поля» оказались местностью довольно унылой и неприветливой, – рассказывал папа по завершении «курортного сезона». – Более того, нас встретил первобытный жизненный уклад, без элементарных удобств, при отсутствии дорожных коммуникаций, а то, что оставалось, в случае дождя, превращалось в коричневатый кисель, по которому можно было передвигаться только на ходулях... Богатство и прелести природы также оказались сильно преувеличенными. Зато комаров и прочей мошкары хватило бы на третью казнь египетскую».
Но Нита была счастлива, что мы приехали разделить с ней радости летнего отдыха. Она выдумала мир, в который поверила, и не сомневалась, что мы полностью единодушны с ней. «Силой своего воображения» она погружалась в придуманную сказку, и контакт её с этой фантазией был настолько мощным, что весь негатив либо преобразовывался ею в позитив, либо удалялся как бы сам собой. Оставался и признавался только и только позитив.
Когда я подрос и стал лучше анализировать жизненные коллизии, понял, что это была защитная реакция ума и сердца на все бедствия, выпавшие на её долю.
Но было бы ошибочным представлять Ниту этакой блаженной, не ведающей разницы между заблуждением, осознанной мерзостью и подлинным светом добра.
Когда такая потребность действительно возникала, она умела выразить своё недовольство, умела осудить. Главным образом прибегала она в таких случаях к своему арсеналу голосовых модуляций. И это действовало лучше всяких гневных монологов и обличительных умозаключений. Одно междометие в устах Ниты было эффективнее любых словесных нападок.
Мою пьесу «За ставнями весны» - по смыслу её перевели «В поисках фантома» - поставили в Ленинграде и опубликовали в журнале «Театр». Переводчиком выступил Семён Злотников, который сейчас в Израиле исполнил свою мечту и стал владельцем передвижного театра. Мне было 25 – счастливый возраст. Георгий Товстоногов называет меня и Семёна Злотникова в числе пяти лучших драматургов новой волны.
Тогда случилась история на тему столь любимой Нитой «пушкинианы», случай, который ей очень нравился.
Я получил приглашение от писателя Семёна Ласкина на презентацию знаменательного события в истории советской «пушкинианы». Потомки Дантеса наотрез отказывались выходить на контакт с советскими властями по поводу всякого рода уточнений и разъяснений, связанных с дуэлью Пушкина. А Ласкин всю жизнь занимался детективом под названием «Последние дни Пушкина». И вот именно ему, единственному, каким-то образом удалось втереться в доверие к членам семьи Дантеса и добиться письменного (!) подтверждения согласия выйти на контакты.
Это письмо решили вскрыть в торжественной обстановке (о его содержании, разумеется, было заранее известно).
В одной из старых питерских дворянских квартир – в 5-комнатных апартаментах, сплошь опоясанных стеллажами с книгами, собралось человек 40, среди них – все ведущие пушкинисты. Горели канделябры, сверкало столовое серебро. Роскошный рыбный стол лоснился и лучился осетровыми спинами, переливались жемчужинками бугорки икры в ведёрках, искрились графины с холодной «Зубровкой», и всё вообще было в высшей степени торжественно. А какие отрывочные фразы врезались в память – будто перенёсся я в дни прощания с Пушкиным: «Ну как же его никто не остановил в этом Вольфе и Беранже?!». «Ну почему не дал осечку этот проклятый пистолет!».
Несмотря на своё завидное положение молодого признанного дарования, в этой компании я чувствовал себя стеснённо и старался помалкивать. Держался поодаль от эпицентра общественного внимания. Примостился рядом с очень обаятельным, будто срисованным с мультфильма толстячком, который на полу играл в паровозики с дошкольником – сыном Ласкина.
Когда же Семён Ласкин под аплодисменты зачитал долгожданное письмо, все двинулись к столу отметить сие знаменательное событие. Фуршетов в те времена не устраивали, и мы с толстячком оказались на застолье рядом. После трёх-четырёх рюмок я привлёк внимание общества какой-то забавной историей, потом удачно сострил, и, так сказать, влился в коллектив полноправным его членом. После чего обнаглел и решил рассказать толстячку новую для тех лет и увлекательную историю «иезуитского заговора» по «заказному убийству» Пушкина, как сейчас говорят. С явным намерением «потрясти своими познаниями» собеседника, я вещал о иезуитском плане католизации России. Для чего было задумано определить в следующие фаворитки царя Николая I Наталью Гончарову, а зачарованный монарх якобы принял бы католичество под сладкий шёпот и ласки возлюбленной. И что Пушкин оказался в центре этого заговора, и что его убийство было организовано иезуитами, на пути которых стоял великий поэт. Толстячок слушал внимательно и вежливо. Когда же я немного выдохся, заявил, что версия эта любопытна, но она давно трещит по швам. Тут я полез в амбицию и заявил, что не так всё просто, как ему представляется, что эту версию не торговки кислой капустой мусолят, что её серьёзно разрабатывают лучшие пушкинисты, а выдвинул её сам Натан Эйдельман.
– Да, да, мне это известно, – согласно закивал толстячок, поддевая вилкой ломтик стерляди. – Тем более, что Натан Эйдельман – это я.
Немая сцена, последовавшая за этим признанием, стала точкой отсчёта нашей дружбы. Приезжая в последующие годы в Тбилиси, Натан Эйдельман останавливался в нашей семье…
.
«ТИЦИАН В ПРЯМОМ ИЛИ КОСВЕННОМ ПРИСУТСТВИИ»
.
Вспоминает Зураб Абашидзе, сын Ираклия Абашидзе, доктор политических наук, бывший посол Грузии в странах Бенилюкса и при Евросоюзе, экс-руководитель миссии Грузии при НАТО, экс-посол Грузии в Российской Федерации:
«В Ните действительно не было никакого негатива. Она как-то умела отмести все тяжёлые воспоминания и держала в памяти только светлое, радующее душу. Не об унизительном переселении и уплотнении рассказывала Нита, а о добрых соседях, подаривших ей пару обуви.
 
Папа говорил, что Тициан был неподражаемым тамадой-лириком, а Паоло – блистал в своих тостах артистизмом и ораторским искусством. В свою очередь, тосты Ираклия Абашидзе были усыпаны цитатами – и не только из Руставели и Бараташвили, но и из поэзии голубороговцев, и чаще всего он декламировал строки Тициана.
Отец Паоло предупреждал и его, и Тициана, чтобы слишком не высовывались, не были всё время на виду, это может плохо кончиться. Случилось, как он говорил.
Ираклий Абашидзе, по сути, был инициатором волны реабилитации репрессированных сталинско-бериевским режимом – как погибших, так и выживших.
Когда на пост первого секретаря ЦК КП Грузии был в 1953 году назначен Василий Мжаванадзе, которого партия призвала покинуть насиженное в Москве гнездо и отправляться в Тбилиси, новый глава республики в первые же дни связался с Ираклием Абашидзе. И… попросил моего отца помочь разобраться в общественно-культурной жизни Грузии, - именно его, как человека, прекрасно разбирающегося в приоритетах и второстепенных факторах.
Ираклий Абашидзе чуть ли не с места в карьер поднял вопрос о репрессированных в 1937 году писателях и деятелях культуры, сказав, что эта проблема является одним из главных раздражителей грузинского общества. «Тициана, Паоло, всех других не воскресишь, но у них остались дети, внуки, близкие. С этих людей необходимо снять унизительное клеймо «врагов народа», в учебных заведениях и на службе на них не должны неприязненно коситься. Нужен приказ об их реабилитации». «Странный ты человек, - сказал тогда Мжаванадзе папе. – До тебя в мой кабинет пожаловали твои коллеги со списком из 50 человек и сказали: «Если их сейчас же не арестовать, Вам будет очень трудно работать». А ты сразу заговорил не об арестах, а о реабилитации».
Да, Ираклий Абашидзе стоял у истоков этой идеи, он дал импульс последовавшей волне исхода из лагерей и извещений о реабилитации политзаключённых «ввиду отсутствия состава преступления». Он написал первое письмо в ЦК КП Грузии, где утверждал, что Тициан, Паоло и Михаил Джавахишвили были настоящими советскими писателями и говорил о необходимости возвращения им незаслуженно отнятого доброго имени. На первый взгляд, это выглядело абсурдным: система убила человека и эта же система его «воскрешает». Но на самом деле, для потомков эти постановления были огромным облегчением – и в моральном, и в бытовом, карьерном отношении. Они словно бы снова становились полноценными гражданами своей страны проживания. А другой у них не было, и быть не могло.
Правилам игры вынужден был подчиняться и Ираклий Абашидзе – там, где можно было не переступать красной черты основ морали и человечности.
Мой отец, стремясь развить положительную тенденцию заданного импульса идеи реабилитации, в своей публицистике того периода настойчиво проводил идею необходимости возвращения советскому читателю творческого наследия репрессированных авторов. А в статье «Тициан Табидзе» Ираклий Абашидзе провёл мысль о том, что эстетика голубороговцев близка советскому революционному мышлению и даже, для убедительности, привёл в качестве программных строки Тициана в духе блоковского «исчезни, старый мир» - чрезвычайно редкие по настроению и содержанию, на самом деле, для творчества Тициана Табидзе. Пригодилось и ироничное отношение Тициана ко всякой «зауми», футуристским выкрутасам, неудобоваримым для советских идеологов, в чём также нашлись точки соприкосновения между уже покойным поэтом и новой волной власть имущих.
Посетовав на «детские болезни» поэта, Ираклий Абашидзе приветствовал исцеление от них и, таким образом, утвердил Тициана со товарищи в числе полноправных авторов, рекомендуемых для чтения и изучения в СССР. И это было значительным прорывом – как для памяти о жертвах репрессий, так и для их здравствовавших членов семей и близких».
.
И вновь – Гиви Андриадзе:
Одним из друзей нашей семьи был незабвенный Ираклий Андроников. В 1975 году в Доме литераторов в Москве проходили юбилейные торжества, посвящённые моему деду Тициану Табидзе. Я приехал на этот юбилей, пришёл к Андроникову и сказал: «Дядя Ираклий, как бы нам издать книжку по материалам этого юбилея?». Телевизионной записью всех выступлений я располагал. Ираклий Андроников высказал тогда отличную идею – выпустить не книгу, а пластинку – сейчас бы сказали – аудиоальбом. И мы подготовили в фирме грамзаписей «Мелодия» две памятные пластинки – на первой звучали выступления участников московского юбилейного вечера в Доме литераторов. А на второй записаны воспоминания о Тициане, звучащие из уст Андрея Баланчиадзе, Ладо Гудиашвили, Верико Анджапаридзе читает стихи Тициана… Есть ещё альбом, на котором записаны воспоминания «последних из могикан», лично знавших Тициана».
Средняя оценка: 2.81029
Проголосовало: 311