Короткие рассказы

Александр БАЛТИН 03 февраля 2016 40

КОММУНАЛЬНАЯ КАНТАТА

Вороны роняют круглые шарики грая, и медленно плывущий белый пух - тополиный июньский снег - контрастирует с ними, звонкими…

Двор, образованный суммой домов, есть часть сложной, разветвлённой лабиринтом системы - и несложно заплутать среди бесчисленных переходов, арок, тупичков, ежели не знаешь чёткого алгоритма пути.

Один из домов жёлт, громоздок, напоминает старинную хребтообразную крепость; голуби на карнизах его - что ноты, но мелодия не звучит, не звучит…

Дом наполнен коммуналками, и жизнь в нём густа, быт - что крепкозаваренный, настоянный чай, не то борщ, сваренный столь круто, что ложка стоит в нём, не падая.

Скрипят, стреляют половицы паркета; двери массивны, а потолки высоки - и любо ребёнку вглядываться в тонкие трещинки, представляя географическую карту несуществующей страны, мечтать.

На втором этаже живёт часовщик - дядя Костя - и ребёнок порой отправляется в гости к нему: пошуровать. - О, заходи, - приветствует его старый, с желтоватым пергаментным лицом часовщик, и ребёнок, немного робея, проходит к пузатому комоду, из какого выдвигается ящик, наполненный блёсткими - колесатыми и с камешками - деталями, и, зачарованный, перебирает их, тихо бормоча что-то…

Пожилая болгарка на четвёртом этаже гадает, и пёстрые карты быстро мелькают в худых склеротических пальцах, обнажая скрытую схему чьей-то судьбы.

- Маш, рассольник выкипает! - режет воздух крик, и спешит заболтавшаяся хозяйка, спешит по длинному, коленчатому коридору на огромную кухню, где четыре плиты организуют пространство, как дома организуют двор. В пасти колонки синие языки пламени - трепещут они, как крохотные флажки…А сковородок! кастрюль! Скарб людской должен бы характеризовать хозяев - да нет, всё похоже: подумаешь - сковородка обожжена сверх меры, да не вычищена кастрюля…

Володька - в истёртом пальто, подвязанным сальной, перекрученной верёвкой, с худым, волчьим лицом - заходит к Вальке-сестре - тихой алкоголичке.

- Буишь?

- А то!

Пьют из грязных, щербатых чашек сладкое тягучее пойло - портвейн, принесенный Володькой, дымят Беломором, пускают ядовитую - по загубленным жизням - слезу.

Витёк - сын Олега: атлета, мастера спорта по толканию ядра - катит по коридору на трёхколёсном велосипеде и распевает что-то, пока Любка - мать - не заорёт на него, или не позовёт ужинать.

Густо дана жизнь, мазки её пестрят, золотятся, чернеют…

Ребёнок во дворе слушает вороний грай, мечтая собрать блёсткие шарики в коробочку…Качели скрипят, и две девочки в песочнице строят нечто.

…гроб вынесли из подъезда, установили на табуретах; старуха рыдала, гладя лоб дорогого покойника; полукругом стояли люди, и ритуальный автобус был запылён.

Мальчишки семи и девяти лет глядят на похороны с лестничной площадки.

- А умирают навсегда? - спрашивает младший.

- А то, - басит тот, кто постарше в ответ. - Страшно?

- Ещё б…

- А давай поклянёмся не умирать никогда!

- Давай, - соглашается младший.

Летнее солнце подчёркивает запылённость окна.

Что дому чья-то конкретная смерть? Чужая трагедия? Провал в смертный проран? Массивный - стоит он вторую сотню лет; видавший так много смертей, свадеб, радостей, горя, будто пронизанный токами времени, хранит он в себе густую-густую плазму необъяснимой жизни, хранит надёжно - будто и впрямь противореча проискам смерти.

БОЛЬНИЧНЫЕ ЗАРИСОВКИ

В боксе инфекционной больницы мариновали долго - брали кровь, меряли температуру, ждал врача - и бронзовые завитки осенних листьев за окнами не развлекали поэта, ибо медленно плавился в незримой печке жара, и только что вскрыли абсцесс.

Под пятьдесят.

В больнице первый раз.

- Пойдёмте, - слышит.

Идёт. Садится, ведомый тёткой, в машину, потом лифт, долгий подъём.

В палате - двое обедают: парнишка и кавказец.

Здоровается, не зная, принято ли представляться.

- Занимайте любую постель! - возглашает санитарка, и он начинает возиться, шурша грубым одеялом, пробуя на вес каменную подушку.

Переодевшись, ложится, и тоска наваливается, давит - надолго ли?

Медленно вызревают сумерки, плавным кораблём из них выплывает вечер…

Появляется четвёртый человек - высокий, круглолицый, улыбчивый…

Нет, думает поэт, и рифмы вяло шевелятся в мозгу: неживые, тусклые, - представляться, наверно, не принято…

Комковатый ужин из вязкой еды, все садятся за стол, быстро шебуршат ложками.

К вечеру доставили ещё одного - полусонного, тоже с высоким градусом жара.

Да, ещё - мусульманин - Хасан, оказалось - совершал намаз: , расстилал коврик, становился у стены, закрывал глаза, опускался на колени…

Лор-кабинет находился в слепой кишке, в отростке помещенья, и был мал, тесен, узок.

Зато сам врач - могутен, колоритен: с таким бы посидеть за бутылкой.

- Сейчас раскроем края раны, выпустим гной! - сообщил весело. - Будет бо-бо. Ну-ка.

И пшикнул в рот анестезию.

И сидел поэт - с открытым ртом, беспомощный, испытывая омерзение к себе, к ситуации.

Заглянула заведующая отделением.

- Михал Ваныч, бабушке бы у меня повязку сменить, на какой там день?

- Я подъеду, - обернулся к ней лор. - Вы же рядом тут?

- Ага. Очень обяжете. Бабушке 85.

- Напомните, голубушка только. - И, обращаясь к поэту: Готовы к бо-бо? Ну, поехали…

Отполаскивал горло фурацилином; раковина заплёвана, вся в мерзких сгустках…

- У меня в прошлом году машину вскрыли, - говорил, оторвавшись от планшета Роман. - Занятно - вскрыли, ничего не взяли.

- А было что брать? - поинтересовался Хасан.

- Да было всякое в бардачке.

- Ясно, шпана хулиганит. - Этого зовут Евгений. Крепкий, хозяйственный, матерщинник. - А во - анекдот, - восклицает.

Поэт ложится на свою кровать. Подушка очень неудобная, и хочется домой.

- Уйду в пятницу, - говорит Роман. - Ну его, тоска здесь лежать…

Под капельницей - 15-летний мальчишка. Температура не спадает пятый день. Кашляет, хрипит.

- Тоже сдёрну в пятницу. - Ляпает Женя. - Температуру сбили и ладно…

Коридор, серый линолеум в нашлёпках, решётка перед дверью.

Взад-вперёд.

Коридор. Несколько окон.

Во всех - бронза спокойной осени, лёгкая синь небес.

Смеркается, и город оживает, наливается огнями, безвестный мост вспыхивает нежно-красным цветом, точно повисая в воздухе…

Стой, смотри.

- Мальчики, на уколы.

Гуськом тянутся в процедурный кабинет.

Самые популярные шутки - Ж..а же не железная! Не искал приключений на свою задницу - а вот получи…

Ужин также скучен, как обед и завтрак.

И завтра будет тоже.

Повторяемость скуки убивает мелодию жизни.

Тётка-уборщица балагурит:

- Внучка совсем от рук отбилась, шалава. А где я ей денег возьму, а? На панель что ль мне? Да старовата!

- Избаловались мужики? - хохочет Женя…

Тётка матерится в ответ, смеётся.

От половой тряпки глянцево блестят разводы на линолеуме пола.

Трое сбежали в пятницу, как и обещали.

Суетились, буквально лучась счастьем, балагурили, бросали уходя: счастливо, мужики, поправляйтесь.

Каменная тоска давит поэта - тоже хотел, да не решился, и вот…

Лежит, рифмует, температуры нет, ощущения странные, голова пухнет прозрачным звоном…

В понедельник, бормочет под нос, в понедельник.

Час идёт, как три.

Чернота медленно разливается за окнами.

Нечто томительно гнилостное тянется из души, которой нет никакого дела до приключившейся ангины…

КЛУБ НУМИЗМАТОВ

- А это, простите талеры?

Тощий и какой-то зигзагообразный старик в потёртом костюмчике глядит вполне дружелюбно на подошедшего мужчину средних лет, рядом с которым топчется мальчишка со светящимися глазами.

- Они самые, - отвечает старик.

- И какова же, к примеру, цена?

- Нижний ряд - по триста, верхний по девятьсот.

Мальчишка заворожённо глядит на тёмные крупные кругляши с таинственными изображеньями…

В СССР клуб нумизматов помещался в церкви.

Смущало это кого-то? Едва ли.

Давно переоборудованная под клуб, по субботам принимала она нумизматов.

Столы выстраивались рядами, и на них - в альбомах, планшетах, просто россыпью - монеты: тусклые, яркие, переливающиеся; монеты всего мира - дорогие, очень дорогие, бросовая мелочь, какую покупают обычно детям - пусть географию учат!

И - только один мальчишка, поскольку вход до 16 воспрещён; но отец платит трёшник - зеленоватый и мятый - и проходят вдвоём.

Талеры!

Точно срезы каналов, ведущих в далёкое, практически непредставимое время…

Отец о чём-то говорит со стариком, а мальчишка всё глядит, представляя извивы улиц, толстый кирпич стен, дымоходы, трубы, замки, харчевни, где над огнём медленно вращается вертел с тушей…

- Ну, пошли, сынок.

Они отходят.

Аркадий - важный, как средневековый курфюрст - восседает рядом с вечным своим дружком, которого кличут - Доктор. Розовощёкий, с пухлыми ладонями, напоминает он постаревшего херувима.

И, разумеется, и у того, и у другого много чего имеется, но отец покупает сыну только мелкие иностранные монетки, и укладывает их мальчишка в специальную, бабушкой сделанную коробку, смакуя даже и названия стран - Мавритания! Маврикий! Непал!

Мощно таращится со столов разнообразное серебро.

Стас одноглаз, второй глаз его - стеклянный, а живой - хитрый, бегающий, острый.

- Что? Юбилейники европейские? Садись, гляди. У самого-то что есть?

Некто протягивает небольшой альбомчик.

Стас листает с видимым равнодушием.

- За Сан-Марино пятисотку что хочешь?

- В обмен только.

- Ну, гляди, у меня тут много всякого.

Два дедка - оба седые, с прожелтью - уютно устроившись в уголке, беседуют.

- Ну как?

- Да ничего интересного.

- Не скажи, взял я один ангальтский талерок.

- Ну-ка, ну-ка…

И тусклый кругляш появляется на свет, и выносят ему оценку, и…

- А я, было, у алкаша дукат взял с Цвингли.

- Да, в нашем деле бывают счастливые случайности.

- А то!

Гуденье витает над столами.

Страсти варятся в незримом котле.

А где мальчишка с отцом?

А вот они - выходят уже, покидают столь интересные пределы, и мальчишка ощупывает в кармане несколько милых, маленьких монеток, вспоминая талеры…

Интересно - торговали в алтаре?

Седобородый, старый человек, бывший некогда тем мальчишкой, проходит мимо церкви, где некогда помещался клуб нумизматов, глядит в окна, за которыми мерцают острые огоньки свечей, и думает - торговали тогда в алтаре или нет?

И чем-то сам себе напоминает отца - давным-давно умершего, всегда живого, ибо код крови, тайна рода остались в нём - формально взрослом, а на деле таком же мальчишке.

ПРОЩАЙ, ЛАРИК!

Маленький пудель - Ларик: курчавый, золотистый, пушистый, тёплый…

Когда он сворачивается у ног - ощущение счастья охватывает, будто всё хорошо, ничего плохого никогда не случится…

Утром, уходя на службу, муж всполошился: стоит в коридоре, глаза неживые, хвостик висит…

Вынес на руках, но пудель не стал гулять, постоял у куста…

Дома порезал любимую его сосиску, предложил, но пёсик даже носом не повёл.

Надо идти.

На службе болтала с коллегой, перебирая пустые слова, и вдруг жена позвонила: Ларик совсем плох.

Отпросился, бежал; осень пламенела вокруг…

Дома жена разговаривала со свекровью, гостившей в Калуге у родственников, и когда открывал дверь, услышал, как сказала в трубку:

- Вот, Саша пришёл…

И, одновременно говоря с плачущей матерью, не раздеваясь, присел около собачки, и понял…

- Мама, он умер! - крикнул…

И рыдания потекли в ответ.

И осознал отчего двоится, троится, расплывается мир…

- Не хорони без меня. - Говорила мама, собравшись. - Заверни в простынку, положи на балкон, с первым же автобусом приеду.

Он разделся, нашёл простынку, завернул маленький трупик.

- Как же так, как же так, - бормотал всё, - вчера же ещё…

И слёзы проедали глаза.

Маленький пушистый комочек вынес на балкон, сидел над ним, курил…

…вот лает - звонко, задорно, прыгает, теребя поводок, и - идём гулять, и если зима, пёсик зарывается носом в сугроб у подъезда, и глядит потом лукаво, а носик белый, в снежном порошке, а летом - носится по двору, играет с другими собаками, и зелень вокруг вздёрнула роскошные знамёна…

Вот - несём в поликлинику, а было два года назад, лапки что-то действуют плохо, и, впервые оказавшись в клинике, совсем стушевался маленький, страшно, но ничего страшного не оказалось, сделали серию уколов, и снова скакал, резвился…

А вот утром приходит, носом задирает одеяло и ныряет в постель, сворачивается клубочком у ног - тепло так становится, славно…

Больше не будет ничего.

Завёрнутый в простынку крохотный трупик лежит на балконе, и хозяин сидит рядом, курит, думая, что лёгкая и светлая, крохотная душа, уже отлетела в беззаботный собачий рай…

В СКЛИФЕ

Быть каплею в пёстром содержимом громады Склифа достаточно занятно, особенно учитывая то, что диагноз, судя по всему, не подтвердился, и от момента, когда привезли, и точно оказался заложником своей подписи - мол, даю согласие на обследования, и когда вялый медбрат привёл в палату, где один из пациентов рыдал от боли - до сегодняшней прогулки по больничному скверу прошло три дня, и завтра выпишешься.

Громада, опоясанная полосами балконов, на которые почему-то запрещено выходить, видна с аллеек угрожающе - и вместе равнодушно.

Маленькая церковь кремового цвета закрыта постоянно, да и не хочешь в неё заходить, а вот виварий, как указано на плане, разыскать интересно; а главное - вот она плазма Москвы, рядом - живая, переулочная, выходи в тапочках, можно и сбежать домой…

Стоишь, и тупо глядишь на бегущую строку надписи: Ритуальные услуги, гробы, венки круглосуточно. Ярко-красная строка на доме, расположенном возле морга, в недрах которого в осенних сумерках зажигается синеватый, неестественный свет.

Ещё один проход по дорожке, ещё раз огибаешь клумбы, опять подходишь к скамейкам, отведённым для курения, закуриваешь, слушаешь болтовню пациентов.

Подняться в палату?

Но от лежания делается тошно, а читать давно неохота, и роскошная панорама из окна - с крышами, куполами, промоинами переулков тоже надоедает, в конце концов.

- Какой белый голубь! - восхитился сосед. - Точно клочок метели.

Поворачиваешься, видишь его: действительно чудесно-бел, улетит сейчас…

Возвращаться в палату?

Или нет, по неровным асфальтовым пластам дойти до жилых домов, сесть на пёстрой, пустынной детской площадке, сидеть тут полчаса, вспоминая жизнь, перебирая нюансы её, оттенки, потом…

Всё равно возвращаться…

Кафе в холле брызгает суммой огней, и тянет зайти, попить кофе, взять пирожные, но проходишь мимо, и, секунду колеблясь: по лестнице ли подняться - всё-таки девятый этаж - или ждать лифта - отдаёшь предпочтение лестнице.

На третьем этаже она раздваивается точно, - здесь делали узи, и вообще, судя по всему, это этаж процедур; и ты поднимаешься дальше, заглядывая в широкие окна, видя, как уменьшаются визуально пейзажи и точно увеличивается небо…

Длинный коридор, большие портреты научных светил - известных лишь своему кругу, а биографии тех, кто сыграл заметную роль в гастроэнтерологии, прочитал уже несколько раз…

Ни с кем из палаты не познакомился толком, и разговоры вполне случайны.

Тот, что рыдал, когда тебя привели, оказался балагуром-весельчаком, постоянно что-то рассказывающим - в основном старику, перенёсшему операцию, а по повадкам - мелкому начальнику: навещают каждый день: то жена, то сын, то коллеги…

Люди ходят с грелками, прикреплёнными на проводках, торчащих из боков, и сие поначалу казалось диким, но потом привык; они выходят с этими грелками курить, бродят по коридором, стоят у окон.

Лежи теперь; балагур снова болбочет что-то - бесконечные его истории, кажутся ему занятными, а на деле скучны, однообразны, пусты… Лежи, осмысливая жизнь, приведшую сюда, думай о том, как будешь жить, когда уволишься с постылой службы, или гляди в окно - на роскошную, многоглавую московскую панораму…

Занятно оказаться в Склифе!

Александр Балтин