Утраченное прошлое «второго Чехова» Аркадия Аверченко
Утраченное прошлое «второго Чехова» Аркадия Аверченко
27 марта 1981 года родился русский писатель, сатирик, драматург и театральный критик, редактор журналов "Сатирикон" и "Новый Сатирикон" А.Т. Аверченко, юмором пытавшийся разбудить Россию.
«Меня надо отправить в сумасшедший дом… Плачьте, русские!»
«Токатлиан. Это та печка, от которой всегда танцует беженец».
Интерпретатор классических греческих песен: «Верная Пенелопа ждала его, коротая время со своими женихами. История эта кончилась трагически: Одиссей вернулся». Непревзойдённый мастер великолепной аллюзии на толстовские аллюзии: «Забавная скотина — человек. Весёлая скотина». Провидец будущих национальных перипетий: «Отдадим Украину, а потом будем её снова отнимать. Отнявши, снова отдадим, а отдавши, снова будем отнимать». Глашатай непреходящих ценностей: «Мошенник — математика, повинующаяся известным законам, дурак — лотерея, которая никаким законам и системам не повинуется». Знаток вечных семейных тем: «Муж может изменять жене сколько угодно и всё-таки будет оставаться таким же любящим, нежным и ревнивым мужем, каким он был до измены». Певец духовных истин: «Мы все жалки и мелки перед лицом Бога... Ни одному из нас не удалось проникнуть в лабиринт запутанных путей человеческих, никто даже сотой части клубка не распутал». Винный, точнее, винно-водочный гурман, наконец: «Мы облобызались, и это дало мне категоричную возможность определить, что излюбленный напиток посетителя — доппель-кюммель».
Но приступим…
«Сейчас русский человек ещё спит… Спит, горемыка, тяжким похмельным сном. Но скоро откроет заплывшие глаза, потянется и, узрев в кривом зеркале мятое, заспанное, распухшее лицо — истошным голосом заорёт: «Человек! Бутылку сельтерской! Послушай, братец, где это я?» Аверченко
«Стоял сломанный стул и рядом с ним часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину. Тут же лежала куча исписанных мелких бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплёте, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, кусочек сургуча, кусочек тряпки, два пера, запачканные чернилами, зубочистка, совершенно пожелтевшая…» Гоголь
Аверченко, — один из первых беглых «безродных», — всё своё обширное творчество элиминировал в некий единый глобальный интертекст. Некий отечественный хронотоп «утраченного прошлого» — пространственно-временной континуум. Оживающий, разворачивающийся средь никчемных мёртвых «сокровищ», разбросанных в гостиной Плюшкина.
Сравните с вышеприведённым гоголевским отрывком несколько фраз из рассказа А.Т. «Усадьба и городская квартира»: «голые стены с оторванными кое-где обоями», «выбитое окно», «сырой ветерок», «обрывки верёвок, окурки, какие-то рваные бумажки», «поломанный, продавленный стул», «десятки опорожненных бутылок, огрызков засохшей колбасы».
Это и есть хронотопы, интенсивно соединяющие целенаправленно взаимодействующие меж собой культурно-религиозные, одномоментно сугубо обыденные, повседневные детали; художественно выявляя маркеры тривиальной неприкрытой жизни — «русскости». Изнанку, истинность скромного бытия и чаяний народа: «каменные, прочно сложенные, почерневшие от столетий ворота», «объятия, троекратные поцелуи, по русскому обычаю», «пухлая, как пуховая перина, кулебяка», «золотой хлеб»…
Что-то наподобие пересечения траекторий личностного роста с «мировыми линиями общественного развития» физиолога А. Ухтомского. Траекторий, подхваченных затем М. Бахтиным в виде закономерной связи пространственно-временных координат. В коих аверченковский эмигрант, находясь в городишке Константинополе, контрастно существует в ином, «совершенно пожелтевшем» плюшкинском измерении: там непонятно откуда возьмут да высунутся кусок деревянной лопаты и старая отодранная подошва сапога.
Отсюда — фантасмагоричность. Иногда — алогизм. Смена модальностей. Где вполне по-хлестаковски сталкиваются различные бахтинско-аверченковские хронотопы, — безнадёжно абсурдистские. Трёх-, четырёхмерно организующие, оцифровывающие повествование.
«Быть может, это только пишется “Аркадий Аверченко”, а читать надлежит “Фридрих Ницше”?» — спрашивает К. Чуковский, усматривая в дореволюционном творчестве А.Т. «гордую ненависть» к средним, стёртым, серым персонажам. К обывательщине, толпе. Смердяковщинке.
Отнюдь.
Люди просто больны, считал Аверченко. Они заразились пошлостью и глупостью. И добрый незлобный смех способен излечить их: «Рассказы для выздоравливающих» (1912), «О хороших, в сущности, людях» (1914), «Позолоченные пилюли» (1916), — названия книг говорили сами за себя. В них не было собственно ненависти. Но соглашусь, заметны её истоки, зачатки гневного сарказма послереволюционного, непримиримого к большевистской «нечисти» Аверченко: «Я люблю людей. Я готов их всех обнять. Обнять и крепко прижать к себе. Так прижать, чтобы они больше не пикнули. Отчего я писатель? Отчего я не холера? Я бы знал тогда, кому следует захворать».
Начало XX в. Яркий настенный плакат, обернувшийся… фикцией, тленом. Гневом.
В сотый раз обращаюсь к этому, по Аннинскому: «шлагбауму веков». К этой системообразующей грани меж безвозвратной архаикой прошлого и неизведанным техногенным, обязательно и неизменно прекрасным завтра.
Неизведанным, одновременно предсказуемым. …Помните, вслед за невероятным изобретением автоматического оружия — пулемёта Максима, — учёные пророчески предрекали естественное и перманентное затухание-окончание годами не иссякающих войн?
Завтра, кем-то видимое въяве. Кем-то заведомо осмеянное, заранее уложенное в прокрустово ложе смыслов, снов, слов. Театрализованное — возвеличенное, приниженное, но…
Никем так до конца и не угаданное. Не понятое. Разве что Лениным, в «шерстяных носках от ревматизма и мягких ковровых туфлях»... К чему ещё вернёмся.
Но даже и Ленина обвёл вокруг пальца не кто иной, как ближайший неподкупный соратник, преданный продолжатель и модификатор светлых мифических воззваний. Уничтожавший учителя и его идеи, — вместе с несгибаемой плеядой первых революционеров, — тою же мукой, коей последние в свою очередь ниспровергали собственных недовольных. Будто афинский реформатор Тесей расправился с хитрым, коварным вершителем судеб Прокрустом: «…а что вы думаете! Действительно, замечательные люди! Такие же, как один из учеников Спасителя мира — тоже был замечательный человек: самого Христа предал».
Увертюра 20-го столетия… Будет ли ещё в истории России период, настолько плотно насыщенный чувством, тонким запахом от края до края разлитой повсюду гениальности?
Живопись, поэзия, проза, сатира, юмор, драматургия, мощнейший эпистолярий. Все имена невозможно перечислить. Не пересчитать даже тех, кого беспартийный Аверченко печатал в «Сатириконе» начала века. Казалось бы, чего уж проще, ан нет: Андреев, Маршак, Куприн, А. Толстой, Городецкий; «младший дворник» Чёрный; Бухов, Тэффи, Дымов, Ландау, мн.-мн. др. «Смеялся мой «Сатирикон», смеялся мой «Барабан», смеялся «Бич» Аркадия Бухова, и от каждой нашей улыбки, от каждой смешинки — на упитанном большевистском теле оставались розовые, долго не заживающие царапины», — старался он осмыслить произошедшее в 1917-м. Постигнуть происходящий со страной сумасшедший дом.
Да, они были неотделимы — русский журнал и его редактор. Попытки возродить издание за границей, увы, успехом не увенчались: «Жизнь «Сатирикона» — почти равняется жизни Аверченко. Покуда был жив «Сатирикон», дотоле жил и расцветал Аверченко, умер «Сатирикон» — и выбитый из седла Аверченко начал умирать», — писал в некрологе П. Потёмкин.
Предотъездные годы, в основном крымские: севастопольские, симферопольские, — когда города в необозримом море крови и грязи переходили из рук в руки, — наполнены платоновским мороком укрывательства от коммунистов. И отчаянно насыщенным, — иногда полуподпольным, — графиком театральных и публичных выступлений: монологи-конферанс, вставные номера, классические одноактные пьесы, пародии, вечера смеха. На что Мандельштам восторженно откликнулся, назвав аверченковский сатирический театр Академией «изысканной нелепости», высшей школой издевательства и культуры остроумия. Школой по-настоящему петербургской улыбки.
Небольшая жизненная глава А.Т. под условным названием «Белый Крым» оказалась очень творчески напряженной, сочной, яркой. Густо намазанной противоречивыми, но несомненно колоритными событиями — всполохами смешной суеты и курьёзным столпотворением в «человеческом муравейнике».
Гастроли, концерты, сотрудничество в газете «Юг», впоследствии «Юг России». Регулярная рубрика «Маленький фельетон»: «Сытно и дёшево жилось раньше», «Усыновлю малолетнего петуха или фунта три баранины», «Сдаю города по первому требованию», — давал он искромётные, короткие и крайне популярные «Объявления».
Лучшее из того периода Аверченко собрал в 2-х фолиантах: «Нечистая сила: Книга новых рассказов» и «Дюжина ножей в спину революции». Где представлен дооктябрьский взгляд. С высоты, дистанции «доброго, прекрасного Бога» — без политики, но человеком в политике.
Ситуация же гражданской войны никоим разом не позволила А.Т. остаться сторонним наблюдателем. Найдя единственно возможную для него позицию — непримиримой политической борьбы и только борьбы. Безапелляционной, дерзкой.
Октябрьский переворот полностью развеял какие-либо надежды к лучшему. И с 43-го номера «Нового Сатирикона» — фельетоном «За гробом матери» — начинается новый Аверченко. Которому уже невмочь глумиться и «плавать в смехе».
А.Т. взывает к читателю с горечью праведной страсти: «Плачьте, русские!.. Креп на руке, проклятие убийцам на устах, открытая рана в сердце. Плачьте!»
Принимая, в принципе, февральскую революцию, Аверченко мучительно ищет причину поворота не туда, не в ту сторону, куда следовало бы повернуть. Что, отмечу, дорогие друзья, всецело напоминает современные аналитико-апоплексические метания по поводу горбачёвско-ельцинского «не туда».
Да, переворот и избавление, да, светлое, «очищающее пламя». В нём сгорает всё уродливое, затхлое, скверное…
К сожалению, формула «до и после», как ни странно, тут же теряет смысл — как теряет его позитивная попервоначалу деятельность «рыцаря революции» Керенского и того же Ельцина, всуе упомянутого: хороший по определению переворот испортили плохие по определению люди, заключал Аверченко.
Позднее А.Т. перестаёт разделять революцию и её результат. И в «Дюжине ночей» звучит закономерный по природе вопрос: «Объясните, почему русский народ свергнул Николая и выбрал Ленина и Троцкого?» — Полагаю, на нынешнюю почву, на нынешний капиталистический фундамент вопрос можно не перестилать. Ответ следует точно по Булгакову, саркастически и с подоплёкой: нечистая сила виновата! «Боже, какая прекрасная жизнь впереди. Задыхаюсь от счастья!! Вот теперь мы покажем, кто мы такие», — «Да… показали», — сникает в неизбывной печали А.Т.
Наиболее жёстко, до жестокости, досталось от Аверченко «нечистой силе» Керенского, тщательно, «заботливо и аккуратно» погубившей одну шестую часть земной суши, сгноившей с голоду полтораста миллионов «хорошего народа». Который в марте 1917-го выдал ему авансом огромные, прекрасные векселя.
Аверченковская нечистая сила в немыслимых ипостасях, — взращённая и напитанная, конечно же, Гоголем, — очень и очень скоро новыми красками, неординарными, по-чеховски импрессионистскими живописными мазками воспрянет у Булгакова.
Скажем, умных говорящих псов в мировой литературе довольно-таки много: у Лукиана, Сервантеса, Гофмана, Гоголя, Кафки, А. Толстого. Ле́винская собака Ласка из «Анны Карениной» — пусть не калякающая по-шариковски, — но чрезвычайно благоразумная. Не суть.
Говорящие рыбы и всяческие братья наши меньшие тоже не в новинку — с эпохи владычества легенд и русских народных сказок с кощеями, лешими, Емелей на одушевлённой ходячей печке. Но именно в XX веке А.Т. — один из зачинателей чудес из решета мнемонических, ассоциативных сопоставлений. А с юмористическим подвывертом — и вовсе первый. Главный по нечистым.
Услышав шум моих шагов, пленница открыла зелёные глаза и прохрипела огрубевшим голосом:
— Воды! Воды, проклятый Лаврушка, чтобы ты подох! Нету на тебя пропасти!
Хрипло бормоча что-то, она стала окачиваться водой, а я сел на пальто и стал размышлять, хорошо ли, что я связался с этим нелепым существом: она ела рыбу, как щука, орала всю ночь нецензурные слова, как матрос, от неё несло рыбой, как от рыночной селёдочницы.
— Знаете что... — нерешительно сказал я. — Не лучше ли вам на реку обратно... а? И вам лучше, и мне покойнее.
— Тащи невод, Лаврушка! — крикнула она. — Если верёвка лопнет — ухи оборву!
— Ну и словечки, — укоризненно сказал я. — Будто пьяный мужик. Ну... довольно¬с!
Преодолевая отвращение от сильного рыбного запаха, я взял её на руки, потащил к реке и, бросив на песок, столкнул в воду. Она мелькнула в последний раз своими противными зелёными волосами и скрылась. Больше я её не видел.
Так в аверченковской «Русалке» развенчивается романтический миф о зеленоволосых химерических кралях, поющих морякам сладкоголосые песенки-заманухи.
Содержание настолько же непритязательно, насколько достаточно свежо в литературе Серебряного века (напечатан в «Сатириконе», 1911). Учитывая сугубо юмористический подтекст.
Художник Кранц, купаясь в реке, натыкается на русалку с печальными молящими глазами и, в восхищении, приносит её домой.
Эйфория русалочьей любви улетучивается быстро.
Невеста постоянно требует ежеминутного окатывания водой и кормления рыбой. Этой же вонючей рыбой противно пахнут её объятья.
Постель — мокрая. Кругом — чешуя. Спать невозможно — она всё время поёт! (Вспомним ненавистные проф. Преображенскому балалаечные переборы нерадивого питомца.)
К тому же русалка донельзя вульгарна и элементарно тупа, повторяя, будто булгаковский прозревший Шариков, несвязные фразы, рывками слышанные от рыбаков.
Кстати, тут можно проследить интересную логико-лингвистическую цепочку по поводу непосредственно русалок и всякой остальной разумной живности. Подобно смердяковским гитарным экзерсисам — предтече шариковскому музыкально-развлекательному балагану.
В 1900-х гг. рыбью тему поднял Герберт Уэллс. «Морская дева», «Наяда» — блестящая сатира на викторианские ценности.
Далее — француз Жан де Ла Ира с романом-фельетоном «Человек, который может жить в воде». Далее — А. Н. Толстой, из цикла «Русалочьи сказки», 1910: …поселённая старым рыбаком в избе русалка своим зверским аппетитом и неуёмными требованиями разоряет всю домашнюю жизнь; в конце концов убивает самого хозяина.
Далее сатирические экзерсисы Аверченко с нечистой силой, неразумной и разумной. Хвостатой и носатой.
Фантаста Александра Беляева, по цензурным соображениям перенёсшего опыты над водоплавающими — людьми-амфибиями — в блистающую заграницу, вполне обоснованно можно считать последователем самого Булгакова с профессором-экспериментатором Преображенским. Хотя литературоведение настаивает на беляевском подражании опять-таки Жану де Ла Ира. Там и там — морская фабула; отнюдь не земная — собачья; «скотская», — по выражению о. Сергия Булгакова. Пусть.
Возвратимся к имениннику…
В эмиграции А.Т. — один из самых переводимых русских. Его рассказы, бесконечные скетчи и фельетоны — с ведома и без — перепечатывают французские, чехословацкие, польские, австрийские, американские издания. Его книги широко распространяются по Европе, ставятся пьесы («Игра со смертью», «Приглашение в концерт»). Он даже отказался, к примеру, от чешской эмиграционной субсидии.
Сами же чехи и подавно лицезрят в Аверченко практически соотечественника (осел в Праге с 1922-го): «Они уже на меня смотрят, как на своего, тем более что я по-чешски стал болтать невероятно нахально, — пишет он одному из ближайших друзей К. Бельговскому. — При всех случаях стоят за меня горой. Не встречал я другого подобного народа».
Центральный основополагающий мотив многочисленнейших интервью и выступлений — Россия. Тема поддержки беженцев.
Его партнёры по сцене — Лери, Теффи, Р. Раич, Е. Искольдов. «Аркадий Аверченко за последние два года объехал Чехию, Германию, Польшу, Литву, Латвию, Эстонию и Румынию, устроив более 200 вечеров, которые всюду проходили с большим художественным и материальным успехом», — в 1924-м комментировала газета «Новое Время» приезд известнейшего юмориста.
В заключение о Ленине
Владимир Ильич, естественно, прочитал «Дюжину ножей в спину…». Правда, уже в 1921-м, вслед за парижской публикацией.
«Талантливая книжка», — с садистским сладострастием похвалил Ленин «озлобленного до умопомрачения белогвардейца». Особенно радуясь главам с голодными людьми. Вспоминающими, чего ж такого необычного они ели на обед в старорежимной России: «…наваги было 4 штуки, — крупная, зажаренная в сухариках, на масле, господа! Понимаете, на сливочном масле, господа. На масле!..»
Также предсовнаркома повеселили места в тексте, где рушатся в бедлам металлургические, сталелитейные заводы. А директора огромных предприятий переквалифицируются в комиссионные приказчики.
На рассказ о растоптанном революцией детстве «Трава, примятая сапогами», — над которым хочется плакать от сострадания, — Ленин экзальтированно отозвался «превосходная вещичка!». Являя пример беззастенчивого пренебрежения людскими судьбами в пылу глобальных пожаров: «Что же я, дура! Я и забыла, что мой бубенчик был с маминым золотом в сейфе, и коммунисты его по мандату комфина реквизировали!»
Вообще неприятие Аверченко ленинизма как такового — вылилось в целую сатирическую Лениниану. От «Дара данайцев» до «Королей у себя дома» etc.
Вывод вождя прозвучал ошеломительно: «Талант надо поощрять!» — И Советская Россия принялась в бешеном темпе републиковать книги Аркадия Аверченко: «Развороченный муравейник», «Юмор былых дней», «Записки Простодушного», множество небольших вещей. Почему?
Сам Ленин вдруг меня заметил
И, в гроб сходя, благословил.
«Теперь у меня есть гордое чувство, что я принёс России ощутительную пользу — отнял у Ленина часа полтора своей особой, значит, одним декретом меньше, значит, десятью не расстрелянными больше. «И то хлеб», как сказал один сборщик продналога, вешая на воротах бесхлебную старушку», — размышлял А.Т. о свалившемся на него дома печатном «счастье».
Ленин, конечно, феерично хитёр, умён, бесчестен и злопамятен.
Раскатывавшаяся к тому же в полную мощь волна НЭПа позволила вернуть многих «просветлённых» беглых домой. Некоторые, в зависимости от лояльности к власти, были пока(!) абсолютно выездными. И, — в зависимости же от их «поведения», — партия в дальнейшем решала, что идеологически лепить из провинившихся в прошлом поэтов, литераторов, юмористов в том числе. Иные «дошутились», как известно.
Каждый может встать и лечь.
Дать простор движению.
Кушать, пить, варить и печь.
Но… по усмотрению.
Думаю, не надо быть семи пядей во лбу, дабы представить-предположить, что случилось бы с Аверченко, клюнувшим на ленинско-нэповские песни-заманухи социалистических «сирен»: вседозволенность, гостеприимство и советскую доброжелательность.
«Огнём пышащая ненависть делает рассказы Аверченко иногда — и большей частью — яркими до поразительности», — отзывался Ленин на «Дюжину ночей». — Не замечая или не желая замечать главного: искренней любви писателя к родине, истине, справедливости; и наизворот, могучей ненависти к обману и безверию, столкнувших Россию в беспросветную пропасть сумасшествия и ханжества: «Хам пляшет на пожарище…»
«У меня во время светлой заутрени, помню, какой-то хлюст портмоне из кармана выдернул. Тогда, я помню, поймал его за руку да так похристосовался, что он у меня волчком завертелся, а теперь бы… — Чего теперь бы? — А теперь бы я все карманы ему сам растопырил: бери, тащи, мил человек, — только бы мне ещё полчасика у Василия Блаженного со свечкой постоять, колоколов послушать». А. Аверченко
P.S. «Я совершенно незаметно провел с вами два часа сорок семь минут».
