Рубить рукою палача!

К 205-летию лет со дня рождения В.Г. Белинского

Игорь Фунт

Рубить рукою палача!

«Я рождён памфлетистом»…

.

Все мы были слишком юны, чтобы принять участие в 14 декабря. Герцен

.

Ты нас гуманно мыслить научил… Некрасов

.

Духовной ли, мирской ли ты? прилежно се читай:

Всё найдёшь здесь, тот и другой; но разуметь смекай.

Н. Курганов. «Письмовник». 1796

.

…Однажды, во время первого приезда в Москву (1828), привокзальная цыганка нагадала недавнему гимназисту, бросившего учёбу ради поступления в университет, следующее: «Люди почитают и уважают тебя за разум, – сказала женщина, – только языком не ошибайся. Ты едешь получить и получишь, хотя и сверх чаяния». – Белинский не был бы Белинским, если б не пренебрёг предупреждением. Сделавшись впоследствии в поступках и суждениях радикально-резким, жёстким, жестоким, – вплоть до невменяемости! – и даже «диким», по выражению К. Полевого. К тому же, в конечном итоге «оставленным без образования».

Правда, он и не скрывал того: «Я не обольщён моим талантом, я знаю, что моя сила не в таланте, а в страсти, в субъективном характере моей натуры и личности…» – признавался Б. незадолго до кончины. Которую по-лермонтовски предугадывал. Ждал. И потому крайне торопился, будто «объевшись белены» (П. Вяземский). А по мнению Достоевского, он и вовсе – «самый торопившийся» человек в целой России.

Очень многие ругали эту его необразованность, недоученность. Но многие и защищали оттого безмерную нравственную свободу Б. от «мертвящего давления преданий»: «…его ничто не стесняло: ни предрассудки схоластики, ни предрассудки среды» (Герцен). Более того, в конце XIX – начале XX вв. вопрос о максимализме озарений русского сознания, одарённого «инстинктом правды» подобно как у Белинского, – причём крепко скованного любовью к родине и желанием её усовершенствования, – ставили Михайловский, Бердяев, Франк, мн. др.

.

…А ведь согласитесь, дорогой читатель, все мы прошли через студенческие мытарства. Кто-то через настоящую невымышленную бедность. И «непонятные» юношеские стремления постигнуть тайну существования вселенной, бездну цивилизаций в ней. Пытаясь разгадать судьбу, движения ангелов души. Силясь осмыслить божественное своё предначертание – неизменно и непреложно нравственное своё величие в «чудном гармоническом» пространстве бесконечности. Всё так.

Как правило, эти глобальные онтологические диссонансы остались в молодости. Уступив место прагматике и способам устроиться в жизни, долгой и суетной. В непростом и у каждого неизмеримо разном «бытии веков»…

Белинскому же было отпущено буквально пятнадцать по-взрослому насыщенных и плодотворных лет. И уж если не предвидел, то ощущал он это точно. Ни разу не отступившись от высочайших, выработанных с юности императивов сострадания ближнему и всенепременно первичной и наиважнейшей ценности Личности. Собственно «Я» без примесей и накипи революционных будней: «…человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества».

Но приступим…

.

«…он прочищал нам всем глаза, он воспитывал характеры, он рубил рукою палача патриархальные предрассудки, которыми жила сплошь до него вся Россия, – писал В. Стасов о питерском периоде «литературного бунтовщика», «человека экстремы» Виссариона Белинского. – Он издали приготавливал то здоровое и могучее интеллектуальное движение, которое окрепло и поднялось четверть века позже. Мы все – прямые его воспитанники».

Что верно, то верно. Впоследствии увлечение, симпатии к Белинскому и товарищеские отношения с ним аукнулось многим не в лучшую сторону. А очень даже драматически. Он был как вулкан, реактор, как раскалённый очаг, где хорошо греться, но «к которому опасно подходить слишком близко» (А. Фролов). Вулкан, взорвавший тихую гладь медленно колышущегося океана философических утопий и просветительских мечтаний.

Тургенева, например, выслали под надзор на родину, в Спасское-Лутовиново (1852). К слову, ссылка оказалась довольно продуктивной в творческом плане. Да и 3-е Отделение копало под него давненько, – собирая компрометирующие материалы. Так что Белинский, близкое знакомство с ним для Тургенева были одной лишь из причин наказания. (Также косвенное упоминание Б. в запрещённой комедии «Студент» 1850-го.)

Достоевский же, как известно, вовсе чуть не поплатился головой за преступное чтение «неистового» Виссариона (по шутливой дружеской аналогии с «Неистовым Роландом» Л. Ариосто) петрашевцам, отделавшись каторгой в 1849-м. Не зря – годом раньше – управляющий III отделением канцелярии Его Величества (позднее департамент полиции) Дубельт яростно сожалел о неожиданной кончине критика: «Мы бы его сгноили в крепости!» – злобно выплеснул он в день погребения. На что Т. Грановский ответил: «Виссарион умер вовремя». (Добавлю, что, по мнению литературной аналитики, трагическая смерть Б. пресекла неминуемое его вирирование в исторический материализм.)

Вообще же посмертная история Белинского и его трудов в десятки, сотни раз превосходит его прижизненную историю по насыщению и наполнению тенденциозностью толкований, – покрытых, естественно, десятилетиями ленинско-энгельсовских догматов и клише, к тому же менявшихся в зависимости от цивилизационных перипетий и сдвигов.

От времён народничества с первыми воспоминаниями очевидцев и научными биографиями (Тургенев, Пыпин) – до постсоветских неомарксистских «перевёртышей». Дошедших в оголтелом перестроечном антикоммунизме до переоценок освободительного движения 19 века и, в свою очередь, отрицания народничества как такового. «Неовеховство торжествует! – негодует знаменитый историк русской философии А. Ермичев: – …у вчерашних марксистов и партийцев коренным образом переменился взгляд на русскую историю. Плюсы сменились минусами и наоборот».

.

Начало 30-х… Белинскому двадцать. Исключённый из студиозусов за вольнодумство, он окучивает издательства и газеты в поисках работы.

Пушкин ещё жив. Лермонтов уже напророчил в «Предсказании» 1917-й, но не увидел пока апокалиптический дагестанский «Сон» – со «свинцом в груди». «Сумасшедший» Чаадаев ищет, где бы пристроить «Философические письма». Восторженно очарованный Сен-Симоном и Гегелем, Герцен даже не подозревает, что охота за ним уже началась: «Нет параграфа во всех частях «Логики», в двух «Эстетики», «Энциклопедии» и пр., который бы не был взят отчаянными спорами нескольких ночей!» – упоённо вспоминает он повальное увлечение молодёжи «немцами» и их могутной квинтэссенцией – гегелевской диалектикой.

Задетый холерной эпидемией, словно предвещая «вечную разлуку», недолгий свой путь (что неудивительно, что сплошь и рядом случается с гениями), – хилый телом, но с «гладиаторской натурой», – Б. торопится, причём с метафизической настойчивостью! – со студенческой скамьи с головой ныряя в необъятное море русской и зарубежной литературы, искусства. Создавая некие конгломераты по интересам и организуя вкруг себя сообщества единомышленников. Объединённых всеобъемлющим погружением в немецкую философию. Нашедшую сонмы и сонмы последователей, особенно в Москве, московском универе. И кстати, уже незримо начавшую уступать духу более практичному. Подготавливая почву теории русского социализма и научным методам критического анализа действительности.

Тем не менее, влияние «немцев» огромно: они спасли молодёжь «от скептицизма французской философии и удалили её от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предшествовавшего поколения», – пишет Пушкин на полях к «Путешествию из Москвы в Петербург».

В муках выстраданная «гегелианская основа», конечно, не была идеалом, сочетая в себе предвестие мятежей и консерватизм одномоментно. И именно, скажем по-ленински: «революционный демократ» Белинский (загодя предвидевший многие события грядущего завтра), будучи, по словам Луначарского: близким соседом марксистского социализма, – ускорил это достославное разделение нравов на радикальные, демократические, либеральные. А приверженности литераторов – на славянофильские, западнические, монархические, анархистские etc. Указав надёжный путь последующим поколениям русских революционеров. Главнейшим предметом умственной работы избрав не что иное, как отрицание абстрактного утопического идеала, «маниловских фантазий» – в неутомимом стремлении развить идею отрицания как исторического права, «опираясь на закономерное развитие самой общественной жизни» (Г. Плеханов). Права, без коего «история человечества превратилась бы в стоячее болото», – по утверждению Белинского.

Оставаясь, в принципе, «сомнительным либералом», – а более консерватором с глубокомысленной тягой к идеализму:

«В отношении к внутреннему развитию России, настоящее царствование, без всякого сомнения, есть самое замечательное после царствования Петра Великого. Только в наше время правительство проникло во все стороны многосложной машины своего огромного государства, во все убежища и изгибы её, прежде ускользавшие от его внимания, и сделало ощутительным благотворное влияние своё во всех стадиях народной жизни», – пишет он в «Сельском чтении» в начале 40-х.

Тезис контрлиберальности Белинского (разработанный Ю. Айхенвальдом в 1913) подтверждает В. Зеньковский в «Истории русской философии»: «Если бы составить специальную хрестоматию с цитатами о «священном» значении царской власти у русских мыслителей, то Белинскому, по яркости и глубине его мыслей в этом вопросе, надо было бы отвести одно из главных мест».

В конце 19 в. о том же говорил П. Анненков в «Замечательном десятилетии»: «Как проповедь, так и все намерения Белинского скорее можно назвать консервативными в обширном смысле слова, чем революционными».

Но и тут Б. остаётся самим собой, вмиг являя нам противоположное. И на собственную сентенцию, что «все наши либералы ужасные подлецы!» отвечает (в письме Боткину, 1940): «…отныне для меня либерал и человек – одно и то же», а «идея либерализма в высшей степени разумная и христианская, ибо её задача – возвращение прав личного человека, восстановление личного достоинства…» – Поворачивая лермонтовский флюгер на сто восемьдесят градусов. На «всех парусах» уносясь в свой и только свой идеальный мир абсолютной Жизни. Полной противоречий. Полной всяких полемизирующих и переплетающихся меж собой «французов», «немцев» и новых социалистических крайностей, – где не будет долга и обязанностей; не будет мужей и жён; ни богатых, ни бедных; ни царей, ни подданных.

Так же и со спорами о Б. как примерном православном – и непримиримом атеисте: «Церковь не в брёвнах, а в рёбрах», – кратко закрыл мистико-эволюционизирующую fatum-тему Белинского Мережковский.

«Да, надо чаще читать Евангелие – только от него и можно ожидать полного утешения… – ставит Б. троеточие в экзистенциальных терзаниях: – Что человек без Бога? – труп холодный. …А что такое Бог, если не понятие человека о Боге?»

.

30-е годы… А ведь с необразованным автодидактом, «плебеем»-критиком Белинским и поставить-то рядом некого. Вот ведь как. Несмотря на флюгер меняющихся раз от разу мировоззрений: «…он откровенно ошибается и искренно ищет другого разрешения» (Герцен).

…«Едва имея понятие о Шеллинге только, Белинский сам собою дошёл до Гегеля, ему неизвестного; то есть в Белинском совершился своебытно тот переворот, который в философском мире совершился появлением Гегеля после Шеллинга», – восторгался В. Одоевский оригинальностью эстетического развития Б.

«Вельми дерзкий» путь от студенческого кружка Станкевича, с «отборной по уму» молодёжью, – через возбраненную цензурой гуманистическую, с темой теодицеи, трагедию «Дмитрий Калинин». Далее «идеальный» Шеллинг, «горячий духом» Фихте. К 40-м, – сквозь «полуреализмы» Гегеля, – к социалистическим темплетам славянофильской соборности, навеянными эвдемонизмом Фейербаха. (Б. просто оглушён фейербаховским значением, точнее, назначением теологии – антропологией!)

Всё крайне быстро в плане осмысления. (Слышится шум лермонтовского флюгера, методологически уводящий шеллингианство-гегельянство Б. от непосредственных прототипов.) Быстро – в ракурсе идеологических переходов и подходов к разрешению межличностных коллизий и форм их взаимодействия с миром – обязательно свободным, достойным восхищения! Обязательно и непрестанно развивающимся, подобно самому ему: в прогрессии проявляя собственные и выявляя у других субстанциальные «сокровища духа». А отнюдь не с тем миром, лицезримым за окном с «двойной решёткой»: чудовищным, позорно бездействующим, вооружённым «железными когтями и огромной пастью с железными челюстями»: «…с действительностью мы в ссоре и по праву ненавидим и презираем её, как и она по праву ненавидит и презирает нас. Где же убежище нам?..»

О тридцатых годах многое мог бы поведать проф. Н. Надеждин, преподаватель МГУ, издатель «Телескопа» и «Молвы», где начинал Белинский. Увы, профессор не оставил после себя воспоминаний.

В скудных сведениях того периода отмечено: для того чтобы элементарно прокормиться, Б. даёт уроки, также служит кем-то вроде секретаря у богатого чиновника, не брезгующего «литературщинкой». Одновременно усиленно пробивается в интеллектуальный круг лучших людей России.

В «Воспоминаниях студенчества» К. Аксаков восстанавливает неброскую картину тридцатых годов, шумных собраний у Станкевича, пишет о направлениях и интересах. Однако Белинского затрагивает лишь косвенно. Это и понятно.

Книга охватывает 20-летний период с 1833 по 1855. И некая неприязнь по отношению к Б. никуда не делась. 40-е годы – самые полемически резкие. Когда Б. громил славянофилов почём зря, в том числе и Константина Аксакова.

Также и рано умерший Станкевич, равно ни кто-либо другой из ближайшего окружения Белинского 1830-х гг. – Бакунин, Боткин, Клюшников – не оставили, к сожалению, воспоминаний. В отличие от поздних мемуаров (Анненков, Герцен, Гончаров, Достоевский, обвинявший Б. в памфлетизме), касающихся уже маститого Б. – петербуржца «во всей красе»: «Современник» «Отечественные записки». Здесь материалов масса.

Всего 15 лет звучало со страниц лучших русских журналов огненно-страстное слово Б., волнуя и утешая, – и, как обращался С.-Щедрин к современникам: «наполняя сердца ваши скорбью и негодованием, и вместе с тем указывая цель для ваших стремлений». Изменив русскую литературу до неузнаваемости. Изменив до неузнаваемости образ мыслей сочувствующих, подражателей, друзей-врагов, читателей и авторов. Выработав программу, послужившую исходным моментом для революционно-демократических проектов шестидесятых и решения насущных задач национального развития. И в первую очередь – по уничтожения крепостничества.

Далее будут 1840-е, заключительные... Наиболее ярко, идейно и творчески напитанные.

Белинский – не просто всесторонний универсальный писатель, критик, обозреватель. Он – выдающийся литератор общественного значения. Чьё имя неотделимо от имён Пушкина, Грибоедова, Гоголя и Лермонтова.

В сороковых он въяве нашёл Путь с большой буквы и полыхающее зарево истины в нём. Там бы наслаждаться и петь, гореть и блистать «звезда́ми в небесах» годы и годы, и годы. Но… «Слава Белинского не ему принадлежит», – резюмировал упомянутый вначале князь П. Вяземский.

Преображённый и выдуманный им мир – от смиренного богоискательства-теизма до неистовства богоборчества-атеизма, – не выдержав напора, не смог ужиться с миром реальным, злым, ущербным. Оттолкнув «выдумщика», жившего в антагонистическом разладе с действительностью и шедшего ей наперекор. Оставив наедине с самим собой, вечностью, Богом. И огромным литературным наследием.

А русскому уму, – в номиналистическом смысле, – придав одной из черт его самостоятельности некую осознанную необходимость, вернее даже, страсть непреложного восприятия рецензий, статей и обоснований Виссариона Григорьевича Белинского. Сражавшегося, в общем-то, за один глобальный вопрос: как идти России – по эволюционному либо революционному пути? Ну, а «правильное или неправильное» восприятие этого вопроса – тема абсолютно другой статьи.

.

«…при появлении нового дарования, нового романа, стихотворения, повести, никто ни прежде Белинского, ни лучше его не произносил правильной оценки, настоящего, решающего слова. Лермонтов, Гоголь, Гончаров – не он ли первый указал на них, разъяснил их значение? И сколько других! Без невольного удивления перед критической диагнозой Белинского нельзя прочесть, между прочим, ту небольшую выноску, сделанную им в одном из его годичных обозрений, в которой он по одной песне о купце Калашникове, появившейся без подписи в «Литературной газете», предрекал великую будущность автора». Тургенев о Белинском

175 лет назад, 7 июня 1848 года умер Виссарион Белинский. Также ко дню рождения (11 июня 1811 г.)

 

 

 

 

…Однажды, во время первого приезда в Москву (1828), привокзальная цыганка нагадала недавнему гимназисту, бросившего учёбу ради поступления в университет, следующее: «Люди почитают и уважают тебя за разум, – сказала женщина, – только языком не ошибайся. Ты едешь получить и получишь, хотя и сверх чаяния». – Белинский не был бы Белинским, если б не пренебрёг предупреждением. Сделавшись впоследствии в поступках и суждениях радикально-резким, жёстким, жестоким, – вплоть до невменяемости! – и даже «диким», по выражению К. Полевого. К тому же, в конечном итоге «оставленным без образования».

Правда, он и не скрывал того: «Я не обольщён моим талантом, я знаю, что моя сила не в таланте, а в страсти, в субъективном характере моей натуры и личности…» – признавался Б. незадолго до кончины. Которую по-лермонтовски предугадывал. Ждал. И потому крайне торопился, будто «объевшись белены» (П. Вяземский). А по мнению Достоевского, он и вовсе – «самый торопившийся» человек в целой России.

Очень многие ругали эту его необразованность, недоученность. Но многие и защищали оттого безмерную нравственную свободу Б. от «мертвящего давления преданий»: «…его ничто не стесняло: ни предрассудки схоластики, ни предрассудки среды» (Герцен). Более того, в конце XIX – начале XX вв. вопрос о максимализме озарений русского сознания, одарённого «инстинктом правды» подобно как у Белинского, – причём крепко скованного любовью к родине и желанием её усовершенствования, – ставили Михайловский, Бердяев, Франк, мн. др.

 

…А ведь согласитесь, дорогой читатель, все мы прошли через студенческие мытарства. Кто-то через настоящую невымышленную бедность. И «непонятные» юношеские стремления постигнуть тайну существования вселенной, бездну цивилизаций в ней. Пытаясь разгадать судьбу, движения ангелов души. Силясь осмыслить божественное своё предначертание – неизменно и непреложно нравственное своё величие в «чудном гармоническом» пространстве бесконечности. Всё так.

Как правило, эти глобальные онтологические диссонансы остались в молодости. Уступив место прагматике и способам устроиться в жизни, долгой и суетной. В непростом и у каждого неизмеримо разном «бытии веков»…

Белинскому же было отпущено буквально пятнадцать по-взрослому насыщенных и плодотворных лет. И уж если не предвидел, то ощущал он это точно. Ни разу не отступившись от высочайших, выработанных с юности императивов сострадания ближнему и всенепременно первичной и наиважнейшей ценности Личности. Собственно «Я» без примесей и накипи революционных будней: «…человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества».

Но приступим…

 

«…он прочищал нам всем глаза, он воспитывал характеры, он рубил рукою палача патриархальные предрассудки, которыми жила сплошь до него вся Россия, – писал В. Стасов о питерском периоде «литературного бунтовщика», «человека экстремы» Виссариона Белинского. – Он издали приготавливал то здоровое и могучее интеллектуальное движение, которое окрепло и поднялось четверть века позже. Мы все – прямые его воспитанники».

Что верно, то верно. Впоследствии увлечение, симпатии к Белинскому и товарищеские отношения с ним аукнулось многим не в лучшую сторону. А очень даже драматически. Он был как вулкан, реактор, как раскалённый очаг, где хорошо греться, но «к которому опасно подходить слишком близко» (А. Фролов). Вулкан, взорвавший тихую гладь медленно колышущегося океана философических утопий и просветительских мечтаний.

Тургенева, например, выслали под надзор на родину, в Спасское-Лутовиново (1852). К слову, ссылка оказалась довольно продуктивной в творческом плане. Да и 3-е Отделение копало под него давненько, – собирая компрометирующие материалы. Так что Белинский, близкое знакомство с ним для Тургенева были одной лишь из причин наказания. (Также косвенное упоминание Б. в запрещённой комедии «Студент» 1850-го.)

Достоевский же, как известно, вовсе чуть не поплатился головой за преступное чтение «неистового» Виссариона (по шутливой дружеской аналогии с «Неистовым Роландом» Л. Ариосто) петрашевцам, отделавшись каторгой в 1849-м. Не зря – годом раньше – управляющий III отделением канцелярии Его Величества (позднее департамент полиции) Дубельт яростно сожалел о неожиданной кончине критика: «Мы бы его сгноили в крепости!» – злобно выплеснул он в день погребения. На что Т. Грановский ответил: «Виссарион умер вовремя». (Добавлю, что, по мнению литературной аналитики, трагическая смерть Б. пресекла неминуемое его вирирование в исторический материализм.)

Вообще же посмертная история Белинского и его трудов в десятки, сотни раз превосходит его прижизненную историю по насыщению и наполнению тенденциозностью толкований, – покрытых, естественно, десятилетиями ленинско-энгельсовских догматов и клише, к тому же менявшихся в зависимости от цивилизационных перипетий и сдвигов.

От времён народничества с первыми воспоминаниями очевидцев и научными биографиями (Тургенев, Пыпин) – до постсоветских неомарксистских «перевёртышей». Дошедших в оголтелом перестроечном антикоммунизме до переоценок освободительного движения 19 века и, в свою очередь, отрицания народничества как такового. «Неовеховство торжествует! – негодует знаменитый историк русской философии А. Ермичев: – …у вчерашних марксистов и партийцев коренным образом переменился взгляд на русскую историю. Плюсы сменились минусами и наоборот».

 

Начало 30-х… Белинскому двадцать. Исключённый из студиозусов за вольнодумство, он окучивает издательства и газеты в поисках работы.

Пушкин ещё жив. Лермонтов уже напророчил в «Предсказании» 1917-й, но не увидел пока апокалиптический дагестанский «Сон» – со «свинцом в груди». «Сумасшедший» Чаадаев ищет, где бы пристроить «Философические письма». Восторженно очарованный Сен-Симоном и Гегелем, Герцен даже не подозревает, что охота за ним уже началась: «Нет параграфа во всех частях «Логики», в двух «Эстетики», «Энциклопедии» и пр., который бы не был взят отчаянными спорами нескольких ночей!» – упоённо вспоминает он повальное увлечение молодёжи «немцами» и их могутной квинтэссенцией – гегелевской диалектикой.

Задетый холерной эпидемией, словно предвещая «вечную разлуку», недолгий свой путь (что неудивительно, что сплошь и рядом случается с гениями), – хилый телом, но с «гладиаторской натурой», – Б. торопится, причём с метафизической настойчивостью! – со студенческой скамьи с головой ныряя в необъятное море русской и зарубежной литературы, искусства. Создавая некие конгломераты по интересам и организуя вкруг себя сообщества единомышленников. Объединённых всеобъемлющим погружением в немецкую философию. Нашедшую сонмы и сонмы последователей, особенно в Москве, московском универе. И кстати, уже незримо начавшую уступать духу более практичному. Подготавливая почву теории русского социализма и научным методам критического анализа действительности.

Тем не менее, влияние «немцев» огромно: они спасли молодёжь «от скептицизма французской философии и удалили её от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предшествовавшего поколения», – пишет Пушкин на полях к «Путешествию из Москвы в Петербург».

В муках выстраданная «гегелианская основа», конечно, не была идеалом, сочетая в себе предвестие мятежей и консерватизм одномоментно. И именно, скажем по-ленински: «революционный демократ» Белинский (загодя предвидевший многие события грядущего завтра), будучи, по словам Луначарского: близким соседом марксистского социализма, – ускорил это достославное разделение нравов на радикальные, демократические, либеральные. А приверженности литераторов – на славянофильские, западнические, монархические, анархистские etc. Указав надёжный путь последующим поколениям русских революционеров. Главнейшим предметом умственной работы избрав не что иное, как отрицание абстрактного утопического идеала, «маниловских фантазий» – в неутомимом стремлении развить идею отрицания как исторического права, «опираясь на закономерное развитие самой общественной жизни» (Г. Плеханов). Права, без коего «история человечества превратилась бы в стоячее болото», – по утверждению Белинского.

Оставаясь, в принципе, «сомнительным либералом», – а более консерватором с глубокомысленной тягой к идеализму:

«В отношении к внутреннему развитию России, настоящее царствование, без всякого сомнения, есть самое замечательное после царствования Петра Великого. Только в наше время правительство проникло во все стороны многосложной машины своего огромного государства, во все убежища и изгибы её, прежде ускользавшие от его внимания, и сделало ощутительным благотворное влияние своё во всех стадиях народной жизни», – пишет он в «Сельском чтении» в начале 40-х.

Тезис контрлиберальности Белинского (разработанный Ю. Айхенвальдом в 1913) подтверждает В. Зеньковский в «Истории русской философии»: «Если бы составить специальную хрестоматию с цитатами о «священном» значении царской власти у русских мыслителей, то Белинскому, по яркости и глубине его мыслей в этом вопросе, надо было бы отвести одно из главных мест».

В конце 19 в. о том же говорил П. Анненков в «Замечательном десятилетии»: «Как проповедь, так и все намерения Белинского скорее можно назвать консервативными в обширном смысле слова, чем революционными».

Но и тут Б. остаётся самим собой, вмиг являя нам противоположное. И на собственную сентенцию, что «все наши либералы ужасные подлецы!» отвечает (в письме Боткину, 1940): «…отныне для меня либерал и человек – одно и то же», а «идея либерализма в высшей степени разумная и христианская, ибо её задача – возвращение прав личного человека, восстановление личного достоинства…» – Поворачивая лермонтовский флюгер на сто восемьдесят градусов. На «всех парусах» уносясь в свой и только свой идеальный мир абсолютной Жизни. Полной противоречий. Полной всяких полемизирующих и переплетающихся меж собой «французов», «немцев» и новых социалистических крайностей, – где не будет долга и обязанностей; не будет мужей и жён; ни богатых, ни бедных; ни царей, ни подданных.

Так же и со спорами о Б. как примерном православном – и непримиримом атеисте: «Церковь не в брёвнах, а в рёбрах», – кратко закрыл мистико-эволюционизирующую fatum-тему Белинского Мережковский.

«Да, надо чаще читать Евангелие – только от него и можно ожидать полного утешения… – ставит Б. троеточие в экзистенциальных терзаниях: – Что человек без Бога? – труп холодный. …А что такое Бог, если не понятие человека о Боге?»

 

30-е годы… А ведь с необразованным автодидактом, «плебеем»-критиком Белинским и поставить-то рядом некого. Вот ведь как. Несмотря на флюгер меняющихся раз от разу мировоззрений: «…он откровенно ошибается и искренно ищет другого разрешения» (Герцен).

…«Едва имея понятие о Шеллинге только, Белинский сам собою дошёл до Гегеля, ему неизвестного; то есть в Белинском совершился своебытно тот переворот, который в философском мире совершился появлением Гегеля после Шеллинга», – восторгался В. Одоевский оригинальностью эстетического развития Б.

«Вельми дерзкий» путь от студенческого кружка Станкевича, с «отборной по уму» молодёжью, – через возбраненную цензурой гуманистическую, с темой теодицеи, трагедию «Дмитрий Калинин». Далее «идеальный» Шеллинг, «горячий духом» Фихте. К 40-м, – сквозь «полуреализмы» Гегеля, – к социалистическим темплетам славянофильской соборности, навеянными эвдемонизмом Фейербаха. (Б. просто оглушён фейербаховским значением, точнее, назначением теологии – антропологией!)

Всё крайне быстро в плане осмысления. (Слышится шум лермонтовского флюгера, методологически уводящий шеллингианство-гегельянство Б. от непосредственных прототипов.) Быстро – в ракурсе идеологических переходов и подходов к разрешению межличностных коллизий и форм их взаимодействия с миром – обязательно свободным, достойным восхищения! Обязательно и непрестанно развивающимся, подобно самому ему: в прогрессии проявляя собственные и выявляя у других субстанциальные «сокровища духа». А отнюдь не с тем миром, лицезримым за окном с «двойной решёткой»: чудовищным, позорно бездействующим, вооружённым «железными когтями и огромной пастью с железными челюстями»: «…с действительностью мы в ссоре и по праву ненавидим и презираем её, как и она по праву ненавидит и презирает нас. Где же убежище нам?..»

О тридцатых годах многое мог бы поведать проф. Н. Надеждин, преподаватель МГУ, издатель «Телескопа» и «Молвы», где начинал Белинский. Увы, профессор не оставил после себя воспоминаний.

В скудных сведениях того периода отмечено: для того чтобы элементарно прокормиться, Б. даёт уроки, также служит кем-то вроде секретаря у богатого чиновника, не брезгующего «литературщинкой». Одновременно усиленно пробивается в интеллектуальный круг лучших людей России.

В «Воспоминаниях студенчества» К. Аксаков восстанавливает неброскую картину тридцатых годов, шумных собраний у Станкевича, пишет о направлениях и интересах. Однако Белинского затрагивает лишь косвенно. Это и понятно.

Книга охватывает 20-летний период с 1833 по 1855. И некая неприязнь по отношению к Б. никуда не делась. 40-е годы – самые полемически резкие. Когда Б. громил славянофилов почём зря, в том числе и Константина Аксакова.

Также и рано умерший Станкевич, равно ни кто-либо другой из ближайшего окружения Белинского 1830-х гг. – Бакунин, Боткин, Клюшников – не оставили, к сожалению, воспоминаний. В отличие от поздних мемуаров (Анненков, Герцен, Гончаров, Достоевский, обвинявший Б. в памфлетизме), касающихся уже маститого Б. – петербуржца «во всей красе»: «Современник» «Отечественные записки». Здесь материалов масса.

Всего 15 лет звучало со страниц лучших русских журналов огненно-страстное слово Б., волнуя и утешая, – и, как обращался С.-Щедрин к современникам: «наполняя сердца ваши скорбью и негодованием, и вместе с тем указывая цель для ваших стремлений». Изменив русскую литературу до неузнаваемости. Изменив до неузнаваемости образ мыслей сочувствующих, подражателей, друзей-врагов, читателей и авторов. Выработав программу, послужившую исходным моментом для революционно-демократических проектов шестидесятых и решения насущных задач национального развития. И в первую очередь – по уничтожения крепостничества.

Далее будут 1840-е, заключительные... Наиболее ярко, идейно и творчески напитанные.

Белинский – не просто всесторонний универсальный писатель, критик, обозреватель. Он – выдающийся литератор общественного значения. Чьё имя неотделимо от имён Пушкина, Грибоедова, Гоголя и Лермонтова.

В сороковых он въяве нашёл Путь с большой буквы и полыхающее зарево истины в нём. Там бы наслаждаться и петь, гореть и блистать «звезда́ми в небесах» годы и годы, и годы. Но… «Слава Белинского не ему принадлежит», – резюмировал упомянутый вначале князь П. Вяземский.

Преображённый и выдуманный им мир – от смиренного богоискательства-теизма до неистовства богоборчества-атеизма, – не выдержав напора, не смог ужиться с миром реальным, злым, ущербным. Оттолкнув «выдумщика», жившего в антагонистическом разладе с действительностью и шедшего ей наперекор. Оставив наедине с самим собой, вечностью, Богом. И огромным литературным наследием.

А русскому уму, – в номиналистическом смысле, – придав одной из черт его самостоятельности некую осознанную необходимость, вернее даже, страсть непреложного восприятия рецензий, статей и обоснований Виссариона Григорьевича Белинского. Сражавшегося, в общем-то, за один глобальный вопрос: как идти России – по эволюционному либо революционному пути? Ну, а «правильное или неправильное» восприятие этого вопроса – тема абсолютно другой статьи.

 

«…при появлении нового дарования, нового романа, стихотворения, повести, никто ни прежде Белинского, ни лучше его не произносил правильной оценки, настоящего, решающего слова. Лермонтов, Гоголь, Гончаров – не он ли первый указал на них, разъяснил их значение? И сколько других! Без невольного удивления перед критической диагнозой Белинского нельзя прочесть, между прочим, ту небольшую выноску, сделанную им в одном из его годичных обозрений, в которой он по одной песне о купце Калашникове, появившейся без подписи в «Литературной газете», предрекал великую будущность автора». Тургенев о Белинском