Гнозис Дмитрия Бакина

Александр Кузьменков

Гнозис Дмитрия Бакина

Было так: в разудалом перестроечном «Огоньке» среди разномастных «долой» и «как-нам-обустроить» каким-то чудом оказался бáкинский «Лагофтальм». Рассказ завораживал: сквозь серую, шинельного сукна, фабулу, сочилось нечто жуткое и безымянное. Номер журнала лежал в светлом круге настольной лампы, я то и дело тянулся к нему, выхватывал наугад две-три фразы и обреченно бормотал: этот парень знает о жизни больше меня (обсценные эпитеты опускаю).

«Больше меня» – вот что уязвляло и восхищало. Со временем акценты сместились в верном направлении: ключевым словом оказалось «знает». «Знание» по-гречески «γνώσις», а всякий большой прозаик – отчасти гностик. Ибо, о чем бы ни писал, прямо или косвенно отвечает на вопросы Феодота: «Кто мы? Кем стали? Где мы? Куда заброшены? Куда стремимся? Как освобождаемся?..» Если на то пошло, то и сама судьба Д.Б. напоминает сентенцию Василида: «Странник я в этой земле и чужак среди вас…»

СТРАННИК И ЧУЖАК

«Год за годом и поколение за поколением я был там,

и они не узнали, что я обитал в их мире».

«Гинза».

Наследие Бакина невелико: полтора десятка рассказов, три главы неоконченного романа да наброски повести. О нем самом написано и того меньше: четыре литературно-критические публикации да две сугубо научные, любопытные лишь специалистам, – вот и все отечественное бакиноведение. Что до литературных регалий, то они предсказуемо скромны: «Антибукер» и чисто символическая премия Андрея Белого – бутылка водки, яблоко и рубль. Последнего из великих русских писателей никак не назовешь успешным. Скажу больше, сам Бакин к литераторам себя категорически не причислял: «Какой я писатель? Писатель – тот, кого читают. Вот Пелевин – это писатель…»

Парадокс? Да не такой уж парадокс, если вдуматься.

Нынче писатель обязан быть медийной фигурой: давать интервью, быть вечным гостем ток-шоу, как Веллер, вести телепрограмму, как Прилепин. Или уж превратить пустынножительство в PR-стратегию, как Пелевин. В общем, ничего общего с хронически одиноким Бакиным. Писатель обязан иметь имидж: вспомните хоть темные очки того же Пелевина. Или прилепинскую бр-рутальную щетину, от которой млеют все читающие разведенки. Господи, о чем это я, какой такой имидж? – достоверные фото Бакина, и те были опубликованы лишь после его смерти. Писатель обязан иметь биографию, как Лимонов: все напоказ, от войн до постели. Опять-таки не в пример аутичному Д.Б.

Хотя это детали. Главное вот в чем: писатель обязан работать в расчете на среднестатистического читателя. Микшировать трагедию до мещанской драмы, а комедию до ситкома, как Слаповский. Не обременять публику эстетическими или психологическими открытиями, как Снегирев. Предельно редуцировать стиль, как Сенчин. И так далее – ну, вы понимаете…

Бакин по сю пору безвестен. Подробности у де Шамфора: «На рынок не ходят с золотыми слитками – там нужна разменная монета, в особенности мелочь». Ага. К примеру, лихой пелевинский буддизм, изложенный полуматерным, полуэзотерическим языком образованщины, – просто, удобоваримо, прикольно.

Д.Б., однако, никогда не унижался до мимикрии – был чужд упрощений и лобовых атак на публику. Позднеантичная мистика у него дана глухо, намеками. Но следы ее повсюду: и в архаических полисиндетонах («и сказал… и сказал») и в гностической символике, и в самом мироощущении. Резонно будет с него и начать.

IN VALLE LACRIMARUM

«Иисус сказал: Тот, кто познал мир, нашел труп».

Евангелие от Фомы (61).

Проза Д.Б. напоминает рисунок на запотевшем стекле: за извивами скудного и анемичного сюжета просматривается что-то большее – не падающий камень, а сила тяготения, по слову Э. Утица. «У Бакина, – писала Т. Касаткина, – впервые после долгого перерыва – вновь появляется вселенная… не как тупая и косная декорация, не как место действия героев, но как живая, активная, действующая (хоть и непонятная) сила», – поставьте здесь NB, к этому пассажу мы еще вернемся.

Лейтмотив первых глав книги Бытия, рассказывающих о сотворении мира и человека: «И увидел Бог, что это хорошо». Но: и увидели философы, что это из рук вон плохо. «Если бы мы мыслили какого-нибудь созидающего демона, то мы были бы вправе, указывая на его творение, крикнуть ему: “Как смел ты нарушить священный покой Ничего, чтобы вызвать к жизни такую массу боли и горя!”» – воскликнул в сердцах Шопенгауэр.

То же у гностиков. Материальный мир, учили они, от сотворения пребывает во зле, поскольку не является эманацией божественных сил. Он – произведение Демиурга, демона либо злобного, либо ограниченного в своих творческих возможностях и способного лишь на несовершенства. Творец, говорится в «Апокрифе  Иоанна», нечестив в своем безумии – подвластна ли ему гармония? «В гностической мысли мир занимает место традиционной преисподней», – резюмировал Г. Йонас.

А теперь время сравнивать.

Напомню: Т. Касаткина назвала вселенную Бакина активной, хоть и непонятной, силой – но чтобы уразуметь миссию универсума, не надо быть семи пядей во лбу. Ибо сказано: судите о древе по плоду его. Мир Бакина глубоко враждебен человеку. Он способен лишь отнимать: калечит («Землемер», «Сын дерева»), насилует («Корень и цель»), убивает («Про падение пропадом»), лишает самого дорогого –  от денег до иллюзий («Землемер», «Стражник лжи»). А если и наделяет, то лишь уродством («Листья»). Социум подчиняется волчьим законам: «Он понимал, что государство не нуждается в оправдании наравне с землетрясением, потому что видел в государстве лишь одну из сил природы, не имеющей ничего общего с живыми людьми – и если разрушало, убивало, гноило государство – это разрушала, убивала, гноила природа – это, как затмение, как камнепад, как полнолуние, как дождь» («Землемер»). Картина будет полной, если добавить к сказанному краткую, но выразительную аттестацию эпохи: «Наступил век, в котором не будет большего греха, чем честность» («Нельзя остаться»).

Деторождение лишь множит число калек и страдальцев – и потому отвратительно. Герой «Листьев», «стиснув зубы и залепив оконной замазкой ноздри, молча таскал через затененный двор скрипящую, гнилую тележку с простынями и наволочками из-под рожениц… преследуемый неумолимым запахом зарождающей жизни». Точно так же маркиониты, не желая способствовать продолжению мира, практиковали лютую аскезу, а манихеи считали размножение краеугольным камнем в стратегии Тьмы.

Непреложным условием избавления от мирской мерзости у гностиков является антипод рождения, смерть – особенно в тех школах, что использовали язык, близкий к христианству. Крестный путь Христа – «смертию смерть поправ» – стал для них не только примером индивидуального спасения, но и образцом для преображения мира. Но смерть у Д.Б. – лишь один из вариантов ухода. Границы земного мира размыты до полной проницаемости, – ветхая ткань бытия то и дело рвется, приоткрывая неведомое и неизреченное, и потому любая дорога может невзначай превратиться в Путь: «белая пыльная дорога и есть та дорога, по которой можно идти вечно и бесследно исчезнуть, растворившись в воздухе» («Листья»).

Последней прижизненной публикацией Бакина стал рассказ «Нельзя остаться». Похоже на категорический императив, правда?

ТАЙНОПИСЬ: ПОПЫТКА ДЕШИФРОВКИ

«Истина не пришла в мир обнаженной, но она пришла в символах и образах. Он не получит ее по-другому».

Евангелие от Филиппа (67).

Отправным пунктом здесь вполне может служить цитата из «Листьев»:

«Всему, что снится, предначертано верить, ибо реальность – половина правды и негде людям искать вторую половину правды, кроме как во сне».

«Сон у Бакина – выход в иную реальность, продолжающую и дополняющую земную», – заметила Т. Касаткина. Сны героев Бакина наполнены мистическими картинами, напоминающими полотна Босха, – выпуклые образы вроде бы сюрреальны и доступны лишь ассоциативному толкованию. Ан нет. На самом деле все несколько проще. Литорея Д.Б. поддается расшифровке, стоит лишь вспомнить о гностических символах:

«Змея укусила его в ладонь, которую он поднял над толпой людей, повелевая встать на колени, и ладонь пала на толпу, раздавив ее тяжестью внезапной опухоли» («Листья»).

Офиты почитали змею как символ высшего знания: в образе змеи София, верховная Премудрость, принесла истину людям, которых нечестивый Демиург держал в неведении. У наассенов змея присутствовала во всех существах и символизировала внутреннюю силу, что сродни индийской энергии кундалини (в дословном переводе – опять-таки «свернутый в форме змеи»). Героя «Листьев» принято считать Христом, забывшим свою божественную сущность, – она является протагонисту в донельзя аллегорическом сне.

Или же:

«Смерть троих его детей привела его в бешеное отчаяние… Долгие годы они снились ему в образе печальных, неповоротливых рыб за толстыми прозрачными стеклами гигантского аквариума, где они медленно и бесцельно плавали в таинственной темно-зеленой воде, среди искусственно выращенных водорослей и маленьких коричневых улиток, недосягаемые для хлещущих по стеклу звуков его голоса и пламени его неистовых приказов вернуться в армию детей. После этих снов он любил говорить, что люди в болезнях своих и смертях похожи на рыб, но этого никто не понимал» («Землемер»).

Рыба для западных гностиков была тем же, чем и для ранних христиан: акронимом Христа – Ἰησοὺς Χριστὸς Θεoς ῾Υιὸς Σωτήρ (Иисус Христос Божий Сын Спаситель). Приобщение умерших к высшему подчеркивает зеленый цвет воды – в гностицизме он считается символом воскресения Духа. Фраза «Люди в болезнях своих и смертях похожи на рыб» действительно выглядит загадкой, но и она разрешима – достаточно вспомнить философию экзистенциализма (о родстве его с гностицизмом подробно писал Г. Йонас). По Ясперсу, болезнь, смерть и вообще любое страдание есть пограничная ситуация, которая ставит человека на грань бытия и небытия, и тот освобождается от привнесенных условностей, осознает свое земное бытие как иллюзию и соприкасается с трансцендентными началами.

Продолжать в этом роде можно довольно долго, ибо материала здесь хватит на средних размеров трактат. Миры у Бакина, повторю, проницаемы, потому и в реальности хватает гностических иносказаний: опьянение как символ неведения («Листья»), прелюбодеяние как символ греха (там же), дом как символ мирского, низкого («Корень и цель», «Оружие»), черный цвет как символ пневматического, духовного («Страна происхождения», «Нельзя остаться»)… и прочая, прочая, прочая.

Подобная экзегеза – занятие, безусловно, увлекательное. Да все это лишь частности, которые проясняют общее. Вернемся к нему.

СТРАЖНИКИ ЛЖИ

«Вспомни, что ты – царский сын: узри, кому ты служишь в рабстве».

«Гимн Жемчужине».

Каковы бы ни были бакинские фабулы, любой его рассказ повествует, в сущности, об одном и том же: мучительной, чаще всего бесплодной, попытке осознать себя и свою миссию. Но для автора ни то, ни другое – не тайна; Бакин настойчиво, а иной раз навязчиво, педалирует инородность своих героев в земном мире:

«Толпа посельчан расступилась перед ним, ибо они были уверены, что он не станет ломать линию своего пути в угоду кучке людей, потому что было в нем нечто непонятное, что заставляло его двигаться по невидимым рельсам судьбы с ледяным, но ненавязчивым презрением совсем иначе, чем двигались они сами… Попадая в критическую зону радиации, которую излучала его личность, они чувствовали путаницу в мыслях и необъяснимую слабость во всем теле, словно живые волокна мышц оказывались расклеенными, более не связанными между собой, точно каскад сухих волос или развязанный сноп пшеницы, и на ватных ногах спешили покинуть круг пагубного воздействия неподвижной фигуры» («Корень и цель»).

«А живем мы в этом мире послами / Не имеющей названья державы», – строфа А. Галича вполне применима к бакинским протагонистам. Но истина о стране происхождения, о второй половине правды, явленная в снах, недостоверна, как и сами сны: «Бабка сказала – тот, кто велел нам быть, не простит; Анна сказала – никто нам быть не велел. Мы порождение взрыва» («Листья»).

Зов горнего мира ощутим, но невнятен, – потому герои Бакина тщетно ищут себя в земном бытии. Баскаков, наделенный сверхчеловеческими свойствами, тратит себя на противостояние с ничтожным и корыстным братом – и закономерно ему проигрывает («Корень и цель»). Фанатично упорный Кожухин идет на немыслимые лишения, чтобы вернуть умершую жену, в смерть которой не верит («Стражник лжи»). Крайнов пытается установить призрачную власть над своими детьми (вплоть до мертвых!) и тщетно ждет погашения облигаций по займу 1962 года («Землемер»). Название рассказа «Корень и цель» выглядит метафорой, ибо укорененность в этом мире диктует ложные ориентиры, препятствующие истинному целеполаганию.

«Когда тьма смешалась со светом, она затемнила свет и стала ни светом, ни тьмой, но стала больной», – говорится в «Апокрифе Иоанна». Герои Д.Б. больны смутным ощущением светлого начала в себе и невозможностью хоть как-то его реализовать во тьме неведения: незаурядные силы уходят ни на что – на самообман, на поддержание фикции. «Стражник лжи» – еще одна емкая метафора, точная характеристика большинства героев Бакина.

«Изъян возник из-за того, что они не знали Отца», – ставит диагноз Евангелие Истины.

НЕЛЬЗЯ ОСТАТЬСЯ

«Слепой и тот, кто видит, когда оба они во тьме, они не отличаются друг от друга. Если приходит свет, тогда зрячий увидит свет, а тот, кто слеп, останется во тьме».

Евангелие от Филиппа (56).

Программным опусом Бакина о познании мира и уходе из него стала «Страна происхождения». Герой рассказа – еще одно существо сверхчеловеческой породы:  «Она порой замечала за своим зятем такое, отчего каждому стало бы не по себе: например, она была свидетелем того, как он продержал в руке маленький кусок сливочного масла не менее пяти минут, а масло не только не растаяло, но, напротив, затвердело еще больше, после чего она прониклась убеждением, что в жилах его заместо крови циркулирует та жидкость, которую используют для нагнетания холода в морозильниках».

Он, под стать большинству своих единокровных братьев, является ниоткуда, более того  – лишен имени и памяти: «От прежней жизни у него остался гул в ушах». А вот это даже не шифрограмма, но открытый текст, прямое заимствование из мандейской «Книги Иоанна». «Давайте придем и заставим его <человека – А.К.> слушать великий грохот, так что он забудет небесные голоса», – говорят темные силы. Женщина по имени Мария вовлекает бомжеватого пришельца в круг будничных забот: «Единственное правило, которое сумела вывести за тридцать пять лет жизни – есть одна только правда и она состоит в том, что мы живем здесь и нигде больше и только этой правды следует придерживаться». Однако ни семья, ни работа не приобщают его к мирской правде, ибо она всего лишь полуправда. «Этот человек скрывается от закона», – уверена мать Марии. Для справки: закон у гностиков – синоним декалога, данного Демиургом и служащего для порабощения человека.

Безымянный герой – последний отпрыск выродившейся семьи; если его прадед охотился на кабанов, то он всецело посвящает себя охоте на мышей. Тем не менее, он укоренен в своей генеалогии – прилежно изучает родословную и «с рождения, без выстрела» носит в сердце пулю, что угодила на охоте в его предка. Осознание фатальной связи с родом тождественно познанию подлинной страны происхождения: «Ему вдруг приснились мчащиеся черные лошади, и время тронулось вновь…  И тогда впервые за последние три месяца он услышал сердце и, оглушенный, мгновенно забывший свои псевдосмертельные игры и раздумья над материальным бессмертием, бросился прочь... и в мозгу у него расцвел черный цветок» (о символике черного цвета мы уже потолковали). Познание побуждает к действию: «Он предстал перед главным врачом и спокойно сказал – я ухожу домой – и сказал — я все понял; тот сказал – ну нет; он сказал – я ухожу; а тот прищурился и спросил – что ты в себе чувствуешь?; и тогда он твердо сказал – уверенность».

Древние родовые связи сильны, но и они ничего не значат рядом с непреходящими, горними. «Иисус сказал: Тот, кто не возненавидел своего отца и свою мать, не сможет быть Моим учеником», – гласит Евангелие от Фомы. Но где она, страна происхождения, и каков будет уход туда? – кто знает. Опять-таки вспомним евангелиста Фому: «Царствие вне вас и внутри вас…»

ЭПИЛОГ

Все сказанное – личный опыт прочтения бакинской прозы, не более того. Но есть у меня индульгенция от Д.Б.: «Думать надо так, как хочется думать»…

Было так: в разудалом перестроечном «Огоньке» среди разномастных «долой» и «как-нам-обустроить» каким-то чудом оказался бáкинский «Лагофтальм». Рассказ завораживал: сквозь серую, шинельного сукна, фабулу, сочилось нечто жуткое и безымянное. Номер журнала лежал в светлом круге настольной лампы, я то и дело тянулся к нему, выхватывал наугад две-три фразы и обреченно бормотал: этот парень знает о жизни больше меня (обсценные эпитеты опускаю).

«Больше меня» – вот что уязвляло и восхищало. Со временем акценты сместились в верном направлении: ключевым словом оказалось «знает». «Знание» по-гречески «γνώσις», а всякий большой прозаик – отчасти гностик. Ибо, о чем бы ни писал, прямо или косвенно отвечает на вопросы Феодота: «Кто мы? Кем стали? Где мы? Куда заброшены? Куда стремимся? Как освобождаемся?..» Если на то пошло, то и сама судьба Д.Б. напоминает сентенцию Василида: «Странник я в этой земле и чужак среди вас…»

.

СТРАННИК И ЧУЖАК

.

.

Наследие Бакина невелико: полтора десятка рассказов, три главы неоконченного романа да наброски повести. О нем самом написано и того меньше: четыре литературно-критические публикации да две сугубо научные, любопытные лишь специалистам, – вот и все отечественное бакиноведение. Что до литературных регалий, то они предсказуемо скромны: «Антибукер» и чисто символическая премия Андрея Белого – бутылка водки, яблоко и рубль. Последнего из великих русских писателей никак не назовешь успешным. Скажу больше, сам Бакин к литераторам себя категорически не причислял: «Какой я писатель? Писатель – тот, кого читают. Вот Пелевин – это писатель…»

Парадокс? Да не такой уж парадокс, если вдуматься.

Нынче писатель обязан быть медийной фигурой: давать интервью, быть вечным гостем ток-шоу, как Веллер, вести телепрограмму, как Прилепин. Или уж превратить пустынножительство в PR-стратегию, как Пелевин. В общем, ничего общего с хронически одиноким Бакиным. Писатель обязан иметь имидж: вспомните хоть темные очки того же Пелевина. Или прилепинскую бр-рутальную щетину, от которой млеют все читающие разведенки. Господи, о чем это я, какой такой имидж? – достоверные фото Бакина, и те были опубликованы лишь после его смерти. Писатель обязан иметь биографию, как Лимонов: все напоказ, от войн до постели. Опять-таки не в пример аутичному Д.Б.

Хотя это детали. Главное вот в чем: писатель обязан работать в расчете на среднестатистического читателя. Микшировать трагедию до мещанской драмы, а комедию до ситкома, как Слаповский. Не обременять публику эстетическими или психологическими открытиями, как Снегирев. Предельно редуцировать стиль, как Сенчин. И так далее – ну, вы понимаете…

Бакин по сю пору безвестен. Подробности у де Шамфора: «На рынок не ходят с золотыми слитками – там нужна разменная монета, в особенности мелочь». Ага. К примеру, лихой пелевинский буддизм, изложенный полуматерным, полуэзотерическим языком образованщины, – просто, удобоваримо, прикольно.

Д.Б., однако, никогда не унижался до мимикрии – был чужд упрощений и лобовых атак на публику. Позднеантичная мистика у него дана глухо, намеками. Но следы ее повсюду: и в архаических полисиндетонах («и сказал… и сказал») и в гностической символике, и в самом мироощущении. Резонно будет с него и начать.

.

IN VALLE LACRIMARUM

.

.

Проза Д.Б. напоминает рисунок на запотевшем стекле: за извивами скудного и анемичного сюжета просматривается что-то большее – не падающий камень, а сила тяготения, по слову Э. Утица. «У Бакина, – писала Т. Касаткина, – впервые после долгого перерыва – вновь появляется вселенная… не как тупая и косная декорация, не как место действия героев, но как живая, активная, действующая (хоть и непонятная) сила», – поставьте здесь NB, к этому пассажу мы еще вернемся.

Лейтмотив первых глав книги Бытия, рассказывающих о сотворении мира и человека: «И увидел Бог, что это хорошо». Но: и увидели философы, что это из рук вон плохо. «Если бы мы мыслили какого-нибудь созидающего демона, то мы были бы вправе, указывая на его творение, крикнуть ему: “Как смел ты нарушить священный покой Ничего, чтобы вызвать к жизни такую массу боли и горя!”» – воскликнул в сердцах Шопенгауэр.

То же у гностиков. Материальный мир, учили они, от сотворения пребывает во зле, поскольку не является эманацией божественных сил. Он – произведение Демиурга, демона либо злобного, либо ограниченного в своих творческих возможностях и способного лишь на несовершенства. Творец, говорится в «Апокрифе  Иоанна», нечестив в своем безумии – подвластна ли ему гармония? «В гностической мысли мир занимает место традиционной преисподней», – резюмировал Г. Йонас.

А теперь время сравнивать.

Напомню: Т. Касаткина назвала вселенную Бакина активной, хоть и непонятной, силой – но чтобы уразуметь миссию универсума, не надо быть семи пядей во лбу. Ибо сказано: судите о древе по плоду его. Мир Бакина глубоко враждебен человеку. Он способен лишь отнимать: калечит («Землемер», «Сын дерева»), насилует («Корень и цель»), убивает («Про падение пропадом»), лишает самого дорогого –  от денег до иллюзий («Землемер», «Стражник лжи»). А если и наделяет, то лишь уродством («Листья»). Социум подчиняется волчьим законам: «Он понимал, что государство не нуждается в оправдании наравне с землетрясением, потому что видел в государстве лишь одну из сил природы, не имеющей ничего общего с живыми людьми – и если разрушало, убивало, гноило государство – это разрушала, убивала, гноила природа – это, как затмение, как камнепад, как полнолуние, как дождь» («Землемер»). Картина будет полной, если добавить к сказанному краткую, но выразительную аттестацию эпохи: «Наступил век, в котором не будет большего греха, чем честность» («Нельзя остаться»).

Деторождение лишь множит число калек и страдальцев – и потому отвратительно. Герой «Листьев», «стиснув зубы и залепив оконной замазкой ноздри, молча таскал через затененный двор скрипящую, гнилую тележку с простынями и наволочками из-под рожениц… преследуемый неумолимым запахом зарождающей жизни». Точно так же маркиониты, не желая способствовать продолжению мира, практиковали лютую аскезу, а манихеи считали размножение краеугольным камнем в стратегии Тьмы.

Непреложным условием избавления от мирской мерзости у гностиков является антипод рождения, смерть – особенно в тех школах, что использовали язык, близкий к христианству. Крестный путь Христа – «смертию смерть поправ» – стал для них не только примером индивидуального спасения, но и образцом для преображения мира. Но смерть у Д.Б. – лишь один из вариантов ухода. Границы земного мира размыты до полной проницаемости, – ветхая ткань бытия то и дело рвется, приоткрывая неведомое и неизреченное, и потому любая дорога может невзначай превратиться в Путь: «белая пыльная дорога и есть та дорога, по которой можно идти вечно и бесследно исчезнуть, растворившись в воздухе» («Листья»).

Последней прижизненной публикацией Бакина стал рассказ «Нельзя остаться». Похоже на категорический императив, правда?

.

ТАЙНОПИСЬ: ПОПЫТКА ДЕШИФРОВКИ

.

.

Отправным пунктом здесь вполне может служить цитата из «Листьев»:

«Всему, что снится, предначертано верить, ибо реальность – половина правды и негде людям искать вторую половину правды, кроме как во сне».

«Сон у Бакина – выход в иную реальность, продолжающую и дополняющую земную», – заметила Т. Касаткина. Сны героев Бакина наполнены мистическими картинами, напоминающими полотна Босха, – выпуклые образы вроде бы сюрреальны и доступны лишь ассоциативному толкованию. Ан нет. На самом деле все несколько проще. Литорея Д.Б. поддается расшифровке, стоит лишь вспомнить о гностических символах:

«Змея укусила его в ладонь, которую он поднял над толпой людей, повелевая встать на колени, и ладонь пала на толпу, раздавив ее тяжестью внезапной опухоли» («Листья»).

Офиты почитали змею как символ высшего знания: в образе змеи София, верховная Премудрость, принесла истину людям, которых нечестивый Демиург держал в неведении. У наассенов змея присутствовала во всех существах и символизировала внутреннюю силу, что сродни индийской энергии кундалини (в дословном переводе – опять-таки «свернутый в форме змеи»). Героя «Листьев» принято считать Христом, забывшим свою божественную сущность, – она является протагонисту в донельзя аллегорическом сне.

Или же:

«Смерть троих его детей привела его в бешеное отчаяние… Долгие годы они снились ему в образе печальных, неповоротливых рыб за толстыми прозрачными стеклами гигантского аквариума, где они медленно и бесцельно плавали в таинственной темно-зеленой воде, среди искусственно выращенных водорослей и маленьких коричневых улиток, недосягаемые для хлещущих по стеклу звуков его голоса и пламени его неистовых приказов вернуться в армию детей. После этих снов он любил говорить, что люди в болезнях своих и смертях похожи на рыб, но этого никто не понимал» («Землемер»).

Рыба для западных гностиков была тем же, чем и для ранних христиан: акронимом Христа – Ἰησοὺς Χριστὸς Θεoς ῾Υιὸς Σωτήρ (Иисус Христос Божий Сын Спаситель). Приобщение умерших к высшему подчеркивает зеленый цвет воды – в гностицизме он считается символом воскресения Духа. Фраза «Люди в болезнях своих и смертях похожи на рыб» действительно выглядит загадкой, но и она разрешима – достаточно вспомнить философию экзистенциализма (о родстве его с гностицизмом подробно писал Г. Йонас). По Ясперсу, болезнь, смерть и вообще любое страдание есть пограничная ситуация, которая ставит человека на грань бытия и небытия, и тот освобождается от привнесенных условностей, осознает свое земное бытие как иллюзию и соприкасается с трансцендентными началами.

Продолжать в этом роде можно довольно долго, ибо материала здесь хватит на средних размеров трактат. Миры у Бакина, повторю, проницаемы, потому и в реальности хватает гностических иносказаний: опьянение как символ неведения («Листья»), прелюбодеяние как символ греха (там же), дом как символ мирского, низкого («Корень и цель», «Оружие»), черный цвет как символ пневматического, духовного («Страна происхождения», «Нельзя остаться»)… и прочая, прочая, прочая.

Подобная экзегеза – занятие, безусловно, увлекательное. Да все это лишь частности, которые проясняют общее. Вернемся к нему.

.

СТРАЖНИКИ ЛЖИ

.

.

Каковы бы ни были бакинские фабулы, любой его рассказ повествует, в сущности, об одном и том же: мучительной, чаще всего бесплодной, попытке осознать себя и свою миссию. Но для автора ни то, ни другое – не тайна; Бакин настойчиво, а иной раз навязчиво, педалирует инородность своих героев в земном мире:

«Толпа посельчан расступилась перед ним, ибо они были уверены, что он не станет ломать линию своего пути в угоду кучке людей, потому что было в нем нечто непонятное, что заставляло его двигаться по невидимым рельсам судьбы с ледяным, но ненавязчивым презрением совсем иначе, чем двигались они сами… Попадая в критическую зону радиации, которую излучала его личность, они чувствовали путаницу в мыслях и необъяснимую слабость во всем теле, словно живые волокна мышц оказывались расклеенными, более не связанными между собой, точно каскад сухих волос или развязанный сноп пшеницы, и на ватных ногах спешили покинуть круг пагубного воздействия неподвижной фигуры» («Корень и цель»).

«А живем мы в этом мире послами / Не имеющей названья державы», – строфа А. Галича вполне применима к бакинским протагонистам. Но истина о стране происхождения, о второй половине правды, явленная в снах, недостоверна, как и сами сны: «Бабка сказала – тот, кто велел нам быть, не простит; Анна сказала – никто нам быть не велел. Мы порождение взрыва» («Листья»).

Зов горнего мира ощутим, но невнятен, – потому герои Бакина тщетно ищут себя в земном бытии. Баскаков, наделенный сверхчеловеческими свойствами, тратит себя на противостояние с ничтожным и корыстным братом – и закономерно ему проигрывает («Корень и цель»). Фанатично упорный Кожухин идет на немыслимые лишения, чтобы вернуть умершую жену, в смерть которой не верит («Стражник лжи»). Крайнов пытается установить призрачную власть над своими детьми (вплоть до мертвых!) и тщетно ждет погашения облигаций по займу 1962 года («Землемер»). Название рассказа «Корень и цель» выглядит метафорой, ибо укорененность в этом мире диктует ложные ориентиры, препятствующие истинному целеполаганию.

«Когда тьма смешалась со светом, она затемнила свет и стала ни светом, ни тьмой, но стала больной», – говорится в «Апокрифе Иоанна». Герои Д.Б. больны смутным ощущением светлого начала в себе и невозможностью хоть как-то его реализовать во тьме неведения: незаурядные силы уходят ни на что – на самообман, на поддержание фикции. «Стражник лжи» – еще одна емкая метафора, точная характеристика большинства героев Бакина.

«Изъян возник из-за того, что они не знали Отца», – ставит диагноз Евангелие Истины.

.

НЕЛЬЗЯ ОСТАТЬСЯ

.

.

Программным опусом Бакина о познании мира и уходе из него стала «Страна происхождения». Герой рассказа – еще одно существо сверхчеловеческой породы:  «Она порой замечала за своим зятем такое, отчего каждому стало бы не по себе: например, она была свидетелем того, как он продержал в руке маленький кусок сливочного масла не менее пяти минут, а масло не только не растаяло, но, напротив, затвердело еще больше, после чего она прониклась убеждением, что в жилах его заместо крови циркулирует та жидкость, которую используют для нагнетания холода в морозильниках».

Он, под стать большинству своих единокровных братьев, является ниоткуда, более того  – лишен имени и памяти: «От прежней жизни у него остался гул в ушах». А вот это даже не шифрограмма, но открытый текст, прямое заимствование из мандейской «Книги Иоанна». «Давайте придем и заставим его <человека – А.К.> слушать великий грохот, так что он забудет небесные голоса», – говорят темные силы. Женщина по имени Мария вовлекает бомжеватого пришельца в круг будничных забот: «Единственное правило, которое сумела вывести за тридцать пять лет жизни – есть одна только правда и она состоит в том, что мы живем здесь и нигде больше и только этой правды следует придерживаться». Однако ни семья, ни работа не приобщают его к мирской правде, ибо она всего лишь полуправда. «Этот человек скрывается от закона», – уверена мать Марии. Для справки: закон у гностиков – синоним декалога, данного Демиургом и служащего для порабощения человека.

Безымянный герой – последний отпрыск выродившейся семьи; если его прадед охотился на кабанов, то он всецело посвящает себя охоте на мышей. Тем не менее, он укоренен в своей генеалогии – прилежно изучает родословную и «с рождения, без выстрела» носит в сердце пулю, что угодила на охоте в его предка. Осознание фатальной связи с родом тождественно познанию подлинной страны происхождения: «Ему вдруг приснились мчащиеся черные лошади, и время тронулось вновь…  И тогда впервые за последние три месяца он услышал сердце и, оглушенный, мгновенно забывший свои псевдосмертельные игры и раздумья над материальным бессмертием, бросился прочь... и в мозгу у него расцвел черный цветок» (о символике черного цвета мы уже потолковали). Познание побуждает к действию: «Он предстал перед главным врачом и спокойно сказал – я ухожу домой – и сказал — я все понял; тот сказал – ну нет; он сказал – я ухожу; а тот прищурился и спросил – что ты в себе чувствуешь?; и тогда он твердо сказал – уверенность».

Древние родовые связи сильны, но и они ничего не значат рядом с непреходящими, горними. «Иисус сказал: Тот, кто не возненавидел своего отца и свою мать, не сможет быть Моим учеником», – гласит Евангелие от Фомы. Но где она, страна происхождения, и каков будет уход туда? – кто знает. Опять-таки вспомним евангелиста Фому: «Царствие вне вас и внутри вас…»

.

ЭПИЛОГ

.

Все сказанное – личный опыт прочтения бакинской прозы, не более того. Но есть у меня индульгенция от Д.Б.: «Думать надо так, как хочется думать»…