Как ватник стерватнику

Александр Щербаков

Как ватник стерватнику

В недобрую моду нынче вошло это словечко – «ватник».  Оно, похоже, явилось если не на смену, то в продолжение и в поддержку подленькому словцу «совок», которым клеймили всех, кто не открещивался от нашего недавнего прошлого. Не чурался его, не предавал завещанных им нехудших традиций – человеческой солидарности и взаимопомощи,  добывания хлеба насущного честным трудом,  естественной сыновней любви к своей земле, стране, к своему народу, его языку и культуре. Но хлёсткое словцо это с годами обветшало и стёрлось, потеряло ядовитую остроту. И вот всплыло другое, наполненное свежим, более язвительным ядом, по крайней мере, на взгляд его творцов и эпигонов. Они стали метить им уже не одних носителей «родовых пятен» советского уклада, но вообще всех приверженцев  русской цивилизации как некой серой невежественной массы, цепляющейся за своё убогое наследие  в быту, одежде, поведении, морали. И «ватник» этот слетает с языка не только доморощенных «внутренних эмигрантов», патологических антисоветчиков, но и слышится из уст русоненавистников всех мастей закордонного разлива,  даже включая недавних братьев украинцев, ныне слепо рвущихся в Эйропу, и некоторых белорусов, вроде новоявленной нобелиатки-писательницы, а по сути продажной графоманки Алексиевич.

Между прочим, именно откровения этой последней переполнило, как говорится, чашу моего терпения. Прочитав выдержки из её нобелевской речи, из интервью и встретив там пресловутого «ватника», брошенного в лицо всем нам,  я почему-то особенно возмутился.  Горько и обидно стало уже за само слово «ватник», невинно превращённое недоумками в какой-то жупел. Мне вдруг захотелось защитить его и, конечно, тот подлинный предмет, который оно означает в прямом, не извращённом смысле. Не знаю, как воспринимались и воспринимаются они в «элитных» кругах, но среди трудового народа, особенно деревенского, к которому я имею честь принадлежать по своим корням, всегда были вполне уважаемыми и слово это, и стоящая за ним верхняя одежда, весьма удобная и почти незаменимая в обиходе.

Могу утверждать, что большинство из нас, рабоче-крестьянских детей, выросло в этих ватниках, чаще, правда, называемых  фуфайками, а то и «куфайками», с поправкой на местные говоры. И, представьте себе, мы нисколечко не чувствовали себя какими-то ущербными или обиженными судьбой. Фуфайка была для нас естественной одежиной наряду, положим, с русской шапкой-ушанкой или валенками. И носили её вовсе не от бедности или деревенской дремучести, а в силу того, что она была самой подходящей в наших резко континентальных палестинах, одновременно тёплой и лёгкой, ноской и вполне приличной на вид. Да-да, аккуратной, ловко сидящей и по-своему красивой.

Ну, может, кому-то казались мрачновато-монотонными увиденные ими

в поле, в лесу, на стройке запылённые либо мазутные фуфайки, сшитые по фабричному стандарту: прямые, безворотые, с двумя карманами и узким хлястиком. Так это – вопросы к бесталанным модельерам рабочей одежды, лишённым эстетического вкуса и не уважающим трудового человека.

Настоящие же фуфайки ручной работы, штучные, которые носили мы и наши родители, выглядели куда разнообразнее и привлекательнее. Ведь что такое собственно фуфайка? Или ватник, если вам так больше нравится. Это куртка на вате, стёганая в полоску. Поскольку у меня мать была портнихой, то мне доводилось не однажды наблюдать весь процесс рождения фуфайки, начиная со стёжки. Выкроив спину, полы и рукава будущей фуфайки, мать ровным слоем простилала вату между лоскутами верха и подклада. Потом осторожно подводила их под иглу швейной машинки и начинала строчить продольные швы так, что валики меж ними получались совершенно одинаковыми, один к одному, как на свежей  пахоте. Далее следовали обшлага, воротничок, хлястик, петельки…

И если такой ватник сшит по фигуре, приемлем по длине и в меру притален, то чем он, скажите мне, хуже нынешних пуховиков, зачастую неуклюжих, нелепо вздутой толщины, набитых неким искусственным «пухом», скорее напоминающим стекловату. Да ведь и верхняя, и подкладная материя тоже ныне синтетическая, «стеклянная», тогда как в нормальной русской фуфайке она традиционно хлопчатобумажная, прочная и приятная для тела. Нет у нашей фуфайки башлыка-капюшона?  Ну, так пришейте согласно нынешней моде – и все дела. А если ещё оторочите его мехом, то получите форменную (фирменную!) «аляску». Вместо пуговок-петелек, ставших устаревшими, думается, нетрудно будет вшить  «для куража» дюжину застёжек-молний и липучек.

Да вообще-то эти теперешние пуховики-дутыши, преимущественно закордонного пошива, и есть не что иное, как модернизированные русские фуфайки, или ватники. Не без влияния моды и рекламы в них теперь оделись  почти сплошь и горожане, и селяне. Но почему-то никто не дразнит их «пуховиками», а тычут в нос именно «ватника». К слову сказать, мудрый народ наш не шибко и обижается на это, чаще всего воспринимает со здоровой иронией. Как-то пригласили меня в родное Таскино на праздник. Он был посвящён старожилам села, ветеранам труда. И вот, подходя к  нашему Дому культуры, столкнулся я у крылечка с давнишним знакомым Иваном Григорьевым, мастеровым мужиком, который в былые годы шорничал и столярничал  в бригадной конюховке. Посасывая папироску, Иван подал мне руку с таким видом, будто мы виделись только вчера. Да и одет он был примерно так же, как сорок лет назад: шапка ушки на макушке, кожаные сапоги гармошкой, стёганая фуфайка. В короткой беседе я свойски заметил ему, что, мол, ради праздника-то мог бы, не прибедняясь, надеть и что-нибудь поцивильнее. Иван в ответ хитро подмигнул и подтянул к моим глазам воротник  ватничка:

– Фирма, брат, коттон сто процентов!

Он, понятно, пошутил, никаких «лэйблов» на его фуфайке  не было, хотя она действительно на все сто состояла их чистейшего хлопка, само англицкое название которого ныне звучит с рекламным оттенком, да и смотрелась вполне достойно.

Словом, Иван срезал меня, как говорится. И мне припомнилось невольно,  что я уже однажды чуть не погрешил против этой любимой народом одежины, не опорочил её, поддавшись общему критиканству в адрес всего нашего, традиционного, глумлению с привкусом не только антисоветчины, но и скрытой русофобии. Дело было ещё накануне  перестроечных времён. Недовольство всем и вся только начинало нагнетаться с трибун, с медийных страниц и экранов. И я тоже написал и опубликовал в печати статейку «Косой забор», в которой глубокомысленно (на мелком месте) попытался порассуждать о нашем не то нехотении, не то неумении облагораживать свой быт, как это, якобы, повсюду делается за бугром и за морем. И, в частности, осудил своих сибирских селян за «косые заборы» вокруг дворов, за хлипкие пряслица и щербатые тыны, огибающие огороды и палисады.

Публикация получила большой резонанс. Было много писем и телефонных звонков. Однако не только похвальных. Некоторые читатели обвиняли меня в том самом критиканстве, в неуважении к людям, в очернении окружающей действительности. А один стихийный славянофил из глубинки, помнится, терпеливо объяснял, что «косые заборы» – вовсе не следствие лени или разгильдяйства нашего народа, а показатель его особого миросозерцания – космизма, при котором главные помыслы обращены к Небу, к вечности, а всякие преходящие мелочи на бренной земле, вроде косозабория, его мало тревожат. Доводы  самородного философа показались мне вескими и небезосновательными. Они побудили меня по-новому взглянуть на многое в нашей жизни. В том числе и на традиционную одежду, на те же фуфайки.

Прежде того письма я собирался вслед за «Косым забором» выдать статью про них под ироничным заглавием «Эта вечная куфайка», чтобы, значит, выставить на посмешище всю серость и невзрачность злосчастных ватников, которые унижают-де достоинство нашего «гегемона», свободного человека труда.  И даже набросал вчерне начало задуманного «эссе», этакий сюжетец со смачной картинкой, хранившейся в памяти. О том, как мчал я однажды на своём собкоровском «уазике» к югу края, в родные минусинско-каратузские места. Дело было поздней осенью. Погода хмурилась. Дул холодный ветер, густо летел мокрый снег. И вдруг на подъезде к степному селу Троицкому в этой снежной круговерти обозначилась фигура огромного мужика, спешно пересекавшего безлюдную дорогу. На нём была та самая «куфайка», длинная, неопределённого тёмного цвета, с мазутными разводами на полах и рукавах. В сочетании с косматой ушанкой, хлопавшей клапанами, с головастыми  катанками, утопавшими в калошах-вездеходах, она создавала типичный, почти символический образ сельского механизатора, затурканного вечно срочными посевными, жатвами и ремонтами, рабочими графиками «от светнадцати до темнадцати», при которых не то что позаботиться об эстетичной экипировке, но и умыться толком бывает некогда…

И вот вместо того чтобы посочувствовать пахарю-кормильцу, я бездумно намеревался попрекнуть его, бедолагу, за то, что он своим видом «портит» наш сельский пейзаж, снижает образ доблестного хлебороба. По крайней мере, даёт пищу для демагогов, любителей поёрничать над его сермяжной амуницией по сравнению с упаковкой «свободного» фермера из-за кордона, одетого «по-людски» и живущего «по-человечески».

Но, слава Богу, не написал я того навета, не поднялась рука. Как ни жаль было  живописной вступительной  картинки, чем-то напоминавшей встречу Емельяна Пугачёва с Петрушей Гринёвым в буранной Оренбургской степи, бросил её в корзину. А сотворил совсем другую заметку, можно сказать, во славу русского ватника. Не с досужим домыслом в основе, а с самым что ни на есть реальным житейским фактом. Просто рассказал, как в пору юности работал я подручным в ремонтных мастерских на селе и как мой механик Гриша Рец  даровал мне, студенту-филологу, прибывшему на запоздалую хлебоуборку в тоненькой ветровке, добротную фуфайку с собственного плеча. Для удобства в нашей работе. И дар сопроводил словами: «Бери, нигде не подведёт: тепло, легко, и замаслишь – не жалко». Лишний раз убедившись в преимуществах этой поистине универсальной одежды, впрямь одарившей меня и теплом, и лёгкостью, и «свободой», я был искренне благодарен своему шефу.

Как поныне благодарен тому неведомому автору письма, подсказавшему мне, что хилая изгородь может свидетельствовать совсем не о лени и тем паче  не о бескультурье хозяина, а, напротив, о высоком настрое его души, устремлённой не к мелочам быстротекущей жизни «здесь», а к  будущему вечному пристанищу «там». Мысленно кланяюсь и мудрому земляку Ивану Григорьеву, который напомнил по сути о том же своей выходной фуфаечкой из чистейшего коттона, в которой  явился на праздник ветеранов сельского труда. Не из каприза, не по невежеству, а просто в силу врождённой свободы воли поступать по «своему хотению». В самом деле, почему он должен был отказаться от привычной и удобной для него одежды? Только в угоду неким модным веяниям, за которыми гоняются глупцы и бездельники?

Точно так же  наверняка рассуждал и тот троицкой механизатор, который в продуваемых мастерских, не заморачиваясь досужими модами и дресс-кодами, находил удобным  работать в фуфайке, видавшей виды, и в катанках с калошами, не боявшимися ни стужи, ни сырости. А уж придя домой, куда он, видимо, спешил на исходе дня сквозь снежную метелицу, облачался

в более «цивильную» одежду. Словом, поступал как человек разумный и свободный от всяких предрассудков асфальтовых пустоплясов…Я уж не говорю о том, что именно в телогрейках многие наши отцы и деды сражались с фашистами, дошли до Берлина, спасли от коричневой чумы тех эйропейцев, что нынче кичатся своими  «свободами» и «прикидами»…

Как-то холодным днём на исходе зимы шёл я по городу и специально обращал внимание, во что одета нынешняя молодёжь. Почти поголовно – в эти синтетические  куртки-дутыши. Не в «ватники», а в «стекловатники» и «паралонники», неуклюжие, кургузые, до чресел.  И почему-то стёганые не вдоль, а поперёк и зачастую не прямыми, а кривыми и ломаными линиями. Красота?  Но, по-моему, оч-чень сомнительная. И уж точно не та, что спасёт мир, скорее наоборот. К примеру, известно, что именно из-за подобных «стеклянных» курток до пояса, в «ансамбле» с узкими грубыми джинсами, треть молодых матерей в России ныне рожает «кесарят». А молодёжь северных народов, под давлением агрессивной моды сменившая  традиционные меховые малицы, сакуи да бокари на  синтетическую одёжку западного образца, частенько страдает ранней чахоткой. И до срока сходит в «нижний мир».

Так что  – да здравствуют шубы, ватники, фуфайки, стежёнки, телогрейки и душегреи на просторах Руси! Во всяком разе, лично я готов с гордостью носить их до конца своих дней. Ну, а насчёт обзывания  ватником… Обидно слышать, конечно. Особенно из уст единокровных украинцев и отдельных белорусов, предавших наше братство и падших до профашистских замашек. Но, поди, переможем, отмахнёмся, не впервой. Предлагаю для начала вооружиться встречным прозвищем. К примеру, созвучным  «стерватник». Откуда такое? Объясняю. Стерва по-старорусски – это падаль, ныне же – подлый, мерзкий человек. В предлагаемой кличке явно прослушивается и «стервятник», то есть хищная птица, жадная до падали, что тоже лыком в строку. Да и по форме реакции привычно с детства. Помните? «Дурак» – «Сам дурак».  Или: «От дурака слышу». Вот и я  бросающих мне «ватника» резко обрываю: «От стерватника слышу!». Тем более что нынче власти  нас призывают к своему словотворчеству во имя изгнания варваризмов и прочего языкового мусора.

А мудрецы издавна учат: ставшее смешным уже не может быть опасным.

В недобрую моду нынче вошло это словечко – «ватник».  Оно, похоже, явилось если не на смену, то в продолжение и в поддержку подленькому словцу «совок», которым клеймили всех, кто не открещивался от нашего недавнего прошлого. Не чурался его, не предавал завещанных им нехудших традиций – человеческой солидарности и взаимопомощи,  добывания хлеба насущного честным трудом,  естественной сыновней любви к своей земле, стране, к своему народу, его языку и культуре. Но хлёсткое словцо это с годами обветшало и стёрлось, потеряло ядовитую остроту. И вот всплыло другое, наполненное свежим, более язвительным ядом, по крайней мере, на взгляд его творцов и эпигонов. Они стали метить им уже не одних носителей «родовых пятен» советского уклада, но вообще всех приверженцев  русской цивилизации как некой серой невежественной массы, цепляющейся за своё убогое наследие  в быту, одежде, поведении, морали. И «ватник» этот слетает с языка не только доморощенных «внутренних эмигрантов», патологических антисоветчиков, но и слышится из уст русоненавистников всех мастей закордонного разлива,  даже включая недавних братьев украинцев, ныне слепо рвущихся в Эйропу, и некоторых белорусов, вроде новоявленной нобелиатки-писательницы, а по сути продажной графоманки Алексиевич.

.

Между прочим, именно откровения этой последней переполнило, как говорится, чашу моего терпения. Прочитав выдержки из её нобелевской речи, из интервью и встретив там пресловутого «ватника», брошенного в лицо всем нам,  я почему-то особенно возмутился.  Горько и обидно стало уже за само слово «ватник», невинно превращённое недоумками в какой-то жупел. Мне вдруг захотелось защитить его и, конечно, тот подлинный предмет, который оно означает в прямом, не извращённом смысле. Не знаю, как воспринимались и воспринимаются они в «элитных» кругах, но среди трудового народа, особенно деревенского, к которому я имею честь принадлежать по своим корням, всегда были вполне уважаемыми и слово это, и стоящая за ним верхняя одежда, весьма удобная и почти незаменимая в обиходе.

Могу утверждать, что большинство из нас, рабоче-крестьянских детей, выросло в этих ватниках, чаще, правда, называемых  фуфайками, а то и «куфайками», с поправкой на местные говоры. И, представьте себе, мы нисколечко не чувствовали себя какими-то ущербными или обиженными судьбой. Фуфайка была для нас естественной одежиной наряду, положим, с русской шапкой-ушанкой или валенками. И носили её вовсе не от бедности или деревенской дремучести, а в силу того, что она была самой подходящей в наших резко континентальных палестинах, одновременно тёплой и лёгкой, ноской и вполне приличной на вид. Да-да, аккуратной, ловко сидящей и по-своему красивой.

.

Ну, может, кому-то казались мрачновато-монотонными увиденные ими

в поле, в лесу, на стройке запылённые либо мазутные фуфайки, сшитые по фабричному стандарту: прямые, безворотые, с двумя карманами и узким хлястиком. Так это – вопросы к бесталанным модельерам рабочей одежды, лишённым эстетического вкуса и не уважающим трудового человека.

Настоящие же фуфайки ручной работы, штучные, которые носили мы и наши родители, выглядели куда разнообразнее и привлекательнее. Ведь что такое собственно фуфайка? Или ватник, если вам так больше нравится. Это куртка на вате, стёганая в полоску. Поскольку у меня мать была портнихой, то мне доводилось не однажды наблюдать весь процесс рождения фуфайки, начиная со стёжки. Выкроив спину, полы и рукава будущей фуфайки, мать ровным слоем простилала вату между лоскутами верха и подклада. Потом осторожно подводила их под иглу швейной машинки и начинала строчить продольные швы так, что валики меж ними получались совершенно одинаковыми, один к одному, как на свежей  пахоте. Далее следовали обшлага, воротничок, хлястик, петельки…

.

И если такой ватник сшит по фигуре, приемлем по длине и в меру притален, то чем он, скажите мне, хуже нынешних пуховиков, зачастую неуклюжих, нелепо вздутой толщины, набитых неким искусственным «пухом», скорее напоминающим стекловату. Да ведь и верхняя, и подкладная материя тоже ныне синтетическая, «стеклянная», тогда как в нормальной русской фуфайке она традиционно хлопчатобумажная, прочная и приятная для тела. Нет у нашей фуфайки башлыка-капюшона?  Ну, так пришейте согласно нынешней моде – и все дела. А если ещё оторочите его мехом, то получите форменную (фирменную!) «аляску». Вместо пуговок-петелек, ставших устаревшими, думается, нетрудно будет вшить  «для куража» дюжину застёжек-молний и липучек.

.

Да вообще-то эти теперешние пуховики-дутыши, преимущественно закордонного пошива, и есть не что иное, как модернизированные русские фуфайки, или ватники. Не без влияния моды и рекламы в них теперь оделись  почти сплошь и горожане, и селяне. Но почему-то никто не дразнит их «пуховиками», а тычут в нос именно «ватника». К слову сказать, мудрый народ наш не шибко и обижается на это, чаще всего воспринимает со здоровой иронией. Как-то пригласили меня в родное Таскино на праздник. Он был посвящён старожилам села, ветеранам труда. И вот, подходя к  нашему Дому культуры, столкнулся я у крылечка с давнишним знакомым Иваном Григорьевым, мастеровым мужиком, который в былые годы шорничал и столярничал  в бригадной конюховке. Посасывая папироску, Иван подал мне руку с таким видом, будто мы виделись только вчера. Да и одет он был примерно так же, как сорок лет назад: шапка ушки на макушке, кожаные сапоги гармошкой, стёганая фуфайка. В короткой беседе я свойски заметил ему, что, мол, ради праздника-то мог бы, не прибедняясь, надеть и что-нибудь поцивильнее. Иван в ответ хитро подмигнул и подтянул к моим глазам воротник  ватничка:

– Фирма, брат, коттон сто процентов!

Он, понятно, пошутил, никаких «лэйблов» на его фуфайке  не было, хотя она действительно на все сто состояла их чистейшего хлопка, само англицкое название которого ныне звучит с рекламным оттенком, да и смотрелась вполне достойно.

.

Словом, Иван срезал меня, как говорится. И мне припомнилось невольно,  что я уже однажды чуть не погрешил против этой любимой народом одежины, не опорочил её, поддавшись общему критиканству в адрес всего нашего, традиционного, глумлению с привкусом не только антисоветчины, но и скрытой русофобии. Дело было ещё накануне  перестроечных времён. Недовольство всем и вся только начинало нагнетаться с трибун, с медийных страниц и экранов. И я тоже написал и опубликовал в печати статейку «Косой забор», в которой глубокомысленно (на мелком месте) попытался порассуждать о нашем не то нехотении, не то неумении облагораживать свой быт, как это, якобы, повсюду делается за бугром и за морем. И, в частности, осудил своих сибирских селян за «косые заборы» вокруг дворов, за хлипкие пряслица и щербатые тыны, огибающие огороды и палисады.

.

Публикация получила большой резонанс. Было много писем и телефонных звонков. Однако не только похвальных. Некоторые читатели обвиняли меня в том самом критиканстве, в неуважении к людям, в очернении окружающей действительности. А один стихийный славянофил из глубинки, помнится, терпеливо объяснял, что «косые заборы» – вовсе не следствие лени или разгильдяйства нашего народа, а показатель его особого миросозерцания – космизма, при котором главные помыслы обращены к Небу, к вечности, а всякие преходящие мелочи на бренной земле, вроде косозабория, его мало тревожат. Доводы  самородного философа показались мне вескими и небезосновательными. Они побудили меня по-новому взглянуть на многое в нашей жизни. В том числе и на традиционную одежду, на те же фуфайки.

Прежде того письма я собирался вслед за «Косым забором» выдать статью про них под ироничным заглавием «Эта вечная куфайка», чтобы, значит, выставить на посмешище всю серость и невзрачность злосчастных ватников, которые унижают-де достоинство нашего «гегемона», свободного человека труда.  И даже набросал вчерне начало задуманного «эссе», этакий сюжетец со смачной картинкой, хранившейся в памяти. О том, как мчал я однажды на своём собкоровском «уазике» к югу края, в родные минусинско-каратузские места. Дело было поздней осенью. Погода хмурилась. Дул холодный ветер, густо летел мокрый снег. И вдруг на подъезде к степному селу Троицкому в этой снежной круговерти обозначилась фигура огромного мужика, спешно пересекавшего безлюдную дорогу. На нём была та самая «куфайка», длинная, неопределённого тёмного цвета, с мазутными разводами на полах и рукавах. В сочетании с косматой ушанкой, хлопавшей клапанами, с головастыми  катанками, утопавшими в калошах-вездеходах, она создавала типичный, почти символический образ сельского механизатора, затурканного вечно срочными посевными, жатвами и ремонтами, рабочими графиками «от светнадцати до темнадцати», при которых не то что позаботиться об эстетичной экипировке, но и умыться толком бывает некогда…

.

И вот вместо того чтобы посочувствовать пахарю-кормильцу, я бездумно намеревался попрекнуть его, бедолагу, за то, что он своим видом «портит» наш сельский пейзаж, снижает образ доблестного хлебороба. По крайней мере, даёт пищу для демагогов, любителей поёрничать над его сермяжной амуницией по сравнению с упаковкой «свободного» фермера из-за кордона, одетого «по-людски» и живущего «по-человечески».

Но, слава Богу, не написал я того навета, не поднялась рука. Как ни жаль было  живописной вступительной  картинки, чем-то напоминавшей встречу Емельяна Пугачёва с Петрушей Гринёвым в буранной Оренбургской степи, бросил её в корзину. А сотворил совсем другую заметку, можно сказать, во славу русского ватника. Не с досужим домыслом в основе, а с самым что ни на есть реальным житейским фактом. Просто рассказал, как в пору юности работал я подручным в ремонтных мастерских на селе и как мой механик Гриша Рец  даровал мне, студенту-филологу, прибывшему на запоздалую хлебоуборку в тоненькой ветровке, добротную фуфайку с собственного плеча. Для удобства в нашей работе. И дар сопроводил словами: «Бери, нигде не подведёт: тепло, легко, и замаслишь – не жалко». Лишний раз убедившись в преимуществах этой поистине универсальной одежды, впрямь одарившей меня и теплом, и лёгкостью, и «свободой», я был искренне благодарен своему шефу.

.

Как поныне благодарен тому неведомому автору письма, подсказавшему мне, что хилая изгородь может свидетельствовать совсем не о лени и тем паче  не о бескультурье хозяина, а, напротив, о высоком настрое его души, устремлённой не к мелочам быстротекущей жизни «здесь», а к  будущему вечному пристанищу «там». Мысленно кланяюсь и мудрому земляку Ивану Григорьеву, который напомнил по сути о том же своей выходной фуфаечкой из чистейшего коттона, в которой  явился на праздник ветеранов сельского труда. Не из каприза, не по невежеству, а просто в силу врождённой свободы воли поступать по «своему хотению». В самом деле, почему он должен был отказаться от привычной и удобной для него одежды? Только в угоду неким модным веяниям, за которыми гоняются глупцы и бездельники?

.

Точно так же  наверняка рассуждал и тот троицкой механизатор, который в продуваемых мастерских, не заморачиваясь досужими модами и дресс-кодами, находил удобным  работать в фуфайке, видавшей виды, и в катанках с калошами, не боявшимися ни стужи, ни сырости. А уж придя домой, куда он, видимо, спешил на исходе дня сквозь снежную метелицу, облачался

в более «цивильную» одежду. Словом, поступал как человек разумный и свободный от всяких предрассудков асфальтовых пустоплясов…Я уж не говорю о том, что именно в телогрейках многие наши отцы и деды сражались с фашистами, дошли до Берлина, спасли от коричневой чумы тех эйропейцев, что нынче кичатся своими  «свободами» и «прикидами»…

.

Как-то холодным днём на исходе зимы шёл я по городу и специально обращал внимание, во что одета нынешняя молодёжь. Почти поголовно – в эти синтетические  куртки-дутыши. Не в «ватники», а в «стекловатники» и «паралонники», неуклюжие, кургузые, до чресел.  И почему-то стёганые не вдоль, а поперёк и зачастую не прямыми, а кривыми и ломаными линиями. Красота?  Но, по-моему, оч-чень сомнительная. И уж точно не та, что спасёт мир, скорее наоборот. К примеру, известно, что именно из-за подобных «стеклянных» курток до пояса, в «ансамбле» с узкими грубыми джинсами, треть молодых матерей в России ныне рожает «кесарят». А молодёжь северных народов, под давлением агрессивной моды сменившая  традиционные меховые малицы, сакуи да бокари на синтетическую одёжку западного образца, частенько страдает ранней чахоткой. И до срока сходит в «нижний мир».

.

Так что  – да здравствуют шубы, ватники, фуфайки, стежёнки, телогрейки и душегреи на просторах Руси! Во всяком разе, лично я готов с гордостью носить их до конца своих дней. Ну, а насчёт обзывания  ватником… Обидно слышать, конечно. Особенно из уст единокровных украинцев и отдельных белорусов, предавших наше братство и падших до профашистских замашек. Но, поди, переможем, отмахнёмся, не впервой. Предлагаю для начала вооружиться встречным прозвищем. К примеру, созвучным  «стерватник». Откуда такое? Объясняю. "Стерва" по-старорусски – это падаль, ныне же – подлый, мерзкий человек. В предлагаемой кличке явно прослушивается и «стервятник», то есть хищная птица, жадная до падали, что тоже лыком в строку. Да и по форме реакции привычно с детства. Помните? «Дурак» – «Сам дурак».  Или: «От дурака слышу». Вот и я  бросающих мне «ватника» резко обрываю: «От стерватника слышу!». Тем более что нынче власти  нас призывают к своему словотворчеству во имя изгнания варваризмов и прочего языкового мусора.

А мудрецы издавна учат: ставшее смешным уже не может быть опасным.