Господний глашатай, зовущий к Небесному Граду

Юрий ПОГОДА (Украина) 08 ноября 2016 158

Литературоведение

История и наследие

На открытие - Иван Бунин. Париж, июль 1920 г.

Господний глашатай, зовущий к Небесному Граду

8 ноября – память Ивану Алексеевичу Бунину

Православная церковная традиция повелевает нам сотворять память человеку, после его смерти, не в день рождения, а в число кончины. Очень мудрый, если вдуматься, обычай. По факту рождения - что можно сказать о пришедшем? – ничего, или очень мало. Совершенно непонятно: кто пришёл, зачем, да и надолго ли? - отсюда и та скудная малость эпитетов, сопутствующих данному явлению: собственно «рождение», «появление на свет», «возникновение новой жизни». И напротив стоит то обилие тропов, которые сопровождают уход из неё: ведь «упавшее дерево легко измерить», - говорится в пословице канадских лесорубов. Всем уже понятно, что из подсеченного древа выйдет – икона или дубина, дивная резьба на иконостас или заурядный гроб да дрова. Потому и отношение к данному факту очень разное: от «умер Максим, ну и … с ним», до «невосполнимая утрата». Само событие тоже очень по разному именуется: «гибель» и «кончина», «смертонька» и «вечный покой», «успение» и «преставление» etc.

Иван Алексеевич Бунин, память которому всякий образованный Русский Человек непременно сотворяет 8 ноября, почил в Бозе в ночь на эту дату, через два часа после полуночи, едва разменяв семнадцатым днём 84-й год своей личной жизни, в Париже. Ушёл из жизни тихо и незаметно, поистине «усоп». Смерти такой, как говорится, не укупишь. Но о ней можно заранее позаботиться. Бунин знал о глубокой мысли, высказанной ещё Марком Аврелием: «Высшее назначение наше - готовиться к смерти». Быть может потому у него всё так удачно и получилось… А ещё он ведал о нравственной максиме, выведенной Пифагором Самосским: «Нет у тебя, человек, ничего, кроме души!». Этим и объясняется, в частности, то обстоятельство, о котором пишут биографы Бунина: «умер в бедности». Как, скажем, Гоголь. И это о «главной» (как вариант – «одной из главных») фигур Русского Зарубежья, Нобелевском лауреате! Но всё равно не договаривают: не только ничего материального, вещного, но и духовного – квинтэссенции всего огромного жизненного опыта – увиденного, услышанного, пережитого и глубоко осмысленного – ничего совершенно не унёс с собой, уходя, Иван Алексеевич за крышку гроба: всё до последней драгоценной крупицы отдал нам; это «всё» сконцентрировано в Полном собрании сочинений писателя в 13 томах, 16 книгах (не считая архива писателя, плутовски заполученного Англией, и положенного ею, «англичанкой», под спуд; даже описание его отсутствует в свободном доступе)…

«…Нельзя, mon cher, нельзя, /Чтоб, как салопница-мещанка, / Твердили мы весь век, / Что гадит англичанка», - писал поэт Николай Вентцель в 1902 году, обозревая ушедший век, XIX-й. Но авторство этого чрезвычайно устойчивого в русском языке выражения приписывается отнюдь не рядовой обывательнице в домашнем лохмотке, а самому Суворову, имевшему веские основания так говорить. Не перестала она, «англичанка», делать это и в ХХ столетии; продолжает и сейчас (многовековая традиция!). История с архивом Бунина – просто частный, хотя и очень горестный для любого Русского Человека случай её проявления.

***

Скорбная весть из Парижа глубоко тронула сердца всех думающих Русских людей. Погас «…один из последних лучей какого-то чудного русского дня», - писал, в частности, русский поэт-акмеист и литературный критик Г. В. Адамович. Историк, философ и писатель Н.И. Ульянов смотрел, право же, глубже. «Бывают смерти, когда оплакивать приходится не покойника, а оставшихся в живых. Покойник прожил долгую творческую жизнь и совершил всё ему положенное. Он никогда не принадлежал к «властителям дум, не был писателем, «создавшим эпоху», не возглавлял «направления», не имел шумной толпы поклонников, которых удерживал исходивший от него аристократический холодок; его не сколько любили, сколько чтили. Но он был «последний русский классик», как сказано в одном объявлении о его смерти. Про него можно сказать то же самое, что Андрей Белый писал когда-то про Брюсова: «Он – поэт, рукоположенный лучшим прошлым. Только такие поэты имеют в поэзии законодательное право».

Много чего можно было бы ещё написать в данной связи о Бунине… Нелишне вспомнить, что ещё на заре его литературной деятельности, в самом начале ХХ века, Максим Горький, заметивший и привлекший новое восходящее солнце Русской литературы к сотрудничеству в своём издательстве «Знание», написал: «...если скажут о нём: это лучший стилист современности ‒ здесь не будет преувеличения». Горький, человек совершенно иных, чем у Бунина, убеждений, представлений о жизни, да и о творчестве тоже, тем не менее не смог не отметить искры Божьей, озарявшей всё написанное Иваном Алексеевичем: «Дорог мне этот скромно скрытый, заглушенный стон о родной земле. Дорога благородная скорбь, мучителен страх за нее, и все это ново. Так еще не писали», - заявил пролетарский трибун, бирюч из иного лагеря.

Да, «покойник прожил долгую творческую жизнь и совершил всё ему положенное», - это истинная правда. Но, как водится, не вся правда (а только та, которая была видна автору этих строк, Ульянову, тогда, в начале 1950-х). До очень и очень многого покойник просто не дожил. А уж если кому пожелать мафусаиловы веки, так это именно ему! Он – да: «совершил [будто бы] всё ему положенное». Но отнюдь не до конца испил чашу полноты жизни. Да, его, совершенно не принявшего Октябрьскую революцию, покинувшего Родину в возрасте 50 лет, и прожившего затем долгих 33 года на чужбине, примирила в нею, с его Родиной, её победа над фашизмом во Второй мировой войне в целом, и в Великой Отечественной в частности. Он болел поражениями Красной Армии, радовался её успехам. После принимал у себя на съёмной вилле «Жаннет» в Грасе, в Приморских Альпах писателя Константина Симонова, советских дипломатов, суливших ему чуть ли не триумфальное возвращение в своё Отечество. Здравый смысл подсказал Бунину, что – поздно, что – увы. Даже на поездку в СССР он не решился – зачем? – все его родные, близкие и знакомые к тому времени уже умерли, родные места до неузнаваемости изменились (причём, как небезосновательно полагал – отнюдь не в лучшую сторону), а «пожинать лавры» - к этому он был совершенно безразличен.

Но «триумфально вернуться» - это было написано ему на скрижалях судьбы. Книжечками-однотомниками, первая из которых вышла уже на следующий год после его смерти, затем и собраниями сочинений возвратился он к советскому – то есть преимущественно русскому читателю - став сначала «наиболее издаваемым в СССР писателем первой волны русской эмиграции», а в год своего столетнего юбилея со дня рождения – и «самым-самым»: суммарный тираж его книг в упомянутом 1970 году превысил 3 миллиона экземпляров.

И далее он только продолжал и продолжал «возвращаться». Самое пронзительное из его произведений – «Окаянные дни» - впервые вышло в СССР в 1990 году. Книга произвела настоящий фурор. Попытки «объяснить» её нередко сводятся к глубоко личному. «Революция сломала Бунину жизнь, - писал один из рецензентов. - Буквально - к 1917 году Бунин был одним человеком, знаменитым русским писателем (входящим в пятерку лучших, современных ему), почетным академиком Петербургской академии наук, небедным и свободным 47-летним человеком, по праву занимающим свое место и этим довольным. Через три года 50-летний Бунин навсегда эмигрировал (по сути, бежал) из России».

В корне неверный образ. Бежали те, кто в самом начале известных событий утекли, просочились через всевозможные «окна» на границах, «каналы», созданные с этой целью. Бунин же целых три года после «Великого Октября» буквально истязал себя созерцанием событий, разворачивающихся по воле «победившего народа». На последние гроши скупал газеты, чтобы узнавать новости, и часто цитирует их в «Окаянных днях». Записывает впечатления, слухи, разговоры с самыми разными людьми. Так ним создаётся истинно «комплексная картина происходящего». Да – безжалостная, да - в мрачных, в основном, тонах. Но очень точная, искренняя и честная. Здесь нужно просто понимать Бунина: его миропонимание, мировоззрение, способы восприятия действительности. «Всё, помню, действовало на меня, - писал Иван Алексеевич ещё о своём детстве, в «Автобиографической заметке», адресованной С.А. Венгерову – новое лицо, какое-нибудь событие, песня в поле, рассказ странника, таинственные лощины за хутором, легенда о каком-то беглом солдате, едва живом от страха и голода и скрывавшемся в наших хлебах, ворон, всё прилетавший к нам на ограду и поразивший моё воображение особенно тем, что жил он, как сказала мать, ещё, может, при Иване Грозном...» - но мы-то часто отнюдь не замечаем этих «деталей», проходим мимо «всего этого», и зачастую не имеем развитого воображения, которое можно «поразить». И ещё одна особенность: «главное заключалось в том, что я видел (это слово – «видел» Бунин сам выделил в тексте) то, что читал, - впоследствии даже слишком остро, - и это давало какое-то особое наслаждение». Позже, в течение тех восьмисот, примерно, дней, которым Бунин нашёл удивительно точное определение «окаянных» (ноябрь 1917 – январь 1920), данное уникально качество видеть происходящее между строчек газетных сообщений происходившее в некогда благополучной стране, превратилось в постоянное нравственную пытку. Да, Бунин сам пишет о «бегстве». Но ведь убегание одних (как только запахло жареным) разительно отличается, на наш взгляд, от исхода других: до последней капли испивших ушат горя и унижений; которые «убегавшие» физически не могли далее претерпевать ту, воцарившуюся повсеместно, действительность...

Не о материальном здесь речь: свои сбережения Бунин, не доверяя банкам, хранил в сундучке; его украли, но особого горя по этому поводу он не испытал. Приехав нищим в Париж, он достаточно быстро поправил свои денежные дела; получение Нобелевской премии отнюдь, мягко говоря, не ухудшило их. И что же? Получив эти огромные, прямо скажем, деньжищи (на современный счёт что-то около полумиллиона евро), лауреат их бездарно, с точки зрения «банальной эрудиции», растринькал: часть средств сразу же пожертвовал на помощь литераторам и просто эмигрантам, часть раздал в долг разным людям, порою безвозвратно. Нет, не здесь, не в сугубо личном нужно искать причины горя, описанного в «Окаянных днях». Как по нам, то намёк на ответ содержится в строках, написанных Акуниным-Чхартишвили в его романе «Аристомания»: «Это [был] провал в историческое прошлое. Отец с матерью думали, что распад империи – необходимая ступень общественного прогресса. А случился распад цивилизации. Как полтора тысячелетия назад, когда Рим захватили варвары». Схожие мысли можно отыскать и в других произведениях историков, писателей и публицистов. То есть «потом» это поняли многие. Заслуга Бунина состоит в том, что он это ощутил всем своим существом сразу.

Рим, не всуе упомянутый, пал не только под ударами варваров, мощными валами накатывавшихся на Вечный город (галлов Бренны, вестготов Алариха I, тюрков, германцев и других племён Атиллы), довершённых изменой собственной армии последнего римского императора Флавия Ромула Августа, но и во многом – из-за предательства собственной римской черни. Древнеримский историк Публий Корнелий Тацит, живший в 55-120 годах по Рождеству Христову, ещё за три столетия до того, предупреждал об этих её, черни, качествах. Его «История» просто пестрит высказываниями по данному поводу: «народ и бессмысленная чернь», «в веселии чернь столь же необузданна, как и в ярости», «он набрал несколько человек из самой сволочи, они согласились сыграть назначенные роли в задуманной комедии»; «вскоре самозванец привлёк на свою сторону чернь, которая всегда верит слухам», и т.д. Зачем же упрекать Бунина в том (а это, увы, слишком часто встречается в комментариях), что в нём, имея в виду «Окаянные дни», говорит «гордость и презрение к народу аристократа». Нет, он весьма пристрастный, конечно, но очень точный и честный художник, даже фотограф, если хотите; и что же поделать, если запечатлеваемые ним картины оказались слишком жутки, непомерно ужасны – ведь таковыми они, видимо, и были.

…Был повод ещё и ещё раз пожалеть, что век Ивана Алексеевича Бунина оказался несоразмерно короток по сравнению с широтой и глубиной его таланта. В ноябре (бунинский месяц) 2013 года в Киеве, как известно, разразился т.н. Евромайдан. И так эти события оказались узнаваемы, что по страницам СМИ, печатных и электронных, сразу же пронеслось: «Окаянные дни-2», «Новые окаянные дни» и т.д. А год спустя, и опять-таки в ноябре, состоялась массовая, телевизионная премьера фильма Никиты Михалкова «Солнечный удар», соединившего в себе этот пронзительный одноименный рассказ с упомянутыми «Окаянными днями»: фильма, к созданию которого, по словам режиссёра, он шёл долгих 37 лет, а к реализации задумки приступил лишь в 2010 году; и как же это назвать иначе, нежели «социальный заказ свыше» (от Бога, то есть)? Аллюзии пишущих о событиях, сопутствующих Евромайдану, были более чем очевидны. Там, в бунинских «Окаянных днях», «мужики, разгромившие осенью семнадцатого года одну помещичью усадьбу под Ельцом, ощипали, оборвали для потехи перья с живых павлинов и пустили их, окровавленных, летать, метаться, тыкаться с пронзительными криками куда попало. Но что за беда! Вот Павел Юшкевич уверяет, что «к революции нельзя подходить с уголовной меркой», что содрогаться от этих павлинов – «обывательщина». Даже Гегеля вспомнил: «Недаром говорил Гегель о разумности всего действительного: есть разум, есть смысл и в русской революции». Да, да, «бьют и плакать не велят». Каково павлину, и не подозревавшему о существовании Гегеля? С какой меркой, кроме уголовной, могут «подходить к революции» те священники, помещики, офицеры, дети, старики, черепа которых дробит победоносный демос?».

А здесь и сейчас? «Победивший народ» распял, буквально, на неком подобии крестов беркутов, обнаруженных в Межигорьи, в усадьбе Януковича: птиц редчайших, занесенных в «Красную книгу Украины». «Вид включен в CІTES (Приложение II), Бернской (Приложение II) и Боннской (Приложение II) конвенций», - сообщает данное издание стремящейся туда же, в Европу, страны. Но что за беда? - «к революции [ведь] нельзя подходить с уголовной меркой»: и так что тогда, что теперь.

Прочие совпадения: в лицах: «у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: "Cave furem". На эти лица ничего не надо ставить,- и без всякого клейма все видно»; голосах, которые «утробные, первобытные», явлениях: «Какая-то паскудная старушонка с яростно-зелеными глазами и надутыми на шее жилами стояла и кричала на всю улицу: - Товарищи, любезные! Бейте их, казните их, топите их!».

«Потекла по улицам торжествующая московская чернь…», - написал Бунин своё наблюдение.

«Безбожная чернь», - начертала чья-то смелая рука на одном из памятников современным «героям»…

***

Родину унести на подошвах сапог нельзя, это верно. Но её можно унести с собой в своём сердце – особенно если оно большое, ёмкое. Трудно назвать вообще какого-либо другого писателя столь же русского, даже вдали от Отчизны никак не допустившего в себя «космополита», даже на гран. «Гордость в словах Ростовцева звучала вообще весьма нередко. Гордость чем? Тем, конечно, что мы, Ростовцевы, русские, подлинные русские, что мы живём той совсем особой, простой, с виду скромной жизнью, которая и есть настоящая русская жизнь и лучше которой нет и не может быть, ибо ведь скромна-то она только с виду, а на деле обильна, как нигде, есть законное порождение исконного духа России, а Россия богаче, сильней, праведней и славней всех стран в мире», - писал Иван Алексеевич спустя многие годы пребывания на чужбине в своём «венце творчества» - «Жизни Арсеньева».

Откуда это непринятие чужого, сохранение своего, сокровенного, чем он щедро делится с читателем? От свойств характера. «Гвозди бы делать из этих людей…», - писал в своём известном стихотворении поэт Николай Тихонов. Бунин, если следовать данной метафоре, был сделан из чистого золота – настолько защищаемым он выглядит от вступления в какие бы то ни было реакции с окружающей средой, людьми и событиями. Старший брат его Юлий, любимый и ценимый младшим, Иваном, состоял членом тайной организации «Чёрный Передел» образовавшейся при распаде столь же тайного революционного общества «Земля и Воля». Был судим, получил срок (небольшой – лишь год «отсидки»), после чего выслан на три года в поместье буниных Озёрки. Там же оказался и младший брат Иван, недуживший после нескольких лет учёбы в гимназии, в Ельце. Юлий, окончивший университет, «прошёл со мной весь гимназический курс, занимался со мной языками, читал мне начатки психологии, философии, общественных и естественных наук; кроме того мы без конца вели с ним разговоры о литературе», - вспоминал впоследствии Бунин. Однако тесное общение со старшим братом, бывшим для него непререкаемым авторитетом, которого он к тому же нежно любил, не увело младшего на революционную стезю. Напротив: сделало ярым противником каких бы то ни было «революций».

Во время жизни в Полтаве (об этом речь ещё впереди) он достаточно близко сошёлся в местной «элитой», в частности с доктором А.А. Волкенштейном, супругом известной террористки Людмилы Александровны Волкенштейн (подробнее о ней было рассказано в статье «Отнюдь не мирный Панас Мирный», см. наш журнал № 79 - май 2016). Александр Александрович, впрочем, и сам арестовывался за укрывательство в имении своего отца двух киевских «революционеров», одному из которых помог бежать за границу; привлекался то к суду - по обвинению в участии в противозаконном сообществе, то к дознанию - по обвинению в принадлежности к революционному кружку и в распространении запрещенной литературы, подчинялся то к гласному, то к негласному надзору полиции. Вот уж действительно: муж и жена – одна сатана…

С Волкенштейном Бунин на какое-то время сошёлся на почве модного тогда увлечения толстовством. Вместе с ним ездил в Москву на встречу со Львом Николаевичем, который принял их в Хамовническом доме между 4 и 8 января 1894 года. «Встреча была краткой, но осталась навсегда в памяти Бунина», - пишет исследователь В. Б. Ремизов. Престарелый граф «отговорил Бунина опрощаться до конца, заметив, что нельзя насиловать себя и "во всякой жизни можно быть хорошим человеком"». Так вот: Бунин не стал распространителем «революционной литературы», не женился на «революционерке», а в подельнице Людмилы Волкенштейн - Вере Фигнер, цареубийце - смог даже объективно рассмотреть то, что было достойно подражания: «Вот у кого нужно учиться писать!» - имея в виду её, злодейки, незаурядное дарование публициста.

Это кажется невероятным: Фигнер была абсолютным антиподом его – дворянина, глубоко осознававшего свою причастность к данному сословию, а стало быть - монархиста. Но только на первый взгляд. Достаточно вспомнить, как, живописуя свою первую любовь («Жизнь Арсеньева»), бешено ревнуя, он находит массу положительных черт в своих мнимых соперниках и реальных, с «подачи» отца Лики, претендентах на её руку и сердце (офицере Турчанинове, состоятельном промышленнике Богомолове…). Отчего так? Да потому, что Бунин невероятно, доконечно, исчерпывающе правдив; свойство, присущее только истинному, Божьей милостью Писателю.

Столь же невероятны, если вдуматься, были и его отношения с Максимом Горьким – писателем бунтарским, мятежным, злобным. Бунин – да, активно сотрудничал на определённом этапе в его изданиях. Бунин приводил в восторг Алексея Максимовича, который, воздавая должное, посвятил Ивану Алексеевичу немало тёплых строк. Но в стаю «Беревестника революции» Бунин не вошёл (а ведь протекция самого именитого пролетарского писателя, близкого друга и Ленина, и Сталина, несомненно обеспечила бы ему высокое положение в советской литературе). Не мог войти: ибо Горький стал апологетом построения «рая на земле», Бунин же являлся, если сказать его же словами (молвленными по совершенно другому поводу), поистине «Господним глашатаем, зовущим к небесному Граду». Абсолютно по-иному видевшему своё предназначенье.

Да, он прожил долгую творческую жизнь. Достаточно много, говоря словами Гоголя, «проездился по России». Ещё до революции посетил Палестину, Сирию и Египет. Видел «Европу» (от стылого Стокгольма до ласкового и тихого Граса в Приморских Альпах, близ Средиземного моря). Был знаком со множеством интересных людей: помимо упомянутых Льва Толстого и Максима Горького стоит назвать ещё хотя бы А.П. Чехова, К.Д. Бальмонта, В.Я. Брюсова, А.И. Деникина, Д.С. Мережковского, З.Н. Гиппиус, М.А. Алданова (в целом список огромен). Что же было делать ему со всем этим багажом: знаний, впечатлений, размышлений? Ответ – уже в первом абзаце «главной» его книги, «Жизнь Арсеньева»: «Вещи и дела [бывшие и бывающие, великие и малые, веселыя и печальныя], аще не написаннии бывают, тмою [неизвестия] покрываются и гробу беспамятства предаются, написаннии же яко одушевленнии...» (заключёнными в квадратные скобки словами мы полностью восстанавливаем эту цитату, взятую Иваном Алексеевичем из рукописной книги поморского проповедника Ивана Филлипова «История краткая в ответах сих»). Отповедью на сей призыв со стороны Бунина стали тома его книг: 16 изящных «шкатулок», где собраны порою неравноценные, но всегда оригинальные, неизменно самобытные, бесперечь незаимствованные ни у кого словесные сокровища: истинные драгоценности работы «последнего русского классика, запечатлевшего Россию конца XIX - начала XX века» (Г. В. Адамович «Бунин. Воспоминания»). Именно так: перлы высшей марки, чистейшей воды, без малейшего подмесу.

Известно, к примеру, насколько ценил и любил Бунин Чехова. Об этом есть, к примеру, в повести «Лика»: «…Я выбирал из почты новую книжку столичного журнала, торопливо разрезал её... Новый рассказ Чехова! В одном виде этого имени было что-то такое, что я только взглядывал на рассказ, - даже начала не мог прочесть от завистливой боли того наслаждения, которое предчувствовалось». Чувствуем ли мы что-либо подобное, приступая к чтению нового для себя рассказа Чехова? Думается, нет. А вот Бунин благоговел. Хотя, в то же время, находил фразу Антона Павловича «жидкой», и предпочитал писать иначе: его предложения более похожи на раскидистые платаны, тогда как чеховские – на изящные кипарисы; но кто сказал, что одного другого хуже? Литература ведь, если следовать далее этому сравнению, должна более походить на роскошный ботанический сад – а не на лес, посаженный с утилитарными целями – на доски и бруски, на гробы и дрова.

Иллюстрация 2: портрет А.П. Чехова, подписанный ним И.А. Бунину

Точно так и со Львом Толстым. «Толстого всячески поносят за "постыднейшую и вреднейшую проповедь неделания", за то, что он "носится с Богом как с писаной торбой" и, поиграв в пахаря или сапожника, садится за "роскошный" стол, в то время как тот же яснополянский мужик, в любви к которому он так распинается, "пухнет с голоду"; […], «…на вечеринках поют даже бородатые: "Вихри враждебные веют над нами", - а я чувствую такую ложь этих "вихрей", такую неискренность выдуманных на всю жизнь чувств и мыслей, что не знаю, куда глаза девать…!», - писал Иван Алексеевич. Бунина как писателя поражает иное: «Как это удивительно - я современник и даже сосед с ним! Ведь это все равно, как если бы жить в одно время и рядом с Пушкиным. Ведь это все его - эти Ростовы, Пьер, Аустерлицкое поле, умирающий князь Андрей: "Ничего нет в жизни, кроме ничтожества всего понятного мне, и величия чего-то непонятного, но важнейшего..." Пьеру кто-то все говорил: "Жизнь есть любовь... Любить жизнь - любить Бога..."». При всём при том он, Бунин, устами свого литературного двойника Алексея Арсеньева находит необходимым признаться: «Я, конечно, не толстовец. Но всё-таки я совсем не то, что думают все. Я хочу, чтобы жизнь, люди были прекрасны, вызывали любовь, радость, и ненавижу только то, что мешает этому». И более того: «После земского собрания я ездил в Москву, к Толстому, и, возвратившись, с особенным удовольствием предался мирским соблазнам». Раскрывается «тайна»: «Моё толстовство складывалось из тех сильных противоположных чувств, которые возбуждали во мне Пьер Безухов и Анатолий Куракин, князь Серпуховской из "Холстомера" и Иван Ильич, "Так что же нам делать" и "Много ли человеку земли нужно", из страшных картин городской грязи и нищеты, нарисованных в статье о московской переписи, и поэтической мечты о жизни среди природы, среди народа, которую создали во мне "Казаки" и мои собственные впечатления от Малороссии: какое это счастье - отряхнуть от ног прах всей нашей неправедной жизни и заменить её чистой, трудовой жизнью где-нибудь на степном хуторе, в белой мазанке на берегу Днепра!».

Двух этих величайших писателей, ним глубоко чтимых, он сумел даже объединить в одной фразе: «Толстой зовёт "в келью под елью"..., живём мы поистине в чеховских "Сумерках"». Бранимого за якобы утрату связи с яснополянским мужиком Льва Николаевича, и стыдимого (в оригинале даже «презираемого») за «политическое безразличие» Антона Павловича – их обоих Иван Алексеевич елико возможно защитил, разъясняя суть творчества одного и другого, написав работы «Освобождение Толстого» (Париж, 1937) и «О Чехове» (Нью-Йорк, 1955; последняя, увы, издана в неоконченном автором виде; умер он, несмотря что якобы «прожил долгую творческую жизнь и совершил всё ему положенное». - Ан не всё, что даже ему самому хотелось бы).

И в то же время, повторимся, даже на примерах отношения к Толстому и Чехову ярко проявилось это качество Бунина, прежде нами отмеченное, свойственное лишь благородным металлам: отсутствие реакции взаимодействия с окружающей средой и «предметами», её составляющими. Таким Иван Алексеевич останется навеки: во время оккупации Франции отвергнет предложение немцев сотрудничать с ними, будет презрительно отзываться о тех, кто пошёл пособничать немцам (а таковых было как бы и немало). Отвергал свалившуюся на него славу Нобелевского лауреата: «Когда Бунин приехал в Стокгольм, его уже узнавали в лицо, - пишет в своих воспоминаниях сопровождавший его Борис Зайцев.- Фотографии Бунина можно было увидеть в каждой газете, в витринах магазинов, на экране кинематографа. На улице шведы, завидев русского писателя, оглядывались. Бунин надвигал на глаза барашковую шапку и ворчал: "Что такое? Совершенный успех тенора"». А поэтесса и прозаик Ирина Одоевцева (Гейнике), цитировала слова Веры Николаевны, супруги писателя: «Присутствовавшие во дворце при вручении ему Густавом V Нобелевской премии восхищались тем, с каким достоинством Бунин держал себя и как великолепно кланялся. Когда король протянул Нобелевскому лауреату руку, и тот пожал ее, нам всем показалось, что два короля приветствуют друг друга».

Но это уже был апофеоз правильно выстроенной жизни и творчества. В том смысле правильной, что никаким «мелким богам» (а тем более бесам) Бунин служить отказывался. На сделку с собственной совестью не шёл. Никаким «служением народу», пустое заявление о чём многими воспринимается как индульгенция, не прикрывался. Нужно иметь смелость прямо сказать, как это сделал Бунин: «…Теперь все твердят о "работе на пользу народа", о "возмещении своего долга перед народом...". Но никакого долга перед народом я не чувствовал и не чувствую. Ни жертвовать собой за народ, ни "служить" ему, ни играть, как говорит отец, в партии на земских собраниях я не могу и не хочу...». И в то же время: «Нет, надо наконец на что-нибудь решиться!».

…Вот к этому времени, когда следовало «на что-нибудь решиться», нам и следует вернуться. Потому что это родная мне, автору, Полтава. Потому что именно здесь было принято Иваном Алексеевичем судьбоносное (вы уж простите употребление этого затасканного, но в данном случае всё же верного выражения) – стать писателем.

***

Истоки литературного, поэтического прежде всего, творчества Ивана Бунина открылись «в тот бесконечно давний день в нашей деревенской усадьбе в Орловской губернии, когда я, мальчик лет восьми, вдруг почувствовал горячее, беспокойное желание немедленно сочинить что-то вроде стихов или сказки». Но первые его стихотворения - «Деревенский нищий» и «Над могилой С. Я. Надсона» (увлечение этим рано ушедшим поэтом было повальное) – были опубликованы в патриотической газете «Родина», когда автору было уже 16 лет. В конце того же 1887 года, и там же, были напечатаны ещё два его произведения: «Нефедка» и «Два странника». А три года спустя, в Орле, куда переехал молодой литератор, поступив на работу в «Орловский вестник», вышел первый сборник его поэзии под непритязательным заголовком «Стихотворения 1887 - 1891 гг.». Но «к более нормально жизни, к более правильной работе литературной и образовательной я возвратился только через два года, переселившись в Полтаву, где брат Юлий заведовал статистическим бюро губернского Земства. В Полтаве я был библиотекарем земской управы, затем тоже статистиком, много корреспондировал в газеты о земских делах; усердно учился, писал, ездил и ходил по Малороссии,- служба у меня была легкая и свободная,- затем, увлеченный толстовской проповедью, стал навещать «братьев», живших под Полтавой и в Сумском уезде, прилаживаться к бондарному ремеслу, торговать изданиями "Посредника"», - вспоминает он в письме к С.А. Вегерову. Бунин хронологически отталкивается от 1889 года, начала своих странствий в поисках предназначения (Харьков, Крым); так у полтавских исследователей тоже выходит: 1891 год. Хотя орловские газетчики не хотят «отпускать» Бунина, указывая на то, что в «Орловском вестнике» он работал с 1889-го по 1892 год включительно. Ближе к истине, в данном случае, вероятно, всё же полтавчане. Хотя и с Орлом связей писатель не прерывал: здесь в 1896 году Бунин впервые напечатал свой перевод эпической поэмы Генри Уодсворта Лонгфелло «Песнь о Гайавате» - своё первое обращение к мировой классике (позднее он переведёт «Каина» Джорджа Гордона Байрона, «Годиву» Альфреда Теннисона, подборку из «Крымских сонетов» Адама Мицкевича, кое-что из Тараса Шевченко - смело вступая в контакт с этими умами сильными, хотя часто враждебными идеям христианства, собственную приверженность которым Иван Алексеевич засвидетельствовал всем своим творчеством).

Иллюстрация 3:Юлий (слева) и Иван Бунины. Полтава. 1892 г.

Итак, Полтава. В повести «Лика», единственный раз вышедшей отдельным изданием в 1939 году, а позже включённой в качестве завершающей, пятой книги в «Жизнь Арсеньева», описано его прощание с Орлом (изображённым под своим подлинным именем), и переезд в Полтаву – под таким названием не упоминаемую, но угадываемую очень легко по множеству прямых и косвенных признаков: «Мы уехали в тот малорусский город, куда переселился из Харькова брат Георгий, оба на работу по земской статистике, которой он там заведовал...». Георгий – это Юлий, и он действительно заведовал земской статистикой, куда и пригласил на работу брата Ивана.

И далее: «Станция была от города далеко, в широких долинах. Вокзал - небольшой, приятный… Город, весь в густых садах, с гетманским собором на обрыве горы, глядел с неё на восток и на юг. В восточной долине отдельно стоял крутой холм с древним монастырём на вершине, дальше было зелено и пусто, долина переходила в стенные скаты. В южной, за рекой, за её весёлыми лугами, взгляд терялся в солнечном блеске…». Всё именно так, и даже в ориентации по сторонам света: вокзал и ныне стоит на левом, более высоком берегу Ворсклы, а город (прежде) располагался на возвышенностях правого берега, от которого был отделён широкими левадами, зимой, ранней весной и поздней осенью непроходимыми из-за разливов реки, и достаточно просыхавшими лишь к лету – когда здесь, на широченных площадях, происходила самая знаменитая малороссийская ярмарка – Ильинская. Теперь местность намыта песком, подсыпана землёй, и построены на ней городские микрорайоны, именуемые «Левадами».

Иллюстрация 4: вокзал и Ново-Николаевский мост через Ворсклу, ведущий в город, виднеющийся вдали, слева.

«Гетманский собор» - Успенский, взаправду главный на то время (был разрушен при большевиках, в последнее время восстановлен – не в том виде и не в том качестве, но на том же месте – близ обрыва горы, называемой Ивановской – в честь Ивана Петровича Котляревского, построившего там свою усадьбу). А за восточной долиной, где некогда протекала речка Лтава, давшая имя самому городу (по-Лтаве), на крутой вершине холма опять-таки левого берега её стоял древний, соотносительно с историей самого города, лишь в 1608-м, или 1610 году «осаженного» миргородским казаком Маслом (после чего населённость данного места уже не прерывалась), Крестовоздвиженский монастырь, учреждённый Раиной Вишневецкой, и построенный первым полтавским полковником Мартыном Пушкарём – одним из самых славных военачальников Богдана Хмельницкого. Отчего и обитель чаще называлась прежде «монастырём Пушкаря». Мартын Иванович являлся убеждённым сторонником ориентации на Русское царство, пал в битве с предавшим всенародную присягу на верность русскому царю гетманом Иваном Выговским (ныне, конечно же, «героем Украины»), а точнее – его татарских «союзников», подчистую ограбивших и дотла спаливших затем Полтаву. Так имя строителя в последние времена «толерантно» заменилось на официальное: Крестовоздвиженский. Был он во времена Бунина мужским (в повести «Лика» есть такой, к примеру, пассаж):

«- Где ты опять пропадал?

- Был в монастыре, на реке, на станции...

- И всегда один, - с укоризной говорит она. - Сколько раз обещал вместе пойти в монастырь, я там за всё время только один раз была, а там так прекрасно, такие толстые стены, ласточки, монахи...». Ныне, по восстановлению, стал женским. Но там всё так же прекрасно: те же толстые стены, за которыми укрылся в последней своей ставке, «освободитель Украины» шведский король Карл XII, выгнавший на короткое время насельников обители, ласточки, монахини…

Иллюстрация 5. Кафедральный («гетманский») собор и Крестовоздвиженский монастырь

Один из смыслов повести «Лика» - описание первого опыта семейной жизни Алексея Арсеньева с Гликерией, дочерью земского врача, человека беспечного, либерального, который «ни в чем её не стеснял», но в то же время прагматичного и в известной мере расчётливого. На самом деле это повествование о собственном подобном опыте Ивана Бунина, приехавшего в Полтаву со своей первой, хотя и невенчанной (как и в книге) женой Варварой Владимировной Пащенко – дочерью, опять-таки, доктора, и актрисы, девицы высокой, «с очень красивыми чертами лица, в пенсне,.. в цветисто расшитом русском костюме», - как описывал её, впервые увиденную, Иван Бунин в своём письме к брату. Она служила корректором в «Орловском вестнике», он – помощником редактора; всё как в повести.

Иллюстрация 6. Иван Бунин и Варвара Пащенко. Полтава. 1892 г.

Дурной тон, вероятно, пересказывать произведение, к тому же гениальное, доступное каждому и в ближайшей библиотеке, и в интернете. Есть смысл разве что дополнить исследования и на эту, в частности, тему – о романе Бунина с Пащенко (скажем, «Невенчанная жена» Элеоноры Блажко) лишь отсутствующими там подробностями. «Жили они в Полтаве некоторое время на квартире у Женжуристов - Ивана Мироновича и Лидии Александровны - «неблагонадежной семьи», знакомых В.Г.Короленко», - пишет исследовательница. Устная традиция поселяет чету, кроме того, и на Монастырской, где сохранился «эстетически подходящий» старинный домик с резьбой. Но достоверно известно, что часть, возможно и большую, своего пятилетнего пребывания в Полтаве (1892-1897 годы), Бунин прожил на Павленках, северо-восточной окраине Полтавы. Это была своеобразная «Рублёвка» того времени: здесь находились имения Тарнавских, Глобов – потомков казацкой старшины, и героя Отечественной войны 1812 года, георгиевского кавалера Д.С. Розлача, достаточно известного художника Г.Г. Мясоедова (российского живописца, одного из самых ярких представителей русского реализма второй половины XIX века, основателя Товарищества передвижных художественных выставок, - как пишет о том справочное издание), и его сына, не менее гениального «русского художника, мастера живописи и графики» И.Г. Мясоедова. «Павленки. Солнечный ветреный день. Сидел в саду художника Мясоедова (наш сосед, рисует меня), в аллее тополей на лавке», - записал Бунин в своём дневнике под 19 мая 1894 года.

Иллюстрация 7. «Чаепитие в Павленках», «Прощание с Павленками». Художник Иван Мясоедов

Отсюда, с Павленок, Бунин отправлялся в свои странствия по окрестностям губернского города. В частности, в колонию толстовцев. Находилась она в селе Щербани, и ныне существующем под тем же названием. Село располагается на юг от Полтавы, в полутора километрах от современной городской черты.

Вот ещё строки из «Дневника». «1893 – осенью в Полтаве писал "Вести с родины" и "На чужой стороне"…». «1895 – лето, Полтава. Поездка на отправку переселенцев вместе со Зверевым. Написал "На край света"». «1896 – 29 мая приехал в Кременчуг». «1897 – 11 марта ехал с Огнёвки (хутор, ныне микрорайон города с тем же названием, - прим. автора) в Полтаву. 30 апреля – из Полтавы в Шишаки и Яновщину (родину Гоголя, - прим. автора). Посетил Миргород. 24 мая выехал из Полтавы в Одессу через Кременчуг». Так что, получается, неправы те исследователи, которые сужают «полтавский период» жизни И.А. Бунина всего лишь тремя годами (1892-1895). Два годочка следует накинуть по-любому.

Зная творческий метод Бунина – не особо «шифровать» увиденное, можно легко и небезосновательно предположить, что так всё и было с местом его обитания на Павленках: где-то по соседству с имением Мясоедова (отчасти сохранилось; дом его – старое здание Полтавской гравиометрической обсерватории). Что всё прочее – тоже правда: «Во дворе был старый каменный колодец, перед флигелем росли две белые акации, возле крыльца дома, затеняя правую сторону стеклянной галереи, поднималась темная вершина каштана…». Здесь плавилась, достигая закономерных качеств, его любовь к «Лике», сиречь Варваре Пащенко, завершившаяся печально что по книге, что в жизни: Варвара ушла от него к более обеспеченному Арсениею Бибикову («тут, очевидно, роль сыграли 200 десятин земельки», - писал он брату, когда попытки вернуть беглянку оказались безуспешными). «Варвара Владимировна прожила недолгую и, наверное, не очень счастливую жизнь, - написано в исследовании о ней. - Рано умерла её талантливая дочь, подающая надежды пианистка. А 1 (14) мая 1918 года когда-то страдающий Бунин сухо записал в своем дневнике: «Утром в 10, когда я еще в постели, - Арсик - плачет - умерла Варвара Владимировна. Весь день в момент этого известия у меня никаких чувств по поводу это известия! Как это дико! Ведь какую роль она сыграла в моей жизни! И давно ли это было — мы приехали с ней в Полтаву…».

Иллюстрация 8. Павленки. Почтовая открытка конца ХІХ – начала ХХ вв.

Лика тоже умерла – правда, сразу, вскоре после побега, от воспаления лёгких, в доме своего отца. Что достаточно долго скрывалось от пытавшегося найти её Алексея Арсеньева. Художественная правда, на наш взгляд, оказалась выше «правды жизни». Хотя внешняя канва соблюдена скрупулёзнейше: Бунин тоже, как и его литературный двойник, пытался разыскать её: «я почти бегом бегал часа три по Ельцу около дома Бибикова, расспрашивал про Бибикова, где он, женился ли. "Да, говорят, на Пащенки". Я хотел ехать сейчас на Воргол, идти к Пащенко и т.д. и т.д., однако собрал все силы ума и на вокзал, потому что быть одному мне было прямо страшно. На вокзале у меня лила кровь из носу и я страшно ослабел. А потом ночью пер со станции в Огневку и, брат, никогда не забуду я этой ночи!». Жутчайшие переживания, испытанные ним, он разделил, описывая их, между повестью «Лика» и «Митина любовь». Так делят на части критическую массу урана, чтобы не началась самопроизвольная цепная реакция. Так и здесь: собранные воедино слова, которыми Бунин передаёт собственные переживания, изложенные на страницах, могли бы, наверное, разогреть их до тех самых пресловутых 451° по Фаренгейту - температуры, при которой воспламеняется и горит бумага.

Эта точность, детализированность, неутаённость – именно то, что и поражает, и не перестаёт восхищать в Бунине. Вот три его рассказа, «железно полтавских», поскольку ним самим были упомянуты в «Дневнике»: «Вести с родины», «На чужой стороне», «На край света». В первом из них говорится о том, как некий Волков, сидя в собрании сельскохозяйственного общества, и чрезвычайно довольный своим назначением: «через полмесяца будет помощником директора опытного поля», и получит, наконец, возможность «начать работать серьёзно – и практически, и по части диссертации», находя чуть ли не смешной тему доклада – «Из практики сохранения кормовой свекловицы» - по возвращению домой и получении телеграммы о голоде, постигшем его родные Дворики, отчего умерли «наша Федора, кривой солдат воргольский и Мишка Шмырёнок», прежде похоронивший своего ребёнка – друг его детства - получает настоящий переворот в сознании: «- Не может быть! - воскликнул опять Волков. - Не может этого быть!.. Коллекции, гербарии... "Кормовая свекловица"... Какая галиматья! И, стискивая пальцы, стал хохотать и качаться, как от зубной боли».

Откуда это взято? Из реальной жизни. «Полтавское общество сельского хозяйства», к образованию которого имел прямое отношение потомок знаменитого малороссийского рода П.А. Кочубей, было основано в 1866 году. А «Опытное поле» (сельскохозяйственная опытная станция), помощником директора которого назначили героя его рассказа Дмитрия Павловича Волкова, было заложено за 8 лет до приезда в Полтаву Бунина, в 1884 году. Но теоретизирования, отсутствие на тот момент видимых результатов, во время, когда борьба с периодически нападавшим на отдельные губернии голодом требовала, по мнению Бунина, более энергичных и действенных мер, чем («коллекции, гербарии... Какая галиматья!») – это и послужило созданию данного «крика его души».

Иллюстрация 9. Вид на садоводство. Фото 1920-1930 гг.

О том же, в общем-то, и его рассказ «На чужой стороне». Полтавский ли вокзал приютил «проезжих мужиков из голодающей губернии» - неведомо. Много вокзалов видел на своём тогда пусть и недолгом веку Бунин. Но чувства со-страдания к ним, со-ожидания, когда они уедут туда, где есть и хлеб, и работа; чувство со-вкусия «сухого хлеба», запиваемого «водой из вокзальной кадки»; со-радости, когда «издалека, под тёмный небом, [по]лился густой звон», а священник «звонким тенором» начал читать «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангелы поют на небеси…» - как неубиваемая надежда, как вечное упование на милость Божью, которые посрамлены быть не могут по определению – переданы восхитительно.

Рассказ «На край света» о несколько ином повествует – о переселении «половины» села Великий Перевоз на новые земли. Тема выбрана изумительно верно: по переселению Полтавская губерния прочно удерживала тогда не какое-то «ведущее», а именно первое место в Российской империи. Это можно легко понять: экономическая политика правительства была такова, что рост населения стал опережающим. Если по итогам Всеобщей переписи населения 1897 года (бунинские времена) в губернии жило 2 778 151 человек (63,7 жителей на 1 квадратную версту), то «Великий Октябрь» она встретила уже с населением, превышающим 3 600 тысяч человек: прирост почти в миллион душ! Но тесно было и тем двум с половиной миллионам. Полтавцы горели желанием работать, в первую очередь - возделывая землю; но её-то как раз на всех и не хватало. При этом следует учесть: до 1880 года правительство крайне отрицательно относилось к любым миграциям. Потом ситуация изменилась: незаселённые места нужно было «залюднить», рабочих рук стали настойчиво требовать стройки железных дорог, промышленных предприятий. Начиналось активное освоение Сибири… Конечно же, и на рубеже XIX-XX никто никого с насиженных мест не сгонял, напротив – за право переселиться следовало уплатить достаточно крупную сумму: «где же взять эти семьдесят рублей, которых не хватило для разрешения идти на новые земли?», - риторически восклицает пожилой крестьянин, готовый устремиться за земляками-переселенцами, но увы – нужда в деньгах не пускает. Получается, что те, кто с доверху нагруженными телегами отъезжают «на край света» - на Кавказ ли, в Сибирь, а то и далее – в «Зелёный клин» на юге Дальнего востока, на берегу Тихого океана (обычные места переселения из Полтавской губернии; в данном случае это Уссурийский край) – счастливцы, собравшие денег и на разрешения, и на дорогу, и на обзаведение на новом месте. Но какова тоска переселенцев от покидания навеки родных мест, где остаются родные, близкие, которых уже никогда, поди, не увидишь… Какова боль их земляков, остающихся в селе, и тоже лишённых возможности свидеться в будущем с навеки отъезжающими… Эти пронзительные чувства с большой достоверностью передаёт писатель нам, далёким от тех событий и во времени, и в пространстве, и в чувствах.

Конечно же, написанием этих трёх рассказов писательская деятельность Ивана Бунина в полтавском периоде его жизни отнюдь не исчерпывается. Он пишет цикл стихов. Много корреспондирует в местную и киевскую прессу. Крайне жаден до впечатлений (в «Лике» очень много об этом). В рукописных, пока не изданных «Воспоминаниях» Т.С. Бразоль есть такое упоминание: «Во время какого то вопроса /на земском собрании/ который должен был разбираться при закрытых дверях, Предводитель Дворянства Бразоль, "выставил" его /Бунина/ из залы как корреспондента "Киевлянина". Он (Бунин, - прим. автора) вспомнил об этом, когда познакомился в эмиграции с его сыном, на машине которого мы бежали из Парижа при приближении немцев. Иван Алексеевич признавался, как ему тогда не хотелось покидать собрание…».

***

Полтавский период жизни И.А. Бунина был чрезвычайно важен для писателя. Здесь он «расправил крылья» как литератор. Получил важный, хотя и печальный опыт семейной жизни. Осознал, что чиновника из него, не глядя на исключительную свободу действий (в бытность библиотекарем земства мог сутками читать и писать, никем не отвлекаемый для выдачи материалов, хранимых в этом собрании; мог сутками «пропадать» в своих путешествиях к «толстовцам» и иным – и ничего) никак не выйдет. Именно отсюда, из Полтавы, пролёг, таким образом, для него ровный и широкий путь к его истинному предназначению – литературе.

Иллюстрация 10: Земская управа. Почтовая открытка конца ХІХ – начала ХХ вв.

Уже за границей, в эмиграции, Бунин писал: «Не могу спокойно слышать слов Чигирин, Черкассы, Хорол, Лубны… Прекраснее Малороссии нет страны в мире». Малороссии! Ни в «Жизни Арсеньева», ни в других его произведениях ни разу не встречается слово «Украина». Оно появляется лишь в «Окаянных днях», в цитатах из газет и прокламаций. Оно и понятно: Украина ведь и сама по себе есть порождение тех самых «окаянных дней», впервые заявившая о себе, как о государственном образовании, в 1918 году. А он любил иную страну – Малороссию: с её восхитительно природой, чудесные люди которой встречались ему повсюду, начиная прямо с вокзала: «приветливые лакеи, ласковые носильщики, благосклонные извозчики на козлах домовитых тарантасов…». Это «крупный, загорелый, с кругло стриженной седой головой старик Кованько, у которого мы поселились…» (исключительно полтавская фамилия; и сейчас есть село с таким названием – Кованьковка, близ Полтавы). Это «молоденькая казачка, в красоте которой было что-то ногайское» (и множество других очаровательных хохлушек, встречавшихся ему на пути)…

***

Иван Бунин – единственный Нобелевский лауреат из когда-либо живших в Полтаве (и, добавим, прославивших её). Но о нём – ни единой мемориальной таблички в этом городе, дерзко именующем себя «духовной столицей Украины». Даже на здании губернского земства (ныне исторический музей).

Не сыскалось ему места и в перечне улиц, хотя бы где-нибудь между переулками Бумажным и Быстровским.

Конечно, это показательно само по себе. Но из этого следует также заключить, что Бунин для Полтавы – поэт и писатель будущего. Лучшего будущего. Которое, хочется надеяться, всё же когда-нибудь наступит и для этих мест.

8 ноября – память Ивану Алексеевичу Бунину