Финал весны, начало лета

Май был не ласковым, не добрым; снежные виражи начала месяца, сами устыдившись своей неуместности, наигравшись синеватой сталью собственных завитков, быстро переходили в лёгкий, бессолнечный, воздушный алюминий; сердцевина месяца подарила несколько тёплых, бархатных дней, но к финалу вновь повеяло севером, и ожидание лето было несколько грустным…
Впрочем, детский рай – не забываемый, конечно – слишком далёк от взрослого, отягощённого многим сознанья; и не восстановить чистой, безгрешной радости грибной охоты, или сочного восторга поездки на озеро, гигантской перламутровой раковиной врезанное в песчаный простор.
День детей, начало лета, и вот они – утром ведомые в детские сады; кто-то катит на самокате, иной плачет, и мама тянет его за руку – будто во взрослую жизнь постепенно тянет, упорно; они ничего не знают про календарную метину – детки, ибо каждый день покуда – их.

На ограде сада, прямо на входной двери лежит поваленный тополь, точно переломившийся над решёткой двери, густотой мёртвых уже ветвей надёжно преградивший доступ – ураган был, ветер, играя, сгибал деревья, лохматил листву, праздно обнажая перекрестья стволов; ветер валил тополя, выворачивал с корнями, но, разошедшись, достигнув пика улетел, оставив сложные следы катастрофы; однако, в сад есть иной вход, и возле него сирень полыхает фиолетово, источая аромат столь же сладкий, сколь и таинственный.
- Папа, змея…
- Да, малыш. Крылатая какая!
Пёстрая змея нарисована на асфальте, а за нею этажами домика идут классики, и малыш, соскочив с самоката, хочет попрыгать, но отец, чуть подталкивая его, говорит:
- Пойдём скорее, сынок, и так уже опаздываем…
Малыш бежит к дверям, и, завидев приятеля с мамой, машет тому лапкой.
- Видишь, вот и Денис выздоровел.
- Дя…

Старый, советский, пышный даже в разнообразье внутреннего устройства сад; и, отправив малыша репетировать самостоятельную жизнь, отец идёт мимо тюльпанов, чьи вощёные лепестки, кажется, грустят – ибо холодно, не чувствуется лета.
Солнце – гигантский философский камень, способный     превратить свинец депрессии в золото радости – появилось лишь утром; утро всегда туго связано с надеждой, чьи крылья пестры, как оперение райских птиц; солнце исчезло, скрылось: серо-стальная плёнка была растянута в небесах, и ветер вновь принялся за работу.
Тайны небесной алхимии манят, как неведомые, невероятные орнаменты, чья расшифровка, заняв целую жизнь, не приводит к каким бы то ни было результатам.
- Ма, а папа когда вернётся?
- В среду, Леночка, недолго ждать осталось.
Девочка делает крутой самокатный вираж, и мама спешит за нею – чтобы, оставив в саду, спешить на работу.
- Сегодня поставки будут. Что? Плохо слышу. Да-да. Ничего не делай – сиди и жди.

Воздух пронизан шумами; гладко представляя панораму движенья, едут машины; рубиновый глаз светофора, остановив их, открывает пешеходные линии спешки; и мистическая подоплёка жизни вуалируется суммой сует.
Издалека говорящий по мобильнику кажется сумасшедшим – идёт человек, болтает с самим собою, нервно размахивает руками.
- Стой, мы же договорились! Что значит – не успеваешь?
Капли слов брызгают в воздух.
- Заберёшь из школы? Что? Не сможешь? Опять мне отпрашиваться?
Бухгалтеры, мелкие банковские служащие, студенты, продавцы, - пёстрая плазма жизни.
Жужжит гигантским жуком газонокосилка, и рваные ранки травы появляются на краю серого асфальта.

- По пятьдесят брать? Только по сорок пять? О` кей, надеюсь, выгорит.
По линиям разговоров текущая жизнь – точно утрачивает плотность, густоту; миражи дел повисают в воздухе, и начало лета не имеет ничего праздничного, необыкновенного, счастливого.
Стылая сталь воздуха.
Исчезновение солнца.
Возможно, люди бывают счастливы только в удалении от дел.
И всё же – вот оно ещё одно лето; пришло, дожили – и этот пятидесятилетний, седобородый литератор, только что отведший малыша в сад, и эта сорокалетняя мамаша-бухгалтер, спешащая в скучную контору, и эти совсем молодые ребята, опаздывающие на лекцию, и убеждённые, что молодости не будет конца.