Ну что, брат Гоголь?..

Д. Липскеров «О нём и бабочках»; М., «АСТ», 2016.

Чепуха совершенная делается на свете! Иногда вовсе нет никакого правдоподобия. Июля некоторого числа прошедшего году случилось в первопрестольной необыкновенно странное происшествие: от архитектора Арсения Иратова сбежал его тайный уд.

Есть вещи, которые произносить вслух неприлично в силу их очевидности. На запрос «Гоголь – “Нос” – фаллический символ» услужливый Яндекс выдает аж 40 миллионов ссылок. О фаллической природе беглого майорского носа толковали все, кому не лень, начиная от фрейдомарксиста Ермакова. Столичный ресторатор Дмитрий Липскеров бесстрашно материализовал затасканную аллегорию и подал ее к столу в полусыром виде. Редакция Елены Шубиной обильно гарнировала блюдо кондитерскими комплиментами: «писатель, обладающий безудержным воображением и безупречным чувством стиля», «самый эпатажный роман» и прочая, прочая, прочая. А литагент Юлия Гумен номинировала липскеровскую «фантастмогорию» <орфографические ошибки номинатора – А.К.> на «Нацбест». Ну что, брат Гоголь, – утерся?..

К издательским аннотациям и литературным регалиям надлежит в обязательном порядке применять презумпцию недоверия. А подать сюда Липскерова!

«Я считаю, что критиков как таковых в России не существует уже очень давно… А те, кто пишет о моих книгах, это не критики, это малообразованные люди, наверняка не читавшие моих книг», – объявил однажды высокомерный сочинитель. Иные оценки исключены по определению: липскеровские рецензенты в большинстве своем избытком благодушия не отличаются. 

Злоязыкий Роман Арбитман в свое время сравнил писательскую манеру Д.Л. с шведским столом: «Заплативший за вход набирает на поднос кучу всякой всячины. Правда, есть-то можно по очереди, а вот читать приходится все сразу, поливая пирожные кетчупом и намазывая конфитюр на бифштекс». «Бабочки» не исключение: чересполосица начинает и выигрывает у всех соперников, включая здравый смысл.

Фабульная завязка, а также фишка «18+» на обложке сулят русский гепта-, окта- а то и вовсе декамерон, помноженный на 120 дней Содома пополам с Гоморрой. Однако обольщаться не советую. Эротикой здешнего разлива можно потчевать первоклассников и депутата Госдумы Милонова без малейшего ущерба для морального облика подопытных: «Исполнитель внедрял брутальные вставки в импровизационную партитуру… Молодая женщина ощущала, что он побывал в каждой ее клеточке, уверенно забрав все тело в плен раковой опухолью, обильно политой головокружительным морфином». Чтобы писать о страстях, необходимы страсти, а у автора их заменяют комплексы. Будь на моем месте психоаналитик, он нашел бы целый букет. А сам текст расценил бы как сублимацию, сиречь переадресацию сексуальной энергии на достижение социально приемлемых целей. И стало бы понятно, кто есть ху – ради Бога, не подумайте плохого. Но для филолога обнаружить авторскую сверхзадачу не в пример сложнее.

Итак, попробую написать спойлер. Именно попробую, поскольку пересказать «Бабочек» практически невозможно. Ситуация тут много страньше и чудесатей, чем в доме Облонских: смешались в кучу кони, люди, львы, орлы и куропатки. История о бегстве детородного органа то и дело перемежается байками из жизни фарцовщиков, катал, путанок и прочей позолоченной молодежи 1980-х, генеалогическими напластованиями, инцестуозными фантазиями, талмудистикой... Время от времени сквозь броуновскую взвесь начинает брезжить главная сюжетная линия: все мужское население планеты теряет свои причиндалы, однако вочеловечиться удается лишь пенису протагониста, – тот под именем Эжен от души бесчинствует с озабоченными девками. Привести фабульную и смысловую сумятицу к одному знаменателю – задача непосильная, без помощи высших сил не обойтись. В финале автор предсказуемо выпускает на волю ангела ex machina, и он испепеляет Эжена: «Через мгновение пылающее нечто стало походить на жарящуюся сардельку, из которой брызгал во все стороны сок, предназначенный миллиардам человеческих душ. Под гогот толпы фаллическая сарделька горела и плевалась еще долго, но в конце концов обвалилась горкой золы на мощеную улицу». Следует повальная кастрация женского населения планеты: «Из-под подола ночнушки вылетела невиданной красоты бабочка. Она облетела молодую женщину, прикасаясь к ее волосам, будто прощалась с нею, а затем, легко взмахнув бирюзовыми крыльями, вылетела в открытое окно и устремилась в небо... Миллиарды бабочек в этот миг взвились над миром. Они вкручивались и ввинчивались в воздух, поднимаясь на крыльях к солнцу. Мотыльки и махаоны, капустницы и медведки, белянки, тарпеи – эти хрупкие и нежные создания застили все небо. И стало в мире темно до черноты, как бывает только в предрассветный час». Общей прискорбной участи избежали лишь побочный потомок главного героя, – вундеркинд, что прилежно изучал Тору, – и его нареченная. Занавес.

И кто его знает, на что намекает… Ну что, брат Гоголь? Да вот, пожалуйста: «Что страннее, что непонятнее всего, – это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно... нет, нет, совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых... но и во-вторых тоже нет пользы».

​

Раз уж к слову пришлось: Гоголь превратил бегство майорского носа в сатиру на фетишизацию чина. Что имел в виду Д.Л., – тайна сия велика есть.

Приложив известные усилия, текст можно квалифицировать как до неприличия развернутую (470 страниц!) аллюзию на Розанова: «Пол есть сила. И евреи – соединены с этою силой, а христиане с нею разделены. Вот отчего евреи одолевают христиан… Христианство должно хотя бы отчасти стать фаллическим». Но я не любитель спекулятивных интерпретаций. 

Липскерова не зря сравнивают с Дэвидом Линчем (кстати, ресторан «Твин Пигз» – это говорит о многом, коли не обо всем). Сходство видно невооруженным глазом: вместо персонажей – овеществленные комплексы и фобии, вместо действия – неконтролируемый поток ассоциаций, легко перетекающих друг в друга. Словом, путешествие по лабиринтам подсознания. Или, если угодно, «шизореализм» – термин, придуманный критиками специально для Д.Л. Проблема в том, что мусор человеческих инстинктов практически не воспроизводим на бумаге, а потому категорически не поддается пониманию. В итоге у автора возникает лютый артхаус – такой, что редкий читатель долетит до середины текста. Читательское алаверды – не менее лютое желание линчевать русского Дэвида Линча. Казнить нельзя кастрировать – ну, где запятую поставим?

Желание скорой и справедливой кары возрастает в разы при близком знакомстве с липскеровскими идиолектами. Кроме Гоголя и Линча, прозаик с безупречным чувством стиля пригласил в соавторы бисквитно-кремовую Барбару Картленд. Результат налицо: «щеки горели адским румянцем», «прекрасное лицо, окаймленное русыми локонами», «красота улыбки, окаймленной влажными губами», «демоническая красота», «черные и бездонные глаза», – в общем, полный набор подгнивших неликвидов из плохого лавбургера. Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!

Под занавес – немного рассуждений отвлеченного свойства. Явление Липскерова состоялось в середине 90-х. Пелевинские псевдобуддистские и сорокинские копрофильные мениппеи уже начали приедаться, а на безрыбье, сами знаете… Полная невнятица числилась добродетелью: между ней и глубокомыслием стоял жирный знак равенства. Ну, вы понимаете: Сокуров, ранний Хотиненко, Харуки Мураками – те еще иконы, век воли не видать. Опять же «Твин Пикс» по телеку… Дебютный роман Д.Л. сразу же угодил в букеровский шорт-лист, а сам автор – в живые классики. Однако верно сказано: лицом к лицу – лица не увидать. За два десятка лет читатель уразумел-таки, что он для аутичного Липскерова, занятого исключительно своими мертворожденными фантазиями, – фигура совершенно лишняя. Тиражи упали с 22 000 («Осени не будет никогда») до постыдных 8 000 («О нем и бабочках»), а у рецензентов все чаще преобладает раздраженная интонация.

Ну что, брат Гоголь? – Да так, брат, так как-то все…