Посудомойка Дуся

За последние год-два посудомойке Дусе уже несколько раз директор фабрики-кухни Равин предлагал работу полегче: можно перейти в вахтёры, дежурным на грузовой лифт, наконец, сторожем на продбазу. Семён Соломонович украдкой смотрел на белые, размытые, словно лепёшки, ладони, изъеденные щёлочным мылом и хлоркой, покоящиеся на резиновом фартуке, на безразмерные сапоги, на голову с туго перетянутым узлом волос и полностью закрытую белой в мелкий горошек косынкой, из-под которой робко смотрели большие серые глаза, и всё время чувствовал вину перед этой женщиной. Она была настолько незащищённой, что походила на большого ребёнка или, скорее, на деревенскую дурочку или юродивую, но с дипломом техникума потребкооперации на руках. Сколько раз он просил её, Евдокию Мякоту, надевать перчатки, она, молча, вынимала их из-под фартука, подходила к многолитровым ваннам с горячей-холодной водой и тут же снова снимала с рук неуклюжую резину. «Как можно отмыть тарелки-стаканы в таких перчатках, а ложки-вилки? - думала она, - грязь одна получается...» 

На мойке особенно тяжело в обеденное время, когда уборщицы залов везут по десять подносов с грязной посудой через каждые пять минут. Две помощницы, молодые девчонки, только что приехавшие из деревни, счищали остатки пищи с тарелок в баки, которые потом кто-то увозил на местную свиноферму. Затем загружали посуду в первый, плоский ящик из нержавейки, ёмкостью литров на двести, шлангом смывали большую грязь холодной водой, вынимали тарелки железными дуршлагами с ручками и перекладывали в бак с горячей водой, стоящий рядом, который уже наполовину заполняла стаканами, ложками и вилками Дуся. Мыло хозяйственное, жидкое, вместе с раствором хлорки она заливала по своему усмотрению и опыту. Но вот, слава богу, последние лет десять ни одной жалобы не было ни на грязную посуду, ни на запах хлорки. 

Директор не мог налюбоваться чистыми тарелками и стаканами, каждый год вручал посудомойке почётные грамоты и конвертики с деньгами, помня, что Дуся - мать-одиночка, растит малыша. Он сказал шеф-повару, чтобы тот ежедневно выделял для неё большую котлету и несколько кусков белого хлеба с сахаром, а стоимость записывал на его фамилию. Свёрток с обедом для сына Дуси повара клали в шкафчик, где она держала повседневную одежду. 

Не раз при директоре кто-нибудь да пытался обидеть посудомойку, называя её дурочкой или блаженной, на что Равин каждый раз говорил: 

- Я вас поставлю вместо неё на мойку, не на десять лет, хотя бы на десять смен... И потом поговорим, кто есть кто в этой жизни.

***

На проходной Дусю не обыскивали, знали её безупречную репутацию, как и то, что в кармане старенького цигейкового полупальто она несёт кулёк с обедом для сына. «На первое - вчерашние щи доедим, не баре. Отдохну, сделаем уроки и сварю супчик с почками, в буфете ещё вчера купила кило с лишним за копейки...» - вспомнила, заспешила домой, зная, что сын вернулся из школы, наверное, сидит с учебниками, чтобы потом подольше побегать на улице, - сегодня надо зайти к подружке, верной да дорогой Нюре, давно уже не была у неё...» 

Подруга старше Дуси почти вдвое, родила последнего мальчика в сорок с лишним лет, поэтому и учился её Сашка в одном классе с Дмитрием, сыном посудомойки. Собственно, женщины и подружились-то через них: те вместе ходили в школу, делали уроки, давали отпор нахрапистым соседям по улице, вечно что-то мастерили, собирали утильсырьё, в митькиной шкатулке, которую мать передала им в собственность, хранили всю имеющуюся наличность: в некоторые месяцы денег скапливалось до двух червонцев, если учесть, что пара кроликов (самец и самочка) стоила на рынке пять рублей. 

Мечтали пацаны о весне: в сарае чистили клетки, заводили три-четыре семьи кроликов из породы великанов, к осени - жди штук двадцать красавцев. Их можно продать барыге уже за червонец каждого, помножь, сколько получится? «Деньги отдадим матерям, - мечтали мальчишки, - но не все, оставим на развод для будущей весны. Купим велосипед «ГАЗ» за сорок пять рублей, взрослый, на вырост, конструктор «Умелые руки» и транзисторный приёмник для самостоятельной сборки». На два велосипеда деньжат пока не хватало, но это ничего: решили ездить по неделе, без обид. 

Дуся накормила Митю, сварила рассольник из почек на завтра, дала сыну час погулять, а потом усадила за уроки (сегодня что-то Саша не пришёл заниматься, не заболел ли, не дай, бог), сказала: 

- Я - к тёте Нюре, проведаю её... А Саша не заболел, что-то не пришёл с уроками? 

- Не, мам, завтра контрольная, у него другой вариант, тоже сидит решает... Как закончу, я прибегу, сверимся с ним. 

- Ну, хорошо, сынок. Дверь не забудь закрыть. 

Дуся, как и Нюра, жила в благоустроенном общежитии, с горячей-холодной водой и отоплением от собственной кочегарки, большой  комнатой  для стирки в подвале. Вот сюда, в теплое жилище, с огромными кухнями по восемь газовых плит на каждом этаже, начальство комбината и переселило в срочном порядке почти две сотни семей рабочих, живших в смердящих, ещё довоенной постройки, бараках. Дуся - на первом этаже, Нюра попала на четвёртый, комната - большая, на солнечную сторону. Хозяйка двумя шкафами перегородила её, сделала закуток - кухню с мощной двухкомфорочной плиткой, по стенам, ближе к окнам, стояли две кровати, та, что поменьше - для Сашки, оставшегося с мамой от когда-то большущей семьи из четверых детей. Отец ушёл тихо, так и не оклемавшись после ранений на войне, все выросли, поженились, разъехались по городам и весям. До пенсии ей оставалось пару лет, в ЖЭКе она попросилась в подсобные рабочие, как правило, ночью, чтоб поменьше глаз видели её, счищала с асфальта гору сваленного машинами днём угля для кочегарки. 

Подруги встретились радостно, расцеловались, Дуся спросила: 

- Не приболел, Саша-то, что-то по отдельности уроки делают, мой на контрольную валит всё... Господи, хоть бы двоек не нахватали! Мы не мешаем ему, разговорами-то? 

- Занимается... Щас, чуток радио прибавит... Саш, где твой приёмник? Включи громкость, чтоб мы с тётей Дусей тебе не мешали. 

- Давай, Нюр, гребешок новый испробую на тебе, - сказала, смеясь каким-то чистым нутряным голосом, посудомойка и достала из сатинового пакета с тесёмками-резиночками костяной с деревянной ручкой гребень, - вот такие у нас в белорусских деревнях мастерят гребешки. 

Интересный говор сохранила с детских лет Дуся, хотя прожила в дальнем Подмосковье уже большую часть своей жизни. Она так сильно смягчала и без того уже мягкие звуки «ч, ш, щ, с, ф...», что те становились напевными, будто не рассказывает она, а поёт куплеты. Иногда, забываясь, вставляла белорусские словечки, типа: «завируха, белы дзень, паслухай...» 

Сашка, сидя за перегородкой, прибавил звука в приёмничке, но не настолько, чтобы не слышать разговора женщин. Тётя Дуся сказала: 

- Нюр, а почему ты не разрешаешь звать себя Аней-то? Ты ведь по паспорту Анна Иванна, а всем говоришь: «Нюра»? 

- Дусь, я чё, артистка, што ли? Вот, придумали в северной деревне в безграмотной семье дать девчонке такое имя... Мне стыдно, неудобно, честное слово. 

- Нет, Нюр, тебе идёт такое имя... Ты ещё такая красивая, стройная да высокая. Кто скажет, что ты уже бабушка? 

- Да, уже пятеро внуков... Ха-ха-ха-хиии, - тоненько залилась смехом сашкина мама, добавила, - ну, что, ложусь головой-то? Какая ты вся опрятная, Дусь, так фартук-то и сияет... 

- Чай, судомойкой работаю, как же иначе можно? 

Сашка понял, что мама, присев на маленькую скамейку, положила голову на колени подруге, а та, как всегда это делала, расчесала гребешком её волосы на две стороны, стала прядь за прядью перебирать их своими белыми, разъеденными щёлочью, руками. 

- Чисто у тебя, Нюр, и волосы хорошие, не секутся... - сказала она, Сашкина мама что-то ответила, но мальчик не понял, видимо, её голова уткнулась в колени соседки, - ну, ладно, доскажу... Но тяжко мне, Нюра, вспоминать это, ох, как тяжело. 

- Ну, тогда не рассказывай, коль так! 

- Нет, хочу, чтобы хоть кто-то из живых послушал, - тётя Дуся долго молчала, заговорила чуточку громче, как будто хотела, чтобы и друг её сына услышал этот рассказ.

***

Сашка сидел за столом, перед глазами разложены открытая тетрадь и учебник, радио выключил. Он ничего не видел, не слышал, в ушах будто застыли слова тёти Дуси о заживо сожжённых людях в белорусском селе. Всех, больше ста человек: старики, женщины, дети, два неходячих инвалида, всех закрыли в конюшне и подожгли. Дуся до войны окончила второй класс, мама, учительница местной школы, вела её за руку на край села мимо старых колхозных сараев, говорила шёпотом: «Вот, дочка, у канавы я тебя толкну, ложись на дно, как пройдём, ползи к околице... Не вставай... У сараев можешь переждать. Нас с дедом не ищи. Спасайся сама. Всё уляжется, иди на хутор к тёте Ядвиге... Она поможет». 

Женщина говорила медленно, тяжело переживая заново трагедию, когда погибли её мама и дедушка. А папа, зоотехник колхоза, уже воевал в партизанском отряде, как почти все взрослые мужчины их села, хотя несколько человек и записались в полицаи, носили к конюшне бидоны с керосином, поджигали старую солому. Нюра охала, всхлипывала, но старалась не мешать соседке: той и так нелегко вспоминать о пережитом кошмаре. 

- Думаю вот до сих пор: полицай видел меня, падающую в старую придорожную канаву, но промолчал, не остановился, прошёл молча за мамой, будто и не было меня рядом с ней... Значит, и среди них встречались всё же люди, не только звери. 

Девочка доползла до ближнего сарая, в котором хранили старую картошку, перебралась к стенке, стала смотреть в щели на дорогу. Задубевшие от времени брёвна загорались плохо, слышала, как гулом гудит конюшня, стук в её ворота не прекращался ни на минуту. Кто-то из немцев бросил один, потом другой горящие факелы на соломенную крышу. Минута, вторая и к небу помчался крутящийся огненный столб. Тут уж и брёвна на перекрытиях занялись, стены стали полыхать... Дуся не могла смотреть, уронила голову на землю, только мычала, как дурочка от рождения. 

К ночи она добрела лесной тропинкой до хутора, во дворе и в доме - никого. «Значит, и тётю Ядвигу сожгли», - подумала, но сил идти куда-то уже не было. Она свернулась клубочком прямо в сенях, уснула. Пробудилась от голосов, лежит вроде бы на печке, тепло под боком, занавеска закрывает её от комнаты, в которой разговаривают люди. Старалась не дышать, слушала учащённое биение своего сердца. Занавеска открылась, продолговатое, с голубыми глазами лицо, обрамлённое волосами соломенного цвета, ласково смотрело на девочку. 

- Проснулась, ягодка, моя. Я тётя Ядвига, помнишь меня? Давай я тебя подниму да будем умываться и кушать. Ты вспомнила меня, Дусенька, я с твоей мамой работаю в школе... А это дядя Коля, муж мой, он лесничий, здесь на хуторе мы и живём. 

Девочка хотела рассказать красивой женщине, как её маму и дедушку фашисты сожгли в конюшне, она сама видела, как сгорело много жителей села, наверное, все... Но рот не открывался, слова застряли где-то глубоко внутри её, она смогла только заплакать. Но не кричала, не билась в истерике, по её щекам текли и текли слёзы... 

Сашка выскочил из-за перегородки, увидел, как мама, сидя на табуретке, прислонилась спиной к кровати, волосы распущены, закрывают плечи, лицо умыто слезами, говорит: «Боже святый, что творили, изверги... И ведь не без помощи наших захребетников». Тётя Дуся, бледная, молчала, смотрела на подругу, в руках вертела костяной с деревянной ручкой красивый гребень. Мальчик выпалил: 

- Ма, я к Митьке! Задачка не выходит. Дорешаем вместе и придём... - и не медля ни секунды, выбежал в коридор, боясь, что увидят его слёзы. 

*** 

Всю жизнь потом Александр корил себя за то, что не записал на бумагу по свежим впечатлениям рассказ тёти Дуси. Он вспоминает о нём в каждый майский день Победы, обязательно предлагает выпить за упокой души всех заживо сожжённых фашистами мирных жителей белорусских и других селений. Подруга мамы, как правило, сидела за столом рядом, опускала голову, молчала, но рюмку поднимала и, не чокаясь, выпивала вина. 

В очередной приезд Александра с женой и дочкой, и тоже на майские праздники, мать, посчитав, что дети уже взрослые, рассказала, как судьба ещё раз жестоко обошлась с Дусей. Та почти заканчивала техникум советской потребкооперации, куда поступила из детского дома: отец после партизан воевал в действующей армии, погиб в самом конце войны. Училась Дуся хорошо, со временем притупилась боль от пережитой трагедии, восстановилась речь, ей уже не надо было письменно отвечать на экзаменах. Мягкая, доверчивая, она на всё смотрела распахнутыми серыми глазами и открытой душой. Не вышла росточком, круглое лицо, густые русые волосы, заплетённые в две толстые косы, выдавали в ней девушку из глубинки. В общежитии этим многие пользовались: обирали её, объедали, насмехались, спасибо, что без неё, называли «дурочкой». Дуся, конечно, всё понимала, знала о своих недостатках, но по-другому жить у неё не получалось. 

С успешным переводом на последний курс в общаге устроили застолье: выпускники всё-таки. И хотя многие после импровизированного банкета сразу уехали по домам, на этажах ещё слонялись похмельные парни. Дусе ехать некуда, разве что в свой детдом. Она решила полтора месяца поработать на почте или в магазине, скопить деньжат и всё же съездить к своим детдомовцам, навестить воспитателей и обслугу, с которыми очень сдружилась. 

Компания из четырёх парней ввалилась в комнату Дуси, попросили покормить, хоть чем-нибудь. Девушка знала незваных гостей поимённо, сказала, что осталась после завтрака жареная картошка и банка домашних солёных огурцов. Сходила на кухню, разогрела сковородку, вскипятила чайник. Парни принесли бутылку водки, на старые дрожжи захмелели быстро. 

Она, стоя на коленях, смотрела на них, умоляла не трогать её. Они шнурками от ботинок связали Дусе руки, уложили поперёк сдвинутых коек, раздели догола, все четверо насиловали по очереди. Измазанную спермой вперемежку с кровью («Да, она ц****, братва!»), её оставили лежать на койках, руки освободили, разрезав шнурки кухонным ножом. Кто-то, уходя из комнаты, набросил на тело байковое одеяло. 

Суд состоялся, хотя потерпевшая сказала, что простила насильников: у каждого вся жизнь впереди, двоим из них даже не исполнилось по восемнадцати лет. Дали по четыре года каждому, условно, исключили из комсомола и, естественно, выгнали из техникума. Дуся забеременела, аборт не делали (врачи запретили, были серьёзные причины), через семь месяцев родился недоношенным мальчик, в честь отца она назвала его Дмитрием. Техникум пришлось бросить, жить стало негде, снимала койку в бараке у старой сильно пьющей бабки по кличке Тараканиха. 

Несколько раз ей предлагали сдать сына в дом малютки, Дуся отказывалась, мыла полы, туалеты, колола дрова и носила воду для стирки за хлеб, картошку, иногда расплачивались с ней сахаром. Скопив деньжат, шла на фабрику-кухню в окно продажи для улицы, брала несколько порций горячего супа, буханку мягкого, ещё горячего чёрного хлеба, бежала домой, к спящему сыну. Митя хорошо ел, не капризничал, любил сосать мамину грудь и марлевый мешочек, куда Дуся набивала размоченный хлеб с песком. 

Как-то спросила раздатчицу на кухне: «Нет ли какой работы, но чтоб в тепле и можно ли ребёнка пристроить в ясли?» Та молча показала глазами на дверь бокового входа, прикрыла на минуту раздаточное окно и провела Дусю к кабинету директора Равина. Она проработала посудомойкой около пятнадцати лет, но всё-таки перешла завскладом овощного цеха комбината питания, вырастила Митю, кажется, что вместе с ним закончила энергетический институт, а вот работать по распределению на космодром он полетел один. Каждый год сын приезжал-прилетал к маме, вёз подарки, показывал жену, потом - сына и дочку, а потом - встречи закончились: всё некогда, кандидатская и докторская диссертации, в сорок с небольшим лет избран членкором академии, отпуска на море, закрытые санатории, служебные машины, нарочитое небрежение к его маме со стороны невестки... «Бог, с ними, - думала Дуся, - у меня не убудет любви к ним, особенно к внукам. Но так скучаю за них...» 

Умерла Дуся совсем молодой пенсионеркой: сердце износилось полностью. Похоронная бригада в униформе запечатала её в походный гроб и отправила поездом к месту жительства сына. Дмитрий Дмитриевич (отчество получил тоже от деда) всё делал оперативно, никого не видел, ни с кем не встретился, машина из академии была в его круглосуточном распоряжении. В конце дня закрыл мамину комнату на ключ, передал его соседке, попросил вернуть коменданту общежития. Уходя сказал: 

- Если будет желание, откройте комнату, посмотрите, может, вам что-то пригодится... 

- Мы закажем панихиду, завтра идём в храм, уже и деньги собрали... Сделаем всё по-человечески. Дуся для нас, как родная. Вы б зашли к подруге её, Нюре, она ейные глаза закрыла, может, какие бумаги да фотки передала для вас мать-то... 

- Еду в аэропорт, ни минуты свободного времени! Да и вряд ли меня вспомнит тётя Нюра, ей уж, поди, за восемьдесят. 

Закрывая входную дверь тамбура на три комнаты, в одной из которых Митя прожил больше двадцати лет, он успел сунуть соседке в руку крупную денежную купюру. Женщина стояла в полной растерянности...