Н.С. Лесков и Н.В. Гоголь

Наследие Николая Васильевича Гоголя до сих пор остаётся неизведанным во всей глубине. Один из путей постижения – осмысление гоголевских традиций в творчестве продолжателей классика.

По справедливому суждению В.А. Воропаева в его новой книге, освещающей духовную сторону жизни и творчества писателя, «гений Гоголя до сих пор остаётся неизвестным в желаемой полноте» [1]. «Истинный художник-христианин» (по слову И.С. Аксакова) - Гоголь не может быть адекватно понят вне церковной традиции, святоотеческого наследия, русской духовности в целом. В этой связи остаются особо актуальными проблемы исследования творческих взаимодействий гоголевской идейно-эстетической системы с художественными мирами продолжателей его традиций.

Одним из наиболее близких Гоголю по духу русских классиков, бесспорно, является Лесков. По его признанию, он узнавал в Гоголе «родственную душу». Гоголевское художественное наследие было для Лескова живым вдохновляющим ориентиром. Признаваясь в «страсти к Гоголю», Лесков говорил о своей непреходящей увлечённости личностью и творчеством великого русского писателя: «Гоголь – моя давняя болезнь и завороженность». Без связи с гоголевской традицией невозможно основательно осмыслить и глубоко прочувствовать мир, созданный творческим гением Лескова.

Соотнесение эстетических миров обоих художников слова не раз становилось предметом изучения в отечественной и зарубежной науке [2], однако проблема всё ещё нуждается в более развёрнутом представлении и глубоком уяснении. В кругу наиболее актуальных вопросов – изучение традиций Гоголя в творчестве Лескова сквозь призму религиозного миросозерцания двух писателей.

И Гоголь, и Лесков никогда не расставались с Евангелием. «Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии» [3], – говорил Гоголь. Лесков был солидарен с этой гоголевской мыслью и продолжал её: «В Евангелии есть всё, даже то, чего нет» [4].

«Один только исход общества из нынешнего положения – Евангелие» [5], – пророчески утверждал Гоголь, призывая к обновлению всего строя жизни на началах христианства. Лесков также постоянно говорил о «важности Евангелия», в котором «сокрыт глубочайший смысл жизни» [6]. «Хорошо прочитанное Евангелие» помогло, по лесковскому признанию, окончательно уяснить, «где истина» (XI, 509). Как и Гоголь, Лесков ратовал за восстановление «духа, который приличествует обществу, носящему Христово имя» (X, 411).

Начиная с ранней публицистики, Лесков постоянно обращался к гоголевским темам, сюжетам, мотивам и образам. Это свидетельствует не только о внимательном чтении и обстоятельном знании Лесковым творчества Гоголя, но и об общности мировосприятия обоих художников.

Так, например, Лесков горячо разделял гоголевское убеждение в том, что люди должны осознать свою причастность всеобщему делу усовершенствования общественной жизни, возрождения России. А для этого необходимо осуществление простого правила: каждый должен честно выполнять своё дело на своём месте. В этой связи Лесков неоднократно прибегал к неточной цитации строк из «Ревизора»: «Пусть каждый возьмёт в руки по улице… чёрт возьми, по улице – по метле! И вымели бы всю улицу, что идёт к трактиру, и вымели бы чисто!» [7] (перифраза у Лескова: «Пусть каждый берёт в руки по метле и метёт свою улицу»).

Величайшая заслуга Гоголя в том, что он первым ощутил духовно-общественные потребности времени, и его пророческие идеи о путях выхода из кризиса стали нравственным ориентиром не только для следующего поколения русских писателей, но проливают свет и на эпоху сегодняшнюю, звучат удивительно современно: «Я почувствовал презренную слабость моего характера, моё подлое равнодушие, бессилие любви моей, а потому и услышал болезненный упрёк себе во всём, что ни есть в России. Но высшая сила меня подняла: проступков нет неисправимых, и те пустынные пространства, нанесшие тоску мне на душу, меня восторгли великим простором своего пространства, широким поприщем для дел. От души было произнесено это обращение к России: «В тебе ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться ему?..». В России теперь на каждом шагу можно сделаться богатырём. Всякое звание и место требуют богатырства. Каждый из нас опозорил до того святыню своего звания и места (все места святы), что нужно богатырских сил, чтобы вознести их на законную высоту» (XIV, 291 - 292).

Творчески восприняв идею богатырского служения, Лесков обратился к положительным началам русской жизни и создал для России образы богатырей духа, «иконостас её святых и праведников» [8].

«Положительные типы русских людей», «отрадные явления русской жизни»[9], как отзывался о своих героях-праведниках сам автор, явились художественным открытием Лескова. Такое обилие типов «людей высокой пробы» не удалось создать ни одному из русских писателей. При этом в лесковских образах нет и тени схематичности, предопределённой творческим заданием. Герои-праведники – абсолютно живые люди, «полнокровные, своеобычные, яркие». «Почему-то Лескову удавались «положительные типы», – размышлял над этой загадкой П.Б. Струве, – почему-то под его пером оживали и искрились огнём жизни хорошие люди всех сортов и званий» [10].

Если Гоголь, по замечанию русской критики уже из другого века, «дал нам неутешное зрелище себя, и заплакал, и зарыдал о нём. И жгучие слёзы прошли по сердцу России», и прежде всего – по сердцу самого писателя, то Лесков даровал нам утешение, воплотив заветную гоголевскую мечту создать художественные образы «живых душ», примером собственной жизни реализующих евангельские идеи деятельной любви, добра и милосердия.

Христианская настроенность, религиозный пафос определяют своеобразие творческого мира, созданного Лесковым, – даже тех его произведений, где во всей остроте представлено социально-критическое и сатирическое начало. Усиление этих мотивов всегда связано у писателя с его с созидательным «стремлением к высшему идеалу» (X, 440).

В «каверзливое» (по слову Лескова) капиталистическое время, когда «“зверство” и “дикость” растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества» (XI, 477), писатель вёл свою борьбу (на религиозном языке – «брань»), совершал свой подвижнический труд: важно было восстановить поруганный и утраченный идеал. Задача и ныне плодотворная, ибо «цели христианства вечны» (XI, 287). В этих идейно-эстетических установках Лесков наиболее сближается с Гоголем – одним из своих любимых наставников в русской словесности.

Со всей очевидностью гоголевские традиции эксплицированы в лесковском святочном рассказе «Отборное зерно» (1884). Как свойственно истинной классике, это творение Лескова в настоящее время звучит не менее (возможно – даже более) актуально. Религиозно-нравственная суть рассказа восходит к Новому Завету, о чём недвусмысленно предуведомляют и само название, и особенно эпиграф из Евангелия от Матфея.

Гоголевские мотивы демонстративно вынесены автором «на поверхность» текста. Описана общественно-историческая ситуация, афористически выраженная в «Мёртвых душах»: «Мошенник на мошеннике, сидит и мошенником погоняет» (VI, 97). В создании сатирических образов Лесков опирается на поэтику маски, марионетки, ряжения, неисчерпаемые возможности которой использовал в своё время Гоголь. «Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется!» (III, 45) – восклицал классик в повести «Невский проспект».

Один из безымянных персонажей лесковского рассказа – отъявленный мошенник, «лгунище и патентованный негодяй» [11] – скрывается под личиной «именитого барина». «Правильный вид» мужика Ивана Петрова тоже обманчив. Этот с виду благообразный старец – пособник и сообщник в преступных махинациях «барина» и «купца». «Мужик» помогает двум плутам довести до завершения задуманную ими аферу – потопить застрахованную по самой высокой цене баржу, где везут под видом первосортной «драгоценной пшеницы» просто мусор (по евангельскому слову – «плевелы»).

Таким образом, в основе повествования – шутовское действо, розыгрыш, обман (в этом смысле «Отборное зерно» соотносится с другим святочным рассказом Лескова – «Обман», 1883). Срабатывает своеобразная логика «обратности» – когда всё «наоборот», «наизнанку», «шиворот-навыворот».

Этот сюжет сочетается с концепцией русской жизни – парадоксов, метаморфоз, «сюрпризов и внезапностей» – как она представлена в творчестве Лескова. У нас, на Руси, «что ни шаг, то сюрприз, и притом самый скверный» (III, 383), – констатировал писатель в повести с характерным заглавием «Смех и горе» (1871). В качестве убедительной аргументации в контекст лесковской повести органично вплетается «гоголевский текст» – сюжетные ситуации, мотивы, образы: «всех можно, как слесаршу Пошлёпкину и унтер-офицерскую жену, на улице выпороть и доложить ревизору, что вы сами себя выпороли… и сойдёт, как на собаке присохнет, лучше, чем встарь присыхало» (III, 562). Лесков воспринимает современный мир через призму нестареющего наследия Гоголя: «Страшно, знаете, не страшно, а всё, как Гоголь говорил, “трясение ощущается”» (III, 560). Так, обращение к социально-философским, нравственно-эстетическим заветам классического наследия Гоголя явилось важным организующим элементом лесковской доктрины, в основе которой – сходная гоголевская концепция «странностей» русской жизни. В «Мёртвых душах» классик отмечал: «что всего страннее, что может только на Руси случиться» (VI, 70).

Плутовство с «отборным зерном», по замыслу Лескова, призвано послужить доказательством мысли, что «наш самобытный русский гений <…> вовсе не вздор» (7, 58). Таким образом, неправедный «социабельный» мир с его искажёнными представлениями о морали и нравственности показан в перевёрнутом виде, с применением эффекта кривого зеркала: «Из такой возмутительной, предательской и вообще гадкой истории, которая какого хотите любого западника в конец бы разорила, – наш православный пузатый купчина вышел молодцом и даже нажил этим большие деньги и, что всего важнее, – он, сударь, общественное дело сделал: он многих истинно несчастных людей поддержал, поправил и, так сказать, устроил для многих благоденствие» (7, 68).

Сходная парадоксальная ситуация представлена в лесковском рассказе «Уха без рыбы» (1886). Этот «рассказ кстати» по жанровым характеристикам примыкает к святочным рассказам. Лесков рисует «простое дело на святочный узор», призванное послужить доказательством, что «уха без рыбы» - «это совсем не такая несообразность, как кажется» [12]. Со времени первой публикации текст не переиздавался, поэтому целесообразно остановиться на нём подробнее.

Герой рассказа – уважаемый в еврейской общине мудрый реби Соломон – чуть было не потерял свою репутацию у соплеменников из-за того, что подал русской девке Палашке милостыню на крещение её ребёнка, то есть совершил «несоответствующее призванию еврея дело». «Дело» это разрешается ко всеобщему удовольствию, но устройство «всеобщего счастья» не обошлось без явного мошенничества. Выяснилось, что Соломон фарисейски подал Палашке фальшивую купюру, чтобы она её разменяла, вернула бы сдачу неподдельными деньгами, а рубль, потраченный на крещение внебрачного младенца, потом отработала.

Однако это каверзное «дело, которое сделал Соломон, веселило сердца всех, и в этом смысле его следует признать за хорошее дело, так как оно всем принесло долю добра и радости, – комментирует Лесков. – Евреи радовались, что у них есть такой мудрец, как Соломон; христиане были тронуты добротою Соломона и хвалили его за сердоболие <…> Палашка считала его не только своим благодетелем, но благодетелем своего ребёнка <…> а сам Соломон обменял плохие деньги на хорошие, да ещё взял прибыль, так как благодарная Палашка отработала ему за рубль не три недели, а целую зиму. Вот и сосчитайте, сколько тут получилось прекрасных результатов! А собственно прямого благодетеля, в настоящем смысле слова, ведь, надо признаться, здесь тоже нет – «уха» как будто «сварена без рыбы», а всё-таки уха есть, и автор, который бы это рассказал, надеюсь, был бы не виноват, что в его время это блюдо так готовится» [13].

Простовато-добродушный тон рассказчика относительно «прекрасных результатов» не может ввести читателей в заблуждение. Ирония по поводу «несообразностей» и «гримас» русской жизни очевидна, так что «уха без рыбы» в этом рассказе в меру приправлена горечью.

Вся «социабельность» в лицах представлена в «краткой трилогии в просонке» «Отборное зерно». «Три маленькие историйки» показали три основные сословия русской жизни: «Барин», «Купец», «Мужик». Типы нарицательные, даже собственных имён не имеют. Исключение в этом смысле – мужик. Однако его имя – Иван Петров – тоже обобщённо-собирательное, равнозначное всё тому же: «мужик», «человек из народа», поскольку имена и соответствующие отымённые фамилии «Иванов, Петров, Сидоров» в устоявшемся социо-культурном аспекте национально и социально маркированы.

Ещё один мужик выступает под перевёрнутым по отношению к первому именем – Пётр Иванов. По сути между ними нет разницы – последний организует на поддержку плутовской затеи крестьян своего местечка.

Обращает на себя внимание красноречивое название села – Поросячий брод. Оно ассоциируется с не менее выразительным – Скотопригоньевск – в «Братьях Карамазовых» Достоевского. Кроме того, в свете творческих установок Лескова, придававшего чрезвычайное значение именованиям, любившего, чтобы «кличка была по шерсти», в поэтике топонима «Поросячий брод» усматриваются более глубокие связи – с новозаветным контекстом. Священное Писание рассматривает свиней как образ плотской косности. Существа, устремлённые только к земной пище (своему «корыту»), не просто закрыты для духовных истин, не восприимчивы к высшим ценностям, но и представляют серьёзную угрозу для одухотворённого человека. Потому Христос возбраняет раскрывать душевные сокровища («метать бисер») перед свиньями: «не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтоб они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас» (Мф. 7: 6). В эпизоде о «стране Гадаринской» Иисус повелел бесам выйти из человека, одержимого нечистым духом. «Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло» (Лк. 8: 33).

Евангельская метафора представлена в подтексте «Отборного зерна» в редуцированном виде. Пронырливые «бесенята» (с учётом топонима – «поросята») ловко отыскали лазейку, дабы избежать гибельного разоблачения. «Барин», «купец» и «мужик», потопив баржу с зерном, достигли своей шельмовской цели, лихо проскочив преграды через свой «поросячий брод».

Задачу нравственного преобразования сословий русской жизни Гоголь возлагал на православную церковь, которая, по убеждению писателя, «может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы» (6, 34) .

Безымянные персонифицированные «сословия» «Отборного зерна» соотносимы также с типами щедринской сатиры. В тексте рассказа Лескова имеется прямая отсылка к сказке Салтыкова-Щедрина «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил». «С Гоголем и Салтыковым меня часто сравнивали, – отмечал Лесков, – но не знаю, достоин ли я этого?» (XI, 385).

В то же время о родственности талантов красноречиво свидетельствуют многочисленные лесковские ссылки на Гоголя, использование его образов для лаконичной характеристики собственных персонажей, разнообразные способы включения гоголевского слова в художественную ткань произведения, а главное – постоянное живое присутствие гоголевской традиции в подтексте и на поверхности лесковского текста. Сюжетными ситуациями, мотивами, афоризмами Гоголя, доведёнными до совершенства, Лесков пользуется как ёмкими формулами-дефинициями, рассчитанными на мгновенное читательское узнавание и потому способными заменять пространные описательные периоды.

Афера с продажей «мусорной пшеницы» под видом первосортной соотносима с авантюрой Чичикова по купле-продаже «мёртвых душ». В чём-то аналогична жизненному пути гоголевского мошенника сама история антигероя в рассказе Лескова: «это был как раз тот самый мой давний товарищ, который в гимназии ножички крал и брови сурмил, а теперь уже разводит и выставляет самую удивительную пшеницу» (7, 60). Характер «пройдохи-барина» писатель определяет опять-таки при помощи типизации гоголевских образов: «отталкивала меня в нём настоящая ноздрёвщина, но только мне так и казалось, что он мне дома у себя всучит либо борзую собаку, либо шарманку» (7, 64).

С виду приличная, но совершенно неопределённая, «обтекаемая» внешность Чичикова: «Не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод» (VI, 7), – скрывает бесовскую сущность оборотня, способного надеть любую личину, приноровится ко всякой ситуации. Такие же «перевёртыши» - сатирические типы Лескова. Стремясь приспособиться к капиталистической эпохе – «банковому периоду», дворянство деградирует морально, ничуть этим не смущаясь: «Нельзя, братец, в нашем веке иначе: теперь у нас благородство есть, а нет крестьян, которые наше благородство оберегали» (7, 71).

В циничной сделке «барина» с «купцом» также наличествует отзвук «Мёртвых душ», напоминающий о торге Чичикова с Собакевичем, смешном и жутком одновременно. Реминисценция позволяет реконструировать читательский и жизненный опыт лесковского «барина». Видно, что он был внимательным читателем гоголевской поэмы и, возможно, именно у Чичикова выучился жульничеству, в котором усматривал «хорошее средство для поправления своих плохих денежных обстоятельств и ещё более дурной репутации» (7, 65). «Барин» напрямую апеллирует к опыту гоголевского афериста: «“Возьму не дороже, чем за мёртвые души”». Показательна реакция его неначитанного «делового партнёра»: «Купец не понял, в чём дело, и перекрестился» (7, 70).

Православное благочестие, религиозно-нравственные традиции занимают важнейшее место в системе ценностей и Гоголя, и Лескова. Так, в приведённом эпизоде христианское чувство не приемлет образа-оксюморона «мёртвые души», поскольку «у Бога все живы». «Не зашедшегося в науках» купца устрашает непонятное ему зловещее словосочетание. Естественна поэтому реплика слушателя этой удивительной истории: «Вы какие-то страсти говорите» (7, 72).

«Страсти» материализуются благодаря наглому цинизму трёхсторонней сделки, участники которой – «дворянин, то есть бесстыжая шельма», «купец – загребущая лапа» (I, 40), как именовал господствующие классы Лесков в своей первой большой повести «Овцебык» (1862), и их пособник – «помогательный мужик». Эта сатирическая «триада» в «трилогии» «Отборное зерно» в «социабельном» срезе профанирует сакральный принцип триединства.

Шутовской спектакль в трёх актах, разыгранный тремя заговорщиками, разворачивается будто на сцене. Театральность как особое свойство игрового («ряженого») изображения усвоена Лесковым с опорой на поэтику Гоголя. Цель шельмовского действа – довести до логического завершения мошенническую операцию: «Народу стояло на обоих берегах множество, и все видели, и все восклицали: “ишь ты! поди ж ты!” Словом, “случилось несчастие” невесть отчего. Ребята во всю мочь вёслами били, дядя Пётр на руле весь в поту, умаялся, а купец на берегу весь бледный, как смерть, стоял да молился, а всё не помогло. Барка потонула, а хозяин только покорностью взял: перекрестился, вздохнул да молвил: “Бог дал, Бог и взял – буди Его святая воля”» (7, 77).

Святочное «жанровое задание» предполагает показ человеческого единения, духовного сплочения. Лесков же предложил своеобразную «антиутопию». «Всеобщность» «актёров» и «зрителей» достигается на антихристианской, лукавой основе. В этой иезуитской импровизации «всех искреннее и оживлённее был народ» (7, 77). Вдохновенная игра житейски объяснима: крестьяне-погорельцы, которым «строиться надо и храм поправить», не надеясь на помощь властей, предпочитают сделку с мошенниками, видя конкретную для себя практическую пользу. Конечно, пострадало обманутое страховое общество, но национальное чувство не встревожено – ведь это «немецкая затея» (7, 78).

В поэтике рассказа причудливо переплетаются мотивы игры, смеха и плача, радости и страха, наказания за грех и евангельской «сверхнадежды» на искупление и спасение милостью Божией. Нетрадиционно преломляются в «Отборном зерне» устойчивые в святочном жанре мотивы «чуда», «спасения», «дара», воплощённые в традиционном «счастливом финале»: «всё село отстроилось, и вся беднота и голытьба поприкрылась и понаелась, и Божий храм поправили. Всем хорошо стало, и все зажили хваляще и благодаряще Господа, и никто, ни один человек не остался в убытке – и никто в огорчении <…> Никто не пострадал! <…> Барин, купец, народ, то есть мужички – все только нажились» (7, 78).

• абсурда» российской действительности превращает здравый смысл в бессмыслицу и наоборот. Русская жизнь в который раз преподносит сюрпризом столь странное и немыслимое, на первый взгляд, блюдо, как «уха без рыбы».

Если праведные герои Лескова исповедуют идеалы истинного христианства, то для антигероев-оборотней религия – только внешняя обрядовость, фарисейское прикрытие антихристовой сути. Сущностное соответствие обнаруживается в завершении гоголевской мысли о том, что «мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет». «Все христопродавцы» (VI, 97), – подытожил классик.

Так, перед заведомо мошеннической операцией по отправке баржи отслужили «молебен с водосвятием». Купец – «из настоящих простых истинных русских людей <…> страшно богат и всё на храм жертвует», свободно цитирует Писание, «но при случае не прочь и покутить» (7, 63) – почти двойник Ильи Федосеевича из рассказа Лескова «Чертогон» («Рождественский вечер у ипохондрика») (1879).

Нравственная порча охватила все слои русского общества. Даже представитель народа – «мужик» Иван Петров, с виду «христианин самого заправского московского письма», который по субботам «ходил в баню, а по воскресеньям молился усердно и вежливо <…>, приносил в храм дары и жертвы» (7, 74), сохраняя внешнее благочестие, на деле давно отказался от Христовой истины. О подобных ханжах и лицемерах Иисус говорит в Евангелии: «ныне вы, фарисеи, внешность чаши и блюда очищаете, а внутренность ваша исполнена хищения и лукавства» (Лк. 11: 39). Приспосабливаясь к духу всеобщего эгоизма и продажности, «мужик» выстраивает себе соответственную концепцию жизни, криводушно прикрытую Писанием: «нынче, друг, мало уже кто по правде живёт, а всё по обиде», «в Писании у апостолов сказано: “Весь мир во грехе положен” – всего не омоешь, а разве что по малости», «Господь грех потопом омыл, а он вновь настал» (7, 75).

Если «мужик» и «купец» ещё время от времени ссылаются на священные тексты, то показателен факт, что в лексиконе «барина»-«христопродавца» библейские речения вообще отсутствуют. «Барин» демонстративно отказывается от Бога и не стесняется в этом признаться. В религиозно-нравственном контексте повествования этот сатирический антигерой и есть тот самый «враг», который посеял «плевелы посреди пшеницы» – и в прямом, и в метафорическом смысле.

В ясной, простой и вместе с тем глубокомысленной евангельской притче о пшенице и плевелах представлена вся история добра и зла. «Прилежно рассматривая себя и других, – размышлял автор «Христианского чтения», – мы и в себе самих, и вне себя – везде находим подле добра зло, подле любви ненависть, подле высокого парения духа к небу скотскую привязанность к земле <…> Эту истину подтверждает также и История Библии. Подле праведного Авеля живёт Каин <…> подле избранных учеников Господа нашего – Иуда-предатель» [14].

Мотив «отборного зерна» – один из ведущих в Новом Завете: «семя есть слово Божие» (Лк. 8: 11). В Евангелии от Иоанна (Ин. 12: 24) словами притчи о пшеничном зерне, метафора которой раскрывает идею самоотверженной любви, говорит о Себе Христос. В Евангелии от Луки Господь уподобляет образам горчичного зерна и закваски Царствие Божие (Лк. 13: 18 - 29), куда не смогут войти все «делатели неправды», в том числе тот, кто воровским, предательским образом (пришёл ночью, воспользовался неведением – «сном» людей) испортил «отборное зерно» сором, «всея плевелы посреди пшеницы». Это и есть «лукавый враг» рода человеческого, от которого Иисусова молитва «Отче наш» просит оградить людей: «и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого» (Лк. 11: 4). Об этом учит евангельская притча: «Поле есть мир, доброе семя – это сыны Царствия, а плевелы – это сыны лукавого» (Мф. 13: 38).

Художественное своеобразие «Отборного зерна» формируется в сплаве сатирического, эпического и лирического начал. При этом доминирующим является слово вечной истины, заповеди, Нового Завета. Избранная в качестве эпиграфа цитата из Евангелия: «“Спящим человеком прииде враг и всея плевелы посреди пшеницы” Мф. XI. 25» (7, 57) – становится лейтмотивом произведения, задаёт его основную тональность и в конечном итоге определяет семантико-эстетическую и сакральную сущность сложно организованного повествования, слагающегося из нескольких взаимодействующих стилистических пластов (автор-повествователь, герои, рассказчик, слушатели).

Христианская и эпическая многогранность рассказа Лескова не исключает, а предполагает лирическую устремлённость автора, отдающего себе отчёт в том, насколько перемешаны светлые и тёмные стороны бытия, добро и зло, «пшеница» и «плевелы» – и в обыденной жизни, и в душе человеческой. Лирическое вступление к «краткой трилогии в просонке», то есть пограничном состоянии между сном и явью, представляет собой авторские предновогодние раздумья. Переживание особой временнóй пограничности Рождества и Нового года, острого ощущения связи со временем – сиюминутным и вечным – созвучно приветственным словам Гоголя Новому – 1834 – году: «Великая торжественная минута. Боже! Как слились и столпились около ней волны различных чувств. Нет, это не мечта. Это та роковая неотразимая грань между воспоминанием и надеждой. Уже нет воспоминания, уже оно несётся, уже пересиливает его надежда… У ног моих шумит моё прошедшее, надо мною сквозь туман светлеет неразгаданное будущее» (X, 16).

В литературоведении отмечалась условность рождественско-новогодней приуроченности лесковских святочных рассказов. Однако святочное начало в них не только не является поверхностным, но наоборот – создаёт своего рода подводное течение, внутренний план повествования – лирический и обобщённо-символический.

Так, авторская лирическая «увертюра» к «новогодней трилогии в просонке» отнюдь не формально-внешняя жанровая привязка. В рассказе, который (как и некоторые другие) в первоначальной публикации не был святочным, первый и единственный «новогодний» фрагмент текста задаёт необходимую тональность лесковской «художественной проповеди» [15] христианского идеала. Ведущая идея рождественского мироощущения – «Христос рождается прежде падший восставити образ», то есть принести искупление закосневшему во зле человеку, уронившему в себе образ и подобие Божие. От человека на этом пути также требуется немалое духовное усилие – глубокое раскаяние в грехах, «святое недовольство» собой. «Не дай Бог тебе познать успокоение и довольство собой и окружающим, – наставлял Лесков своего приёмного сына Б.М. Бубнова, – а пусть тебя томит и мучит “святое недовольство”» (XI, 515).

Такое же «томление духа» испытывал сам писатель. Он учинял себе, подобно Гоголю, строжайший самосуд. В «Отборном зерне» Лесков признавался: «Учители благочестия внушают поверять свою совесть каждый вечер. Этого я не делаю, но по окончании прожитого года благочестивый совет наставников приходит на память, и я начинаю себя проверять. Делаю я это сразу за целый год, но зато аккуратно всякий раз остаюсь собою недоволен» (7, 57).

Эти лирические медитации, стремление разобраться в собственной душе, очиститься внутренне в преддверии Нового года естественно приводят автора к тревожным раздумьям о судьбах народа и современной России, в которой христианский идеал подменён торгашеством, атмосферой всеобщей продажности.

Важно заметить, что мучимый предновогодним подведением итогов своей жизни, автор «трилогии в просонке» не спит. Это означает, что к бодрствующему духом человеку уже не сможет подобраться враг, являвшийся «спящим человеком» в евангельском эпиграфе, определившем уникальное художественное решение лесковского рассказа, текст которого позволяет восстановить синхронный новозаветный и литературный – гоголевский – контекст.

Прочную опору в хаотическом зыбком мире «разгильдяйства и шатаний» (XI, 300) (как характеризовал капиталистическую эпоху Лесков), когда религиозно-нравственные ценности и сами понятия о добре и зле становились размытыми, относительными, большие художники слова обретали в живой силе христианской веры. Гоголь в предсмертных записях оставил «пасхальный» завет воскрешения «мёртвых душ»: «Будьте не мёртвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом, и всяк прелазай иначе есть тать и разбойник» (6, 392).

Обличая «татей» и «разбойников» в русской общественной жизни, Лесков «художественной проповедью» своего творчества настойчиво призывал к глубокому покаянию, которое одно только может привести к нравственному обновлению, «восстановлению падшего образа».