Творческий путь Михася Стрельцова – экзистенциальный аспект

Михась Стрельцов – один из самых многоплановых белорусских писателей, «с лица необщим выраженье», недооцененный критикой как особое явление в белорусской литературе, зато наиболее ценимый молодыми авторами нескольких поколений. Многие прозаики в юности начинали как поэты, бывают прозаики, всю жизнь продолжающие писать и печатать стихи, например, Иван Бунин; народный писатель Беларуси Янка Брыль сопоставил Стрельцова именно с Буниным, не только по этому признаку, а в первую очередь как великолепного стилиста и мастера малых форм прозы. Проза Стрельцова несет ощутимый элемент поэтичности, а стихи, которые он начал писать поздно, когда перестал писать прозу, полны прозаизмов. Кроме того, Михась Стрельцов на редкость чутко реагировал на изменения общественного климата, но имел при этом мужество оставаться самим собой.

Нет другого автора в белорусской литературе, до недавней поры деревенской преимущественно, герой которой существовал в первую очередь в природе - даже если он городской житель. Он растворён в ней настолько, что без природы просто не может начать писать: для него важно и время суток – темно ли, светло ли на дворе, какая погода и уж тем более – в какое время года всё происходит.
Однако почти всё, написанное Стрельцовым до рассказа «Смоление вепря» укладывается в русло так называемой лирической прозы, хотя и со своим, только этому автору присущим душевным ладом, а также с изощренным, не линейным даром сюжетосложения. А вот «Смоление вепря» – это прорыв в экзистенциализм: изображается жизнь вполне будничная, практически бессобытийная, и при этом возникает представление об изначальной трагичности бытия; попробуем это доказать.  Прежде всего обнажается приём –  автор начинает с того, что давно собирался написать рассказ и назвать его «Смоление вепря», он делится с читателем этим замыслом прямо у нас на глазах: поначалу описывается район в городе, где жил он юношей, только что приехавшим из деревни; незаметно, через воспоминание, действие переносится в деревню. Как всегда, у Стрельцова, точно обозначены время дня (закат) и время года – «в ту пору, когда в деревне свежуют свиней».
Далее, описывая эту пору в деревне во всех её бытовых подробностях («запах мерзлых щепок в дровянике», «тарахтенье тракторишки возле фермы», «стылый звон колодезного ведра»), автор фиксирует неожиданное включение пласта природного, неуправляемого людской волей, несущего неотвратимое: «упругий выпад налетевшего наискосок ветра» - а надо всем этим «надменное, затаённое молчание земли, травы и холодного, шершаво-синего неба». (1)
В этом месте своего повествования автор лукаво признаётся, что хотел бы всё это увести в подтекст, но не знает, как это сделать. Однако настроение уже создано, память читателя разбужена, а это и есть подтекст, можно идти дальше.
Описывая давящую тяжесть в душе хозяина, готовящегося убить кабана, суетливую тревогу хозяйки, которая передаётся самому вепрю, автор ухитряется в этом месте быть одновременно и жертвой, и палачом. Так ему удаётся передать самую важную, трудно уловимую сущность изображаемого – о единстве всего живого в мире перед лицом смерти, о том, что никому не избежать судьбы: ни человеку, ни вепрю.
Автор подробно описывает бытовые, будничные детали – ведерные чугуны с водой в печи, сани, на которых везут вепря – и тем подчёркивается не утраченный современной деревенской традицией ритуальный, жертвенный характер забоя домашней живности.
И снова герой в городе, и не вепрь – малая птаха помогает ему остро ощутить сиротливое единство в богооставленном мире, уязвимость и неприкаянность жизни, а также – да, это так – бесполезность, бессилие любви. И уже человек чувствует, будто кто-то стоит за его спиной, глядя на встрепанного птенца; он вспоминает о матери, «о растраченной понапрасну силе его любви, которая, может быть, никого не согрела».
Затем идёт описание длинного тревожного сна, где впервые в рассказе появляется зримо мать автора – «она повернула к нему голову – о, какой темный, невидящий, тяжелый, словно всплеск воды в ведре, у неё взгляд!»
И все ритуальные принадлежности тоже присутствуют в том сне: чугуны с водой, солома, лукошки, пуня. А на другой день автор получает телеграмму из деревни о смерти матери. Вот и весь рассказ.
Последние строки, звучащие как «чур меня, чур» автора, в чём он сам и признаётся – это тщетная попытка одной фразой снять, отменить трагичность, безысходность, экзистенциальную природу человеческого существования, не зависящую от внешних условий и обстоятельств жизни… О трагичности будничной, вполне мирной жизни прежде не писали в белорусской литературе, на земле, пережившей за ХХ век несколько вражеских нашествий, преодолевающей их одно за другим: о трагичности жизни как таковой фактически некогда было задуматься.
Великий испанский поэт Федерико Гарсия Лорка в статье об андалузских колыбельных песнях писал, что они вводят подсознание засыпающего ребенка «всю грубую реальность мира, заставляя проникнуться всем драматизмом его» (2). Вот таким же эффектом действия на подсознание обладает и проза Стрельцова, особенно в этом рассказе. 
Прогностическая чуткость художника конца ХХ века нащупала трещину в душе современника, ту самую щель сомнения в спасительной силе любви и добра, которую он пытается этим откровенным рассказом закрыть, как голландский мальчик – дыру в плотине пальцем. Иначе хлынувшая разрушительная стихия океана может всё разрушить и затопить землю, а разъедающие душу сомнения – её погубить.
Написав этот рассказ, Михась Стрельцов больше не писал прозу, только стихи. Вот как он сам это объяснил в своём последнем интервью: «После книжек прозы и критики я, для многих неожиданно, стал утверждать себя как поэт. Признаюсь, это было нелегко. Забота всякого слова – кратчайший путь к сочувствию, к собеседнику. Понятно, что и средства (жанр) предлагаются самые кратчайшие. Современный французский поэт Рене Шар как-то сказал: «Поэт на своем пути оставлять должен не доказательства, а следы. На доказательства у поэзии просто нет времени.» (3). Стрельцов предчувствовал, что времени у него действительно осталось в обрез – 1987 год – год его полувекового юбилея – стал для него последним.
«Ему казалось, что не может быть на свете человека, который, узнав, не полюбил бы его – ну хотя бы за эту его жажду сочувствия и ласки, не для себя только – для всех!..» (1).
Эти слова из все того же знаменитого рассказа – своеобразный словесный автопортрет художника; все, кто лично знал писателя, это подтвердят. Но и о его раздвоенности, о несовпадении с самим собой им тоже немало написано, например, в этом стихотворение из его последней книги стихов «Мой свете ясный» (4):

Под шорох капель дождевых
Стоял он в будке телефонной,
А ветра резкого порыв
В листве запутался зелёной.

Но наблюдал он не спеша
Как ветер ветки гнёт нещадно,
Лечилась будто бы душа,
И даже было ей отрадно

Что одобрения не ждал,
Бесился ветер этот прыткий
Над городом – и в клочья рвал
Плащи, и юбки, и накидки.

Из этой будки под дождём,
В своём отчаянье великом
Себя – за дальним рубежом
Увидел вдруг – и не окликнул.

Не захотел или не смог…
И, чудом вырванный из мрака,
Тот, прежний, юн и одинок,
То ли смеялся, то ли плакал.

Но в этом городе чужом,
Что был своим давно, вначале,
Иным омытые дождём
Иначе листья трепетали.

Вот что пишут (и писали о нём, живом!) белорусские писатели, его ровесники и друзья по «филологическому поколению»; например, со свойственной поэту краткостью и образностью написал Рыгор Бородулин: «Михась Стрельцов дал интеллектуальное начало современной прозе, глубину нашей эссеистике, широту, горизонтность – критике, акварельность и одухотворённость – поэтическому слову. К его оценке присушивались все – от Янки Брыля и Пимена Панченко до самых молодых фрондистов в прозе и поэзии. Где бы ни работал Михась Стрельцов, к нему очередь была как после войны на мельнице». (5).
Более взвешенно с дистанции времени рисует портрет М. Стрельцова белорусский прозаик Анатоль Кудравец, посвятивший ему отдельный очерк в книге «За дальним причалом» (кстати, взявший в название книги строку из стихотворения интересующего нас автора): «Если бы меня просили одним словом обозначить, кто он, Михась Стрельцов, в литературе, я бы сказал, что он – поэт одиночества. Одиночества не как модерна, не как позы, а как человеческой сущности, как составной части «пакутнага духу». Данное белорусское слово переводится на русский как страдание, мука, но перевод не совсем точен: понятие это вбирает в себя всего человека, выражает состояние его души, его самость – деликатность, интеллигентность, хрупкость, природную музыкальность и болезненную реакцию на всякий внешний диссонанс, - оно более всего сродни было стрельцовской натуре.
Сердце поэта печалится всегда. Особенно щемящая печаль ощущается перед уходом человека в дорогу, с которой не возвращаются» (6).
«Пакутный» с белорусского точнее всего следует перевести как «удручённый».
Чуткий писатель Анатоль Кудрявец пишет так о Стрельцове не потому, что его уже нет. Была в нём при жизни это «щемящая печаль» в глазах, её видели все, кто с ним общался.
Михась Стрельцов приобрёл известность в ранние 60-тыя годы, проявив себя сначала в жанре прозы, затем в критике: уже самые первые рассказы Стрельцова отличались исключительной стилистической тонкостью и «психологической субтильностью» по выражению Арнольда Макмиллина, автора интересной статьи о писателе. (7)
Особо необходимо отметить, что писателю удавалось уже в самых ранних произведениях своих произведениях избегать лобовых решений и линейных приёмов в трактовке таких тем, как отношения между городом и деревней, деревенские обычаи в жизни урбанизированных сельских жителей. А также отчуждение молодых людей от родовых, почвенных традиций и одновременно их идеализация в сознании.
Писатель достигает своих целей, используя в первую очередь только ему присущие импрессионистические, акварельные тона. Михась Стрельцов был одним из самых талантливых белорусских писателей последних десятилетий советского времени. «Выдающееся творческое наследие «лирического писателя с мощным и глубоким моральным инстинктом будет жить даже тогда, когда описанные им поколенья и многие их проблемы останутся далеко в прошлом» - пишет о нём в своей статье Арнольд Макмиллин.
Михась Стрельцов родился в деревне Сычин (1937) Славгородского района Могилёвской области в семье учителя. В 1959 году закончил отделение журналистики филологического факультета БГУ, работал в газете «Літаратура и мастацтва», в журналах «Полымя», «Маладосць» и «Неман». Безвременно, отметив пятидесятилетие, умер после тяжелой болезни 23 августа 1987 г.
Дебют Стрельцова-прозаика состоялся в 1957 году, когда на страницах журнала «Маладосць» был напечатан его рассказ «Дома». Через пять лет вышел первый сборник рассказов «Голубой ветер». Затем через неравномерные промежутки выходят книги М. Стрельцова «Сено на асфальте» (1966), «Один лапоть, один чунь» (1970), «Путешествие за город» (1986), избранные произведения «На память о радости» (1974), «Избранное (1987). Михась Стрельцов является также автором четырёх стихотворных сборников: «Можжевеловый куст» (1973), «Тень от весла» (1979), «Сегодня и завтра» (1983), «Мой свете ясный» (1986). За последнюю книгу поэзии ему посмертно была присвоена Государственная премия Беларуси имени Янки Купалы (1988).
Большинство критико-литературных статей, которые свидетельствуют о глубокой эстетико-этической проницательности писателя, собраны в его книгах «Жизнь в слове» (1965), «Загадка Богдановича» (1968), «В поле зрения» (1976), «Печатка мастера» (1986). Михась Стрельцов перевёл на белорусский язык роман Чингиза Айтматова «Буранный полустанок» (1987), а также отдельные произведения русских, украинских, итальянских и латиноамериканских поэтов.
Первый же сборник писателя «Голубой ветер» не был обделён вниманием критики, в частности, особо отмечался рассказ «Перед дорогой», который отмечался как характерный пример бессюжетного потока сознания, наполненный богатым внутренним содержанием. Трое горожан-земляков ждут, когда кончится дождь, чтобы вернуться в город. Пока они разговаривают между собой, мы наблюдаем за ними под углом разных, незаметно меняющихся перспектив; диалоги вполне прозрачны и реалистичны. В то же время мысли персонажей, параллельные диалогам, раскрывают непростые и совершенно различные миропонимания.         
Так, Семен Захарович, участник войны, рассказывает о своих отношениях с женой, о том, как суметь не перейти ту черту, за которой «коса находит на камень», а сам мысленно возвращается в свою военную молодость. Параллельно его жена вспоминает тяжелое время войны и свой горький опыт горожанки, вынужденной, чтобы спасти детей, стать крестьянкой и справляться с непривычной, непосильной работой, пока муж на фронте. Молодому пареньку Савченко, не пережитая им война кажется не совсем реальной, а чем-то захватывающим и увлекательным, как приключенческий роман. Семён Захарович чувствует, что он прожил две жизни, одна из которых прошла на войне. В его памяти встаёт воспоминание о безмятежной гладкости моря и всего окружающего пейзажа во время жестоких боёв под Севастополем – писательский приём, близкий к тому, который использует Л.Н. Толстой в «Севастопольских рассказах». 
Нельзя не согласиться с Вячеславом Иващенко, что, несмотря на отсутствие прямого действия и явно драматических обстоятельств, этот ранний рассказ Стрельцова является одним из лучших примеров короткой прозы в белорусской литературе. (8).
Однако окончательно М.Стрельцов утвердился и обратил на себя внимание критиков следующим сборником «Сено на асфальте». В этой книге его художественное мастерство поэтичного, тонкого и психологически проникновенного писателя очевидно. При характерном для Стрельцова отсутствии актуальных сюжетных элементов, произведения эти богаты содержанием внутренним: центральную роль в них играет музыка слов, успешно работает на гармоничность формы, настроенность и тонко нюансированные полутона повествования. В большинстве случаев рассказы построены на внутренних коллизиях и контрастах: между городской и сельской жизнью, между молодостью и старостью, между культурой и хамством. Нужно заметить, что, несмотря на тонкую меланхолию некоторых рассказов, во всей ранней прозе Стрельцова высвечивается оптимистическое предчувствие, которое каким-то образом выживает в трагическом мире.
Оригинально аранжированный рассказ, давший название второму сборнику М. Стрельцова «Сено на асфальте» был написан в 1963 году.  Его заглавие выразительно намекает на нелёгкие отношения между двумя мирами – городом и деревней, а также на трудности тех, на чью жизнь пришлись коренные перемены при переселении из одного окружения в другое. В рассказе Стрельцова нет того осуждающего тона, с которым мы встречаемся в рассказах другого писателя, заинтересованного теми же темами – Сократа Яновича, с его известной формулой «хам на паркете». 
Стрельцов пользуется внутренними голосами, которые тонко дополняют портреты персонажей с их тайными мыслями и внешними хлопотами. Главный рассказчик определяет дихотомию города и деревни следующими словами: «Мне хотелось, давно хотелось примирить деревню с городом в своей душе, и это было моей тайной и самой любимой мыслью». В конце рассказа он замечает клочок подсохшего сена на тротуаре, который всё ещё пахнет лугами и летом: – «Сена на асфальте, – подумал я. – вёска в городе» (1).
Композиция рассказа тоже весьма прихотлива: писатель начинает с лирического письма к давней подруге, которая далее не появляется в рассказе, но с помощью этого письма читатель получает первое впечатление о характере героя: романтичного, скромного, далёкого от самоуверенности. Структура рассказа складывается  
из дневниковых записей в дополнение к письму и прямому авторскому тексту, она целиком подчиняется желанию автора постепенно раскрыть созерцательный мир героя и его попытки самоанализа. Подобная композиция в русской литературе вытекает из прозы Михаила Лермонтова, его роман «Герой нашего времени» - первый пример подобной усложнённой композиции, а надо сказать, что Стрельцов, вслед за Янкой Брылем, был одним из самых начитанных писателей в белорусской литературе. Имена русских и зарубежных писателей часто возникают на страницах его критики и эссеистики: кроме того, ему присуща известная внутренняя родственность с европейскими писателями середины ХХ века – это и уже упоминавшийся Ф.Г. Лорка и ещё – Антуан де Сент-Экзюпери, тоже написавший не так много, но всё написанное им, обладает повышенной духоподъёмностью.
Невозможно не привести одну короткую цитату из повести «Ночной полёт»: «Фабьену хотелось бы поселиться здесь надолго, хотелось бы получить здесь свою долю вечности»» (9). Это мысли пилота, человека, глядящего на землю сверху, управляющего огромной машиной и обремененного повышенной ответственностью.Однако выражение «получить свою долю вечности» необычайно адекватно выражает  что-то главное в мироощущении Стрельцова – писателя, роднящее его с автором приведенной цитаты, всемирно известным французским писателем – лётчиком:

Тады я глянуў на зямлю          На землю я взглянул тогда
Дзе засталіся чалавекі,           Где все остались человеки,
І зразумеў, як я люблю            И ощутил, что навсегда
Усё тыя ж паплавы і рэкі…     Люблю поля, пролески, реки…
Што я хацеў, што я хацеў,       Что я хотел, что я хотел?
Што за праява адбылася?..    И сердце вдруг от боли сжалось:
Я сніў, што сам я адляцеў –    Мне снилось: сам я отлетел -
Душа ўзяла і засталася.          Душа отстала и здесь осталась. (4)

Михась Стрельцов, в отличии от Янки Брыля, который был связан по рождению с несколькими странами и много ездил с писательскими группами после войны, почти не покидал Беларусь. Но он был подлинным европейцем по ментальности и культуре; в нём не было ни грана национальной ограниченности, уязвленного самолюбия, предшествующего самодовольству. Русская поэзия Х1Хвека и первой половине ХХ века была для Стрельцова, если так можно сказать, родным домом – это чувствуется по его собственным стихам; в то же время многим приходилось слышать, как он читал наизусть Тютчева, Лермонтова и Заболоцкого часами.  Укорененность поэтического наследия Стрельцова в русской поэзии позволило автору данной статьи исследовать пушкинские мотивы в поэзии Георгия Иванова и Михася Стрельцова. (10).
В практиковавшихся регулярно литературных обзорах (пример – в книге Алеся Адамовича «Горизонты белорусской прозы»), имя М. Стрельцова идёт первым из писателей «филологического поколения», наиболее чутко реагировавших на запросы времени, одновременно никогда не жертвующих образностью во имя доказательства любой из абстрактных идей в своём художественном наследии (11).
Всё разнообразие тематики и стилистики писатель связывает в единое поэтическое повествование с психологическим разнообразием персонажей, с их постоянными воспоминаниями, а также с глубоко личным представлением о высшей ценности мира природы.       
Рассказ из книги «Сено на асфальте» под названием «Гость», показывает нерешительного паренька в переходный момент между прошлым и будущим, между деревней и городом; с помощью не менее сложных композиционных приёмов автор приводит читателя к однозначному выводу: «однажды покинув деревню, теряешь дорогу назад» (1).
В рассказе «Свет Иванович, бывший донжуан» - в самом сложном из всех, составивших второй сборник писателя, повествование ведётся от лица человека достаточно взрослого, неспокойного, невольно наводящего на мысль об «автопортрете», когда пишет он о сложных отношениях с миром, с молодым поколением и особенно с женщинами, которых он любил. Необычен для автора резкий, чисто прозаический тон включается с начала рассказа: – «В телефонной будке были двое, и я ненавидел их». Одним из положительных качеств героя- наратора является его ирония, направленная не только на окружающих, но в первую очередь на самого себя. Несомненно, здесь чувство жалости к себе и экзистенциальное отчуждение героя появляется в прозе М.Стрельцова впервые; а герой именно этого рассказа является предтечей повествователя лучшего, последнего рассказа этого автора «Смоление вепря» …
Некоторыми особенностями характера, особенно теми, которые он проявляет в отношениях с женщинами, Свет Иванович напоминают лермонтовского Печорина. Это эскиз мужского эгоистичного самоанализа, нетипичный для большинства персонажей произведений Стрельцова – хотя бы отсутствием в нём поэтического начала: когда заблудившийся мужчина вспоминает свою молодость, он думает не о покое сельских пейзажей, а только про время, когда он был таким же «молокососом», как и те, которыми он сейчас окружен. 
К теме детства писатель обращается в двух выдающихся произведениях                      
разных лет - первое из них, «На четвёртом году войны» (1964), свидетельствует о больших возможностях Стрельцова – детского психолога, а также об его умении создавать смешанное настроение пафоса и поэзии при помощи тонкого недоговаривания. Повествование принадлежит мальчику, который живёт с мамой и бабушкой в суровых условиях и ещё не знает, что его отец погиб на войне. Бабушка отшлёпала внука за то, что он отщипнул без спроса горбушку хлебушка, испеченного из картошки и ячменя; мальчик убегает от обиды и стыда; прячется в чулане, наблюдая оттуда, как мама и бабушка, охваченные тоской о муже и сыне, не могут сдержать слёз. А мальчик думает с раскаянием, что плачут они из-за его своевольства. Это недоразуменье придаёт рассказу дополнительный пафос, который позволяет избегнуть прямой сентиментальности. В последних строчках рассказа мальчик понимает, какая тонкая черта отделяет его от мира взрослых и что, поняв это, надо брать на свои плечи недетскую тяжесть: – «Не плачьте! Я не буду трогать хлеба… Я не боюсь Митькиного «полицая» … Мама, это я так тогда плакал, а ты не плачь…Это было на четвёртом году войны.» ( 1).        
«Один лапоть, один чунь» (1966) – второе многостраничное произведение про детство, действие которого происходит в суровые послевоенные годы. Эта повесть – одно из самых значительных произведений автора, и в 1987 году писатель выделил его в отдельный сборник, куда вошло также его блестящее эссе про Максима Богдановича. Повесть «Один лапоть, один чунь» пересказана с точки зрения семилетнего мальчика Иванки, который живёт с озлобленной овдовевшей матерью и добрым, всепрощающим дедом Михалкой. Описывая детские чувства, Стрельцов умело избегает фальшивых нот и сентиментальности, демонстрируя подлинное мастерство повествователя. Внимание читателя притягивается характерным для писателя сочетанием лирического тона и пристального внимания к конкретным жизненным деталям и состояниям, как, например, в описании детского чувства постоянного голода; повесть выявляет способность писателя проникнуть в особенности детского миропонимания и рисует щемящее- достоверную картину послевоенной деревенской жизни.
И вот мы снова возвращаемся к последнему примеру прозы М. Стрельцова, за которым произошел его бесповоротный переход от прозы к поэзии. «Смоление вепря» (1973) – мощное, трагическое произведение. Есть в нем ключевая для Михася Стрельцова мысль о том, что злого тоже надо пожалеть «хотя бы за то, что он злой». Именно этот рассказ как один из лучших в белорусской літературе послевоенной прозе, по праву переведён на многие языки мира.
Думается, что в судьбе Михася Стрельцова особенно чётко отразилось само движение общественной мысли в последние тридцать лет – взлеты и спады, топтание на месте, и упрямое, вопреки всему продвижение вперед. Беззащитность человека в безбожном мире, где любовь даже к матери оказывается бессильной и ненужной –  таково итоговое экзистенциальное переживание последнего прозаического произведения автора. 
Этому новаторскому повествованию, в котором описывается рождение и процесс писания прозы, более чем в его прежних вещах, ощущается присущая М.Стрельцову многоплановость.  Рассказ отличается от более ранних тем, что здесь в сложной и даже частично забавной игре переплетаются и взаимодействуют все его главные темы, наполненные страстью, тревогой и душевной болью. Это противоречивость миропонимания автора, разрываемому между потерями и преимуществами пребывания в городе и пребывания на селе, между молодостью и старостью, и – впервые, отчётливо прописанное дихотомическое противостояние жизни и смерти.
Последним своим рассказом «Смоление вепря» Михась Стрельцов как будто исчерпал для себя изобразительные возможностями прозаических жанров. Важно подчеркнуть, что вся проза Стрельцова, включая его критические статьи, отличается стилистической утончённостью и лирической поэтичностью; и наоборот, в его поэзии, жанре, к которому он обратился поздней, встречаются неожиданные прозаизмы, хотя лиричный герой в стихах остаётся тем же – тонко чувствующим и требовательным к моральной составляющей изображаемого. Это позволило А. Макмиллину озаглавить статью, посвященную творчеству писателя, опубликованную в журнале «Тэрмопилы»:
«Михась Стрельцоў – поэт в прозе и поэзии».
Авторитетный на тот момент писатель и рачительный критик Алесь Адамович весьма неодобрительно отнесся к «переквалификации» Стрельцова-прозаика в Стрельцова-поэта, но в целом критика неплохо встретила уже первый его сборник «Можжевеловый куст». Лирика его последнего сборника стихотворений «Мой свете ясный», охватывает широкий диапазон тем: некоторые из них уже знакомы читателю по более ранним произведениям поэзии и прозы, иные выглядят свежими откликами на ситуации, мысли и открытия; впечатляет также разнообразие формы и стиля стихов. Интересно отметить, как телефонная будка из рассказа «Свет Иванович, бывший донжуан» снова появляется в одном из лучших стихотворений сборника, процитированном выше. Только в рассказе будка представлена центром агрессии и обиды, а в стихотворении – тихим пристанищем, под защитой которого герой размышляет и морально ориентируется в ранее близком, а в теперь чужом для него городе.
Поэзия Стрельцова тяготеет к «природоцентризму», действительно, природа присутствует в каждом из его стихотворений, многие поднимаются до философских обобщений, что не декларируется напрямую ни формой, ни стилем этих стихов. Поэт передаёт свои идеи с мягкой ненавязчивостью, и в результате читатель откликается на них не интеллектуально, скорее подсознательно, чувствами. Уже говорилось про особенность, индивидуальность, даже автобиографичность прозы Стрельцова; некоторые его стихи также напоминают отрывки из авторского дневника, полные рассуждений о творчестве, оценок и осмысления собственного жизненного опыта:

Зачем тревожим мы былое
И что притягивает взгляд,
Когда, уже короче вдвое,
Дорога клонится на спад?

Тот бег босой по ранним росам,
Или, когда закат потух, -
То гул шмеля густоголосый, 
Иль пригуменная берёза,
Или бессмертный хлебный дух?
             
Как будто это в утешенье,
Как тяжкой думы облегченье
От прежней жизни нам дано –
Мгновенье… Но и жизнь – мгновенье,
И что пред вечностью оно? (4)

Поэтический дар Стрельцова несомненен и трудно согласиться с утверждением Алеся Адамовича, что проза Стрельцова важней его поэзии, однако учитывая то, что на протяжении ХХ столетия белорусская литература была более богата на поэзию, чем на качественную художественную прозу, можно понять досаду Адамовича, что такой оригинальный прозаик перестал писать прозу .Понятно, что с этой точки зрения глубоко психологические рассказы Стрельцова – особенно ценный вклад в общебелорусскую литературную традицию.
Безусловно, всё, написанное Михасём Стрельцовым, отличается неповторимой лирической отточеностью и ненавязчивой моральной доминантой. Творчество Стрельцова – глубоко индивидуально и субъективно, но одновременно он был необычайно чуток к ощущеним тех, кто рядом, и основную тональность его произведений можно обозначить как жизнеутверждающую.
Безвременная смерть Михася Стрельцова, который находился в хорошей творческой форме, лишила Белоруссию необычайно талантливого и многообещающего писателя.                  
Иные имена взошли ныне на поле белорусской словесности, никакие современные изыски ей не чужды. Издаются к примеру сборники белорусских хоку, явно учитывающие опыт европейского и не только европейского постмодернизма. Но присущее Стрельцову, кроме всех прочих достоинств, взаимопроникновение поэзии и прозы делает его одной из самых значимых фигур современного белорусского литературного процесса.
Есть способы выражения национального духа без деклараций, через тонкие и сложные проявления национального характера. Это в полной мере удалось сделать М. Стрельцову в совокупности всего, им написанного – и в стихах, и в прозе, и в эссеистике присутствуют и высокий уровень мышления автора, и врождённое эстетическое чутьё. 

Переводы стихотворений Стрельцова, приведенные в данной статье, выполнены её автором.

1.Стрельцов М. Журавлиное небо. Москва, “Известия”,1973. стр.143.,177.,66., 27.
2. Лорка Ф.Г. Об искусстве. «Искусство», Москва, 1971. стр.34
3. Стральцоу М. Пячатка майстра., Мінск, “Мастацкая літаратура”, 1986. стр.190
4. Стральцоў М. Мой свеце ясны. Мінск, “Мастацкая літаратура”, 1986.стр.56.,30.,34.
5. Бородулин Р. Из чистых криниц. “Знамя Юности”, 14., 02.,1988.
6. Кудравец А. За дальнім прычалам., Менск, «Медисонт», 2007. стр.99.
7. Макмілін А. Міхась Стральцоў – паэт у прозе і паэзіі. “Тэрмапілы”,№6, 2002.
8. Иващенко В. Круги надежды и добра. Мінск, “Мастацкая літаратура”,1983. 
9. Сент-Экзюпери А. де.. Земля людей”, Москва, “Худ. Лит.”, 1957., стр. 19.
10. Турбина Л. Пушкинские мотивы в поэзии Георгия Иванова и Михася Стрельцов, «Пушкин и мировая культура», часть 2, Минск, РИВШ, 2009, стр.41.
11. Адамович А. Горизонты белорусской прозы. Москва. «Сов.писатель», 1974 стр.31.