В Заову, в гости к Пушкину

В 1828 году, 190 лет назад, А.С. Пушкин начал работу над «Песнями западных славян», толчком к которым послужили прозаические мистифицированные «пересказы» из сборника «Гусли» Проспера Мериме. В результате русская литература получила не только сюжеты Мериме, обретшие на русском языке стихотворные плоть и кровь, но и оригинальные баллады Пушкина, написанные в духе народных сказаний, а так же — несколько его виртуозных переводов сербских народных сказаний. Они — особое приобретение, которое связывает нас с жизнью православной церкви Сербии, в частности — с ее монастырем Заова. 

Литература — как дополненная реальность 

Название этого монастыря Восточной Сербии (на русский оно переводится как Золовка), непривычно для слуха. Да и все в нем непривычно. Что бы мог сказать читатель, если бы его привели в монастырь, скажем, рыбака из «Сказки о рыбаке и золотой рыбке»? И показали икону старика? Невозможно? Но вот же — в Сербии стоит монастырь, построенный на месте гибели Елицы — героини одной из песен пушкинского цикла «Песни западных славян» (в который, кстати, первоначально поэт думал включить и «Сказку о рыбаке и рыбке»). В монастыре этом есть икона Елицы. А сюжет песни — прямо в церкви, у гроба Елицы, на котором изображено ее четвертование конями, — нам пересказал отец Марк, настоятель обители. Разве не удивительно? 

Много лет назад, от жителя Хомолья — изумрудно-древесной горной части Сербии, с родниковыми водопадами, таинственными пещерами и маленькими древними монастырями, затерянными в вековых дубово-буковых лесах, — я впервые услышала о Заове. 

Добрая девушка Елица была золовкой женщине, которая ее погубила наговорами. Злодейка была женой Елициного брата, Павла. И в легенде именуется Павлихой (на сербском — Павловицей). Коварная Павлиха сначала убила мужниного коня и пожаловалась, что это сделала Елица. Потом убила сокола, с которым охотился Павел, и опять наговорила на Елицу. Муж не верил. И тогда злодейка убила их младенца. Тут уж Павел поверил наговорам и казнил свою сестру Елицу, привязав ее к четырем коням и пустив их во все стороны света… 

История эта полна не только страстей, черной зависти, жестоких казней (после  мучительной болезни Павлиха покаялась в содеянном и попросила так же четвертовать и ее саму), — но и долгого покаяния Павла. А увенчалось оно строительством нескольких монастырей. 

В ту пору брат сестре не поверил;
Вывел он ее в чистое поле,
Привязал ко хвостам коней борзых
И погнал их по чистому полю.
Где попала капля ее крови,
Выросли там алые цветочки;
Где осталось ее белое тело,
Церковь там над ней соорудилась...

И вот, в 2017 году я уже ехала в Заову, вооружившись пушкинской балладой «Сестра и братья», которая великолепно, бережно, построчно переведена с сербского, и самим первоисточником – сербской эпической песней «Бог никоме дужан не остаjе». (Лучший, на мой взгляд, русский перевод ее названия предложил Юрий Милославский: «В должниках Господь не остается», что само по себе — и не название даже, а поучение.)

«Прекрасная эта поэма взята мною из Собрания сербских песен Вука Стефановича», — писал о ней сам поэт. 

Два дубочка выростали рядом,
Между ими тонковерхая елка.
Не два дуба рядом выростали,
Жили вместе два братца родные:
Один Павел, а другой Радула.
А меж ими сестра их Елица…

Вук Стефанович Караджич опубликовал песню в первом томе сборника «Народне српске пjесме» в 1824 году. Пушкинский перевод, названный им «Сестра и братья», опубликован впервые в России в марте 1935 года в журнале «Библиотека для чтения». А события, изложенные в песне, относятся к эпохе «до Косовской битвы», т.е. — до 1389 года. 

Тогда, после гибели на кровавом Косовском поле сербского князя Лазаря, в Сербии началось его почитание как христианского мученика. Это он собрал войско на битву против османов и решил сражаться с их превосходящими силами, зная, что придется погибнуть. Его святые мощи сегодня хранятся в Раванице, посреди лесов сербской Шумадии — в монастыре, который известен как задужбина Лазаря, то есть, монастырь,  построенный им «за душу» — во спасение души. 

Оказалось, что и обитель Заова возведена по велению князя Лазаря. 

По легенде, связанной с Заовой, однажды путешествуя по здешним лесам, где правили властелины братья Радул и Павел Радичи, князь Лазарь встретил одного из них (это был Павел) в странном обличье — заросшего, нелюдимого отшельника. Монах Онуфрий, как теперь назывался Павел, проводил дни в покаянии, питаясь ягодами и ключевой водой. Выслушав его историю, как он казнил сестру и жену, как решил уйти от людей, князь Лазарь приказал поставить монастырь.  

С той поры не однажды разрушенный и сожженный врагами, он восстанавливался жителями окрестных сел. Мы приезжаем в Заову небольшой интернациональной группой: везет нас в монастырь директор библиотеки с. Мало Црниче Даниэла Божичкович-Радулович, в ее машине кроме меня — радиожурналист и поэт из Белграда Петер Жебелян, болгарская поэтесса Кэти Бозукова и поэтесса из ближнего городка Пожаревац Верослава Милешевич. Наша экспедиция собралась в Восточной Сербии благодаря 54 Международным встречам писателей в Белграде. Такая у сербского писательского фестиваля замечательная традиция: проводить его не только в столице – в отдаленных уголках страны. 

И вот мы в густом, не по-осеннему зеленом лесу. Монастырь — колокольня и храм из желтого камня, посвященный Святым Архангелам Михаилу и Гавриилу, — расположены на ухоженной поляне, дорожка к нему с любовью украшена цветочными клумбами, и диковинными растениями в кадках. Вдали на полянах виднеются пчелиные ульи, устроенные в виде маленьких деревянных церковок. А в высоком окошке монастырского здания теплятся огоньки: там нас ждет настоятель, отец Марк, живущий здесь, вдали от селений, с женой и тремя детьми. Службы проходят по праздникам и воскресным дням, когда автобус привозит верующих и хор из Пожаревца и окрестных сел. 

Сейчас Заова — это скорее церковь в лесу: в обители нет братии. Когда-то она была мужским монастырем, но последние насельники обитали здесь в 2008-2010 гг. Потом всего полгода подвизались сестры-монахини. И уж после их ухода приехал сюда на служение отец Марк. В храме тепло и празднично, расписан он заново в XIX веке, знаменитым в этих краях народным художником Живко Павловичем. И — не без черт особой сербской исторической актуальности на фресках. В огромной росписи «Усекновение главы св. Иоанна Предтечи» все персонажи — в народной одежде того времени. Отец Марк рассказывает: эта фреска напоминает о борьбе двух королевских династий – Обреновичей и Карагеоргиевичей, а отсеченная глава Крестителя — об отрубленной голове поверженного вождя.  

Все здесь связано с Пушкиным, его сербской балладой о Георгии Черном (Карагеоргии). Но, прежде всего, взгляды приковывает символический деревянный гроб Елицы, на котором мастер-краснодеревщик изобразил сцену казни несчастной. Тут же лежит и образ Елицы. 

Мои спутники уходят вперед, отец Марк закрывает храм, и по дороге к его гостеприимному лесному дому есть возможность кратко поговорить. Как русскую, отец спрашивает меня, какие значения имеет слово «шепот». Именно так называется чудотворный источник, расположенный в двухстах метрах от монастыря. Он пробился в месте, где умирающая Елица прошептала свои последние слова («Боже, Боже, за что я страдаю?»).  

— То же самое, что и сербский «шапут», — отвечаю я изумленно. Вот это загадка: почему источник получил русское имя? 

Позже белградский руководитель нашей экспедиции Петар Жебелян поясняет мне, что, скорее всего, этимология названия «Шопот» связана с топонимом в этой части Сербии — Сопотом, Сопотской горной грядой. Но версия о том, что с Елицей может быть связан и русский «шепот», тоже прекрасна.

Целебный родник «Шопот»  — не единственный объект, связанный с легендой. По дороге из монастыря, мы останавливаемся у лесного озера. В песне описывается его появление после казни Павлихи: 

Где осталось ее белое тело,
На том месте озеро провалило.

Это финал стихотворения, весь сюжет здесь сжат в 3-D картинку, в которой изображена  самая страшная жертва противостояния взрослых членов семьи, невинный младенец:

Ворон конь по озеру выплывает,
За конем золоченая люлька,
На той люльке сидит сокол-птица,
Лежит в люльке маленькой мальчик;
Рука матери у него под горлом,
В той руке теткин нож золоченый. 

Как ни вглядывайся сегодня в озерную гладь — не появляется люлька. Озеро поражает пустотой, она — в холодном и тяжелом воздухе над зеленой гладью, ею здесь буквально напитан лес, густо обрамляющий водоем и тишина вокруг. Здесь никто не купается, поверье запрещает. Лишь иногда молодежь, приехавшая на пикник, устроит прыжки с тарзанки, на что местные взирают с ужасом: можно ведь и жизнью поплатиться, нырнув в «мертвое» озеро. 

… Мы покидаем чудесный лес, овеянный поэтическими сюжетами. В руке у меня — аккуратные бутылочки с маслом, освященным на гробе Елицы-Заовы, местночтимой святой и — пушкинского персонажа. Думаю о филологическом парадоксе: пушкинский перевод настолько органичен, что некоторые исследователи (как например Ирина   Багратион-Мухранели в своей работе «Религиозный аспект «Песен западных славян» А. С. Пушкина») приписывают ему авторство песни. «Баллада эта — оригинальное авторское произведение, включенное Пушкиным в «ПЗС». Фабула ее близка фольклору», — пишет исследовательница, видимо, не подозревая об абсолютной исторической реальности, стоящей за литературным произведением. Здесь, в Заове, по-другому осмысляешь и термин из области цифровых технологий: литература — это дополненная реальность. Разве не так?