Есть карточка твоя

На Севере, где мы с женой провели несколько счастливых лет, в том числе пережили Перестройку, была такая штука – «отоварка». Это когда по разнарядке население могло приобрести некоторые товары повседневного спроса. Начиная от водки и кончая кое-какой мебелишкой. Ассортимент предлагаемых благ был неширок, поэтому через определенное время, если говорить об одежде, все население поселка, городка, города ходило в одинаковых штанах, рубашках и туфлях. На южных пляжах отпускники-северяне узнавали земляков по плавкам и купальникам. Это было не только забавно, но и удобно. Легче заводились знакомства. Здравствуйте, вы с Севера? Да, как и вы, ха-ха! Откуда? Оттуда. О, земляки! И так далее – совместный пляж, бар, экскурсия, дружба.
…Как-то на днях жена наводила порядок на дачных антресолях, где в течение многих лет скапливался всяческий неликвид – всё, что еще не ношено, но уже не модно. И в этой переборке я случайно узрел мою некогда любимую рубаху. Свободного покроя, с короткими рукавами, в продольную оранжевую полоску на белом фоне. Особенно меня в свое время очаровывали большие нагрудные карманы. В Перестройку я сносил подобных рубашек… несколько штук. А эту, выходит, не успел. Она осталась совершенно новой, запечатанной в родную упаковку.
Мне казалось, что сама молодость законсервировалась в этой просторной распашонке с большими карманами. Джинсы, вечно-модная одежда, – плюс любимая «перестроечная» рубашка. Что еще нужно человеку зрелого возраста, чтобы ощутить себя молодым, стройным, могучим, ну и красивым, конечно!

Мы собрались на Юг. Летели в знакомые края, которые не посещали с той самой, трудной, но счастливой, молодости. Надо ли говорить, во что я был одет? Жена тоже помолодела, надеюсь, не только в моих глазах.
На входе в самолет, минуя пространство бизнес-класса, я споткнулся о ногу одного «бизнесмена». Вернее, отдавил ему ногу. Еще точнее, сломал ему палец. Как выяснилось, мизинец. На ногах бывают мизинцы? Как называются пальцы на ногах? Ну да ладно, не в этом дело.
Я не люблю этих особых господ, летающих «бизнесом». Классовое чувство? Я понимаю, что этим чувством не стоит гордиться, но что есть, то есть. Все-таки я был пионером, комсомольцем, изучал диалектический материализм и научный коммунизм. Однако мое «эконом» уже много лет мирно сосуществует с их «бизнес». То есть моя нелюбовь совершенно неагрессивна, точнее сказать, пассивна. Если меня не трогать.
Итак, проходим через классово-неприятную зону. Жена впереди. Я следом. В джинсах и рубашке-перестройке, в душе пионерская зорька, комсомол и предчувствия от встречи с морем.
И вдруг в этой самой зоне «буржуй», нагло смотрящий на меня во все свои капиталистические глаза, выставляет на моем пассивном пути свою агрессивную ногу, как будто пытается сделать мне подножку. И мычит.
И я, грешным делом, не просто споткнулся, как полагается плебею, чтобы после этого еще и извиниться перед патрицием. А непроизвольно (да-да, непроизвольно) проделал своими ногами невинный трюк: левой ногой зацепился за чуждый предмет, мешающий мирному проходу, а правой на этот, должно быть, костляво-мясистый предмет… наступил. Нечаянно.
Аристократ взвыл. Изловчился, схватил раненую ступню, забросил себе на колено здоровой ноги, закрыл глаза. Стал похожим на йога. Стонал и покачивался.
Закудахтали бортпроводницы. Сзади напирали следующие за мной пассажиры. Я спросил травмированного мной, могу ли я помочь, что выглядело почти издевательски. Аристократ морщился, отмахивался, мол, проходи, видеть тебя не могу. При этом продолжал мычать. Мм… быб-быб…
Настроение было испорчено. Не только у патриция.
Весь рейс бортпроводницы, проходя мимо, поглядывали на меня с укором.
Когда выходили из самолета, раненый представитель отечественного капитализма хромал, поддерживаемый встречавшими его людьми. Я не садист и не зверь, поэтому чувствовал себя виноватым. Жена всучила пострадавшему клочок бумажки, на котором нацарапала номер телефона и моё имя. Сколько было возможно, она шла рядом с раненым, извинялась за неловкого мужа. Приговаривала, что наша семья готова понести расходы на лечение, реабилитацию. Аристократ отмахивался, но записку всё же взял, морщась, сунул в нагрудный карман. Это сулило мне дальнейшие беспокойства и, возможно, расходы. Я видел, как его усадили в машину.
Мы устроились с женой в гостиницу. Еще пару дней я переживал, но потом перестал беспокоиться по поводу самолетной шероховатости. Будь что будет. Мы, если говорить высоким слогом, купались в море своей молодости. Гуляли по знакомым местам. Ели шашлык, пили вино.
Моя супруга проявила опрометчивую жадность к солнцу, и через несколько дней ее нежное тело уже являло миру неэстетичное торжество обновления.
– Твоя змея меняет кожу! – трагично возвестила она однажды утром. – Неделя насмарку.
А вечером раздался звонок. Такой-то? Да. Я из самолета. А, здравствуйте, как ваше здоровье, могу ли я чем-то помочь. Можете, приезжайте.
Начинается.
– Начинается, – подтвердила жена, – допрыгался. Ты ведь специально на ногу наступил, уж я-то тебя знаю. Не рассчитал, тихушник, Робин Гуд? Я помню, как ты гаишника после взятки бампером задел. А честнее и смелее было просто не давать! Кстати, когда пойдешь на встречу, не забудь взять с собой банковскую карту.
Да, было дело. Порешали как-то на обочине с гаишником возникшее недоразумение. После этого он, довольный, отвернулся к другому клиенту, а я включил первую передачу и очень медленно тронулся, ну и аккуратно задел его толстый back в казенных брюках. Буквально – не толкнул, а прикоснулся. Случайно. На скорости один ка-мэ в час. Приостановился, виновато улыбнулся сквозь стекло удивленно обернувшемуся стражу дорожных порядков, и тогда уже дал газу. Жена всю дорогу оглядывалась, нет ли погони.

Отель, где расположился мой буржуин, был небольшим, но эффектным сооружением с выходом к морскому берегу. Меня проводили в номер на первом этаже. Хозяин встретил гостя на костылях, почти радушно, как старого знакомого, и сразу же увлек на широкую веранду, продолжением которой была мраморная площадка перед бассейном с водой необычайной голубизны. Мы присели в кресла под навесом. Вокруг нас закружился официант, вскоре был накрыт стол.
Буржуин, как ни странно, был в прекрасном расположении духа. Раненую ногу положил перед собой на свободный стул.
– Почему один, без супруги? – спросил участливо.
– Подпалилась. Меняет кожу. Как положено рептилии.
– О, так вы, наверное, беде!
– Не понял! – мне послышалось «биде», и я напрягся.
– «Беде», по-бенгальски, заклинатель змей. Каждый настоящий мужчина – беде. Коньяк, виски?
– Что сами.
Буржуин кивнул, официант налил и отошел.
– Чувствуйте себя как дома. Давай на «ты», северянин.
Откуда он знает, что я северянин?
– На тебе р… рубашка… В Пе… ерестройку на Севере, э…
Понятно. Отлегло. Я осмелел.
Тост «За Север!» Чокнулись, выпили. После этого буржуин заговорил.
– Я заика, к сведению. Особенно когда волнуюсь или какая-то неожиданность. З-задыхаюсь, заклинивает. И если в этот момент нужно что-то срочно сказать – предваряю каким-нибудь движением, эмоцией. Остановить, зацепить, а потом и произнести. Вот и тебя. Увидел, руки были заняты, непроизвольно ногу выставил, путь на секунду преградил, дурак. А потом бы и сказал, что хотел. Но вышло э…
Он хохотнул, я виновато отреагировал: «Случайно, не хотел, ей богу!..»
– Да ничего. Сам виноват. Трещинка. Подумаешь, мизинец. З… заживёт. Правда, отдых наполовину. В море не хожу. Спасибо, з… землячок.
Я вздохнул. Он продолжил:
– Я лечился от заикания. За границей даже. Почти вылечился. Но иногда выскакивает. Вот.
– Готов понести наказание за свою вину! – сказал я то, что наказывала жена, и потупился.
Получилось опять несерьезно. Уместно ли сейчас с моей стороны откровенно шутить? Вряд ли. Но и предлагать что-то богатому человеку в качестве компенсации от простого инженера, даже и северного, было бы, наверно, и вовсе глумлением.
– Вина не твоя, – поправил «богач», а… тв… твоей рубашки. Пусть одежда о вине не думает.
Это был северянин. По крайней мере, в прошлом.
– Ей сто лет, – смиренно сказал я, погладив карман, в котором притаилась банковская карточка.
– Как новая, – заметил мой собеседник. – Сам бы с удовольствием надел такую.
– Подарю. Неношеная.
– Размерчик вряд ли подойдет, – успокоил меня северянин и налил по рюмочке.
Насчет размерчика это он из вежливости, которой я, по моему убеждению, сейчас был недостоин. Мы были практически одного роста, одной комплекции. Но он более подтянут и жилист. Людей с таким экстерьером я не называю спортивными, скорее, битыми и приспособленными к жизни. Это был тот самый случай. «Битость» косвенно подтверждало отсутствие указательного пальца правой руки.
Но непонятно, зачем я здесь. Все нелогично и странно.
Северянин балагурил, иногда отвечал на звонки. Из его ответов я предположил, что если он и буржуин, то буржуин в производственной сфере, скорее всего, владелец строительной компании. Это мне ближе, и я великодушно перекрестил его из буржуинов в боссы. Хотя вполне мог бы назвать пиратом или боцманом, за его кепку-капитанку с блестящим якорем и курительную трубку, которую он иногда посасывал.
– Я недавно курить бросил. Ты, наверно, думаешь, зачем я тебя пригласил?
Кажется, он умеет читать мысли.
– Все просто. Ты проходил мимо. Я хотел спросить: вы из Надыма? Ты бы ответил «нет». Ну, извините, обознался. А если бы ответил «да», то я бы позже подошел и спросил: вы знали такого-то, работал там-то? Ну и перекинулись бы парой слов. Но видишь, как вышло. Ну, а уж если вышло, то почему бы мне сейчас, ограниченному в движении, просто не поговорить с северянином? Значения уже не имеет, из Надыма или нет. Отпуск-то все равно накрылся, правильно? Ха-ха! Кстати, насчет Надыма?..
Я назвал места, где жил и работал.
– Соседями, значит, бывали! – Он довольно улыбался и кивал головой. – Часто там и сям бывал. Короче, есть, о чем погутарить. Как говорится, за жизнь, за любовь. Сентиментальный к старости стал.
В этом-то, видно, и есть основная причина того, что я здесь.
Мы говорили о разном, вспоминали времена и события, прекрасно друг друга понимая, как это свойственно людям, вкусившим северов. 
Выпили еще по одной. Босс закусил, крякнул, хлопнул ладонью по столу, как бы начиная новый параграф, заговорил другим тоном:
– Вот что хочу рассказать. Человека там одного встретил. Фронтовика. В одной комнате в общежитии пришлось бытовать. Ты вот скажи, кому сейчас интересно слушать про фронтовика? Вот им, – он кивнул в сторону притаившегося за кустом фикуса молодого официанта, – как в пустоту. Зевать будет. И ждать чаевых от… старого бздуна, который рассказывает про еще более старого.
– Мне интересно, – успокоил я.
– Ладно, расскажу. Впрочем, пустяк, а не история. На детектив или боевик не надейся.

* * *

Я передаю историю северянина не буквально, как рассказывал он, а как я, сентиментальный слушатель, ту историю запомнил. Впрочем, жена говорит, что из меня плохой рассказчик, потому что оперирую «сплошными пафосами и банальностями».  
Итак, рассказ.

…Война катилась с горки, – и фронт для вчерашнего курсанта начался уже в Белоруссии: «Вперёд, на Берлин!»
Май сорок пятого, командир танка, Победа. Бравому красавцу-фронтовику казалось, что впереди только счастливая жизнь, – заслуженные лавры Победителю, омытые благодарными слезами русских мадонн.
Однако его женщины послевоенных лет, – их доступность и забота, – не торжество благодарения, но чёрная горечь вдовства и щемящая обреченность «невест».
Перед пенсией – Тюменский Север, пристанище неудачников и романтиков.
И вот уже несётся по тундре вездеход – танк без орудий, калеча стальными траками дикую целину. За рычагами поблекший, но еще могучий рулило с огромными ручищами, – Командир (уважительное ветерану от благодарной молодёжи).
Здесь состоялось наше знакомство. 
Приполярное, ненадежное лето. Тяжкий путь к новому месту жизни, чужбина, неизвестность… – всё усиленное дорожной усталостью и неуютом рабочего общежития, деревянного, скрипучего, вечернего, серого, – это все моё, мне в этом жить.
– Вот, Командир, знакомься. Инженер, работать к нам. У тебя на раскладушке покантуется пока?
Фронтовик имел существенную привилегию, – жил один «в целой комнате».
Глянул внимательно.
– Ладно…
Когда ушли посторонние, Командир достал бутылку спирта, загремел стаканами, руки подрагивали.
Я присматривался к его движениям, – он прислушивался к моему молчанию.
После «первой» предложил:
– Дам тебе «полкуска» на подъём? Разбогатеешь – отдашь.
– Спасибо, не надо.
– Смотри.
Перед сном Командир рассказал, что после войны окончил институт, правда, поработать по специальности почти не пришлось.
– Но всё равно, – заключил философски, – ты инженер, я инженер, спи.
Мы с тобой одной крови.
Я сам детдомовский, поэтому фальшь от искренности отличаю с полоборота. 
Его речь – пучки из слов и пауз, движений губ и бровей, выразительных взглядов: всё требовало расшифровки и домысливания.
Его жилище – место, где в свободный день можно отдохнуть, поговорить, расслабиться в мужской компании. Командир, добрая душа, всех привечал, причащал, всем прощал.
Он был настоящим Командиром, и оттого застолье непременно делилось на две неравные части: он – и мы.
Мы, молодняк, основное население раннего Севера. Для Командира – «Кольки», «Сережки», «мальчишки».
Сильно выпив, Командир, случалось, сердился. Его «сердце» выливалось бурными воспитательными речами к нам, своим несмышленым друзьям, которые, не посоветовавшись с Командиром, наудачу женились, сгоряча разводились, необдуманно уезжали, скоропостижно возвращались, спьяну дрались, от ревности резали и стреляли, от безысходности вешались, – словом, допускали серьезные жизненные оплошности.
Мы слушали не перебивая. Нравоучения «всему и всем» вызывали улыбки. Но никогда Командир не виделся смешным. Наверное, потому, что не бывал по-настоящему злым, – казалось, просто не умел этого делать.
– На войне отозлился, – говорил он, будто упражняясь в мимике, кривил губы улыбкой и при этом хмурился.
Но о самой войне почти не рассказывал, (не пел ни про «экипаж машины боевой», ни про «четыре трупа возле танка»). За редким исключением. Одно досталось мне.
…Рядовой вечер. Мы вдвоем, без гостей. Телевизор с единственной программой, мирные облака папиросного дыма. Идёт военный фильм – то, что Командир всегда смотрит вполглаза (читает книгу или зашивает комбинезон), без комментариев.
Вдруг, ни с того ни с сего, бухнул по столу бутылкой, зазвенели громче обычного стаканы в руках-граблях.
Погас телевизор.
Рассказал, как в конце войны сгоряча застрелил пленного. В подробностях, обыденно.
– Под трибунал было меня. Но настроение у всех хорошее, победа близко, обошлось. Да что суд, и без него… Это сейчас делим – немцы, фашисты. А тогда… Достаточно ведь я пропахал, прежде чем… Едешь по белорусской деревне, по тому, что от нее осталось, мимо того, что от людей… Смотришь, слушаешь. И – веришь, нет? – плачешь!.. Да так, что за час всё выкипает, слез уж нет, а только лицо корёжит, на все четыре стороны белого света. Пистолет в кобуре, живой, на волю просится! Ну и вымолил, друг воронёный. Плесни.
Командир не пьянел, спирт только добавлял бледности лицу.
– Германия уж наша была. Однажды въехали в город вечером, после пехоты. На стенах «Гитлер капут», немецкими буквами, дескать, сдаемся. Вышли из танков. Я стал искать квартиру пустую, экипажу переночевать. Толкаю дверь, захожу в спальню, а там… Кровать, кровь, баба голая, руки в стороны, глаза кверху. И кинжал из нее торчит. Из…
Только раз Командир показал мне свой альбом. Из фронтовых фотографий одна была особой – это я понял по тому, как он перелистывал страницы, где и на чём останавливался. Вот споткнулся, замер.
– Это сорок шестой, Берлин. Ева.
Замолчал, долго прикуривал, ломалась и тухла спичка. Двигались губы и брови. На мой уточняющий вопрос отмахнулся, мнимо-озабоченный двинулся к двери, но остановился:
– Никто из тех… двоих… не смог пожертвовать… своей родиной.
В сердцах сказал, тоном, каким воспитывал «несмышленых» друзей, – и вон из комнаты.
Среди ночи Командир вдруг проговорил в темноту:
– Не сопереживай… Мало ли похожего в жизни... Читай, там много. Но не принимай близко. Чуть на отдалении. Своего добра будет хоть отбавляй. Давно хотел спросить, что у тебя. Всё молчишь.
Вздор, – «не сопереживай»! От злости на этот вздор, я не ответил, притворился спящим. Сволочь ты, оказывается, Командир. «Герой»! Трусливая, слабодушная сволочь. Вместо того, чтобы за косы да поперек седла! А как ты хотел? Чтобы тебя, вот эта, блондинистая и прозрачная, – за чуб да в мешок?! Скольких вдов потом утешил, а главного дела в жизни не дотянул, не добил, не довершил.

…Высокий, широкоплечий мужчина и хрупкая белокурая женщина замерли перед объективом. В ее глазах больше грусти, в его – задора, но и в тех и других – нежность. Гражданские одежды. Касаются плечи. В руке лежит рука.
Такой запомнилась фотография молодых Командира и Евы.
С годами эта запечатлённая памятью картинка приблизилась ко мне вплотную, ожила, – задвигалась, озвучилась закадровым голосом: «А за их спинами – война!..»
Вот, казалось бы, и всё. Подумаешь, мало ли картинок двигаются перед человеком, прожившем долгую жизнь.
Но иногда случается…
«Какая, однако, пронзительная пошлость!», – странным думается мне сквозь озвученную картинку, мстительно, упрёком к тому или тем, кого уж, наверное, нет, в сердцах.
 …Меня перевели в другое место работы и жизни. Я хорошо трудился и честно жил. Наверно, все это помогло сделать неплохую карьеру, устроить, наконец, личную жизнь. Всё хорошо, всё есть. Кажется, и беспокоится не о чем, живи да радуйся. Но что это за жизнь – «живи да радуйся»? Бывает ли такая жизнь?
…И давняя печаль моя – смесь обиды и укора, – кручинка, карликовая и комичная, всё не исходит, и редко-редко, но раздувается в груди жабой и давит на сердце.
Ее не предъявить никому, ею не поделиться, о ней даже не рассказать, она надуманна и смешна.
Остается только, в часы безнадзорных воспоминаний (стакан и я), творить потешную вендетту – глумливо, проникновенным речитативом, коверкая святую строку легендарного поэта:

«Не жди меня, и я не вернусь!
Только «очень не жди!..»

* * *

– Ну вот, такая обыкновенная история.
– Интересно.
– Врешь, небось. Ну да ладно. Как говорили русские офицеры своим денщикам, никто тебя пить и не заставляет, чокайся! Кстати… эй, – он повернулся к гарсону и пощелкал по пустой бутылке.
…– Я жалею, что не перефотографировал ту карточку. Она меня стала преследовать. Но ты не думай, я не маньяк. Просто… Объяснить не могу.
Босс уже не заикался, хотя сама речь его стала менее связной, чем в начале беседы.
– Жалею, что не спросил фамилии Евы, вполне возможно было сейчас найти ее или ее детей. А может, у нее потомство от Командира? Фио Командира тоже не запомнил.
– А зачем? – спросил я. – Фио. Кому это нужно? Чтобы ее там обвинили в… коллаборационизме?
Он вскинул брови:
– Пожалуй, ты прав. Сейчас могут. Еще и наголо остригут, как у... Помнишь, как смелые французские мужики обривали своих трусливых женщин?
– Осмелевшие, – поправил я.
Он пожал мне руку. Я не понял, всерьез или шутя.
– Всё, этот вопрос снимается. Фио ни к чему. Какой ты мудрый! Что бы я без тебя делал. Нет, не зря ты мне палец сломал. Судьба. Возможно, привет от самого Командира.
Мы немножко посмеялись.
– Вообще-то лично мне больше образа ничего и не нужно. Если б я умел рисовать, наваял бы, повесил бы на стену. Я обращался к старым фотографам, не к этим халтурщикам, а… Изображал, рассказывал… Они что-то предлагали из архивов, даже постановочное за мои деньги. Но всё не то. Каждый человек сам себе художник.
Признаться, я в тот момент утомился слушать всю эту сентиментальную блажь пресыщенного буржуина, пусть даже и производственного босса, а не легализовавшегося бандюгана. Я осмелел и спросил:
– А зачем тебе все это нафталиновое воспоминание? Ну было – и было. Война кончилась. Еще до твоего рождения. А ты всё… воюешь. Да еще и, насколько я понял, не за себя, а за тех, кого уж… За то, что быльем поросло… к тому же, и не на твоем огороде.
В глазах северянина впервые за всю беседу мелькнуло разочарование. Он продолжил говорить уже более спокойно, трезво, и опять стал немного заикаться.
– На моём!.. – он покивал. – Н-на моём. Все, что со мной было, все моё. А вообще, для полного кайфа человеку нужна грусть, печаль, кручина, кручинушка, хотя бы м…ма-а-аленькая кручинка. Чтобы неиссякаемо сочилось сердце. Солеными, горькими, горючими, злыми капельками. Да, злыми. Ведь такая сердоболь и у тебя есть, покопайся. Она у каждого есть. Жалинушку, обидушку из прошлого! Подать сюда! Вот она! Не встретилось, расстроилось, рассталось, умерло раненько, не вовремя. Какая она была милая, красивая, добрая. И сидеть на этой могилке прошлого, где похоронен кусочек тебя самого. Ах, вот если бы не! Вот если бы да.
Босс опустил раненую ногу со стула на пол, ойкнул.
– Всё, заболтался. Прости, надымчанин или… ты откуда, говоришь? Если занял твое драгоценное время. Сентиментальным стал в последние годы. Людей цепляю. Вот как тебя. Увидел знакомую рубашку, вспомнил Север и… всё остальное. А этот палец – привет, наверно, от… Сейчас закажем тебе такси. А пока – на посошок! И споем обязательно. Три танкиста. 
Он окликнул гарсона:
– МаЛчик, принеси беленькой, и… убери мензурки, дай нормальные стаканы, черт подери! Из-под чая! Да не чашки, а стаканы, стаканЫ! С земляком по-человечески попрощаться!

Я вернулся в свою гостиницу поздно ночью, совершенно пьяным.
– Что за рубашка на тебе? – смятенно спросила моя половина. – А где твоя? 
Я бодро пропел, демонстрируя бренность мира и вещей: 

«Солдату лишнего имущества не надо!
Махнем не глядя, как на фронте говорят!»

Жена помогала мне раздеться, я протестовал. Когда шлёпал в ванную, моя благоверная спросила, о чем был разговор, как здоровье пострадавшего, не было ли исков. Я сказал, что тюрьмы удалось избежать, что два «беде» вспоминали, как в молодости щупали девиц, а к старости укрощали змей, но больше разговаривали о всяких общеизвестных вещах, на тему которых тоже есть песня, щас спою. Залез в ванну, включил воду и запел:

«Даже если будет сердце из нейлона,
Мы заставим беспокоиться его!» 

Проницательная супруга, перекрывая шум воды, сказала в приоткрытую дверь:
– Ты бессовестный. Сломал человеку палец, и смеешься. Тихушник, пошляк и циник!..
Уже засыпая, я услышал:
– Не нахожу у тебя банковскую карту! Ты ее тоже на что-то… махнул… не глядя?
В ответ я хотел спеть:
 

«В кармане маленьком моём
Есть карточка твоя!»

Но не смог, заснул.