Небесный цвет Николоза Бараташвили

200-летний юбилей любимого Россией грузинского поэта отмечался в декабре минувшего года, однако юбилейный, двухсотый год — продолжается, и мы продолжаем размышлять о поэте, находясь в контексте магии круглых чисел. К тому же в текущем году исполняется 80 лет перенесения праха поэта в пантеон на Мтацминда. 

Николоза Бараташвили считают вторым по значению грузинским национальным поэтом после Шота Руставели, автора поэмы «Витязь в тигровой шкуре». Молодой лирик остался для русского читателя автором, соединившим, благодаря переводам, в первую очередь, Бориса Пастернака, синеву глаз любимой женщины с Богородичной синевой горнего мира, льющегося на нас с Небес. 

Поэт Марина Кудимова в Фейсбуке пишет: «Представляю, как бы праздновали эту дату (юбилейную, Бараташвили — С.М.) в прежние времена. Да, под эгидой “дружбы народов”, превосходящей “дружбу” с собственно литературой. Но стихи прекрасного и несчастного грузинского юноши — чем не идеальное для поэта сочетание? — звучали бы повсюду».

Поэзия Бараташвили — вершина грузинского романтизма, но при жизни мастера не было опубликовано ни одного его произведения! Его поэтическое наследие включает 36 лирических стихотворений и историческую поэму «Судьба Грузии». 

Надо сказать, что и сама его жизнь была короткой — всего лишь 27 лет, как и у его русского собрата Михаила Лермонтова. Короткой, но полной горестных испытаний. 

Родился поэт 15(27) декабря 1817 г. в Тифлисе, в семье князя Мелитона Николаевича Бараташвили (1795–1860) и княгини Ефимии Дмитриевны (Зурабовны) Орбелиани (1801–1849). Это был знатный, но обедневший княжеский род. Справочники подсказывают, что отец, свободно владевший и русским, и кавказскими языками, служил чиновником при Ермолове и Паскевиче. По свидетельству современников, это был вспыльчивый человек, ведший довольно беспечную жизнь. Он постепенно разорился, и неоплаченные долги омрачили жизнь его семьи. Бедственное материальное положение отца во многом определило судьбу Николоза. Мать поэта Евфимия (Ефемия), старшая и любимая сестра поэта Григола Орбелиани, обладала редкими душевными качествами; утверждают, что поэт во многом унаследовал благородные черты ее характера. По свидетельству дочери, она была женщиной редкой доброты, прекрасной семьянинкой. Мать была первой учительницей сына, и первыми книгами его стали Псалтырь, Часослов и Евангелие. Гимнографический стиль и лексика ряда стихотворений Н. Бараташвили показывают, что он прекрасно знал величественные памятники древнегрузинской литературы. 
Он был способным учеником, отличался веселым, живым нравом, был острым на язык, прекрасно танцевал. Подлинный портрет Н. Бараташвили не сохранился, но есть свидетельства, что у мальчика были живые черные глаза, брови, сходившиеся на переносице, и каштановые волосы, а роста был среднего, худощавый, крепкого сложения, носил обычно черкеску и маленькую грузинскую шапочку.

Ровесники Николоза увлекались литературой, читали Байрона, Гете, Мицкевича, Пушкина, выпускали рукописный журнал «Цветок Тифлисской гимназии». В письмах Бараташвили нередко встречаются реминисценции произведений русских поэтов. Немаловажное значение имело и то «свободолюбивое» обстоятельство, что учащаяся грузинская молодежь вращалась в обществе сосланных на Кавказ декабристов и участников польского восстания 1831 г.

Правда также в том, что внятное влияние на жизнь и творчество Н. Бараташвили оказали события вокруг тайного общества, в состав которого вошли Александр Орбелиани, Соломон Додашвили, Элизбар Эристави, Григол Орбелиани, Георгий Эристави, Вахтанг Орбелиани и многие другие. Целью общества было «освобождение Грузии из-под власти Русского самодержавия». Заговор был раскрыт, и после расследования и суда в 1832 г. все застрельщики общества были высланы из Грузии. Среди них оказались дядя поэта Григол Орбелиани и учитель поэта Соломон Додашвили. 

После окончания в 1835 г. Тбилисского благородного училища, в котором Бараташвили и проникся окончательно, как писали в советских учебниках, «идеями гуманизма и национальной свободы», поэт хотя и намеревался поступить на военную службу или в университет, все же вынужден был из-за материальной нужды устроиться восемнадцатилетним чиновником в высшее судебное учреждение на Кавказе — Экспедицию суда и расправы, и тяжело воспринимал эту службу, чуть ли не как унижение. 

Можно представить душевное состояние восемнадцатилетнего княжича: его мечта о студенческой жизни сменилась серыми буднями столоначальника в канцелярии. В своей переписке Н. Бараташвили жалуется на умственный застой общества, на «круг чиновников, который не выгоден для образования нравственности».

Свободные от службы часы поэт посвящал литературной работе. Для этого периода его жизни характерно некоторое духовное раздвоение: то веселое времяпрепровождение в холостяцкой компании, то полная замкнутость в самом себе. Он, по его словам, «одинок в этом обширном и многолюдном мире», и ищет уединения на Мтацминдской горе, на берегах Куры, на кладбище за Московской заставой. В письме к одному родственнику и другу, написанном на русском языке, он говорит «о непостижимости цели нашего существования, о безграничности желаний человеческих и суете всего подлунного, наполняющего душу ужасной пустотой».

В 1840-х годах Николоз приобрел славу поэта и возглавил литературный кружок. Члены этого кружка основали впоследствии, в 1850 г., постоянный грузинский театр, а в 1852 г. журнал «Цискари», где стихи Бараташвили тогда  же впервые и были опубликованы, через семь лет после кончины поэта. 

В 1844 г. после полного разорения отца Николоз вынужден был покинуть родной край и поступить на государственную службу сначала в Нахичевани, потом в Гяндже (Азербайджан), где он занимал должность помощника уездного начальника и где заболел и умер — на чужбине, в «жалкой избе», совершенно одинокий, 9 (21) октября 1845 г., от злокачественной лихорадки (малярии). Похоронен был в Гяндже, во дворе крепостной церкви, не оплаканный родными и друзьями. 

После издания в 1876 г. сборника его стихов на грузинском языке Н. Бараташвили стал одним из самых популярных поэтов Грузии. Лишь спустя почти полвека после смерти поэта, в 1893 г., его прах был перенесен в Тифлис. Тогда у вокзала собралась многотысячная толпа, обнажившая головы и преклонившая колени перед прахом поэта. Гроб был доставлен на руках до Дидубийского пантеона грузинских писателей. Над могилой Н. Бараташвили Илья Чавчавадзе произнес проникновенное памятное слово.
При советской власти, в 1938 г., останки поэта были перенесены на воспетую им гору Мтацминда и преданы земле в Пантеоне выдающихся деятелей Грузии. Следует иметь в виду, что накануне, в 1937 году, по инициативе Сталина в Москве прошла декада грузинской культуры, где, как писалось, «все сферы грузинского искусства (словесность, театр, музыка, хореография и др.) во всей полноте предстали в масштабе Советского Союза, что еще раз выявило уникальность грузинской культуры. В 1937 году в масштабе всего СССР был отмечено 100-летие со дня рождения Ильи Чавчавадзе».

Рассказывают о таких фактах биографии. Великолепный танцор, во время учебы в Тифлисском благородном училище, упав с лестницы, Бараташвили повредил ногу. Неизлечимая хромота стала одним из факторов, помешавших поступить на военную службу, хотя он мечтал о военной карьере. 

Чувства одиночества, пронизывавшие ранние его стихи («Сумерки на Мтацминда», 1836, «Раздумья на берегу Куры», 1837), достигли трагического звучания в стихотворении «Одинокая душа» (1839). Однако трагический конфликт с действительностью сочетался с глубокой верой в торжество разума и справедливости. Провидческий дар поэта наиболее ярко воплотился в шедевре философской лирики Бараташвили «Мерани» (1842). Лирический герой стихотворения, всадник крылатого коня, наперекор року мчится в неизведанную даль: «Я слаб, но я не раб судьбы своей». 

Критики правы: раздумья над вечными проблемами жизни, тончайшие движения души нашли выражение в художественно совершенных стихотворениях «Таинственный голос», «Моя молитва», «Я храм нашел в песках, средь тьмы...», «Злобный дух», «Цвет небесный, синий цвет...» и др. 

В поэтическом наследии Бараташвили особое место занимает поэма «Судьба Грузии» (1839), изображающая нашествие полчищ иранского шаха Ага-Мохаммед-хана на Тбилиси в 1795 году. В поэме Бараташвили оценивает решение царя Ираклия II о присоединении Грузии к России как исторически необходимое и прогрессивное. 

Специалисты считают, что Николоз Бараташвили обновил поэтику грузинского стиха, создал образцы стихов-размышлений, отличающихся философской глубиной и вместе с тем чарующей пластичностью, музыкальностью, выразительностью. 

Б. Пастернак, переводивший стихи Бараташвили на русский язык, писал: «Гениальность, проникающая стихи Бараташвили, придает им последнее совершенство...». 

Благодаря Пастернаку, впрочем, достаточно вольно обошедшемуся с оригиналом, мы помним стихи о чудесном «небесном синем цвете», как считают, посвященные грузинским поэтом в 1841 году неразделенно любимой им княжне Екатерине Чавчавадзе, дочери известного поэта князя Александра Гарсевановича Чавчавадзе и родной сестре Нины Грибоедовой-Чавчавадзе. Екатерина стала впоследствии супругой владетеля Мегрелии князя Давида Дадиани. 

Цвет небесный, синий цвет
Полюбил я с малых лет.
В детстве он мне означал
Синеву иных начал.

И теперь, когда достиг
Я вершины дней своих,
В жертву остальным цветам
Голубого не отдам.

Он прекрасен без прикрас —
Это цвет любимых глаз,
Это взгляд бездонный твой,
Опаленный синевой.

Это цвет моей мечты,
Это краска высоты.
В этот голубой раствор
Погружен земной простор.

Это легкий переход
В неизвестность от забот
И от плачущих родных
На похоронах моих.

Это синий негустой
Иней над моей плитой,
Это сизый зимний дым
Мглы над именем моим.

Конгениально тексту написана в начале 1980-х камерная музыка — романс — москвичом Сергеем Никитиным, однако были еще интересные переводы этого сочинения, в частности, поэта-фронтовика М. Дудина:

Синий цвет, небесный свет,
Неба синего привет,
Первозданный, неземной
С детства светит надо мной.
.......
Я в глазах любви ловлю
Синь, которую люблю,
Светлым облаком чудес
В мир сошедшую с небес.

И мечту земных забот
Синь заветная зовет,
Чтоб любовь сияла там
С синим светом пополам.

Вместо слез родных — на прах
На моих похоронах
Неба синего роса
На мои сойдет глаза.

Жизнь, сгоревшую дотла,
Жертвенная скроет мгла,
И оставит легкий след
В синем небе синий цвет.

Литературовед Давид Эйдельман в своем блоге в ЖЖ приводит не только оригинал и транслит, но и подстрочник этого стихотворения Бараташвили, которое каким-то провиденциальным образом вошло в плоть русского стихосложения, стало достоянием русского сердца. Вчитаемся внимательно в подстрочник — кажется, в оригинале было гораздо больше горнего, чем в русских переложениях, даже самых прекрасных. Оригинальное сочинение Бараташвили имеет молитвенный характер и говорит, быть может, не совсем о том, что нам вдохновенно пропел Пастернак.

В небесный цвет, синий цвет,
Первозданный цвет
И неземной [не от мира сего]
Я с юности влюблен. 

И сейчас, когда кровь
У меня стынет,
Клянусь — я не полюблю
Никогда другого цвета. 

В глазах в прекрасный
Влюблен я небесный цвет;
Он, насыщенный небом,
Излучает восторг. 

Дума — мечта
Тянет меня к небесным вершинам,
Чтоб, растаяв от любви [очарования],
Слился я с синим цветом. 

Умру — не увижу
Слезы я родной,
Вместо этого небо синее
Окропит меня росой небесной. 

Могилу мою когда
Застелет туман,
Пусть и он будет принесен в жертву
Лучом [свечением] синему небу! 

Интересно, что когда Лермонтов посвятил стихи правительнице Мегрелии Екатерине Чавчавадзе-Дадиани, он тоже писал о голубом цвете ее глаз:

Как небеса, твой взор блистает
Эмалью голубой,
Как поцелуй, звучит и тает
Твой голос молодой;
…
Она поет — и звуки тают,
Как поцелуи на устах,
Глядит — и небеса играют
В ее божественных глазах…

Не удержусь и приведу еще один узнаваемо пастернаковский перевод из Бараташвили 1842-го года, разумеется, тоже о глазах, и вряд ли эти стихи были посвящены другой даме:

Глаза с туманной поволокою,
Полузакрытые истомой,
Как ваша сила мне жестокая
Под стрелами ресниц знакома!

Руками белыми, как лилии,
Нас страсть заковывает в цепи.
Уже нас не спасут усилия.
Мы пленники великолепья.

О взгляды, острые, как ножницы!
Мы славим вашу бессердечность
И жизнь вам отдаем в заложницы,
Чтоб выкупом нам стала вечность.

Снова обратимся к словам М. Кудимовой: «Переводы Пастернака заслонили весь горизонт Бараташвили. Ни Гаприндашвили, ни Лозинский, ни Спасский, ни Антокольский или Михаил Дудин, ни все шестидесятники, ни кто бы то ни было из приближавшихся к этой вершине не покорил ее. Пастернак —  покорил, это неоспоримо, хотя его переложения, на мой взгляд, трогательные, но дольние. А Бараташвили весь устремлен в горние высоты, к Богу.

На его шедевр — “Мерани” — замахивались многие. Чуть ли не всесоюзные конкурсы объявлялись на перевод непереводимого. И я пыталась, не скрою — даже где-то, если поискать, спрятались черновики. Причем пыталась именно в возрасте Бараташвили, а позже — и прикоснуться было страшно. Но второй шедевр — “Сумерки на Мтацминде” — все же рискну показать, понимая все несовершенства своих ювенильных упражнений». 

Приведем перевод М. Кудимовой с небольшими сокращениями:

«Мтацминда – имя, гора святая, твои владенья
Мне разрешают такие мысли – и глушь, и пустошь…
Ты несравненна – ты росам с неба упасть попустишь –
Ведь мне под вечер еще отрадней от их свеченья.

Какое марево и таинство тогда живут в твоей обители!
Какое зрелище манящее мои глаза со склонов видели!
В цветах долина, как на Троицу трапезование,
Дым фимиамный растворяется в благоухании.
.......
Природа в ореоле нежности, ты безмятежна, как красавица!
О небо, небо, с сердцем образ твой по-прежнему соприкасается!
Глаза в лазурь, и мысли тянутся за взглядом вслед, туда, бездомные, 
Но с чистым воздухом сливаются – им не достичь тебя, бездонное.

Все преходяще – я это знаю, твой созерцатель,
И сердце хочет порвать пределы и приютиться
Там, в сонме вышнем, чтобы тщетою не тяготиться…
Увы, мы смертны и не достигнем Тебя, Создатель.
.......
Мтацминда – имя, гора живая, ликуй и стражди!
Кто, посетивший тебя однажды, твоею мыслью
Не пропитался, твоим покоем кто не омылся,
О, друг угрюмый самих угрюмцев, чье сердце в жажде?

И все окрестное безмолвие, и сумрак за небесной аркою,
И вслед луне, навек возлюбленной, звезда – о сирая, о жаркая!..
Знакома ль вам душа усталая, застывшая в молитве истовой?
Под стать луны оцепенение и сникший бледноликий диск ее.

Так наступал он, весенний сумрак, Мтацминда-имя,
В твоих владеньях…
Мои мечтанья вернулись снова.
Я помню, помню, что претворилось в тебя, о слово!
Лишь сердце знает, какая радость тобой дарима.

Мой тихий вечер, завораживай, пребудь последнею надеждою!
Скорбями сломлен и печалями, с тобой забудусь, как и прежде, я.
Пусть сердца темнота и тягота тобой да будут обнадежены:
Свет грянет, и минуют сумерки, лучистым утром уничтожены!»

Заметим, что и в этом сочинении неразрывна связь глаз и лазури — видимо, устремленных в небеса глаз, неизменно в таком случае наполняющихся Богородичной синевой высей.

Павел Рыков, поэт-оренбуржец, в свою очередь, в комментарии к вышеприведенной реплике М. Кудимовой, утверждает, что «Мерани» — заоблачен, и русскому языку не подвластен. «Как-то давно я попросил своего друга и собутыльника в застолье прочесть этот шедевр на родном языке, — рассказывает П. Рыков. — Было удивительно, что он — гуляка и простец — согласился сразу и прочел наизусть, что меня сразило само по себе. А пуще того — созвучия грузинской речи. Они отличны от того, чем, казалось бы, в избытке обладаем мы. Пастернак пытался воспроизвести смыслы, которые в поэзии неотделимы от звучания. Но лишь пытался. Честь ему и хвала. В этом, кстати, отголоски того страшного наказания, который обрушил Всевышний на весь Род Человеческий за дерзновение Вавилонской Башни. Ученые головы отыскивают тени протослов того языка, что связывал некогда людей воедино у подножия Башни. И находят. Но нас разделили не в смыслах, а в мелодике речи. Даже близкородственные языки, если и родные, то лишь в неком троюродном или четвероюродном приближении. … Произнеси русский эквивалент — несопоставимо. Что уж тут говорить о “Мерани” — гения грузинской и мировой поэзии».

Однако согласимся с ответом М. Кудимовой, что на русский можно перевести что угодно, но для этого должно совпасть сразу много факторов — в том числе художественных, исторических и политических; с «Мерани» пока не совпало. 

Что ж, впереди Вечность, подождем совпадения.