«Не изменишь памяти своей»

Громкое, огненное название нового литературного журнала «Оренбургская заря» — из драматической поэмы «Пугачёв» Сергея Есенина: «Оренбургская заря красношерстной верблюдицей /Рассветное роняла мне в рот молоко». Эти же строки стали его эпиграфом.
Главный редактор «Оренбургской зари» Иван Ерпылёв заявляет: «Необходимость учреждения нового литературного издания, представляющего Оренбургскую область во всероссийском литературном пространстве, назрела давно».
Что обещает главный редактор читателю? «Неисчерпаемое богатство творчества оренбуржцев, наших земляков и единомышленников разных поколений и эстетических школ».
«Редакция стоит на позициях патриотизма и исторической памяти, — продолжает он, — любви к Родине и русскому языку, к высоким традициям классической отечественной литературы, строгого и беспристрастного отбора публикуемых произведений — тех принципах, которые были и остаются в основе издательской и просветительской деятельности Союза писателей России (в прошлом — Союза писателей РСФСР).
Состав редакционной коллегии, в которую вошли известные писатели, учёные, журналисты, издатели, литературные критики, даёт основание надеяться, что выход каждого номера может стать значительным литературным событием».
Периодичность журнала три номера в год.
Эссе «И она в поле воин…» Геннадия Красникова о Новелле Матвеевой в рубрике «Наш современник» открывает первый номер журнала не случайно. В своё время именно Новелла Матвеева вместе с Владимиром Костровым поддержала выход оренбургской антологии «Друзья, прекрасен наш союз!..», подготовленной к пятидесятипятилетию Оренбургского областного литературного объединения имени В. И. Даля, которое по-прежнему возглавляет поэт Геннадий Хомутов.
«Можно с абсолютной уверенностью констатировать — в мире стало меньше Поэзии, — пишет доцент Литературного института им. А. М. Горького, составитель антологии “Русская поэзия. XXI век” (2009) Геннадий Красников. — Само Слово сузилось (сплющилось!) до структурной единицы мёртвого текста, до коммуникативной функциональности. Наступил предречённый Новеллой Матвеевой момент, когда “слова и предметы” утратили свой высший поэтический смысл. Хотя ещё живо <…> поколенье, которое помнит, что именно Поэзия делала мир необъятным, объёмным, безграничным… Прав был Хайдеггер, утверждавший, что “бытие оправдывается только в слове”. Сколько морей и рек, неба и деревьев, стран и путешествий, пейзажей, дорог, людей, эпох, сюжетов, мелодий, песен — в творчестве одной только Матвеевой!.. Если здесь уместна математическая терминология, то в своём сложении (в сумме) многоязычная поэзия разных времён и народов расширила кругозор человека до бесконечности задуманного небесным Зодчим Божьего мира. “Кремнистый путь”, над которым “звезда с звездою говорит”, или “горний ангелов полёт и гад морских подводный ход” — действительно вне времени и пространства, ибо, как сказано поэтом двадцатого века — “от моря лжи до поля ржи дорога далека”. Не случайно же в самой великой и самой поэтичной книге человечества рассказывается о том, как для преодоления всего одной пустыни целому народу потребовалось 40 лет!..»
Констатируя «конфликт двух пространств — цивилизованного и культурного», который «и есть философская и культурософская драма» XXI века, автор полагает, что «всё напряжение этого конфликта, этой сложнейшей мировой драмы становится главным и едва ли не единственным мотивом в творчестве Новеллы Матвеевой последних лет, в её многообразной прозе (в прекрасно выраженной формуле “Мяч, оставшийся в небе”) и в поэзии (символичная формула которой обозначена стихами “Штормовое предупреждение”). Всё остальное уже как бы не имеет значения, теряет смысл перед лицом неотвратимого морального выбора между спасением и добровольным самоубийственным безумием, между добром и злом, между ценностями вечными и преходящими, сиюминутными. А предупреждение для заигравшихся, как раньше говорили, в “не играемое”, на самое деле грозное:

Им Кассандра — ничто.
Им посмешищем — Лаокоон;
(В змеях вязнущий, —
вязнет теперь в непристойностях он)…
“Близок день —
и погибнет священная Троя” — был глас.
После вас — хоть потоп, говорите?
А если — ПРИ ВАС?
(“Штормовое предупреждение”)»

В рубрике «Наше наследие» небезынтересны отрывки из ещё не опубликованной автобиографической повести «Белая ворона» Петра Данилова — человека поистине тяжёлой, трагической и удивительной судьбы. Он родился в 1914 году. Как пишет сам, «в самый разгар Первой мировой войны»: «Это было смутное, то есть невесёлое, голодное и переменчивое время. Да и все последующие годы моей сознательной жизни были, по существу, борьбой за место если не под солнышком, на припёке, то хотя бы возле небольшого костерка… Но зато в этой бескомпромиссной борьбе я <…> так основательно напрактиковался, что теперь меня голыми руками не возьмёшь…» Окончил восемь классов, «потом доучивался всю жизнь». «Лучшим другом и верным спутником <…> была книга — где бы я ни был. Что бы со мной не стряслось». Участник Великой Отечественной войны, узник фашистских концентрационных и советских исправительно-трудовых лагерей. Реабилитирован. Освоил множество профессий — «переменил их столько, что все и не упомнишь. Не знаю, бедой или, наоборот, подарком судьбы следует считать мои бесконечные скитания, почти непрерывные страдания и крутые перемены в жизни. Но иногда думаю, если бы я тихо-мирно отработал, скажем, фрезеровщиком в одном и том же цехе <…> безвыходно сорок лет, что бы я увидел на своём веку? О чём мог бы написать и какими мыслями и чувствами, какими жизненными наблюдениями мог бы поделиться с людьми?» Умер в 1999 году в Новотроицке.
Перелистаем несколько страниц «Белой вороны», относящихся к предвоенным и военным дням.

«Один лихой наш вояка чуть не угодил под трибунал — санитар Дыштиев <…> 
Дыштиев выполнял только те приказания, которые считал нужным выполнять. В противном случае он делал вид, что ничего не понимает, и бесполезно было ему разъяснять <…>
Поставили его как-то часовым на самый ближайший пост — во дворе — охранять продовольственный наш склад, а попросту говоря, катёрку. Доходчиво объяснили задачу, вручили винтовку со штыком <…>
Но вот Дыштиева пришли утром сменять. И чуть не попадали от изумления. Винтовка его без штыка стоит, прислонённая к складской двери. Сам часовой сидит на опрокинутой пустой бочке из-под капусты и доедает большущий ломоть белого хлеба с толстым слоем сливочного масла. В масле же у Дыштиева щёки, пальцы и штык, что лежит рядом на фанерной дощечке.
Позвали другого, более понятливого и серьёзного, с грехом пополам говорящего по-русски азербайджанца — разбираться. Вы думаете — Дыштиев оправдывался, умолял его простить и так далее? <…> Он полностью доел хлеб, огрызаясь во время еды на вопросы “переводчика”. Потом он и вовсе начал кричать, негодовать, возмущаться, вращая налитыми кровью глазами, как бык, прижатый к углу сарая вилами. Оказывается, вчера был на ужин перловый суп, к тому же недостаточно горячий, так что Дыштиев его почти не ел. А четыре часа стоять на посту голодным у него не было сил — живот совсем подвело. Да и зачем голодать, когда есть всё. Он замок не трогал, дверь не ломал, он понимает, что так нельзя часовому делать. Он просто вынул в окне стекло, пододвинул штыком масло, достал буханку хлеба <…> подкатил хлеборезный нож и сделал себе бутерброд. Но — он ел и хорошо кругом смотрел: никто не подходил, и незачем было поднимать тревогу. Он и стекло обратно поставил, так что пост сдаёт в полном порядке <…> Больше его и часовым не ставили, и винтовку не доверяли — то он на кухне картошку чистил, то во дворе мусор подметал, то в прачечной или конюшне обретался».

«— Эй, рус Иван! Ком цу мир! Шнель, шнель!
Это, завидев нас с Голованом, закричал один из двух немцев, шедших по другой стороне улицы с тяжёлой канистрой горючего <…> Жестами показали, что надо нести за ними эту канистру, и продолжили свой весёлый разговор.
Вот так, переговариваясь да посмеиваясь <…> не спеша шагали оккупанты по нашей милой Украине <…>
Пленных, оказавшихся в тот день в руках немцев, собирали в близлежащий овраг <…>
Боже ж ты мой! Сколько там было нашего брата! Только это уже не были страшные для немцев советские воины, это были уже не бойцы и не командиры. Это были толпы оробевших, не знающих, что делать, только жаждущих жизни и свободы людей в серых шинелях.
— Товарищ Миронов, и вы здесь? — вдруг прямо мне на шею, вся в слезах, бросилась фельдшер Катя Медведева <…>
Мы сидели с ней на пожухлой траве крутого, с обсыпающимися краями оврага, и я, сам не зная для чего, плёл и плёл не нужную ни ей, ни мне паутину пустых рассуждений. Наверное, для того, чтобы только не молчать, чтобы только не утонуть в горестных, безнадёжных думах.
К нам подошёл Голован <…> взволнованно поделился:
— Кажуть, усех евреев забирают куда-то. Политруков и коммунистов тоже выдёргивають. Насчёт остальных командиров не знаю. И ещё кажуть, Сталин от нас отказался, мол, у Красной Армии пленных не могет быть, могуть быть только предатели и изменники Родины».

«А хлеб нам жители бросали, когда колонну гнали через деревню, городок, посёлок — свёртки, узелки и ломти хлеба летели в гущу движущихся рядов и там и тут. Но большинство из них попадало в грязное месиво, под ноги проходящим. На упавший в грязь узелок или свёрток моментально набрасывались десятки людей, и жадные руки голодных рвали друг у друга добычу, пока мелкие куски и крошки, в которые эта добыча превращалась, не затаптывались окончательно в подножное дорожное месиво…»

«Прежде, во время болезни, я не обращал внимания на то, что на соломенном полу устилались на ночь каждый раз всё новые и новые люди <…> теперь я словно проснулся  <…>
Замечаю, что повеселели и мои хохлушки, что прочили меня “на тот свит”, а сами тем не менее носили мне еду, делились крохами своих запасов <…> Приближалась весна. Мне становилось всё лучше и лучше. Однако, когда я впервые сполз с постели и встал на ноги, обнаружилось, что я за два месяца разучился ходить. Начал передвигаться как старик, держась за стенку <…>
В одно из воскресений <…> одна из соседок вошла с сияющим лицом и подала мне какую-то посудину, замотанную в тряпку.
— Дывись, шо мы зробили: курячий бульон, специяльно для тебе. Моя Полина каже: мамо, а шо как тому хворому москалю курячего бульону отварити? Я кажу: и то правжда… Ось, принесла.
Этот чудесный бульон окончательно решил дело с выздоровлением в мою пользу».

В документальных «Отечественных записках» тридцать шесть писем писателя Евгения Курдакова (1940, Оренбург — 2002, Великий Новгород), адресованных Геннадию Хомутову, который и стал их публикатором. Пояснив: «В начале шестидесятых годов ХХ века я работал в Оренбургском областном Доме народного творчества методистом по работе с самодеятельными авторами. Регулярно организовывал и проводил районные и кустовые семинары молодых литераторов. По итогам семинаров в областной молодёжке “Комсомольское племя” печатались литературные страницы. В 1963 году в Бузулуке я познакомился с Евгением Курдаковым, лидером молодёжной группы литобъединения имени Дмитрия Фурманова, напечатал в “Комсомольском племени” его стихотворение “Фреза”».
Из почти ста писем Хомутов выбрал, по его словам, наиболее «интересные и ценные». Первое из них датировано маем 1968 года, последнее — от 4 декабря 2002-го, то есть написано за несколько недель до смерти отправителя.
Любопытно, как из рассуждений — порой весьма спорных, неоднозначных, жёлчных — автора писем о минувшем, что, казалось, быльём поросло, о текущей литературе и литераторах, о внутрицеховых нравах и прочей прозе жизни выстраивается портрет его самого. Уехав когда-то из Москвы, он, по собственному признанию, «совершенно сознательно “лёг на дно”, чтобы не маячить, сохранить достоинство и спокойно и неспешно работать».
В Год литературы в Старой Руссе — здесь похоронен Курдаков, открылся музей-библиотека его имени.
Несколько отрывков из писем 1998–2000 годов.

«…Чем больше я узнаю о литературной жизни Оренбуржья, тем увереннее возникает ощущение в её неординарности для нашего опустошённого времени <…> по крайней мере здесь, на Новгородчине, да и в соседних областях (Тверской, Псковской) литература, кроме чернушной, в полном загоне и пополняется лишь отдельными “самиздатовскими” вспышками отчаявшихся энтузиастов. Т. е. процесса нет и не намечается. А у вас успешно издаются поэтические книги, этого гибельного для коммерции жанра, и самое удивительное — книги юных талантов, что само по себе совершенно замечательно. Эх, если бы только это всё (я имею в виду книги стихов) выходили бы не “слепыми”, но сопровождались бы хотя бы небольшими предварениями.
А то вот читаю И. Бехтерева, поэта, безусловно интереснейшего, со струной звенящей, мучительной, — но ничего о нём не знаю, а книга без предисловия. Да, сейчас резко не хватает критики и добротного национального литературоведения, и в Москве, и на местах. Процесс может стать процессом, лишь когда о нём “сообщат”».

«Насчёт обзоров молодёжной оренбургской поэзии я уже думал <…> Достойный анализ — это прежде всего время, язык, предыстоки, субстрат, учителя и т. д. Только внутри всего этого становится понятным тот или иной феномен <…> Т. е. для серьёзной статьи нужно гораздо больше материала, чем просто сборники стихов, и, может быть, как раз во время поездки на родину мне удастся обогатиться контактами и написать что-нибудь…»
«…Твоя деятельность и, вообще, литературная жизнь Оренбуржья требуют какого-то большого обозрения в центральной печати. Это на самом деле явление уникальное, ничего подобного, насколько мне известно, нет сейчас нигде на Руси — такой длительной, умной, целеустремлённой литературно-творческой селекции, дающей превосходные плоды. Я уверен, что именно на такой подготовленной почве в будущем (в среде следующего поколения) вырастут имена очень высокой значимости <…>
Но <…> обидно <…> культурные связи почти разрушены…
Кроме того, никто ничего не платит. В этом году я побил собственный рекорд — было 32 публикации в самых разных изданиях <…> Отсняли 3 видеофильма по моим сценариям <…> А получил всего 2 (два!) гонорара <…> в такой ситуации и впрямь задумаешься, стоит ли вообще овчинка выделки… Я имею в виду собственное творчество».

«А я только что приехал из Званки, фотографировал эти красивые, но совершенно запустелые державинские места, прекрасный холм на берегу Волхова, где некогда стоял его дворец… Там одни руины, всё заросло, даже дороги нет. Державин, как истинный поэт-провидец, писал когда-то:

Разрушится сей дом, засохнет бор и сад,
Не воспомянется нигде и имя Званки…
Г. Р. Державин. Евгению. Жизнь званская.

Да, вокруг сейчас непролазные болота, заросшие лесом остатки брошенных деревень и свирепые полчища комаров. Везде окопы, блиндажи, залитые водой, минные поля Мясного бора, где до сих пор работают сапёры и “чёрные археологи” из Питера, мародёрствующие на останках и продающие кольты и фашистские ордена туристам…
У меня собрался довольно большой державинский материал, как-нибудь засяду за очерк или эссе по теме “Державино — Званка”. Не помню, писал ли я тебе, что был крещён в Знаменской церкви села Державино, где рядом, на погосте исчезнувшего села Лоховка похоронены мой дед Ефим Никитович и сестра Маргарита.
Удивительна всё же Россия и памятью, и беспамятством… <…>
А здесь я воссоздал похороны Державина (компьютерная графика). Тело поэта везли ночью на барках из Званки в Хутынский монастырь <…> Похороны были фантастически красивы и таинственны, горели костры по берегам, сотни людей прощались с поэтом…»

Любопытно: многие рубрики, в чём можно было убедиться, напоминают об известных российских литературных журналах.
В рубрике «Москва» произведения писателей-москвичей, которые так или иначе имеют отношение к Оренбуржью. Так, Владислав Бахревский (сказка «Бочка») после окончания в конце 1950-х годов Орехово-Зуевского педагогического института несколько лет работал в селе Сакмара Оренбургской области в районной газете.
«Вопросы литературы» знакомят с рецензией «На грани» Юрия Юрченко на новую и отнюдь не первую книгу стихов «После второго травня» двадцатисемилетней Влады Абаимовой (Оренбург). А в «Молодой гвардии» более десяти её стихотворений, которые тематически объединяет строка одного из них: «Вы — белый пепел, смытый Чёрным морем…»
В рубрике «Юность», что, естественно, подразумевает публикацию юного автора — школьника или студента, стихи ученицы 11-го класса школы № 8 Оренбурга Валерии Пьянковой. Она участник литературного объединения имени В. И. Даля, неоднократный лауреат областного конкурса литературного творчества «Рукописная книга», дипломант ХIX и ХХ Всероссийского литературного пушкинского конкурса «Капитанская дочка»… Печаталась в иллюстрированном журнале для детей и взрослых «Лучик» (Москва), газетах «Вечерний Оренбург», «Оренбуржье» и других изданиях.
Её стихи, этически осмысленные, вызывающе искренние, отличаются чистотой звука, свежестью. Очевидно и стремление к экспериментам со словом.
Вот, например, стихотворение «Сутки»:

Везли солнышко на дрожках,
сидело, красное,
свесив ножки.
Потягивалось.

Везли солнышко на дрожках,
ело, красное,
облака ложкой.
Раскалялось.

Везли солнышко на дрожках,
выпрыгнуло, красное,
красной кошкой.
Укатилось.

Кто солнышко вёз?

Или другое — без названия:

Текла прохлада
у края скул, у
неназванной выемки
уха.

И был рассыпан, и был
студёный хрусталь скупо
разлит

По ладоням, стаканам
и вёдрам.

И яблочной круглостью кожицы
светились эти ладони.

И с плеском мерили
летучую воду ступни.

И, опьянев, верили
в грядущие дни без грусти.

Есть и стихи о стихах — «О некоторых стихотворениях А. С. Пушкина»:

Бездетного ангела изображают
круженье. И дрожи
и легче и шага
с одной или трёх ступеней
тонкого мальчика светлой тени.

Танцевал, родной, танцевал
под высью купола нёбного
звук. Милой ноженьки
разгибал колено.
Слушай, тебе не сыграть этих музык, 
Сверчок.

«Новый мир» представляет «Антимонии» из повести «Костя едет на попутных» уроженца и жителя Оренбургской области Владимира Пшеничникова. «Прологом» в «Литературной учёбе» — глубокий критический анализ Марии Бушуевой его же недавней одноимённой книги.
Закрывает номер рубрика «Гиперборей», знакомящая с творчеством зарубежного автора, связанного с Оренбургским краем. Для филолога-слависта, доктора филологических наук Виктории Тихомировой, проработавшей в МГУ им. М. В. Ломоносова более сорока лет, в том числе пятнадцать возглавляя кафедру славянских языков и культур факультета иностранных языков, эта связь кровная. Оренбург, точнее, город Чкалов, которым он стал на протяжении 1938–1957 годов, — её родина. По сути, о том представленная поэтом подборка стихов «Бывших оренбуржцев не бывает…».

На ветвях моей памяти — воспоминанья.
То одно вдруг вспорхнёт, то второе за ним.
Где-то третье нахохлилось в ожиданье,
а четвёртое пёрышки чистит другим.

Что же, если конкретнее, не стирается в памяти написавшей эти строки? Да вроде бы ничего особенного: «пропахший степью город на Урале», где «когда-то девочкой жила», «по улочкам прошаркивал бабай», родительский дом и голубятня, «оренбургские ковыли», молодой суховей «прямо возле башкирских юрт», оранжево-красная пыль, снежные сугробы Форштадта, вкус «дыни с бахчёвых полей», «пароль знакомых с детства звуков / местной речи: «Чё ты?» — «Да ничё». Но в этих опознавательных «знаках» не только ностальгия по детству, но и не притупившаяся со временем привязанность к родному краю.
Показательно и стихотворение «Оренбург моих 50-х»:

Пока дышу — и он во мне вздыхает.
То слышится в привычном шуме, как
гармонь татарскую мелодию играет,
а то в гостях припомнится чак-чак.

Я вижу всё отчётливо и ярко.
Сейчас в бидончик керосин нальют,
а вот по улице 8 Марта
невозмутимо шествует верблюд.

В одно сливались запахи и звуки:
от радости захлёбываясь, жить
Зимой кататься с визгом на Валухе,
а летом головастиков ловить.

И только лай собак из снежной дали
да чьё-то освещённое окно
в Почтовом переулке — намекали,
что мне покинуть город суждено.

Вот ещё одно «припоминание» «в сторону детства» — «Зимой у фонтана»:

Фантастическим было не лето,
а зима. Нам под Новый год
привозили к Дому Советов
с водоёмов прозрачный лёд.

Он стоял нарезными кубами
у фонтана, по плечи мне.
И сияло цветными огнями
что-то сказочное в глубине.

Обходила я, трогая пальцем,
хороводы фигур ледяных.
Это были наши уральцы,
так горели сердца у них.

Фейерверки, подсветки, салюты
и неоновые города
не затмили скромного чуда
из того голубого льда.

Среди задуманных редакцией как постоянные и рубрика «Детское чтение», включающая всё тот же отклик на новую книгу, но адресованную младшей аудитории.
Почти каждую публикацию сопровождает довольно подробная справка об авторе, включая его фотографию. И это немаловажно.
Вместе с тем вызывает вопрос уместность в литературном журнале чисто идеологической рубрики «Воин России».
И конечно, трудно закрыть глаза на опечатки и погрешности в пунктуации. А ведь их, наверное, можно избежать.

…Как сказал Иван Ерпылёв, «второй номер журнала выйдет в середине лета. Добавится несколько рубрик. В “Дне поэзии” ожидается большая поэтическая подборка Владимира Курушкина из Кувандыка (Оренбургская область). “Сельские зори” открыты для деревенской прозы. В “Дружбе народов” запланирована публикация автора на национальном языке с параллельным переводом на русский. В скором времени на сайте orenzar.ru появится и интернет-версия издания».

И последняя новость. «Оренбургской заре» присвоен статус журнала Союза писателей России.