Ирония судьбы Александра Куприна (7 сентября 1870 — 25 августа 1938)
Ирония судьбы Александра Куприна (7 сентября 1870 — 25 августа 1938)
Что бы я был за русский писатель,
если бы умел устраивать дела
или давал бы деньги в рост и всякое такое… Куприн
«Живёшь в прекрасной стране, среди умных и добрых людей, среди памятников величайшей культуры, но всё точно понарошку, точно развёртывается фильма кинематографа. И вся молчаливая, тупая скорбь о том, что уже не плачешь во сне и не видишь в мечте ни Знаменской площади, ни Арбата, ни Поварской, ни Москвы, ни России». А. И. Куприн
Куприн — вслед за Достоевским, Помяловским, Крестовским — особенно силён глубоким знанием деталей всевозможных сторон социальной жизни, любовью к своему герою — маленькому человеку: офицеру, студенту, учёному, заводскому инженеру, цирковым клоунам, музыкантам, балаклавскому рыбаку, проститутке, в конце концов.
Многие неприглядные явления поняты и прочувствованы им путём личного знакомства с погружением на «дно». По аналогии с коллегой по московскому журналистскому цеху Гиляровским — легендарным дядей Гиляем.
Круг общения Александра Ивановича в данной связи — разнообразнейший. Ежели учесть ещё и смежную профессию Куприна — газетчика-репортёра.
Активно интересовался А.К. перипетиями юридической сферы. Неслучайно его «першими» друзьями были блестящий адвокат Н. Карабичевский [лидер отечественной адвокатуры после ухода со сцены Ф. Плевако], знаменитый Лев Куперник (в одесский период), мн. др. Поддерживал Куприн отношения и с проф. А. Ф. Кони.
Но приступим…
Для затравки — пару живых иллюстраций со страниц воспоминаний его современников, товарищей, сподвижников. Это тем более интересно, оттого как люди эти — выдающиеся представители великой русской литературы. А поскольку я многих из них обрисовывал, то, как водится, мне и карты в руки. А уж перекинуться-то «в цвет» Александр Иванович обожал, не секрет: «…у карт есть свои особые законы, привычки и симпатии, к которым нужно зорко присматриваться».
Итак, Питер 1905-го…
— Почти вся известная нам история гомо сапиенс, — шутя спорил Александр Грин по поводу дальнейшего мирового развития, — творилась на незначительном по размеру полуострове, который мы называем Европой. Почему нельзя допустить, что впоследствии её возьмут в цепкие руки люди, населяющие колоссальный материк — Азию? В душе Востока немало таинственного и непо́нятого.
После подобных заявлений, тогда кажущихся курьёзными (в отличие, заметьте, от дня сегодняшнего), Куприн, извечно взволнованный проблемами всего человечества, не менее, — вдобавок будучи по матери чистейшим татаро-монголом, да и со стороны отца инородцем, — насупливался и умолкал. Тем паче если вдруг кто-нибудь начинал распространяться о миллионных полчищах Чингисхана, навалившихся на Русь. Либо о китайцах с их бесконечной Стеной.
— Насчёт азиатов — слишком страшно и слишком серьёзно, дабы отделываться шутками… — напряжённо прерывал Куприн политических бретёров.
Купринская группа приятелей-литераторов, к которой принадлежал и Грин, после революции 1905-го года отнюдь не впала в уныние и декаденство. И не стала, по-горьковски: собирательницей унылых писателей-"смертяшкиных". А вполне себе продолжала творческие искания при наступившей властной реакции.
Куприна Грин любил. Равно и наоборот. Несмотря на крайнюю нетерпимость Александра Ивановича к похвалам свежей литературной поросли, пускай заслуженным.
Грин часто ездил к нему в Гатчину и дарил подарки. Бывало, неподъёмные по деньгам. Однако приобретённые каким-то макаром, — в долг, под залог, — не суть.
Куприн с ироничной ласковостью охаживал: «Люблю тебя, Саша, за золотой твой талант и презрение к славе. Я без неё жить не могу».
Бывало, супруга Куприна кликнет с кухни: «Саша, Саша!» — все стояли и думали, кого зовут: Куприн — Саша, няня — Саша, Грин — Саша и собака… Саша. Вот смеху-то было!.. (Особенно когда все четверо откликались.)
В ответ Грин стоически вынашивал план запечатлеть дорогого сердцу Куприна на бумаге, как и вообще людей Серебряного века. Увы, план остался в нереализованных мечтах…
Он души не чаял в Питере, его окраинах, предместьях. В Петрограде создана наипопулярнейшая книга «Алые паруса». Питерским воздухом пропитаны годы необузданной молодости, первые рассказы, придумка псевдонима, — связанная с тем, что был в бегах. Аресты, интриги, неуёмные шашни, кутежи, лихачество…
Сходственно Куприну, Грин слыл, несомненно, «басурманином» — в смысле невероятных похождений и приключений.
Перенесёмся в Крым
В середине нулевых годов XX в., — будучи проездом в Алуште, — Куприн разочарованно сетовал Сергею Николаевичу Ценскому, дескать, крымская полиция лишила его права проживания в севастопольской Балаклаве. (За участие в мятежных событиях 1905: жёстко обвинил устроителей расправы над бунтовщиками.) Где он заделался пайщиком одной из рыбацких артелей и, как назло, прикупил давеча участок с виноградником. Дабы заняться садоводством, заказывать редкостные экзотические растения и т.д.
Он даже сочинил стишок по поводу «потерянного рая»:
В Балаклаву, точно в щёлку,
В середине ноября
Я приехал втихомолку,
Но приехал зря.
Не успел кусок кефали
С баклажаном проглотить,
Как меня уж увидали
И мгновенно — фить...
Для самого Сергея Николаевича, анахоретом обретающегося на алуштинской Орлиной горе, — автора «Колокольчика», «Медузы», «Батеньки», — визит столь масштабной личности означал высокую честь. Означал ни больше ни меньше — признание: Куприн был первым из «живых» вещающих на всю Империю художников, встреченных Сергеевым-Ценским.
К тому же Александр Иванович представил Ценского своей жене, Марии Карловне (первая жена Куприна, — авт.), — издателю и редактору журнала «Мир божий». Сделавшей Сергею Николаевичу выгодное практическое и коммерческое предложение: составить единый сборник из уймы ранее напечатанных рассказов и повестей, рассеянных по различным СМИ.
Куприны также пригласили нелюдимого отшельника в Питер — поработать и познакомиться со сливками общества. Кстати, уже тогда Ценский почувствовал холодок меж ними: Александр Иванович довольно часто раздражался и дерзил супруге.
Их, двух русских сочинителей, сближало многое.
И общее офицерское боевое прошлое. Страсть к путешествиям. Горячая любовь к крымской земле. Увлечение садоводством, цветами. Почтение к Толстому, восхищение Буниным, неизбывная скорбь по Чехову. Сближали даже фамилии — по названиям тамбовских рек: Купра́ и Цна, — имеющих отношение к родовым корням обоих. Ну и, конечно, общее бескрайнее уважение к Горькому, бесспорному рупору эпохи, целому вулкану мыслей и образов. (В тот момент лечившемуся на Капри.)
Именно Горький и никто другой, его удивительнейшая биография, его изд-во «Знание» дали мощный толчок писательской братии, — разрозненной тогда неимоверной групповщинкой, — к более осознанному и детальному раскрытию необычайных фиоритур «новых людей», мира чудесной техники, городской бедноты и артистов шапито; профессиональных борцов, музыкантов, грузчиков, бандитов, конюхов и пасечников, мира животных.
Есть и отличия.
Художник из созвездия Большого Максима, бывало, раздражавший «дурацкой» переменчивостью взглядов самого Горького, Куприн — центр столичного бомонда, безудержный кутила, повеса. И — своими дикими повадками — некий по-фаустовски лицемерный шут. Точнее даже, некрасовский «косой плут», учитывая его инородчество. Шалманом нагоняющий вкруг себя волну прихлебателей, цыган с гитарами, шампанским — и опереточных принцесс-певичек: щекотливых девок на выданье.
Сергеев-Ценский — человек скромный, воздержанный. К литературным пьянкам, поэтическим возлияниям и заигрыванию с ажитированной публикой относящийся очень осторожно. Невзирая на личную самокритичность, обычно гордо и твёрдо отстаивавший творческие, равно бытовые, повседневные правила и порядки.
Хотя согласимся, критика его поругивала за чрезмерную гоголевскую гирперболичность, ибсоновскую экзальтацию. Эпатаж. Некую изысканность и якобы отдалённость от народа. Называя иногда модернистом и панпсихистом — с его «Мертвецкой» со сторожем Панфилом, лишающим девственности вновь прибывающих в морг покойниц. Приписывая Ценскому мистическую теургию всеядного Бердяева. Невольно противополагая простодушного, милого, но глубоко несчастного купринского подпоручика Ромашова «порождению нового века»: безапелляционному эгоисту, «живому трупу» поручику Бабаеву из одноимённого романа С.-Ценского. ...с безучастным лицом, «как старый циферблат со стёртыми цифрами и без стрелок». Что дало движение неумирающему термину нулевых прошлого века — «бабаевщина».
Вернёмся в Санкт-Петербург
…Кстати, «второй Чехов», как его назовёт позднее критика, — Аркадий Аверченко — жил через квартал от любимейшего Куприным ресторана «Вена». Потому нередко всей шумной редакцией «Сатирикона», да и просто сочувствовавшими, охочими до яств неутомимыми шаманами Пегаса заглядывал туда на обеды. Плавно перетекавшие в буйные журфиксы.
Ремизов-Васильев «Ре-ми», громогласный Радаков, встрёпанный В. Войнов, сардонический П. Потемкин, флегматичный Г. Ландау, восторженная Тэффи.
Питерская «Вена», собственно, для Куприна — изящного формовщика фраз и знатока словопластики (и женской пластики тоже), к тому же мощно воссевшего на литературный трон после возгремевшего «Поединка», — числилась чем-то вроде штаба фронта... Немного с иным идеологическим наполнением. Там он привечал гостей, объявлял деловые встречи, заключал контракты с меценатами.
[Похожих военизированно-драматических «штабов» было разбросано по Питеру и Москве в достатке. Это и всяческие квартирники, кружки (подобно старейшему кружку Яковлевой на Фонтанке конца XIX в.), литературные «среды», «четверги». Это и «Донон» на Мойке, достославная Башня Вяч. Иванова, одиозная «Бродячая собака». В Москве — от «Розового фонаря» нач. XX в. до «Стойла Пегаса» 1920-х etc.]
И хотя в ту пору неугомонную, жадную до развлечений богему стали переманивать экстрамодные рестораны-"Квисисаны" с недорогими механическими буфетами, Александр Иванович «Вену» никогда не предавал.
Половые там стабильно были при купринском гешефте, кухня — при пополняющихся заказах. И только винный склад — в состоянии непрекращающейся войны!
Нужный алкоголь быстро иссякал (Куприн неизменно гурманничал), и халдеи с ног сбивались в поисках спиртного по соседним питейным подвалам. «Ах, в «Вене» множество закусок и вина, вторая родина она для Куприна...» — гуляла эпиграмма.
Не терпящий пререканий и укоров от непьющих коллег типа нелюдя-Ценского, непримиримый и беспощадный к во́рогам, — Куприн сразу лез с неугодными в драку, потчуя оплеухами и целясь прямо по «физиогномии»: как приговаривал затронутый чуть ранее Некрасов. Но не суть…
По жребию звёзд и, разумеется, моему воображению, Куприн непременно должен был сойтись с сатириконовкой Тэффи, регулярно посещавшей «Вену» с главредом Аверченко.
Будучи не прочь приударить, Александр Иваныч вроде бы и сошёлся с ней, но…
Быстро смекнул, мол, ежели они сблизятся больше, ей придётся сильным манером повлиять на его беспробудное пьянство, — и тогда он перестанет быть Куприным, в том числе для нас, читателей.
Но ежели Тэффи не исправит «татара-монгола» в лучшую сторону — они всё равно расстанутся: с её-то высокомерной эстетикой англицизма, старинным «валлийским» воспитанием — супротив купринской бесшабашности, расшатанности и вседозволия. Посему остались просто друзьями. И в Империи, и далее в загранке…
Уверен, что сама Тэффи всей сущностью — и творческой, и чисто женской — предуготована была судьбой… Чехову: извечному её вдохновителю-учителю. Да тоже звёзды не сошлись. Да и сводник из меня никакой.
Поздно спохватился!
Коснувшись Аверченко, нельзя не вспомнить один потешный случай насчёт их отношений с Куприным. (Из дневников секретаря аверченковского «Сатирикона» Н. Вержбицкого, коему в 1910-х гг. было двадцать лет. Но уже приобретшего некоторую известность страстной полемикой со Львом Толстым(!) по поводу воспитания молодёжи.)
Дело касалось неожиданного приглашения Аверченко к царю — августейшему семейству «благоугодно было» послушать смешные рассказы и посмотреть на исполнителя фельетонов, которые царь любил почитать на ночь.
Аверченко встал перед дилеммой — идти к царю значило бы поставить крест на «неподкупной» репутации прогрессивного журналиста; не идти — чревато неприятностями изданию: царь есть царь, не абы кто.
Вообще Николай II был довольно гостеприимен с «нужными» влиятельными людьми. Так, у него не раз бывал живописец В. Серов. Изобразивший Николая II в аккурат купринским офицером — провинциальным простаком: «карасём», как тогда говорили. [А.К. под «карасём» подразумевал «бенефицианта» с толстым бумажником, у которого надо любым способом выманить деньги: игрой ли, продажным сексом, обманом etc.] Примерно в то же время, в увертюре 1900-х, бывал у Государя инженер-путеец писатель-путешественник Гарин-Михайловский, также в дальнейшем отметивший броса́вшийся в глаза «провинциализм» венценосной семьи. А уж про мистиков и прорицателей, приближенных к трону, созданы сонмы легенд и научных диссертаций.
«Идти развлекать царя… Развлекать царя… На потеху…— мучился Аверченко. — Нет! Немыслимо!» — решил он. И притворился хворым. Таким образом — отказав.
Этим всё могло бы кончиться, — резюмирует Н. Вержбицкий. Но нет…
Слух о приглашении вмиг облетел литературную богему. Вмиг нашедшиеся завистники (коих было у Аверченко немало) тут же пустили слух, будто знаменитый юморист известил царскую канцелярию, дескать, по выздоровлении не прочь-таки предстать перед его величеством. На что будто бы его величество соизволил зло отозваться: «Поздно спохватился!»
И закрутилось…
История, быстро перешедшая в фарс, а затем и в анекдот, дошла до Куприна. Приняв её за достоверный факт, тот не преминул наградить Аверченко эпиграммой на небольшой приятельской попойке:
О, нет, судьба тебя не обошла,
Не из последних ты на кухне барской, —
На заднице хранишь ты знак орла,
Как отпечаток пятки царской!
И забыл о ней…
Но увы, так случилось, что эпиграмма стала широкоизвестной. После чего Куприну, чрезвычайно не терпящему закулисного «перемывания костей», пришлось объясняться в незлобивости по отношению к Аверченко.
— Прямо удивительно, — саркастически хмурился Куприн, — как быстро наши «гоминиды» подхватывают всё злое!.. Я элементарно сболтнул среди близких, пошутил… И вот, — пожалуйте!
— Скажу откровенно, — добавил, — у меня не было решительных оснований обвинять Аверченко. Дело, как говорится, тёмное. Однако по совести, скажу, если бы что-нибудь схожее произошло со мной, я бы не сослался на болезнь, а открыто ответил отказом.
— Вам это было бы нетрудно сделать, — заметил кто-то из присутствующих, — потому что вы — автор «Поединка».
— Дело не в лёгкости или трудности, — парировал Александр Иванович, — главное, чтобы писатель всегда подтверждал свои слова действиями. Лев Толстой не поехал бы к царю даже под угрозой четвертования.
— Да царь и не пригласил бы его…
— Вот именно! Надо суметь так себя поставить в литературе и в жизни, чтобы самодержцу и в голову не могло прийти — звать тебя в гости!
— И… — встрепенулись слушатели.
— То есть Аверченко не сумел так себя поставить. Вот пусть и пострадает теперь.
Да-с… — итожу я эту небольшую ремарку: Куприну, в скупых словах и на выразительном примере объяснившему собеседникам, что писатель обязан защищать своё достоинство не только содержанием произведений, но и всей жизнью, — эти его сентенции ещё откликнутся на закате дней…
*
Обстоятельства тех лет, история первой русской революции обернулись серьёзнейшим испытанием для Куприна.
Военные власти Севастополя пришли в негодование после его разоблачительного очерка о карательной экспедиции адмирала Чухнина: где он рассказал о том, как заживо сгорали матросы «Очакова», превращённого в пылающий костёр, как у берега били прикладами моряков, пытавшихся спастись вплавь, как стреляли картечью по катеру, рвущемуся доставить раненых на берег.
Душевной болью и горечью звучит обличение Куприна: «Мне приходилось в моей жизни видеть ужасные, потрясающие, отвратительные события… Но никогда, вероятно, до самой смерти не забуду я этой чёрной воды и этого громадного пылающего здания, этого последнего слова техники, осуждённого вместе с сотнями человеческих жизней на смерть сумасбродной волей одного человека».
[Есть даже сведения о том, что Куприн заявил о твёрдом желании принять командование примкнувшим к восстанию броненосцем «Потёмкин». О том вспоминает Горький в корреспонденциях к Е. Чирикову. Непосредственно же с «Очакова» Куприн спас 10 матросов.]
Вице-адмирал Г. П. Чухнин продолжал преследовать писателя (вплоть до своей скорой насильственной смерти в 1906), расширяя и обобщая претензии. Даже перевёл дело в С.-Петербургский окружной суд, — где инкриминировал Александру Ивановичу возбуждение «ненависти к представителю правительственной власти». [Грандиозная трагедия первой революции отодвинула процесс на задний план. И всё ограничилось тем, что спустя три года суд, разбиравший дело, приговорил А.К. к домашнему аресту на несколько дней.]
Куприн, в свою очередь, продолжал громить сформированное угнетением и социальным мещанством жестокосердие высшей армейской власти, казарменный алкоголизм, чванство, хапужничество: «Я же ведь, если что и беру, то не на роскошь, а для семьи. Пусть живут в холе, без озлобляющей борьбы, добрыми и кроткими. Другие там кутят, пьянствую, играют, разоряются на женщин, на бриллианты и автомобили... А я… моё немудрёное развлечение одни канталупы [растение, разновидность дыни, — авт.], чистое сладостное занятие. Вот, ей-богу, дойду до миллиона и всё брошу. Уйду со службы, займусь добрыми делами, буду тайно творить милостыню, церковь построю… не церковь, а так… часовенку… Только бы до миллиона… И потом: ведь всё, что много приобретено, записано не на моё имя, а на имя жены. Я — что же? Я бескорыстен…» — молясь св. угоднику Николаю, причитает в «Канталупах» фарисей-чиновник Бакулин, разбогатевший на взятках от военных подрядов.
Несостоявшаяся дуэль
Вышеупомянутый «Поединок» аукнется Куприну в 1920 году: вызовом на дуэль1. От которой он отказался — в отличие от героев «Поединка», — отмена дуэли коим априори невозможна.
А дело было так…
Причиной вызова Куприна на «поединок» стало знаменитое майское воззвание А. Брусилова к бывшим офицерам русской армии с призывом забыть старые обиды и присоединиться к красным. Цель воззвания — защита родины от наступающих белополяков.
Большевики, конечно, отошли от изначального брусиловского варианта — партийным цензорам требовалось привлечь именно офицерство, а не возрождать дореволюционные лозунги. Тем не менее, воззвание произвело фурор в стране и за её пределами — его обсуждали, хвалили, проклинали: ведь более 2 лет «офицеры в Советской России находились на положении изгоев» (А. Ганин).
И вот летом того же года в финской эмигрантской газете «Новая русская жизнь» публикуется разоблачительная заметка «Два воззвания» под анонимной подписью «Ак». Где автор (Куприн) разносит совдеповскую ложь. Также въедливо переключается на личности.
В частности, больше всех желчных оплеух прилетело близкому к Брусилову человеку, генералу от инфантерии В. Клембовскому: «Есть ли вообще вера им всем, если условно отвести в сторону Брусилова и Поливанова? <…> Не Клембовский ли, дважды менявший религию, в интересах карьеры, ловя которую за хвост, он до войны получил кличку «мыловара», а во время войны — «кондитера», в период же тяжёлых духонинских2 дней обнаруживший такую гибкость в сношениях с Крыленко3?»… — пишет Куприн, несправедливо очерняя георгиевского кавалера, талантливого военного и учёного, по зову сердца оставшегося в Советской России.
По стечению обстоятельств примкнувший в ту пору к белым сын Клембовского — Георгий, герой Первой мировой, военный лётчик, подполковник, — квартировался в Финляндии. И узнал об анонимном пасквиле.
Отослав несколько рапортов по различным властным ведомствам, Клембовский-мл. вычислил автора текста и вызвал последнего на дуэль: «…будучи, как служащий бывшей армии Северной области интернирован в лагере Лахте-Хеннала, не могу лично встретиться в данное время с Вами, но за написанную Вами в газете «Новая русская жизнь» № 123 ложь на моего отца В. Н. Клембовского заявляю Вам, что Вы «лжец и мерзавец». Если вы эти скромные эпитеты считаете незаслуженными, то я готов Вам дать удовлетворение оружием…».
Куприн, — как в бытность свою Аверченко от визита к царю: — от дуэли отказался. Ответив Клембовскому-мл.: «<…> Вы обвиняете меня во лжи, но ни одного факта, опровергающего мою политическую и служебную оценку ген. Клембовского, Вы не приводите. Также Вы не смогли оскорбить меня и Вашей бранью. Не предъявлять же мне Вам счёт того зла, которое причинили России генералы, подписавшие воззвание. Это дни истории. Я понимаю, что критика действий генерала Клембовского4 всегда будет больно задевать Ваши сыновние чувства, но не могу ни переменить моих взглядов на этот вопрос, ни признать возможным его разрешение оружием».
Купринская фраза «…не могу ни переменить моих взглядов на этот вопрос, ни признать возможным его разрешение оружием» бумерангом возвратится большому русскому творцу через 17 лет эмиграции. Когда после лютого голода, внушительных долгов и в страшном недуге «переменить взгляды» всё ж таки пришлось.
И незадолго до кончины некогда злейший враг советской власти будет стоять на праздничной трибуне (1937 г. 20-летие революции), принимая парад бок о бок со Сталиным и его соратниками. В самый разгар Большого террора. В самый разгар жесточайшей кровавой бойни государства со своим собственным народом. Такая вот ирония судьбы… Такая вот ролевая перелицовка масти: «Может быть, карта складывается так или этак в зависимости от индивидуальной тасовки каждого из партнёров? Понаблюдайте хорошенько, и вы убедитесь, что игра одного вечера совершенно не похожа на предыдущую: сегодня выигрывает только банкомёт, завтра наоборот — понтирующие; сегодня бьются большею частью фоски и чёрные масти, завтра — фигуры и красные; вчера банкомёт бил каждые ваши две карты, а третью давал, нынче же он бьёт четыре, а даёт пятую. Сумейте поймать характер, настоящий характер игры и пользуйтесь им. Вот вам и всё уменье. Впрочем...» («Счастливая карта»)
«Впрочем…» За сей купринской недоговорённостью — прощаюсь.
1 По материалам исследования д.ист.наук А.Ганина «Проигранный поединок Куприна». «Родина», 2017, №4.
2 Н.Духонин — русский военачальник, генерал-лейтенант, исполнял обязанности Верховного главнокомандующего Русской армией в ноябре—декабре 1917 г.
3 Н.В.Крыленко. Председатель Революционного (Верховного) трибунала, одновременно в октябре 1920—декабре 1922 гг. зав. управ. охоты и член коллегии наркомата земледелия РСФСР. Один из организаторов массовых репрессий.
4 Куприн не знал, что тем же летом 1920-го Клембовский был арестован. Скончался через год в Бутырской тюрьме.
