Поражение Цезаря

Историческая миниатюра

Шёл 327 год до нашей эры. За время походов к пределу Согдианы греко-македонцы, возглавляемые царём Александром, набрали немало добра. Золото, драгоценности, дорогие ткани, оружие, различную утварь поделили между воинами, царскую же долю сложили в отдельном помещении. Груда добычи выглядела внушительно, царь греко-македонцев равнодушно оглядел её и распорядился готовить караван к отправке в Македонию. Вместе с караваном в македонскую столицу должны были последовать молодая жена Александра Рахшанак и дочь вождя согдийцев Спитамена Апама.
Александр Македонский вызвал к себе Пармениона и категоричным тоном сказал старому военачальнику.
– Поведёшь в Македонию караван. Будь осторожен и не теряй бдительности. За женщин отвечаешь головой.
Приказ царя обрадовал Пармениона. У него были далеко идущие цели, и ему нужно было попасть на родину. Он опустил голову, чтобы царь не заметил оживлённого блеска в его глазах, коротко выразил согласие и торопливо вышел из царского строения.
Караван состоял из пятидесяти лошадей, которые должны были тащить крытые повозки с царской добычей. Отдельные повозки, устланные мягкими коврами, приготовили для женщин. Более пятисот воинов выделили для охраны каравана. Для них Парменион вытребовал крепких и выносливых лошадей.
Можно было пускаться в путь. Ждали распоряжения царя Александра.
Вечером в шатер Пармениона пришёл его давний друг, тоже опытный военачальник Антипатр. Оба разменяли шестой десяток лет, начинали боевые походы ещё вместе с отцом Александра Филиппом II, и потому говорили откровенно, без опаски. Оба были единомышленниками, и оба осуждали царя Александра за то, что он приблизил к себе азиатов и стал меньше считаться с греками. 
– Значит, едешь? – спросил Антипатр, устроившись на конском седле, лежавшем у стены шатра. В шатре всё было убрано, в связи с предстоящим походом.
– Да, и я рад этому, – улыбнулся Парменион. – Устал я от безумств нашего царя. Бесконечные сражения, бесконечные походы. Когда конь бежит, сломя голову, это понятно: его кусают оводы. А этого, спрашивается, кто кусает? Азия у его ног, остановись, осмотрись, отдохни сам и дай отдохнуть воинам. У нас с тобой седые головы, нам ли равняться с молодыми? Отпустил бы нас на родину. Так нет, распорядился сдать царскую долю его матери Олимпиаде и тут же возвращаться назад с пополнением для армии. 

Антипатр несогласно покачал головой.
– И всё-таки хоть немного да отдохнёшь. Царь положил какую-то плату тебе за сопровождение каравана?
Парменион махнул рукой.
– Что ты! И разговора не было об этом. Мне выделена доля из общей добычи, и Александр полагает, что её достаточно. Сама поездка на родину – уже награда.
Антипатр потёр ладонью загорелую грудь. Застарелые раны начинали ныть к непогоде.
– Тогда слушай, – сказал он, понизив голос. – Ты можешь хорошо заработать в этой поездке.
Парменион вопросительно уставился на него.
– Я получил письмо из своего дальнего родственника Тимофея. Он очень богат и возглавляет греков, недовольных политикой Александра. Ещё бы! Александр уничтожил греческие города, которые восставали против него, просвещенных эллинов ставит ниже своих македонцев. Это сейчас, а что будет потом, когда он снова вернётся в Грецию покорителем Азии? Вырубит всех своих недоброжелателей до единого… Стоит ли дожидаться этого? Вот богатые греки под руководством Тимофея решили переселиться на берега Понта Эвксинского (древнее название Чёрного моря) и основать там греческие колонии, со временем может и отдельное царство возникнет.
– Вряд ли Александр допустит это, – задумчиво проговорил Парменион.
– Александр не вечен, – возразил Антипатр. – А создание нового греческого царства – дело не одного дня. Ему предстоят походы в Индию, Вавилон, Египет. Да и тут, в Азии, он находится у кипящего котла общего недовольства. Сколько было восстаний против нас, мы их только подавляли. Так что ему будет не до греческих колоний. 
– Пусть так, – согласился Парменион. – Но мне непонятно, как я могу заработать на этом?
– Очень просто. Там много земли. Скифы, проживающие в тех краях, согласны пустить греков к морю и берут за пустующие земли небольшие деньги. Они – кочевники, им нужны пастбища, а пустынные территории их не привлекают. Но и богатые греки сами не будут обрабатывать эти пустоши. Значит, нужны переселенцы из Азии. Они хорошие земледельцы, климат там сходный с азиатским. Вот Тимофей и попросил, чтобы мы отправили ему таких переселенцев из завоёванных Александром Согдианы и Бактрии.
Парменион стал понимать.
– Но Тимофей не хочет, чтобы об этом знал Александр. Оно и понятно. Тимофей, Демосфен, Клеон и другие враждебны царю и, значит, новые поселения греков тоже не будут дружественными по отношению к македонцам. Но как мы можем отправить переселенцев Тимофею и скрыть это от Александра?
– Очень просто, – Антипатр поднялся с места и заходил по просторному шатру.
– У тебя большой груз золота, тканей, драгоценностей, украшений и чего там ещё. Пятьсот воинов – это охрана. Но в пути может случиться всякое. Повозки будут ломаться, и их нужно будет чинить. Золото перегружать, запрягать и выпрягать лошадей. Воины будут это делать?
– Раньше делали, – возразил Парменион.
Антипатр усмехнулся.
– Что они там делали? В дальнем пути нужны хорошие мастера. Меньше будешь терять времени и быстрее передвигаться. Скажи Александру, что тебе будут нужны пятьсот рабов из местного населения…
– Пятьсот много для нашего каравана, – поразмыслил Парменион. – Царь может насторожиться.
– Ну, триста. Скажи, что они будут сопровождать тебя до Македонии и вернутся с тобой обратно.
– Но ведь они не вернутся? – Парменион вопросительно посмотрел на друга.
– Конечно, не вернутся. Дальний путь, тяжёлая работа. Заболели, умерли, ослабли от голода, и ты вынужден был их зарубить. Что такое триста человек, если в одной Согдиане по приказу Александра уничтожили сто двадцать тысяч азиатов? О такой мелочи он и не вспомнит. Тимофей хорошо заплатит тебе за этих переселенцев. И так с каждым караваном мы будем посылать ему крепких и умелых рабов. Но только нужно отправлять их с семьями.
– Почему? – удивился Парменион. 
– Одинокий раб может убежать. Семья будет держать его в пути и на новом месте крепче аркана, – пояснил Антипатр.
– Но у Александра возникнут подозрения?
– А кто тебя заставляет говорить ему о семейных рабах? – Антипатр покачал головой, дивясь неразумности друга. – С тобой пойдут мужчины, а их семьи будут находиться на границе Согдианы. Я их отправлю туда. Азия обезлюдела, тут тоже нужно создавать новые поселения. Таково распоряжение нашего царя. 

Александр, к которому Парменион обратился с просьбой взять триста рабов для сопровождения каравана, только досадливо поморщился. Десятки неотложных забот требовали ежедневного его внимания, а тут такая мелочь!
– Бери раз нужно, – коротко бросил царь. – Только подумай, как потом от них избавиться.
– Всё продумано, – взбодрился старый воин.
– Раз так, отправляйся в путь. Нечего медлить. 
Наутро, едва рассвело, караван двинулся в далекую Македонию. Его сопровождали триста крепких рабов и пятьсот всадников охраны.
Парменион и Антипатр обменялись понимающими взглядами.
С того времени стало правилом включать в сопровождение каждого каравана сотни умелых земледельцев, ремесленников и животноводов из Азии. Они доходили до Греции, а дальше их переправляли на южный берег Понта Эвксинского, где они образовывали поселения. Звучала таджикская речь, распахивались веками пустующие земли, зазеленели сады, возникали кварталы ремесленников, изделия которых пользовались большим спросом.

Александр Македонский так никогда и не узнал о тех проделках, которые совершали старые военачальники за его спиной. Богами эллинов ему был отмерен слишком короткий жизненный срок, а замыслы его были столь великими, что не вместились в прожитые тридцать два года.
Старый воин Антипатр оказался хорошим провидцем. Переселенцы из Азии, Греции, Персии, Лидии и других стран образовали в 302 году до нашей эры обширное государство в Малой Азии, на берегу Понта Эвксинского, которое просуществовало почти двести пятьдесят лет. Это было рабовладельческое эллинистическое государство, получившее название Понтийского. В него вошли северо-восточные области Малой Азии, освободившиеся от господства македонских завоевателей.
В 281 году до нашей эры правитель Понтийского царства Митридат III принял царский титул. В связи с этим знаменательным событием он даровал свободу первым поселенцам, ставшим свободными людьми, но без права возвращения на родину. Согдийцы и бактрийцы сбросили оковы рабства. Их было около пяти тысяч человек, жили они отдельными поселениями, сохраняя язык и привычный уклад бытия.
Понтийское царство обладало большими естественными богатствами. В плодородных местах было развито земледелие, основной культурой было просо, садоводство и виноделие. В большом количестве разводились лошади и крупный рогатый скот. В горах добывалась железная руда. Основными предметами вывоза являлись рыба и корабельный лес.
В греческих городах Амасе и Амасии значительного развития достигли ремёсла и торговля. Остальные города фактически являлись лишь укреплёнными селениями. 
Рабы оставались основной производительной силой Понтийского царства. Большое распространение получили крупные храмовые поместья, в которых широко применялся рабский труд. Так храм богини Ма в Комане Понтийской владел шестью тысячами рабов.
Население Понтийского царства было весьма пёстрым по своему этническому составу. Преобладающей народностью в нём были каппадокийцы, господствующий класс в основном состоял из персов, морское побережье занимали греческие колонисты.
Жизнь в Понтийском царстве не была спокойной. Шли постоянные войны с Галатами, Вифинией, Пергамским царством. В сражениях понтийские цари использовали наёмные войска, состоящие из греков, галатов, фракийцев и скифов.
Цари менялись, но устремления оставались прежними. При Митридате VI Понтийское царство достигло наибольшего территориального расширения. Оно подчинило себе Боспорское царство, присоединило Ольвию, Малую Армению и Колхиду. 
Естественно, что Рим не мог мириться с тем, что на побережье Понта Эвксинского образуется государство, которое заявляет о своей самостоятельности и быстро набирает силу. Трижды происходили битвы между войском Понтийского царства и римскими легионами, пока, наконец, войско Митридата VI не потерпело сокрушительное поражение. Вся территория бывшего Понтийского царства была включена в состав Римской империи.

Селение Бахори, в котором проживали потомки согдийцев и бактрийцев, вывезенных некогда из Средней Азии, было небольшим. В нём проживали чуть больше тысячи человек, которые называли себя таджиками. Они уже и сами не знали, от какого слова произошло наименование их селения. То ли от «бахор», что значило «весна», то ли от «бахр», что значило «море», но к названию привыкли за много лет и не особенно доискивались до его сути.
Селение представляло собой маленькую крепость. Оно было окружено глубоким рвом с зеленоватой застоявшейся водой. Потом шла высокая насыпь с частоколом из острых кольев в рост человека. В придачу к этому каждое подворье тоже было окружено толстым глинобитным забором с узкими бойницами. Иначе было нельзя. Сами по себе таджики были миролюбивыми людьми, но их постоянно допекали скифы и каппадокийцы. Таджики были хорошими мастерами, и такие рабы высоко ценились на рынках Малой Азии.
Таджики в селении Бахори занимались в основном кузнечным ремеслом. Но были в нём и ткачи, и кожевенники. Последние два года маленькому таджикскому селению не было покоя от приезжих гостей. И добро бы приезжали купить что-нибудь из изделий. Так нет, всем хотелось посмотреть на двадцатилетнего Рамтиша, слава о котором разнеслась по всему побережью Понта Эвксинского.

Понтийское царство прекратило своё существование и стало одной из восточных провинций могущественной Римской империи. Но римский сенат не счёл нужным менять в ней правителя, и бывший царь Митридат по прозвищу Великий был назначен её сатрапом. Не все соглашались с таким утверждением. На протяжении десяти лет Митридат считался злейшим врагом Рима. Он непрерывно поднимал восстания против империи и, даже проигрывая сражения, не сдавался. Его отряды уходили в горы, и начиналась изнурительная партизанская война, отнимавшая у Рима много времени и сил.
Так продолжалось до 64 года нашей эры, когда, наконец, войску Митридата был нанесён сокрушительный удар, и он признал своё поражение. Дал клятву смириться и признал верховенство Рима. Нельзя сказать, что Митридат Великий согласился с тем, что Понтийское царство стало восточной провинцией, такой, как многие. Конечно же, нет, но он понимал, что в настоящий момент бессилен и дальнейшее сопротивление может окончиться его гибелью. Митридат решил затаиться на время, хотя осознавал, что это время может вместить в себя десятилетия.
Как бы то ни было, став сатрапом провинции, он послушно выполнял указания римских чиновников и старался восстановить всё, что было разрушено в ходе длительных военных действий. Для того, чтобы в дальнейшем снова добиваться независимости своей страны, нужно сделать её крепкой и развитой.
Митридат был ещё не стар, вернее не чувствовал себя старым. Он перешагнул шестидесятилетний рубеж, но в силе и ловкости ещё мог поспорить с молодыми. Любил объезжать диких лошадей, часами плавал в море и не засиживался во дворце. Его видели то в одном конце, то в другом обширной провинции. Правда, был грузен, но это не сказывалось на его подвижности.
У Митридата было много детей от жен и наложниц, и со всеми он сохранял хорошие отношения. Со всеми, кроме старшего сына Фарнака. Мать Фарнака была скифкой, и от неё сын унаследовал неукротимый и вспыльчивый характер.
Фарнаку исполнилось тридцать пять лет. Фигурой и лицом он мало походил на своего царственного родителя. Был высокого роста, крепкого телосложения, с узким, сухощавым лицом. Никогда не улыбался, в его глубоко сидящих тёмных глазах проглядывало постоянное раздражение. Смуглая кожа, чёрные густые волосы прядями ниспадали на плечи. Он был настоящим скифом и почти ничего не перенял от эллинов.
Фарнак редко бывал во дворце и ещё реже встречался с отцом. Митридат знал, что тот неделями пропадает на охоте, совершает длительные морские путешествия, с отрядом таких же, как сам, воинственных молодцов промышляет разбоями в соседних Галатии и Каппадокии. Однажды Митридат попытался урезонить сына, сказав, что не дело потомку царей превращаться в грабителя, на что Фарнак грубо ответил, что это лучше, чем быть римской прислугой.
По правде говоря, Митридат побаивался своего старшего сына и постоянно ожидал от него каких-либо выходок, могущих привести к выяснению отношений с Римом. Фарнак ненавидел римлян и не скрывал этого.
Вчера приехал один из бандитствующих подручных Фарнака и сказал, что царевич просит отца уделить ему время для серьёзного разговора. Нехорошее предчувствие возникло в душе Митридата, до сих пор сын появлялся во дворце без церемоний. Но он сохранил невозмутимый вид и ответил, что готов побеседовать с наследником.
Митридат ожидал сына, сидя на мраморной террасе. Стояло самое благодатное время в этих краях – поздняя весна. Иссушающий летний зной ещё только угадывался. Всё вокруг цвело и зеленело, море дышало покоем и безмятежностью, лёгкий ветерок ерошил волосы и густую бороду царя.
Дворец был построен на возвышении и как бы нависал над морем. Он был возведён в греческом стиле, с величественными колоннами, просторными помещениями, открытыми воздуху и солнцу.
Фарнак не заставил себя ждать. Послышалось конское ржание, внизу во дворе копыта лошадей застучали по каменным плитам.

Сын, как всегда, был хмур и чем-то недоволен. Лёгким наклоном головы приветствовал отца и сел напротив на просторное мягкое ложе. Фарнак был в воинских доспехах, с плеч свисал длинный плащ, на боку висел короткий меч в простых кожаных ножнах. На террасе запахло крепким лошадиным потом и пылью дальней дороги. Митридат любил дорогие одежды и украшения, ароматические притирания и благовония, красивых женщин, пиры и утончённые разговоры с друзьями. Фарнак был его полной противоположностью. Оружие, воинское снаряжения, хорошие лошади и постоянные стычки с врагами – больше его ничто не интересовало. 
Отец и сын молча смотрели один на другого. Митридат думал, что Фарнак ему родной по крови, но настолько же был чужим и далёким. О чём думал в этот момент царевич, понять было трудно. Его лицо сохраняло бесстрастность и замкнутость.
Митридат первым нарушил молчание.
– Ты о чём-то хотел поговорить со мной? – негромко произнёс он.
Фарнак утвердительно склонил голову.
– Не только поговорить, но и заставить кое-что сделать. 
Голос царевича был груб и резок.
Митридат изумился и не поверил услышанному.
– Заставить? Меня?
До сих пор Фарнак ещё никогда не разговаривал с отцом таким тоном. Он вскинул голову и в упор посмотрел на царя. В глазах Фарнака явственно проглядывала ненависть.
– Да, заставить! Ты мешаешь народу Понтийского царства…
– Но Понтийского царства больше нет, – перебил Митридат сына.
Лицо Фарнака покраснело от сдерживаемого гнева.
– Это ты со своими римлянами так считаешь. Ты предал и страну, и всех её жителей, хотя прежде сражался с Римом, как настоящий боец. Сейчас ты или состарился или струсил. Понтийское царство было и осталось, и я верну ему былую славу.
– Но ты ещё не царь! – напомнил сыну Митридат. 
– Я буду им, – резко возразил Фарнак.
Митридат понял, что настал тот решительный момент, когда они или договорятся с сыном и поймут друг друга, или станут окончательными врагами. Царь постарался взять себя в руки, сдержал раздражение и заговорил мягко и дружески.
– И как же ты хочешь стать царём?
– Убрав тебя, – прямо заявил Фарнак.
– Даже так. Но поддержит ли тебя народ?
– Поддержит, – последовал решительный ответ. – Вот уже полгода я езжу по всем городам и селениям нашего царства. Люди возмущены засильем римских чиновников и гарнизонов и готовы взяться за оружие. Достаточно начать войну против Рима и страна вспыхнет, как сухой стог сена. 
– Как сухой стог сена? – повторил задумчиво Митридат.
– Неудачное сравнение. Сено сгорит и от него останется лишь лёгкая зола. Плохую же ты участь готовишь нашей стране.

Фарнак с нескрываемой ненавистью смотрел на отца.
– Я не так учён, как ты, и не привык тратить время на пустую болтовню с философами, поэтами, художниками и прочими бездельниками. Хватит пустых слов. Ты должен уйти от власти и объявить меня своим преемником.
– И что тогда? – полюбопытствовал Митридат.
– Тогда я объявлю войну Риму. Не беспокойся, у нас всё продумано и всё готово.
Царь с сомнением покачал головой.
– Ты ещё молод и больше руководствуешься чувствами, чем разумом и пониманием обстановки. Свою жизнь я посвятил борьбе с Римом и проиграл её. Рим велик и силён, под его пятой половина мира. Он может в один момент выставить десятки легионов, а что выставишь ты и кого? Пастухов, рыбаков, ремесленников, которые никогда не держали в руках оружия? Успокойся и пойми, я не враг своей стране. И если я пошёл на соглашение с Римом, то только потому, что понимаю своё бессилие и не желаю гибели своей страны и своему народу. Лучше быть провинцией, чем грудами закопчённых развалин и горами мёртвых тел. 
– А по мне: лучше погибнуть со славой, чем носить на шее колодку римского раба! – резко возразил Фарнак.
Митридат едва заметно усмехнулся. Молодость и горячность – плохие советники разуму и холодной логике. Но он всё ещё пытался переубедить сына. Не может быть, чтобы тот настолько был нерассудителен и недальновиден.
– История учит, что никакая империя не бывает долговечной, – снова заговорил царь. – Но всему своё время. Придёт конец и Риму. Но чтобы сломить его могущество, мало воинов одной страны. Должны подняться все провинции – Византия, Каппадокия, Галлия, Фракия и десятки других. Сможешь ли ты добиться их поддержки?
Фарнак ударил кулаком по хрупкому резному столику.
– А этого и не нужно добиваться! Стоит только начать, и все провинции присоединятся к нам.
– Ты так думаешь? – усомнился Митридат. – Но почему?
– Ты воевал с единым Римом, – жёстко заговорил Фарнак, – а сейчас другая пора. В Риме нет сильного диктатора. Цезарь борется за власть с Помпеем, и сенат раскололся на две половины. Им некогда заниматься провинциями, каждый определяет свою судьбу. Вчера я получил известие от Помпея. Он поддержит нас, если мы выступим против Рима. Помпею это выгодно, волнения в провинциях ещё сильнее ослабят власть Цезаря. Сенат раскололся надвое, одни поддерживают Цезаря, другие Помпея, и те и другие озабочены своей дальнейшей судьбой. Кто победит в соперничестве двух полководцев, на кого делать ставку? Цезарь ведёт отчаянную борьбу и против Помпея и против своих противников в сенате. Разве это не удобный момент для нас?
– Ты не знаешь Цезаря, ты не знаешь Рим, – с досадой проговорил Митридат. – Когда дело дойдёт до целостности империи, и сенат, и Цезарь, и тот же Помпей забудут свои распри и начнут действовать. А действуют римляне быстро и жестоко, молю богов, чтобы ты никогда не испытал этого на себе.
– Хватит болтать! – раздражённо оборвал Фарнак царственного родителя. – Так мы будем препираться с тобой до бесконечности. Я решил начать войну с Римом, и я не отступлю от своего замысла. Повторяю ещё раз: или ты добровольно уходишь от власти, или…
Фарнак запнулся.
– Или… – подтолкнул его Митридат.
– Или ты будешь арестован, мы предадим тебя суду и публично казним на площади за измену своей стране. – Царевич нашёл в себе силы громко и до конца проговорить эти слова.
– Вот даже так? – удивился царь. – И у тебя достаточно силы, чтобы арестовать римского сатрапа?
– Достаточно. Дворец окружён моими людьми, твоя охрана перешла на нашу сторону. Как только ты будешь низвергнут, к нам присоединится и армия.
Митридат сидел молча, опустив голову. Он думал, что горячность и преувеличенное самомнение Фарнака погубят много людей. Но сам он не в силах остановить сына. Верно говорят, когда боги хотят наказать человека, они лишают его разума. Отказаться от власти? В таком случае Фарнак обещает ему жизнь. Но вряд ли он исполнит это. Всякий пришедший к власти царь прежде всего убирает своего предшественника. Быть позорно казнённым на площади? Этого Митридат не мог допустить. За свою жизнь он много раз участвовал в сражениях и не боялся смерти. В конце концов, она только миг перехода из одного бытия в другое. Но принять кончину от руки собственного сына? Эта мысль ужаснула царя, но он нашёл в себе силы не выказать волнения и страха. Снова посмотрел в глаза Фарнака и не прочитал в них ничего, кроме ненависти и нетерпения. Так смотрит молодой волк на старого вожака стаи, который стал досадной помехой для полного сил соперника.

Выхода не было, но понтийский царь умел проигрывать.
– Хорошо, – сказал он. – Я напишу отречение от власти и объявлю в нём тебя своим преемником. Но в благодарность за это, ты позволишь мне уйти из жизни самому.
Фарнак мгновение колебался. Быть может он думал, что самоубийство царя породит много кривотолков и снизит триумф восхождения на трон. Но он был сыном Митридата и при всей своей жестокости, всё-таки в душе шевельнулось что-то похожее на сочувствие. Родственные узы выдираются из сердца с кровью…
– Я согласен, – коротко отозвался царевич. 
Они прошли в кабинет Митридата, и тот на желтоватом листке бумаги написал несколько слов. Приложил к листку свою царскую печать и отдал его сыну. Фарнак внимательно прочитал отречение, но не ощутил ни радости, ни ликования. Он даже ссутулился, словно его придавила к земле тяжесть царской власти.
– А теперь подожди, – с этими словами Митридат встал из-за стола и ушёл во внутренние покои. Он шагал твёрдо и уверенно, и сын подумал, что отец был настоящим царём, и неизвестно сможет ли он, Фарнак, стать таким же. Но подавил в себе сомнение и приготовился ждать сколько угодно отцу. Но ожидание длилось недолго. Послышался звук падения, Фарнак вошёл в спальню царя и увидел Митридата лежащим на полу. Лицо его было спокойным, словно он намеревался отдохнуть, рядом виднелся кубок, из которого царь выпил яд, растворенный в вине. 
В тот же день глашатаи объявили во всех городах и селениях, что римская провинция упраздняется и снова восстанавливается Понтийское царство. Его правителем становится Фарнак, сын Митридата Великого. Прежний царь внезапно скончался от сердечной болезни, но успел написать декрет, в котором всю полноту власти передал сыну.
По-разному восприняли в стране весть о восстановлении Понтийского царства. Приближённые к Фарнаку военачальники торжествовали, пришёл тот час, когда можно будет проявлять насилие и безнаказанно обогащаться. Народ выжидал, всем была памятна стремительность и высокая боевая выучка римских легионов. Что противопоставит им молодой царь? 
Фарнак действовал быстро и решительно. Он приказал казнить всех римских чиновников, которые находились в Понтийском царстве, а также жестоко расправился со всеми римскими гарнизонами, стоявшими в его городах, и объявил о своём полном неподчинении Римской империи и её сенату. Римляне через посредство Помпея признали Фарнака независимым властителем и своим союзником. Это окончательно развязало руки молодому понтийскому царю. Он начал войну против своих соседей, с тем, чтобы расширить территорию царства к северу и югу от Понта Эвксинского. Наместник Цезаря на Востоке Кальвин попытался сдержать Фарнака, но в битве при Никополе легион Кальвина потерпел поражение. 
Успешное ведение боевых действий вскружило Фарнаку голову. Он окончательно перестал считаться с Римом и своим покровителем Помпеем, и когда Помпей намекнул, что ему нужна помощь в борьбе с Цезарем, понтийский царь ответил презрительным отказом.

Фарнак показал себя хорошим тактиком, но плохим стратегом. В отличие от отца он не умел заглядывать в будущее и рассчитывать свои действия на годы вперёд. Окончательно уверовав в свою непобедимость, он перестал следить за событиями, происходившими в Римской империи, и тем самым подготовил своё падение. 
Противостояние между Цезарем и Помпеем достигло своего апогея. Нужна была решительная битва, которая определила бы сильнейшего, и такая битва состоялась между когортами Цезаря и Помпея близ древнего города Фарсала. Цезарь показал себя гениальным полководцем и выиграл сражение, потеряв всего тридцать центурионов и двести легионеров, тогда как воинов Помпея было убито свыше пятнадцать тысяч.
Помпей бежал в Египет и рассчитывал найти себе там убежище, но сторонники Цезаря убили его, отрезали голову и послали её победоносному Гаю Юлию. Затянувшееся противостояние между двумя полководцами завершилось, Цезарь был провозглашен диктатором, и теперь мог обратить внимание на мятеж понтийского царя на Востоке.
Стремительность перехода была одной из особенностей Цезаря как полководца. Его легионы покрывали за день большие расстояния и появлялись там, где их не ждали. Сам Цезарь то на лошади, то пешком двигался в первых рядах центурий, совершенно не обнаруживая усталости. Спал лишь несколько часов в сутки и ел то же, что и простые пехотинцы.
Быстрым маршем пройдя Каппадокию и Галатею, Цезарь углубился на территорию Понта в поисках Фарнака. Войско того стояло в селении Зела. Цезарь направился к нему и занял соседнюю с лагерем возвышенность.
Получив сообщение о смерти Помпея, Фарнак понял, что Рим может теперь заняться им всерьёз. При всей своей самонадеянности понтийский царь осознавал: его войско не может сравниться с римскими легионами ни по выучке, ни по стойкости. Оставалось последнее – превзойти римлян числом. В стране была объявлена мобилизация. До сих пор понтийские цари воевали руками наёмников, теперь же Фарнак решил к ним добавить ещё и боеспособное население. 

Под знамёна молодого царя собралось более восьмидесяти тысяч человек, что составляло восемь легионов. Было ясно, что Рим, как всегда, ограничится присылкой трёх, четырёх легионов, понтийцы не считались серьёзными противниками, значит одно преимущество уже достигнуто. 
Советник и ближайший сподвижник царя Аспанак докладывал ему о результатах всеобщей мобилизации,
– Все селения выставили воинов? – осведомился Фарнак.
Аспанак помедлил с ответом, царь вопросительно посмотрел на него.
– Все, кроме пяти таджикских, – проговорил советник. 
– А почему они оставались в стороне? – в голосе царя послышалось раздражение.
– Дело в том, что таджики никогда не привлекались на войну. Ваш великий предок Митридат III двести лет назад даровал им свободу. Они показали себя умелыми мастерами и никогда не восставали против правителей Понта. При этом было обговорено условие: таджиков не будут брать в армию, но в нужную пору они будут без оплаты производить оружие и другое воинское снаряжение. Именно этим они и заняты сейчас.
Лицо Фарнака побагровело, брови сдвинулись, что являлось признаком скорого гнева.
– С каких это пор бывшие рабы смеют диктовать условия правителям? Чем они лучше греков, галатов, скифов?
– Они хорошие мастера, – попытался было возразить Аспанак, но этим лишь сильнее разозлил Фарнака.
– Сколько их в селениях?
– Всего около пяти тысяч человек.
– Вот и пусть выставят пятьсот воинов. А остальные пусть изготавливают мечи, стрелы, луки…
– Пятьсот воинов при уже собранных восьмидесяти тысячах не такая уж большая величина, – Аспанак стоял на своём, что вовсе было не похоже на прежнее поведение советника.
Фарнак пристально посмотрел на него.
– Почему ты так защищаешь таджиков? В моём государстве все должны выполнять моё повеление.
Аспанак молчал. Как он мог сказать царю, что в одном из молодых таджикских ремесленников он видел своего будущего зятя? Конечно, Рамтиш не был ровней его дочери, простой ремесленник и дочь советника царя? Но молодой таджик – это было поразительное явление даже в масштабах всего Понтийского царства, и Аспанак сознательно шёл на неравный брак. Если брать таджиков на войну, то Рамтиш в первую очередь попадёт под мобилизацию, а этого Аспанаку как раз и не хотелось. Сейчас он мысленно укорял сам себя за излишнюю правдивость. Ну, что стоило сказать, что воинов выставили все селения и разговор с царём на этом бы и закончился. Но с другой стороны, кто-нибудь из ближайшего окружения Фарнака мог донести, что таджики остались в стороне, а царь не терпел лжи и сурово наказывал за неё. Оставалось стоять на своём. Аспанак проглотил ком, образовавшийся в горле, и заговорил: – Великий царь, таджики выставят пятьсот воинов, но давай забудем про одного… 
Фарнак искренне изумился.
– Про кого это?
– Про ремесленника Рамтиша.
– Рамтиш, Рамтиш, – царь несколько раз произнёс это имя вслух. – Постой, это не тот, про которого рассказывают чудеса. Он и красавец, и необычайно силён, и его изделия неповторимы…
– Он самый, – со вздохом согласился советник.
Гнев в душе царя сменился любопытством. Он легко поднялся на ноги и повелительно бросил: – Едем к твоим таджикам, я хочу посмотреть на этого человека. Может он именно то, что мне нужно.
Аспанак неохотно последовал за своим повелителем.

Рамтиш, действительно, пользовался большой славой в Понтийском царстве. Правда, она его ничуть не радовала. Он хотел, чтобы его славили как искусного мастера, а о нём говорили, как о несравненном силаче, затмившем даже героев древности. Он родился в семье кожевника, это профессия была у них родовой, и юноша с детства постигал её секреты. Его братья и сестры были обычными людьми, а Рамтиш выделялся среди них, как выделяется стройный тополь, окружённый тонколиственными деревьями. Он был чуть выше среднего роста, темноволосый, с зелёными глазами, казавшимися странно светлыми на него смуглом лице. Рамтиш отличался от всех физической силой. Громадные мускулы перекатывались под тонкой кожей, и при этом он был безукоризненно сложен, словно его отлили из бронзы величайшие скульпторы древности. Он прожил всего двадцать весён, а о его мощи толковали по всей Малой Азии. Для Рамтиша не было ничего невозможного. Он легко жонглировал тяжёлыми кузнечными наковальнями, не знал себе равных в поединках с известными атлетами. Он мог на ходу остановить гружёную повозку, запряжённую четырьмя лошадьми, схватив её за колесо, легко ломал быкам шеи, скручивая им головы за рога. Какие только ни придумывали ему испытания, и все они не представляли для него трудностей. Он боролся с матёрым медведем и убил его, подняв и ударив об землю. Против него выпустили свирепую рысь, она прыгнула на Рамтиша, он в воздухе ударил её кулаком в нос, и она, бездыханная, свалилась к его ногам. Его приглашали в цирки, покупали в гладиаторы, суля огромные деньги, а он от всего отказывался. Он был хорошим мастером и считал, что мужчина должен трудиться, а не развлекать досужих бездельников.
Могучий римский атлет Гай Тауривий специально приехал в Пантикапей, столицу Понтийского царства, чтобы помериться силами с таджикским богатырём, но не продержался против него и пяти минут. Рамтиш играл с ним, как с ребёнком, а потом поднял над головой и бережно положил к ногам царя Митридата Великого. Аспанак сидел рядом с правителем, там же была и дочь Аспанака, и с той поры она только и говорила о прекрасном силаче. Аспанак был не прочь иметь такого зятя, но, конечно, вытянув его из кожевенной мастерской. Пусть будет начальником дворцовой охраны, личным телохранителем царя или кем там ещё, главное, чтобы приблизился к царскому окружению. 

Сам же Рамтиш не догадывался о замыслах советника и любви его дочери и мирно мял бычьи шкуры в отцовском подворье.
Приезд царя в таджикское селение Бахори был, как гром среди ясного неба. Женщины и дети попрятались в домах, а мужчины низко склонились перед высокородным и властительным Фарнаком.
– Где ваш богатырь? – сухо осведомился Фарнак, и спустя несколько мгновений тот предстал перед царём. Конечно же, Фарнак слышал восторженные рассказы о Рамтише, но считал их обычной досужей болтовней. Людям свойственно сотворять себе кумиров, превознося и преувеличивая их достоинства. До этого царь не видел молодого богатыря, и теперь с изумлением разглядывал его.
Рамтиш стоял перед царём голый по пояс, в кожаных штанах и мягких сапогах из козловой кожи. Он был словно сплетён из огромных сухих мускулов, они перекатывались, как живые.
– Боги милостиво отнеслись к тебе, – покачал головой Фарнак. – Если ты и впрямь так силён, как о тебе говорят люди, то можешь быть достойным соперником Гераклу. Покажи, что ты умеешь.
Царь сидел на рослом, крепком, тёмно-рыжем жеребце. 
Рамтиш подошёл к лошади, подсел под неё и поднял на плечах вместе с всадником. Потом уперся руками в живот коня и вскинул его над собой на вытянутых руках. Подержал так и осторожно, без усилий, снова опустил коня на землю.
Охрана царя и собравшиеся жители селения восторженно загомонили.
Фарнак только покачал головой.
– Судашан! – крикнул он.
Царский телохранитель торопливо приблизился к повелителю. Это был настоящий гигант, рослый, широкоплечий, весивший раза в два больше юного кожевника.
– Неужели ты слабее этого ремесленника, – подбодрил царь телохранителя.
Судашан презрительно усмехнулся и, вытянув перед собой руки, медленно пошёл на Рамтиша. Тот стоял спокойно, только громадные мускулы напряглись и превратились в шары. Судашан хотел схватить соперника за шею, но тот отклонился в сторону и, телохранитель налетел на него. Рамтиш толкнул гиганта грудью, даже не коснувшись его руками, и телохранитель упал в пыль. Падение было таким тяжёлым, что, казалось ,
загудела земля. 
Судашан с трудом поднялся на ноги. Его лицо перекосилось от злобы, он выхватил из ножен меч и бросился на Рамтиша. Гиганта опозорили перед царём, и он любой ценой стремился отомстить сопернику.
Собравшиеся возмущённо закричали, Фарнак уже хотел остановить своего телохранителя, но не успел. Тот взмахнул мечом, Рамтиш перехватил его руку в воздухе и сжал её так, что Судашан закричал от боли. Меч выпал из его руки, а сам он опустился на землю и стонал, прижав руку к груди.
– Что ты сделал с ним? – царь подъехал вплотную к молодому ремесленнику и склонился к нему, словно желая рассмотреть во всех подробностях.

Рамтиш оставался спокойным.
– Этот человек хотел убить меня. Я наказал его, раздробил ему кости.
Фарнак был поражён. Он осмотрелся, ища среди приближённых своего советника.
– И такого богатыря ты хотел скрыть от меня. Приказываю: селения таджиков должны выставить пятьсот воинов. А этот, – царь указал на стоявшего перед ним Рамтиша, – возглавит их, и первым примет на себя удар римских легионеров.
Старейшина селения выдвинулся вперёд. Это был ещё не старый мужчина, державшийся с достоинством.
– Светлейший царь, – проговорил он, умеряя свой звучный голос. – Твой великий предок, Митридат III… 
– Я всё знаю, – оборвал старейшину Фарнак. – Но сейчас я – царь, а не мой предок, и я решаю – кому воевать, а кому отсиживаться в тени. Вы будете сражаться наравне со всеми. Или мы победим римлян, или все погибнем. Другого нам не дано.
– А если мы откажемся? – старейшина селения спокойно выдержал тяжёлый взгляд царя.
– Если откажетесь, то от ваших селений останутся одни развалины, а все их жители будут проданы в рабство скифам. – Царь повернулся к своей охране. – Взять его! – распорядился он, кивком головы указав на старейшину. – У тебя слишком длинный язык, и мой палач укоротит его. Это будет уроком всем, я ничего не повторяю дважды и не терплю, чтобы мне возражали.
Царские воины схватили старейшину и, взяв его в кольцо, повели к лошадям.
Лицо молодого богатыря по-прежнему оставалось спокойным, только светлые глаза заметно потемнели.
Фарнак окинул всех презрительным взглядом, тронул конские поводья и медленно поехал за своими воинами. Телохранители тут же взяли царя в плотное кольцо, тесня жителей селения в узкие проулки.
Грозному понтийскому властителю было невдомёк, что именно в этот миг он вынес сам себе смертный приговор, не подлежащий ни обсуждению, ни отсрочке. 

В Истории редко случаются абсолютные совпадения в замыслах великих людей или их реализации, и тем интереснее рассказывать о таких моментах. 
Гай Юлий Цезарь ко времени битвы с понтийским царём Фарнаком одержал немало побед, свидетельствующих о его военном гении. Сам Фарнак только раз встречался с римлянами на поле брани, разгромив представителя Цезаря на Востоке Кальвина с его четырьмя легионами близ Никополя. Остальные сражения понтийский царь проводил с соседними правителями, где не требовались сложные тактические ухищрения, и успех решала внезапность нападения. 
Теперь же напротив войска Фарнака стояли четыре легиона Цезаря, но это были легионы, имеющие серьёзную боевую выучку и одержавшие немало побед в Азии и Африке.
Цезарь и Фарнак были не сравнимы, как полководцы, но, встретившись у Зила, мыслили одинаково. Оба намеревались обрушиться на центр войска противника, расколоть его надвое, окружить создавшиеся части и затем довершить разгром кавалерией, которая находилась в резерве.
Битва произошла 2 августа 47 года до нашей эры.
Стояли жаркие дни. Небо затянула белёсая дымка, солнце почти не просматривалось; и там, где оно находилось, виднелось лишь размытое жемчужное пятно, слепившее глаза и наполнявшее степь сухим зноем. Дул лёгкий ветер, не приносивший облечения; он сушил кожу, от сухости трескались и кровоточили губы. Металлические панцири, шлёмы и щиты нагревались так, что обжигали тело и руки, и оба полководца, словно сговорившись, решили начать сражение спозаранку. 
Фарнак образовал из войска вогнутую линию, вроде полумесяца, поставив в центре пятьсот таджиков во главе с молодым богатырём Рамтишем. Они должны были принять на себя первый удар римлян, а затем, если уцелеют, отойти назад, втягивая вражеские центурии вглубь воинского построения.
Цезарь расположил свои легионы колоннами по два, с тем, чтобы передние вклинились в расположение противника, а два последующих, разойдясь в стороны, ударили во фланги.
Цезарь был спокоен, перешучивался с легионерами. Фарнак же, напротив, едва сдерживал нетерпение. Его лицо подергивалось, он то садился на лошадь, то спрыгивал с неё, и обводил своих воинов сумрачным взглядом.
Хрипло заревели букцины, боевые трубы римлян, и их легионы тяжкой поступью устремились на врага. Дребезжащими звуками, откликнулись трубы понтийцев, грохнули и замерли военные барабаны.

Цезарь, показывая пренебрежение к противнику, шёл в первых рядах наступающих. Сандалии римлян давили сухую траву, поднявшаяся пыль першила в горле.
Грудь полководца прикрывал панцирь, в левой руке он держал щит, в правой короткий меч, с плеч свисал ярко-красный плащ. Шлема не было, и ветер теребил редкие светлые волосы. Легионеры шли вплотную за полководцем, готовые в любой момент прикрыть его щитами или, расступившись, скрыть во втором ряду.
Понтийцев Цезарь считал варварами и был невысокого мнения об их воинском искусстве. Он шёл прямо на тёмноволосого воина в черном панцире. Тот был без щита, в руках держал два боевых топора-сагариса с длинными рукоятками. На загорелом лице понтийца странно выделялись светлые глаза. Руки воина были открыты до плеч, и Цезарь поразился его громадной мускулатуре.
Шесть шагов осталось до передней линии. Цезарь поднял щит повыше. Он намеревался принять на него удар топора, а потом подсесть и ударить острием меча противника в горло снизу вверх. Этот приём неизменно оканчивался удачей.
Но светлоглазый воин не стал дожидаться сближения. Он вскинул топор и метнул его в Цезаря. Бросок был настолько сильным, что топор сверкнул в воздухе, а потом ударил в щит. Но не отскочил от него, как обычно, не застрял в плотной древесине вяза, прикрытой металлом, а пробил щит насквозь, расколол его и поранил руку полководца. Чуть ниже и Цезарь остался бы без руки. Такой силы броска ему ещё не приходилось видеть. 
Цезарь выронил щит, левая рука обагрилась кровью. Вражеский воин бросился к нему и ударом второго топора раскроил бы голову полководцу, но шедшие за ним легионеры молниеносно расступились, и Цезарь оказался за ними. Центурион Домиций ударил понтийца копьём в грудь, но не пробил панцирь. Рамтиш перерубил древко копья, а затем топором выбил щит из рук центуриона. Того в свою очередь прикрыл грудью легионер Кассий и упал с разрубленной головой.

Схватка понтийцев с римлянами была отчаянной. В центре столкновения образовался водоворот из сражающихся воинов и груды мёртвых тел. Римляне стремились сломить сопротивление врага и… оставались на месте. Передовой заслон из таджиков держался стойко. Это были ремесленники, привыкшие к упорному труду, и таким трудом была для них завязавшаяся битва. Топор Рамтиша взлетал над головой, и каждый удар завершался чьей-то гибелью. Легионеры не могли подойти к нему вплотную, а длинные копья в такой тесноте были бесполезны.
Цезарь с перевязанной рукой стоял на возвышении и следил за ходом битвы. Он видел, что его светлоглазый враг ещё жив и дерётся отчаянно. Перед ним образовалась пустота, легионеры обходили понтийца и не желали сходиться с ним грудь в грудь, слишком велика была мощь молодого варвара.
Цезарь понял свою ошибку: нужно было ударить во фланги врага, тогда легионы прорвали бы их, и зашли в тыл понтийцам, а так легионеры вытянулись в длинную линию и напор их ослаб. Битва превратилась во множество поединков. 
Взмахом руки Цезарь бросил в бой конницу, она должна была прорвать левый фланг понтийцев и внести сумятицу в их ряды. Но Фарнак сделал то же самое. Обе конницы столкнулись, пыль заволокла их, и пехотинцы той и другой стороны не получили никакого содействия.
День перевалил на вторую половину, Цезарь рассчитывал к этому времени завершить битву, а её исход по-прежнему был неясен, и более того грозные римляне завязли во множестве понтийцев и не имели никакого преимущества. Это был тот пример, когда количество врагов оказалось существеннее умения.
Нужно было предпринимать что-то необычное. 
Вновь заревели сипло букцины, и римляне, сжав ряды и ощетинившись копьями, стали отходить. Подниматься, пятясь, на возвышение было нелегко, и легионеры двигались медленно, прикрываясь щитами от летевших в них стрел.

Понтийский царь даже просветлел от радости. Римляне терпели поражение, они отступали, и Фарнак бросил на них всю мощь своего войска. Понтийцы, как волны, устремились на врага, расстроив ряды и превратившись в беспорядочную массу вопящих и размахивающих оружием людей. Откуда было знать воинам понтийского царя, недавним пастухам, земледельцам, погонщикам верблюдов и ремесленникам, что отход римских легионов – не всегда означал бегство с поля боя. Это был тактический манёвр, дававший возможность собрать все силы в кулак, перестроить ряды и начать осуществление нового замысла полководца.
Понтийское войско рассыпалось. Это было именно то, чего добивался Цезарь. Его легионы сплотились, ощетинились копьями, легионеры ударили древками копий по щитам, послышался оглушающий грохот, заставивший врагов замедлить бег, оторопеть от неожиданности; снова взревели букцины и центурии чёткой поступью двинулись на противника. Теперь они лишили понтийцев монолитности, раздробили их и давили своей железной мощью.
Понтийцы попятились, началась паника. Фарнак размахивал мечом, пытался остановить их, вновь слить в единое войско, но было уже поздно. Его кавалерия завязла в отступающей пехоте, зато перестроившаяся кавалерия римлян сумела зайти понтийцам в тыл и обрушилась на них, подобно лавине. 
Римские легионы давили бегущих понтийцев, рассеивали их и добивали.
Рамтиш отчаянно отбивался от наседавших на него врагов. Его воинов осталось меньше половины, но они держались все вместе, прижавшись друг к другу, защищая один другого, и тем самым спасались от гибели. 
Фарнак дрался поблизости. Его личная охрана полегла полностью, он отмахивался мечом от наседавших римлян, которые стремились захватить царя в плен. Это был бы позор, на триумфе Цезаря в Риме его вели бы с верёвкой раба на шее впереди колесницы победителя. Такого царь не мог себе даже представить. В отчаянии он огляделся по сторонам и увидел Рамтиша, который всё еще держался со своими земляками.
– Помоги! – крикнул Фарнак. Рамтиш не откликнулся на его зов. Он мог бы с оставшимися воинами броситься вперёд и вырвать царя из окружения. Но он помнил слова Фарнака: «Если откажетесь, то от ваших селений останутся одни развалины, а все их жители будут проданы в рабство скифам». А приказ – отрезать старейшине селения язык… И Рамтиш отвернулся от гибнущего царя, предоставляя его собственной участи. 
Зло порождает ответное зло, давая обильные всходы ненависти. Понтийский царь понял это в последние минуты жизни. В отчаянии он бросился с поднятым мечом на римлян в самую гущу врагов, и тем не осталось ничего иного, как поднять его на копья. Сразу десять копий вонзились в Фарнака, и он повис на них, обильно поливая кровью сухую землю. 

Рамтиш держался до последнего. Он остался один, его топор затупился от множества ударов, но молодой силач не собирался сдаваться. Пусть он покинет этот мир, но захватит с собой столько врагов, сколько будет возможно. Его упорство внушало уважение римлянам, сами упорные и умелые воины, они ценили эти качества и в своих врагах. Они уже готовились закидать оставшегося в живых понтийца копьями, но Цезарь крикнул им: «Возьмите живым!» И тогда один из легионеров зашёл сзади Рамтиша и швырнул в него два каменных шара, соединённых кожаным ремнём. Увлекаемый шарами в разные стороны, ремень обвился вокруг ног понтийца и спутал их. Рамтиш упал навзничь, легионеры навалились на него и связали верёвками. Они удерживали богатыря, изо всех сил прижимая его к земле, и всё не верили, что им удалось сломить его сопротивление. 
Победа над понтийцами далась Цезарю нелегко. В этой битве он потерял около десяти тысяч врагов, целый легион, столько же было раненых. Понтийцы потеряли более шестидесяти тысяч человек, более десяти тысяч попали в плен, лишь нескольким сотням воинов удалось бежать и скрыться в сиреневом мареве выжженной солнцем степи.
Опасаясь, что слухи о нелёгком для римлян сражении дойдут до сената и затемнят ореол победоносного полководца, Цезарь поспешил послать в Рим короткое послание всего из трёх слов: «Veni, vidi, viсi» («Пришёл, увидел, победил»), давая понять сенату, что всесильные боги по прежнему не оставили его своим покровительством. 

На утро следующего дня Цезарь сидел на стуле, на том же возвышении, с которого руководил битвой, и смотрел на раскинувшийся внизу римский лагерь. Римляне, даже если они останавливались где-либо всего лишь на сутки – двое, всё равно возводили лагерь по всем правилам. Окружали его глубоким рвом, затем высокой насыпью с частоколом из толстых бревен, заостренных кверху. Палатки располагались ровными линиями, шатёр полководца находился посредине. Часовые, ходившие по валу, просматривали весь лагерь и, в случае нападения врага, сразу же поднимали тревогу. В этом тоже было одно из условий победоносных походов римлян, они всегда были готовы к сражениям, и их нельзя было захватить врасплох. 
День обещал быть жарким. Белесое небо казалось выцветшим, сухие травы шелестели под ветром, согретым горячим дыханием степи.
Легионам предстояло двигаться дальше на Восток, но это уже не предвещало опасностей. Цезарь думал, что возрождённое Фарнаком Понтийское царство больше не должно быть провинцией. Давать ему автономию опасно. Оно войдёт в состав другой провинции – Вифинии, и на этом прекратит своё существование. И наместникам в этой части Римской империи следует назначить Кальвина, больше не должно быть тут правителей из местных властителей. Эти никогда не успокоятся и будут всё время плести козни против своих владык. Кальвин потерпел один раз поражение от понтийцев и теперь будет строг с ними, не допуская больше никаких волнений и мятежей.
Задумавшись, Цезарь шевельнул левой рукой и ощутил боль в ране. Посмотрел, повязка побурела от крови. Жестом подозвал к себе дежурного центуриона.
– А где этот, – полководец подыскивал нужные слова. – Ну, тот, с которым я начал битву? – гордость не позволяло сказать Цезарю: – «Тот, который ранил меня?»

Центурион оказался сообразительным.
– Он жив. Мы держим его отдельно от всех пленных. Не развязываем, он слишком силён.
– Приведите его сюда, – распорядился Цезарь.
Двое легионеров привели Рамтиша и поставили перед полководцем. Молодой кожевник выглядел не лучшим образом. Весь в пыли, руки, стянутые тугими путами, затекли, и он не чувствовал их. Кроме того Рамтиш не спал всю ночь, его держали сидя в отдельном загоне, и более суток ничего не ел. Но он старался не обнаруживать слабости и спокойно встретил испытующий взгляд Цезаря. 
– Ты кто? – спросил диктатор.
Рамтиш пожал плечами. Он плохо знал латынь и не понял вопроса.
– Ты говоришь по-гречески? – снова осведомился Цезарь. 
На этот раз пленник утвердительно качнул головой. Понтийское царство было эллинистическим, и на греческом языке общались все его жители. 
– Ты наёмник?
Пленник отрицательно помотал головой.
– А кто ты? – продолжал допытываться Цезарь.
Рамтиш разжал губы.
– Я ремесленник из села Бахори. Изготавливаю кожи. 
Диктатор недоверчиво усмехнулся.
– Ты так сражался, что мои легионеры не могли подойти к тебе.
– Они – слабые люди, – в голосе молодого ремесленника явственно прозвучало равнодушие.
Цезарь не верил пленнику. Он подумал, что тот скрывает правду. Наёмников наказывали суровее, чем остальных пленных. Одно дело, когда ты сражаешься за родину, и другое, когда убиваешь за деньги. 
Рамтиш уловил сомнение военачальника, сидевшего перед ним.
– Я мог бы доказать, что не лгу, – медленно проговорил он. – Но у меня связаны руки.
– А ты даёшь слово, что не бросишься на меня? – Цезарь произнёс эти слова насмешливо. Чуть поодаль находились двадцать легионеров личной охраны, а рядом с диктатором недвижно высился рослый центурион.
– Война кончилась, – просто ответил пленник. – Наш царь заставил меня воевать против римлян. Я хороший мастер, быть может, ты отпустишь меня.
– Но ты убивал римлян?
– Я защищался, – устало проговорил Рамтиш. – Иначе убили бы меня.
– Развяжите его, – приказал Цезарь.

Центурион вытащил из ножен кинжал и перерезал путы.
– Итак, как ты докажешь, что ты ремесленник? – Цезарь внимательно разглядывал пленника. Чувствовалось, что тот безмерно утомлён, но держался спокойно. Наёмники, как правило, выкручиваются, лебезят, этот вёл себя иначе. 
Рамтиш массировал руки, стараясь вернуть им чувствительность. Огромные мускулы перекатывались шарами, Цезарь, как заворожённый, следил за ним. 
Рамтиш снял с себя тёмный панцирь. 
– Вот смотри, – сказал он полководцу. – Этот панцирь сделан из буйволиной кожи. Я склеил её в несколько слоёв, а потом долго вываривал в соляном растворе. Панцирь из бронзы можно пробить тяжёлым копьём, мой никогда. Кожа сжимается, а потом отталкивает наконечник копья.
– Так это кожа? – изумился Цезарь. – Он взял нагрудник и долго рассматривал его. На нём виднелись небольшие вмятины от ударов копьями и мечами, но нигде он не был пробит даже на треть. – Я думал, это тёмная бронза.
– Такие панцири у меня раскупают в один день, – добавил молодой ремесленник. – И никто ещё не пожаловался, что панцирь не уберёг его в бою.
– Поразительно, – пробормотал Цезарь. Он бросил панцирь на землю и приказал центуриону. – Ударь его копьём изо всей силы.
Тот послушно исполнил приказание. Копьё скользнуло по кожаному нагруднику, оставив на нём едва заметную полосу, и глубоко вонзилось в землю.
– А теперь сними свой панцирь, положи его рядом и так же ударь копьём.
Тяжелое копьё пробило панцирь.
Цезарь удивленно рассматривал молодого ремесленника. 
– Ты, действительно, хороший мастер.
Рамтиш вместо ответа снял с себя куртку с короткими рукавами, по виду сшитую из тончайшей хлопковой ткани, и подал Цезарю.
– А теперь посмотри вот это, господин. Это тоже кожа, но всю её можно сжать в кулаке.
И верно куртка уместилась в сжатом кулаке диктатора. Тончайшая кожа была шелковистой на ощупь и даже просвечивала на солнце.
– Поразительно, – ещё раз пробормотал Цезарь. Он посмотрел на пленника и залюбовался им. Таких могучих людей ему ещё не приходилось видеть. Цирковые атлеты и гладиаторы удивляли громадной мускулатурой, но она была чрезмерно развита. У иных могучими были руки, но тонковаты ноги, была широкая крепкая грудь, но сутуловатая спина. Молодой ремесленник поражал гармоничностью своего сложения. Не было ничего чрезмерного, это была та совершенная красота, которую Цезарю доводилось видеть лишь в скульптурах прославленных греческих мастеров. 
– Боги щедро одарили тебя, – проговорил он, восхищённо покачивая головой. – В Древней Греции был силач Милон Кротонский. Он взваливал двух быков на плечи и бегал с ними, боролся со львом и перебрасывал его через себя. Я думаю, ты не уступишь греку. 
– Такое я делал в шестнадцать лет, – скромно ответил Рамтиш. – Сейчас я поднимаю над головой по буйволу в каждой руке. Но я не люблю потешать публику. Мне нравится моё дело и приятно, когда люди хвалят мои руки за мастерство, а не за грубую силу.
– Ты помнишь, что ты ранил меня? – Цезарь указал на свою окровавленную повязку.
Только теперь Рамтиш узнал в сидящем перед ним человеке, одетом в простой хитон из светлой льняной ткани, того самого военачальника, который шёл на него впереди римских легионеров в блистающем панцире и красном плаще. Молодой ремесленник слышал, что сам Цезарь повёл на понтийцев свои легионы, но облик этого худощавого, светловолосого, рано полысевшего мужчины никак не вязался с рассказами о грозном и безжалостном диктаторе.
«Неужели это Цезарь?» – подумал молодой ремесленник. 

Настоящим царём был Митридат Великий, осанистый, властный, в котором всё – и рост, и фигура, и манера вести себя и говорить дышали величием. Это был властитель, избранный богами.
Даже Фарнак, принесший столько бед понтийцам, и тот больше походил на властителя. Его тяжёлый взгляд, звучный голос, грубой лепки лицо с выдающимся подбородком внушали почтенье и заставляли повиноваться.
Этот же римлянин выглядел обычным человеком, и, тем не менее, он повелевал громадной империей, которой не могли противостоять никакие государства и никакие народы. 
«Вот эта встреча!» – подумал Рамтиш. Он взбодрился, утомление покинуло его тело, и он снова ощутил себя здоровым, способным долгое время сражаться, бороться, выполнять тяжёлую работу без устали.
– Прости меня, великий диктатор, – проговорил Рамтиш, – но меня оправдывает то, что рука моя была потной, и я бросил топор вполсилы. Если бы рукоятка не выскользнула из моей ладони, я бы убил тебя.
Цезарь искренне рассмеялся.
– Хорошее оправдание, – согласился он. – Ты из какого народа?
– Я – таджик, – ответил Рамтиш. – Воины царя Александра почти триста лет назад пригнали нас сюда из Средней Азии. С тех пор сменилось пять поколений. Я, например, не знаю, какая она, наша родина.
– Что значит слово «таджик»? – полюбопытствовал диктатор.
Молодой ремесленник снова пожал плечами.
– Старики толкуют по-разному. «Тадж» – значит «корона» по-нашему. Одни говорят, что мы происходим от древних ариев, царственного народа, и потому зовётся таджиками, венценосными. Другие объясняют проще: когда наши предки работали, то обматывали голову полосой белой ткани, чтобы пот не разъедал глаза. Издалека это походило на корону. Каждый волен выбирать себе толкование по душе.
– Но язык и обычай предков вы сохранили? – продолжал допытываться полководец.
– Стараемся сохранять, – согласился Рамтиш. – Но мы постепенно утрачиваем свою особенность. Да и невозможно сохранить её. Нас всего пять селений. Наши юноши женятся на гречанках, киммерийках, вифиенках. Девушки выходят замуж за скифов, персов, армян, старики препятствуют этому, но молодёжь плохо слушает их. Когда водные потоки омывают со всех сторон песчаный остров, любому ясно, что рано или поздно они размоют его.
– А тебе не жалко, что ваш народа исчезнет?
Рамтиш задумался.
– Как можно сожалеть о том, что неизбежно? Но с другой стороны ничто не пропадает бесследно. Если бросить горсть соли в котёл с кипящей водой, то соль растворится, но она придаст воде солоноватый вкус. Так и мой народ, его культура, умение трудиться, слова его языка и что-то другое, войдут в культуру и обычаи других народов и обогатят их. Этим уже можно гордиться, значит, мы существовали не напрасно. 

Цезарь с интересом разглядывал молодого таджика. Всесильный диктатор был не только полководцем, он был ещё и мыслителем. Его «Записки о галльской войне» вошли в мировую литературу как образец лаконичной, выразительной военной прозы и до сих пор не утратили своего значения. И потому всякий раз, сталкиваясь с чем-то необычным, Цезарь стремился до конца разобраться в том, что развивало его и как творческую личность, и как государственного деятеля.
– Я вижу, ты сильно устал, – сказал Цезарь. – Сейчас тебе дадут возможность вымыться, накормят, и ты отдохнешь. А вечером мы продолжим наш разговор.
Молодой ремесленник удивил Цезаря не только тем, что был искренен и небоязлив, но ещё и редко встречающимся сочетанием молодости и зрелости суждений. Обычно физически одарённый человек не отличается глубоким умом, природа не любит разбрасываться своими щедротами. Этот же ещё не вошедший в пору зрелости юноша говорил и мыслил так, словно за его плечами были долгие годы трудной и богатой свершениями жизни. И потому Цезарю захотелось добеседовать с представителем дотоле не встречавшегося ему народа. Диктатор справедливо рассуждал: ведь если народ способен породить совершенного во всех отношениях человека, значит и сам неординарен, и заслуживает обстоятельного с ним ознакомления.
Вечером Рамтиша снова привели к Цезарю. На этот раз полководец был в своём шатре в военном лагере. Боковые завесы шатра были подняты, чтобы вливалась вечерняя прохлада. Лагерь жил обычной жизнью. Легионеры ходили из палатки в палатку, слышалась перекличка часовых, ржали лошади, тянуло дымом костров и запахом готовящейся пищи.
В шатре полководца не было ничего лишнего, как не было и показной роскоши. На полу подстилка из плотного войлока, в углу узкая лежанка, на опорном столбе висело оружие. Два невысоких сиденья и маленький стол между ними. Цезарь сел сам и жестом пригласил сесть молодого ремесленника. Рамтиш снова ощутил разочарование. Те, кому довелось побывать во дворце Митридата, а потом и Фарнака, рассказывали о великолепии его убранства, множестве золотых украшений, дорогих царских одеяниях. Тут же предельная простота, наверное, такая же, как в укрытиях легионеров. Но потом Рамтиш подумал: человек, привыкший жить в роскоши, вряд ли пойдёт на врагов в первых рядах легиона. И это примирило его со скромностью римского диктатора.
К слову сказать, Юлий Цезарь не чуждался и пышных празднеств и организации великолепных триумфов, на которые уходили миллионы сестерциев. Он был богат и тратил деньги бессчетно, но не бездумно, а всякий раз добиваясь какой-либо определённой цели. В боевых же походах он подавал пример легионерам своей выносливостью и неприхотливостью, и потому они готовы были идти за ним в огонь и воду.

На этот раз Рамтиш выглядел лучше, он отдохнул и пришёл в себя. Исчезли синие круги под глазами. На лице появились живые краски, и Цезарь с завистью подумал о своих годах. Ему было уже пятьдесят пять лет. Конечно, он не утратил былых бодрости и энергичности, но всё-таки уже не так быстро восстанавливался после долгих переходов или затяжной битвы. Молодость полна сил, для неё ни время, ни затраченные усилия пока не имеют первостепенного значения. Она живёт в своем мире и полна веры в счастливый исход всех начинаний.
Полководец всмотрелся в молодого таджика и ещё раз подивился тому физическому совершенству, которым оделили его боги. Это была гармония в высшем смысле этого слова.
– Какая вера у твоего народа? – спросил Цезарь.
Рамтиш поразмыслил.
– Мы чтим своих богов, которых наши предки принесли с родины. Это Ахурамазда, Митра, Зарван, Анахита, бог зла Ахриман. Но поклоняемся и греческим богам. Ведь Понтийское царство – эллинистическая страна.
– А римские боги?
Молодой ремесленник уклонился от прямого ответа. Он мог бы сказать, что вера, которую насаждают силой оружия, не вызывает уважения, по крайней мере, на первых порах. Но вместо этого сказал: – Кое-кто у нас обращается и к римским в своих молениях. 
Цезарь улыбнулся.
– Не слишком ли много богов?
Лицо Рамтиша озарилось ответной улыбкой.
– Когда много помощников, дело идёт веселее.
– Ну что ж, неглупо, – согласился римский диктатор.
Молодой ремесленник понимал, что Цезарь неспроста ведёт с ним долгий разговор. Должно быть, он чем-то заинтересовал полководца и тот сейчас определяет судьбу необычного пленника.
– Слушай, – сказал диктатор. – Ты прозябаешь тут в безвестности. Что такое молодость, сила, здоровье? Это мгновения в человеческой жизни. Сейчас все удивляются тебе, но пройдёт двадцать, тридцать лет, ты состаришься, уйдёт твоя мощь, и ты превратишься в обычного старика. А ведь боги, дав тебе столь многое, наверное, готовили тебе и необычную судьбу. Я хочу забрать тебя в Рим. Там оценят тебя по достоинству как великого бойца. Ты станешь богат и знаменит. Или поступай солдатом в мой легион. Лет через пять станешь центурионом, а если останешься жив, можешь пойти и дальше. Можешь стать легатом легиона, а то и полководцем. Таких примеров у нас сколько угодно.

Римский диктатор замолчал, ожидая ответа понтийского пленника. Он видел необычность этого юноши и искренне хотел ему помочь.
Рамтиш молчал, собираясь с мыслями. 
– Прости меня, великий Цезарь, – заговорил он сдержанно, понимая, что его слова могут задеть знатного римлянина. – Но я думаю по-другому. Может быть, мои боги уже определили мою судьбу. Они хотят сказать: вот, смотрите, этому человеку многое дано, но он знает своё место и не хочет ничего другого. Так будьте и вы скромными и не притязайте на большее, чем то, что вам уже отпущено. У моего народа есть притча: как одна кукушка захотела посостязаться с ястребом. 
– И что же? – поинтересовался Цезарь.
– Она стала посмешищем и с тех пор не имеет даже своего гнезда. – Рамтиш вздохнул и продолжил: – Я молод, но я полагаю так: человек силён не только тем, что дали ему боги, но и своими корнями. Ну, стану я в Риме богатым и знаменитым, но я так и останусь одиночкой, без роду и племени. Состарюсь, и обо мне забудут. Здесь же среди своих, я не боюсь ни бед, ни тягот, в их памяти я буду жить до тех пор, пока будут жить они сами.
Всесильный диктатор слушал этого юношу, которого одним словом мог бы обратить в раба, и дивился его разумности. Сам Цезарь полагал по-другому: власть, богатство и сила были его кумирами. Но оказывается можно рассуждать и так, как этот простой ремесленник. Возможно, в его словах тоже есть правота, ведь мир не одноцветен – есть белое и чёрное, есть величие свершений, но есть и простота бытия…
– А если я заберу тебя в Рим силой? – спросил Цезарь. 
Рамтиш огорчённо понурился.
– Ну, что ж, я покорюсь твоему решению. Но посуди сам, великий царь, много ли толку с подневольного раба? И потом взять силой, это не значит сломить. Я всегда могу добровольно уйти из жизни. Рано или поздно такая возможность представится.
Как ни странно, но именно эти слова убедили Цезаря в правоте рассуждений молодого ремесленника. Он необычен и потому больше, чем кто-либо имеет оснований на собственную судьбу.
– Хорошо, – сказал Цезарь. – Я дарю тебе свободу. Живи, как жил раньше. Только не сражайся больше против Рима. Один раз я тебя простил, второго раза не будет. У меня такое правило.
Рамтиш согласно склонил голову.
– Война – не моя профессия, – сказал он. – Я понял это. Одно дело защищать свой народ, и другое – грабить соседей. Царь Фарнак был неправ и поплатился за это.
Диктатор одобрительно кивнул.
– Ты не женат? – поинтересовался он.
– Нет, – ответил Рамтиш. – Я ещё молод.
– Но девушка есть на примете?
Молодой ремесленник смутился. Он слегка покраснел, и Цезарь подумал, что его собеседник, действительно, ещё молод.
– Я люблю одну девушку, – поделился Рамтиш сокровенным, – и она очень любит меня. Но она из богатого скифского рода. Мы покупаем у них бычьи шкуры. И мой отец не хочет, чтобы я женился на скифке. Говорит, что они дикари. А её родители согласны принять меня в свою семью. 

Цезарь усмехнулся.
– Ну, ещё бы! И что ты намерен делать?
– Если я не уговорю отца, то заберу девушку и уйду с ней на дальнее побережье Эвксинского Понта. Там живут её дальние родственники. Думаю, и нам найдётся место.
– Ты хочешь покинуть родителей?
– Они со временем примирятся с моим поступком. Отец сам когда-то поступил так же.
– Ты же сам говорил, что твой народ растворится в других народах. И сам способствуешь этому.
Молодой ремесленник вздохнул.
– Ну, что я могу поделать! Любовь сильнее меня. Мой отец женился на гречанке, а меня понять не хочет
– Кем же ты чувствуешь себя: таджиком или греком? – поинтересовался полководец.
– Я-то таджиком, а вот кем будут чувствовать себя мои дети, даже не знаю.
Цезарь от души рассмеялся. Его самого такие проблемы никогда не волновали. Он был римлянином до мозга костей и полагал, что самими богами Рим поставлен над остальными народами.
– Может мне попробовать уговорить твоего отца? – предложил он шутливо молодому ремесленнику. – Как ты думаешь, послушает он меня?
– Не знаю, – растерянно ответил Рамтиш. – Он очень упрямый человек.

Легионеры, готовившие ужин неподалеку от шатра полководца, с интересом прислушивались к доносившемуся до них разговору. Обычно диктатор не снисходил до бесед с варварами, но этот молодой понтиец уж слишком был необычен и, должно быть, Цезарь собирал сведения для своих будущих записей. 
– Хочешь, я сделаю тебя главой вашего селения? – неожиданно спросил полководец.
Рамтиш удивлённо посмотрел на него.
– Наш старейшина – мудрый и заботливый человек. Разве я смогу заменить его?
– А хотел бы ты стать правителем вашей страны? Теперь уже провинции или области в Вифании? – продолжал допытываться римский диктатор. Неужели этот юноша настолько лишён честолюбия и жажда власти ему неведома?
Молодой ремесленник даже не понял великого Цезаря.
– Ведь я же говорил о кукушке, которой вздумалось поспорить с ястребом.
Цезарь продолжал расспросы.
– Кого ты считаешь настоящим героем в прошлом или сейчас? Такого, кто служил бы тебе примером?
Возможно, римский диктатор хотел услышать своё имя, но молодой ремесленник оставался честным, даже оказавшись в сложном положении.
Юлий Цезарь услышал неожиданное.
– Фракийца Спартака. Он был выше меня во всех отношениях. Ты ведь знал его, великий царь?
– Да, знал, – задумчиво ответил полководец. – Но ведь Спартака нет в живых?
– Ну, и что? Когда солнце заходит, оно ещё долго не даёт тьме опуститься на землю. Спартак светит всем народам, оказавшимся в Римской империи. Его богом была свобода для всех.
Цезарю нечем было возразить молодому ремесленнику, и он предпочёл не говорить больше о мятежном фракийце.
На другой день Цезарь побывал в таджикских селениях. Он осмотрел мастерскую Рамтиша, где в больших чанах мокли шкуры, и покачал головой. Он так и не понял этого юношу: отказаться от блистательной карьеры ради полутёмной мастерской с тяжёлым запахом сырых шкур? Диктатор обо всем судил с высоты своего положения. Но всё-таки где-то в глубине сознания скользнула мысль: к примеру, он был бы римским центурионом, и ему предложили бы стать царём, скажем, какого-то африканского царства? Согласился бы он, конечно, нет. Слишком это были разные положения. Тогда чего же он хочет от этого юноши… 
Цезарь всё-таки не верил в фантастическую силу молодого ремесленника, хотя громадная мускулатура того была лучшим свидетельством его мощи.
– Милон Кротонский, о котором я тебе говорил, – сказал Юлий Цезарь, – брал три сыромятных шкуры, складывал их вместе и разрывал. Никто ни до него, ни после не мог сделать подобного. 

Рамтиш не сказал ни слова. Он взять пять тяжёлых бычьих шкур, толстых, ещё невыделанных, сложил их и разорвал с такой лёгкостью, будто это были ветхие тряпки. 
Неизвестно, уговорил ли римский диктатор отца Рамтиша не упрямиться и позволить сыну жениться на скифке, как не известна и дальнейшая судьба молодого ремесленника. Слишком уж было то время тревожным и полным военных гроз. Страны и народы исчезали с арены Истории или сливались и образовывали новые государства с уже другими народами.
Известно другое: таджикские селения, существовавшие на территории Понтийского царства, на побережье нынешнего Чёрного моря, в начале нашей эры уже не упоминаются. Они растворились во времени и других народах. Но вот что интересно: киммерийцы и те же скифы, дотоле не знавшие поэзии, стали слагать рифмованные песни и предания. В Вифании ремесленники освоили резьбу по дереву и потолочную роспись, в которых прослеживаются явно восточные традиции. Не получилось ли так, как говорил Рамтиш: его народ не исчез бесследно, а обогатил культурой и мастерством своих соседей, и тем самым сделал богаче всё человечество?
Что же касается самого Рамтиша, то побеседуйте с народами, населяющими берега Чёрного моря, и вы услышите предания о юноше – азиате беспримерной силы, который мог совершать чудеса, но предпочёл остаться простым мастером.

В начале октября 47 года до нашей эры Цезарь вступает в Рим раньше, чем его ждали там. Он был овеян ореолом блистательной славы как покоритель Востока. Кто мог теперь противостоять ему теперь, когда он сосредоточил в своих руках все богатства Востока и сказочные сокровища Египта? Он считался непобедимым любимцев богов.
Но не все цезаревские легионеры могли согласиться с этим. Центурион Домиций сидел в одной из римских таверен со своими легионерами. Их было пятеро, они уже десять лет сражались плечом к плечу, и могли вести разговоры откровенно, не опасаясь доноса и предательства.
– Сейчас у всех на слуху донесение Цезаря из Понтийского царства: «Veni, vidi, vici», («Пришёл, увидел, победил»), – проговорил центурион Домиций и отпил из глиняной кружки глоток кислого вина… 
– А разве не так было? – спросил легионер Курион.
– Почти так, нужно было только дописать ещё несколько слов: «и едва не погиб при этом». Помнишь, Децим, того молодого варвара, который едва не убил Цезаря? Если бы я не оттащил диктатора за наши спины, сейчас некого бы было чествовать восторженным римлянам.
Децим молча кивнул и припал губами к своей кружке.
– Удивительно сильный был варвар, – продолжал центурион. – Ни до, ни после мне не довелось видеть человека такой мощи, а ведь был ещё юноша. Дважды Цезарь потерпел от него поражение. Первый раз в начале битвы, а второй – когда уговаривал того варвара уехать в Рим или стать легионером. Не смог диктатор противостоять ему ни в сражении, ни прельстить простого ремесленника славой и деньгами.
М-да, оказывается и любимцы богов не всегда добиваются успеха, только никогда не признаются в этом, – заключил свой рассказ Домиций.