Белоруссия: любовь моя и тревога

2 апреля - День единения народов Беларуси и России...

«Олеся» или на белорусский манер «Алеся» – была в самом начале 80-х такая популярная советская песня у вокально-инструментального ансамбля «Сябры». Исполняли сябры ее задушевно и нежно. Песня создавала удивительный романтический образ светловолосой, тонкой, лирической девушки в сарафане, где-нибудь на берегу пруда возле плакучей ивы. Да и по натуре песенная Олеся-Алеся должна была быть очень ласковой, трудолюбивой, заботливой, – словом, девушкой, обаятельной во всех отношениях, а впоследствии – верной женой, доброй матерью и вечной любовью…
Такой образ давала эта мелодичная песня. Образ этот накладывался не только на девушку из белорусского Полесья, но и в целом на всю братскую республику Белоруссию. Скромную, красивую, работящую, честную, верную…
А в жизни с белорусской девушкой Олесей я впервые познакомился в поезде. Тоже в начале 80-х. Ехал из Горького (Нижнего Новгорода) в Киров (Вятку) и так вышло, что соседкой моей стала милая, улыбчивая девушка. Ехали мы в вагоне с сидячими местами, то есть парами. Моя попутчица добиралась из Горького в область, в Сухобезводное. Езды часа на три – сидеть молчуном рядом с милым созданием я не стал. Она, в свою очередь, оказалась девушкой разговорчивой, общительной, как бы сказали на вятском диалекте: пастухмяной, т.е. доброжелательной, открытой.
Я в нее уже сразу немножечко влюбился за одно имя – Олеся, которое удивительным образом подходило к ней, живой Олесе, и гармонировало с Олесей песенной. 
Вскоре я узнал, что Олеся закончила медицинское училище в Горьком. Почему не на родине? Потому что у нее в полесском городке (не помню название) медицинского училища не было, а в Горьком у нее жили дядя и тетя, у которых она и квартировала, и столовалась, так как своих детей у тех не было. А едет она из гостей в Сухобезводное, на зону, на одну из самых суровых зон, где сидели неизлечимые больные, с туберкулезом и другими хроническими заболеваниями, вернее, это была тюремная больница. Там и трудилась медсестрой Олеся.
– Как же тебя туда занесло?
– Сама напросилась. Там можно побыстрее по распределению отработать положенное – и свободна… Дальше работай, где хочешь.
–    Собираешься вернуться на родину?
–    Да, конечно. Очень скучаю по своим.
–    Парень ждет?
–    Надеюсь, – она застенчиво покраснела.
–    А здесь жениха не выбрала?
Она помолчала. 
–    Нет, не выбрала. – Опять помолчала. – А может быть, и зря. Вдруг мой меня там, дома, не дождется? У нас столько девушек красивых.
–    Не расстраивайся даже в таком случае. Ты никогда нигде не пропадаешь. С твоим обаянием…
Она действительно сразу притягивала своей искренностью и каким-то ясным простодушием.
Наши северные девушки, как правило, тоже очень красивы, но более скрытны, более замкнуты, сдержаны. А Олеся могла, казалось мне, поговорить со мной на любую тему, хотя мы были с ней знакомы всего-то не более получаса. 
Она признавалась в своих симпатиях, рассказывала про своих родителей и младшего брата и сестру. Говорила, что долго не могла привыкнуть в нижегородскому говору и некоторые слова ее даже смешили. Она рассказывала мне про тюремную больницу…
–    Там некоторые лежат годами. Им некуда идти… Когда срок кончается, они делают вроде как побег и им опять набавляют. Или набросятся на охрану, опять же срок добавят, и они продолжают сидеть. До смерти. На свободе они быстрее умрут…У них там и законы свои, и своя библиотека… Их жалко. Хотя все они матерые преступники. Ну, может, и не все насильники и убийцы…
–    А твой молодой человек за тебя не волнуется?
–    Думаю, волнуется. Но я больше боюсь за своего Славика. Лишь бы он ничего не натворил. Я еще больше всего боюсь – чтобы не стал пить… Многие парни выпивают. И у нас, и здесь…  А на зоне они, эти заключенные, чай пьют. У них сигареты и чай – на вес золота.
–    А для тебя (я как-то легко и органично, почти сразу перешел на «ты», хотя она называла меня на «вы», это понятно: я был старше), для тебя, Олеся,  что «на вес золота»?
Вопрос был не простой, Олеся ненадолго задумалась. Ненадолго.
–    Чтобы родители, братья и сестры, не болели. А еще…– она усмехнулась. – Чтобы не было войны. У нас о войне все еще всё помнят. Немцы. Оккупация. Людей заживо жгли…
Известно всем: Белоруссия хлебнула горя от фашистов больше некуда. И память о том черном времени хранится у белорусов где-то в генах и не может истлеть в послевоенных поколениях. 
Все время разговора с Олесей я тайно, исподтишка, а иногда и явно, в открытую, любовался ей. Проще говоря, влюблялся в нее. В ее простую очевидную красоту, в ее голос, необычный, мягкий;  говор чуть растянутый, не нижегородский и не вятский, и не московский. 
Но вот неожиданно пришло время расставания с Олесей. Уже рядом ее станция. А мне ехать дальше. 
У Олеси были две больших сумки. Конечно, я вызвался помочь ей. Она поблагодарила и прибавила:
–    Я привычная…
В этой фразе звучало: я не избалована, не неженка… И ведь это опять играло на ее обаяние.
За время нашей недолгой поездки я к ней как-то очень привык, мимолетно влюбился. И когда провожал ее из вагона на платформу, даже испытал некий страх; как же я буду без нее дальше? В ту пору не было никаких сотовых телефонов. Да и брать у Олеси какие-то координаты было бы и наивно, и нехорошо – женатому человеку, случайному попутчику, пусть даже скоро влюбившемуся в нее… Я даже не посмел ее дружески приобнять, только на прощание коснулся ее теплой ладони.
Я вернулся в вагон. Она помахала мне рукой с платформы. И ушла. Вот и всё.
Нет, не всё! Потом всю дорогу мне млилась, слышалась песня сябров «Олеся». Я им ее даже подпевал. И что-то светлое затаилось в душе. А вместе тем и тревожное.
Хрупкая девушка, девчушка еще, можно сказать, едет в тюремную больницу, где вокруг нее исколотые, в блатных татуировках, бандиты, убийцы, воры, насильники. А там далеко, на родине, в Белоруссии, ее ждет парень, которого она любит и за которого побаивается: вдруг он найдет другую. Ведь это так просто, когда разлука долгая, а обязательства – только влюбленность…
Что-то тревожное за судьбу Олеси осталось в сердце. И у нее здесь, на земле нижегородской, немало соблазнов, есть наверняка вблизи ее и молодые мужчины: врачи, военные, сельские парни… И опасностей возле нее хоть отбавляй. Правда, в поведении, в рассуждениях Олеси слышалась и некая защита. Сколько ж для нее соблазнов и опасностей уготовано! Однако она держалась-то молодцом! Олеся бесхитростна, простодушна, но в этом и состояла ее твердость и защита. Прямолинейность подчас лучше любой хитрости, надежней.
Долго, еще очень долго щемила мне душу и освещала ее теплым светом эта встреча с Олесей да звучала песенка «сябров». А примерно через год мне довелось побывать в тех краях, где работала в тюремной больнице Олеся, – в командировке с творческой бригадой. 
Добирались мы туда долго. С магистральной ветки железной дороги до Сухобезводного. После ехали по узкоколейке в шатающемся из стороны в сторону тихоходном грохотливом вагоне-теплушке. За окном то и дело, кроме дремучих лесов, тянулись длинные заборы с колючей проволокой рядами, с вышками для охранников. 
По дороге я все вглядывался в лица людей, которые входили в вагон, которые мелькали за окном, все хотел найти, разглядеть свою недосягаемую Олесю. И опять мотив незабвенной песни подспудно звучал во мне. Но не разглядел я своей светловолосой голубоглазой легкокрылой Олеси. Вздыхал, ностальгически о чем-то говорил с ней мысленно, улыбался ей, хотя был среди других посторонних людей.
Кругом были суровые леса, мрачные зоны, и люди здесь, казалось, сделаны из особой крепкой породы, и среди них где-то жила девушка-песня Олеся из благословенной Белоруссии.

***

С братьями белорусами еще задолго до встречи с красавицей Олесей я знался и прежде. В армии. И ценил их. 
Кто служил в армии, знает, что там человек – весь на виду, духовно обнаженный, и все черты его натуры, в первую очередь, слабые, гнилые высвечиваются лучше, чем на любом рентгене… Белорусов у нас – и в ленинградской сержантской «учебке», и линейной части на Кольском полуострове, в батарее, – было немало. Для меня они были самыми крепкими, работящими, верными парнями.
Помню случай. Это было на Севере, уже по весне, в начале мая, полярная ночь кончилась, но еще повсюду лежал снег. Под утро, за пару часов до подъема, меня, сержанта, поднял дежурный по части, офицер. Приказал: на станцию, рядом с нашей частью пригнали вагон с углем, надо срочно разгрузить. Возьми несколько бойцов – и на разгрузку… Но в батарее и солдат-то не было. Батарея заступила в наряд. Я, конечно, стал канючить. У меня в отделении – один боец. Подними из нового призыва. Старшина сказал, что четверо человек из Белоруссии прибыло.
Поднял я братьев-белорусов. Так и так, сказал им дежурный офицер: надо поработать. Старшим будет у вас сержант. Взглянул я на парней – и стало мне их очень жаль. Вагоны приходили на станцию в жутком состоянии. По дороге они попадали под дождь, а после их уже здесь, на крайнем севере, прихватывал мороз: уголь весь смерзшийся, его только киркой и ломом возьмешь, а бойцы мои выглядели не ахти, не по-бойцовски. Четверо парней, все невысокого роста, худенькие, отощавшие в первые дни в армии (это со всеми поначалу службы, а потом всё исправится), в чем-то друг на друга похожие, а главное – в армию только что пришли. Пришибленные, как все салажата, испуганные даже… Но выбора не было. «Направо! В колонну по два становись! Шагом марш!»
Вел я этих парней, нагрузив их лопатами, ломами и кирками, и думал только об одном, лишь бы они не травмировались. Упаси Бог! Кругом снег, холодно, бушлаты на пареньках великоваты…
А вот и вагон. Заледенелый, старый, повидавший виды… Даже открыть поддон без кувалды не получается. Примерзло – уголь так просто не польется черным блестящим ручейком. Но даже когда открыли поддон – уголь не пошел. Надо было забираться наверх, на кучу угля, и пробивать его до поддона ломами. Я тут очень загрустил. Мне рубить уголек не по чину, я в «учебке» уголек покидал, а парни эти из Белоруссии вроде как и ни при чем. Ты начальник, ты, мол, и отвечай: куда мы полезем, чего мы будем делать и тому подобное…
Однако выстроил я их в одну шеренгу и довел задание «до мозгов». Нам приказано разгрузить вагон, и мы это сделаем. Вперед!
Никто из них не пискнул, никто не стал отлынивать, шланговать… Разбившись на пары – одни полезли наверх, другие остались у поддона, начали вырубать ломами и кирками уголь, и дело потихоньку, помаленьку пошло. Глаза боятся – руки делают. Было им тяжко, они потели, краснели. Упрели, а потом замерзли. Мозоли на руках… Я угощал их сигаретами, подбадривал, да и сам брал в руки лом; во время перекура расспрашивал, кто откуда, чем занимались на гражданке. Белорусы, сельчане, один механик, другой агроном после техникума, третий электриком работал после ПТУ, четвертый – уж, право, и не помню.
Потом с этими парнями я еще служил в одной батарее, был на учениях, на стрельбах на полуострове Рыбачий, в зимних лагерях (в палатке да в полярную ночь в заснеженных сопках, – чудо!) И всегда они были мне да и всем офицерам батареи некой опорой, надёжей: вразумительны, исполнительны, честны, с тягой к праведности и справедливости.
Лет прошло много, жаль не помню всех фамилий и имен этих ребят. Но были они славными, не халтурили, не ныли – настоящие мужчины. Поклон таким! Армия не забывается. Не забылись и эти ребята из Белоруссии. Как-то по-мужски мы были спаяны, солидарны, понимали друг друга даже без слов. Я еще тогда подумал: будут они хорошими семьянинами, и работягами, и инженерами толковыми: и в жизни у них будет  ясная дорога: белое будет названо белым, черное – черным, бесправие не станет справедливостью, обман – правдой.

Так впоследствии в моей жизни и вышло: ни разу не подвели, не подставили, не обманули меня белорусы. Появились друзья, коллеги и почти во всех них я находил какое-то родственное отражение своих, таких же простых, русских, провинциальных парней, с которыми и лясы точить особо не надо: они сходу все понимали, оценивали, и мерили человеческую суть почти таким же аршином.
Даже на творческой писательской стезе многие коллеги из Белоруссии оказались крепче, честнее, чем наши московские, вертлявые, тщеславные деятели пера.

***

…Хлынула мутной пенной волной перестройка. Помутила сознание и ценности человеческие во всех республиках СССР. Потом грянул 91-й год. После – «беловежские соглашения» (не могу написать это даже с большой буквы), – соглашения предательские по отношению, в первую очередь, к простому русскому, белорусскому и украинскому народу, и всем, разумеется, народам Советского Союза. Подлый тайный сговор с отчетом перед американским президентом.  Стыд и позор! – как говорят в народе.
Но от имени ли народа действовала эта преступная троица и стайка негодяев, подначивающих их. Накануне всесоюзный референдум показал, что украинцы и белорусы не рвутся отделиться от своих собратьев русских, не хотят распада сообщества наций СССР. Но в те годы судьбу страны вершил не народ. Впоследствии, правда, появилось СНГ и союзнические договоры. Они не могли не появиться. Появилось даже Союзное государство «Россия – Белоруссия», но только вышло оно каким-то уж очень декларативным. Всё вышло как-то формально, кривовато. С Украиной так и вовсе всё пошло наперекосяк. Даже договор о дружбе порушили «незалежники», а ведь исторические вековые родственные связи, один родовой корень – Киевская Русь!
Уже в новое время мне не раз доводилось бывать в Белоруссии, в столице Минске, городе светлом чистом гостеприимном и в других, богатых исторической биографией городах Белоруссии. 
Я прибывал в братскую республику на поезде, на самолете, на машине, в разные годы по разным поводам, с частной поездкой, на конференцию, на выставку, на «круглые столы», книжные ярмарки и т.п., и  всякий раз, когда находился на белорусской земле, меня охватывало это чувство: чувство любви, уважения к белорусам и чувство тревоги за Белоруссию.
Республика менялась в эти «новые» годы, и не только становилась краше, выше, современнее, в ней менялось и что-то подспудно, незаметно для глаза, как будто – помимо собственной воли – в ней что-то внутренне перерождалось или нарождалось; как будто кто-то участвовал в этом, кроме граждан, кроме простых людей, которые и составляют главную ценность и костяк страны; как будто чье-то чужое, злонамеренное око следило за Белоруссией, подмечало все волнения и недовольства граждан, а чьи-то подстрекательские уши ловили революционные речи бунтарей; как будто кто-то умело обострял подчас и без того сложные экономические взаимоотношения с Россией, заносчиво выпячивал позицию высокомерного соседа Польши и демократию либерального сообщества ЕС; кто-то усиленно подначивал, подзуживал, настропалял, разыгрывая национальную карту и выпячивая, раздувая незначительные исторические «обидные» или «гордые» факты.
Наверное, отсюда – из этих ощущений, предчувствий и интуиции – возникали, помимо уважения и любви к Белоруссии, чувства тревоги и опаски.
…Любопытный эпизод. Однажды, это было в начале 2000-х я приехал в Минск с презентацией одного российского издания, в котором были опубликованы авторы из Белоруссии. Они были опубликованы на русском языке, но, к слову, переводов там было немного, так как белорусские авторы часто пишут на русском, встречались и самопереводы, когда белорусский автор переводил себя на русский самолично.
В центральной библиотеке собрались авторы, читатели, литературная общественность. Не очень много, но публика вся посвященная. Все говорили по-русски. Я рассказал об издании, затем выступали авторы, представители из белорусского Союза писателей, других местных изданий и журналов. И уже где-то ближе к конце мероприятия к микрофону вышла женщина, она была то ли поэтесса, то ли критик, то ли всё вместе взятое. Она заговорила по-белорусски. Даже с некой нарочитостью. Не думаю, что она была какой-то ярой националисткой, скорее всего, она была с ярко выраженным либеральным уклоном, а этот уклон, вероятно, требовал от нее быть ярым приверженцем родного языка, а русский язык, несмотря на то, что он тоже национальный, нарочито отодвигать.
Это было не совсем корректно с ее стороны, ведь я не просто гость, заехавший на огонек поболтать с коллегами, а представлял русское издание, где были опубликованы белорусские писатели на русском языке. По-моему, даже там у нее была публикация. Ну да ладно, бог с ней! Но вот что любопытно! После ее выступления были еще выступления, и те, кто подходил к микрофону, тоже вдруг стали говорить на белорусском языке. Организатор мероприятия вежливо осведомился у меня: «Вы понимаете по-белорусски». Я ответил ему: «Я всё понимаю…»
Язык – очень тонкая чувствительная живая ткань. Лишить человека родного языка или даже покуситься на родной язык человека – это то же самое, что запретить любить родную мать. Однако нет лучшего способа расколоть общество, затеять бузу и цветную революцию, чем разбередить национальный языковой вопрос. 
Однажды я был в Бендерах, ходил в музей, посвященный жуткой нелепой приднестровской войне. А ведь началась она с отмены родного языка для русского населения Приднестровья, которое там, в Приднестровье, является коренным. А разве не разыграна на Украине, самым зловещим изуверским способом, национальная карта – и в первую очередь, связанная с языком! Прибалтика… Средняя Азия… Что было в том дурного, незаконного, противоестественного, когда разные народы объединял русский язык? Да население той же Прибалтики и Казахстана на треть, а то и на половину состояло из русских, про Украину даже и говорить не стоит, почти весь восток Украины говорил и говорит, и будет говорить на русском, на родном языке.
Тревога, связанная с братской Белоруссией, исходила в том числе из-за языкового вопроса. Как будут говорить граждане Белоруссии? Возможно, их заставят отказаться от русского языка?
А ведь помимо гуманитарных, у братской республики и в экономике немало своих головных болей. А еще Белоруссии все время стали подсовывать некую историческую суверенность и «исторические победы над русскими завоевателями»… Э-э, господа, по поводу завоевателей, хорошенько всё уточните. Надеюсь, народу Белоруссии не стоит напоминать, кто и когда был настоящим завоевателем.
Ничто покуда объективно не мешает нашим народам творить совместную историю и язык не делить… Нет в этом ни выгоды, ни смысла для народов наших государств. Выгоды есть у подстрекателей, хитрых, расчетливых, умудрившихся поссорить немало народов на всех континентах и в славянской Европе – особенно.
А коли речь о языке – еще один аспект. Я родился в городе. Но в деревне жила моя бабушка. Деревенские жители говорили для меня не всегда понятно, порой даже как-то необычно. Это, разумеется, тоже был мой язык, родной, на который я переходить ни за что бы не стал и смог, точно так же, как не смог бы разговаривать на старославянском, хотя изучал его в университете. Этот «деревенский» язык был особенным, диалектным, – красивым, певучим… Я изучал и его, как архаический, и многое находил в нем, какую-то краску, оттенок для своих литературных работ. Впрочем, это лишь условная параллель – к вопросу: все ли белорусы, даже исконные, захотят осваивать белорусский язык, если прежде они на нем не разговаривали. Может быть, обязать? Будет ли прок?
…Помню Крым. 2008 год. Август месяц. Севастополь. На берегу – высокая престижная гостиница «Крым». Я думал, там нет свободных мест, как в советские приснопамятные времена, когда прибрежные гостиницы были забиты битком. Думал, к этой гостинице и не подступишься. Ан нет! Я поселился на высокий, кажется, одиннадцатый этаж и проживал на этом этаже с видом на море – один! И это в самый сезон – конец августа!  
Еще в гостинице проживала какая-то украинская спортивная команда (волейболисты, кажется) – то ли сборы у нее, то ли турнир. И еще – несколько туристов. Ресторан не работал, только – завтраки, и какое-то всеобщее разочарование, отсутствие во всем смысла, уныние и бесперспективность. Кстати, в гостинице не было горячей воды, и каждый вечер мне горничная приносила ведро горячей воды, грела кипятильником… 
Мне было очень неловко, трудно разговаривать с русским бывшим морским офицером, с которым познакомился в ближнем кафе. Вот, дескать, сетовал он, Россия нас сдала… И положение какое-то, мол, дурацкое. И Украину мы не признаем, и к Россия не относимся… Меж тем нигде я не слышал в Севастополе украинского языка, город был абсолютно и обреченно русским, деньги все называли «рубль, копейка», а уж никак не гривна. Но на почте и на вокзале в кассах, словно бы в издевку, все объявления были написаны по-украински. Только по-украински! Зачем?!
Разве это не предполагало 2014-й год, референдум и возвращение Крыма и Севастополя в родную гавань!
Навязать язык невозможно. Изучить для коммуникации неродной язык по объективным причинам вполне допустимо, а подчас и нужно, и выгодно. Но в целом всегда хочется бывшим согражданам по Советскому Союзу, которые кидаются из крайности в крайность, сказать: оставьте русский язык в покое! Русский язык не соперничает ни с вашим родным, ни с международным английским. Не подличайте с русским языком, не ломайте, не вытравливайте его! Вам это не принесет ни успеха, ни суверенитета, ни всеобщего уважения. Я уж не призываю помнить, сколь много русский язык дал для вас, для просвещения и процветания ваших республик!

***

Совсем недавно, весной, я опять был в Минске. Приехал из Москвы на машине под вечер, и хотя немного устал в дороге, а все мероприятия и нужные встречи были намечены «на завтра», все же отсиживаться в гостинице не стал. Пошел до центра. Прогуляться. Пешком – этак километра три-четыре до Площади Независимости.
Солнце уже садилось. Оно скрылось в толстых  надгоризонтных облаках. Снега почти нигде не было, но деревья еще не распустились. И стояло в воздухе остатное тепло дня, которое еще не выхолодили весенние потемки. Время такое называется «сумерки». Весенние сумерки. 
Зажглись фонари. Их свет не был пока раскаленным. Легкий туман, размытость. Натуральный импрессионизм в вечерних красках… В это время, когда в воздухе разлито волнующее тепло пришедшей весны и кровь в жилах движется веселее, а молодежи на улицах становится больше, восприятие всегда острее, взгляд – приметливее, слух – тоньше, впечатления – ярче. Вероятно, поэтому вечер в Минске той порой мне запомнился на всю жизнь.
Мне не раз приходилось гулять по Минску, но, как правило, в сопровождении друзей, коллег, идти «под разговор», а тут я шел один, в молчании, и возможно, под каким-то другим углом зрения смотрел на город, на людей, которые шли со мной рядом или попадались навстречу. А еще я вслушивался в город, в его шумы, голоса, звуки транспорта… Я вслушивался и в свои ощущения, которые не испытывал здесь, на улицах Минска, прежде.
Где-то уже горели окна в домах, где-то только зажигались. Люди возвращались с работы, со службы, с учебы. Вечерний город начинал жить вечерней жизнью. И жизнь эта мне казалась очень теплой, отрадной, семейной и неспешной, основательной и разумной.
Я шагал по тихим улочкам, не старался выбрать самый короткий путь до центра. Навстречу мне попадались обыкновенные минчане: женщины, мужчины, молодые, старые, студенческие парочки, подростки. Они все тоже оставляли ощущение какого-то заложенного в них порядка, основательности и устойчивости. Подобное можно было встретить и в российских городах. Во многих. Однако в Москве я уже не испытывал подобных ощущений, идя по улицам в вечернюю пору… А здесь, точно так же, как в провинциальных городах России, были свои необъявленные устои, традиции. Эти устои не менялись со сменой власти: устои внутренние, нравственные, ценностные. Налет демократических и либеральных веяний здесь тоже, безусловно, присутствовал, – он, казалось мне, не был во благо, но и не был искажен, извращен и ничему органичному и естественному не мешал. Чего я не мог бы сказать о своей родной столице Москве.
Город был абсолютно белорусским, везде были хозяева города, что называется аборигены, а не пришлые чужестранные люди. Пришлые чужестранные люди приезжают в основном «брать» с нашей родной земли, а не «давать». В ассимиляцию чужестранцев со славянскими народами я не верю.
…Я шел неторопко, заглядывался на красивые лица женщин, заглядывался на студенческие парочки, отмечал мужиков у магазина, которые, похоже, соображали на троих, вслушивался в их речь. Все, кто мне встречался, кого видел и слышал поблизости, говорили по-русски. Они все мне были близкими, родственными, понятными и дорогими как соотечественники.
Да, они были уже в другой независимой стране, которую рьяно хотели подчинить, подмять под себя международный капитал, оголтелые националисты, русофобы-англосаксы, мечтающие через Белоруссию насолить непокорной, суверенной России; что у них вполне получилось сделать через Украину.
Э-э, нет! Все же брат «бульбаш» казался мне покрепче брата «хохла». Возможно, кому-то и в Минске не нравятся «москали»; да вы спросите русских: всё ли им нравится в нынешних российских порядках и в нынешних российских властях, где олигархи, коррупция, скотство и подлость правящей элиты, которая подчас напоминает вороватый чужеродный сброд. 
Возможно, а пожалуй, именно поэтому, белорусы не стремятся к возврату в союз с Россией. Они не хотят российской власти, где мало русскости и справедливости, не хотят российского бизнеса, где алчность богачей с непомерным вывозом из страны капитала, они не хотят этого. Но братья белорусы, наверное, понимают, что и на Западе у них друзей немного и вряд ли вскорости таковые появится, разве что временные корыстные попутчики. Понимают, верно, в Белоруссии, что только две державы Россия да Китай способны пристопорить самовлюбленных дельцов-властителей из-за океана, которые готовили ядерные удары по советским городам, включая Минск и Киев. Понимают, верится, и то, что на Россию ложится тягота внутренних противоречий, где живет более ста национальностей, и что внешние, так называемые партнеры России, широко разевает рты на чужой каравай; они и прежде-то жили все время с мечтой завоевать Россию, да кишка тонка. 
А по сему братья белорусы, как мне кажется, не желая с кем-то ссориться из ближнего окружения и мирового сообщества, все же понимают роль России, и как родственники, которые знают, что родного человека никто не заменит, готовы и плечо подставить, и поддержать морально. Военный альянс с Россией и плотные экономические завязки – не только от вынужденности, нет, это скорее, от органичности сотрудничества и мира с братским народом, с которым в войну пришлось хлебнуть немало горя и со слезами и гордостью отмечать Великую Победу.
…Я вышел на Площадь Независимости. Остановился, вдохнул полной грудью. Огляделся. Здесь шли такие же минчане, свободные, умиротворенные, несуетные, но как будто чуть-чуть повеселей… Где-то раздавался девичий смех. Где-то из кафе в приоткрытую дверь доносилась музыка. Сверкали окна и витрины магазинов, цепи фонарей, величественно возвышался краснокаменный знаменитый костел.  Прежде чем пойти дальше, в верхний город, на живописную набережную, где музеи и православные храмы с золотыми крестами и особенная вечерняя настороженность и негласный призыв: покаявшись за прошлое, обратиться к радости нынешней жизни, я отправился к памятнику Ильичу. Былой вождь, не снесенный в дурмане дремучей демократии, стоял покуда неколебимо. За ним – белостенная правительственная резиденция. Мысли невольно коснулись власти. 
Близкое прошлое и будущность Белоруссии связаны с личностью Александра Григорьевича Лукашенко. «Батька», так говорят, называют его в народе. Легко ли ему? Думается, что да! С таким-то работящим, понятливым, приверженным к справедливости, чистоте, законности и порядку народом. И в то же время не всегда, должно быть, лучезарно в душе Александра Григорьевича… Лукавых искусителей вьется по республике немало. Тут еще на Украине – гражданская война: поди разберись во всех коллизиях и правоте братьев русских и украинцев, а еще чванливые «ляхи» рядом, которые добра нынешнему лидеру Белоруссии вряд ли желают, а по северу – прибалтийские страны, инфицированные националистическим вирусом; а  сытый, богатый, холеный Евросоюз – вот с кем бы торговать-то по всем линиям!
…Вспомнилась встреча в Кишиневе с болгарской журналисткой, выросшей еще в социалистические времена. С тоской говорила она про свою родину: население убыло, молодежь сбежала в Западную Европу, сельское хозяйство деградировало, курорты пустеют, производство разрушено, а самое главное – не видать перспективы. Да, никто не умирает с голоду, всем хватает и хлеба, и воды. Но что-то навсегда утрачено. Светлая будущность. Кто и что даст эту будущность? Однополые браки, легализация марихуаны, пресловутая толерантность, мигранты, которые никогда-никогда не ассимилируются и не будут настоящими европейцами, низкопоклонничество перед дядюшкой Сэмом, который не позволил даже газопровод провести из России в Болгарию?
Нет, все же у каждой страны свой путь, своя планида, как говорили высоким штилем. Близкая будущность, то есть крепкий фундамент страны за созидателем-президентом Лукашенко Александром Григорьевичем и за его толковыми последователями. Здравия и мудрости, Вам Александр Григорьевич! 
Я взглядывал на цитадель власти Белоруссии, и опять же была и гордость за эту непокорную честную власть и тревога. 
Разные мысли, воспоминания, мечты-надежды кружились в голове. А в душе… А в душе звучала, словно спустившаяся откуда-то с темных небес, где замерцали первые звезды, песня «Сябров» о незабвенной красавице и умнице Олесе. 
Процветания тебе, милая братская Белоруссия!