Роза ветров

У меня был друг, обладающий удивительной особенностью. Каждый клочок бумаги, каждый дешёвый блокнот, купленный в газетном киоске, он превращал в произведение искусства. И, казалось бы, ничего особенного в двух десятках листов, расчерченных в бледную клетку, но вот он брал карандаш, и на желтоватой бумаге появлялись записи о местах, в которых он бывал, а, возможно, ещё будет когда-нибудь, украшенные иллюстрациями. Ровный красивый почерк пробегал от рисунка к рисунку, безупречный, словно строчки на санскрите. В углу обязательно кораблик, чьи паруса рвёт штормовой ветер, или аккуратная роза ветров. Иногда с блокнота на нас смотрела величественная Фудзияма, украшенная ветками сакуры и столбиками иероглифов (которые, к слову, имели смысл), Одри с игривой улыбкой и длинным мундштуком, древние боги Вселенной с пустыми блеклыми глазами, а то и просто весёлые рожицы знакомых и друзей. 
Блокноты свои он никогда не хранил, раздаривал всем, кто с неподдельным интересом разглядывал его заметки. Порой в ход шли салфетки в кафе, обратная сторона железнодорожных билетов, поля не очень хороших, но дорогих журналов, на страницах которых обычно было много свободного места. 
«Ты хотя бы паспорт свой не разрисовал?» – поинтересовался я, но Антон только отмахнулся. 

Мы курили на перроне, ожидая, пока хмурый проводник загонит всех в вагон. Точнее, курил я, а Антон смотрел в низкое небо, с которого сыпал мокрый снег. Казалось, дай ему карандаш побольше, он бы разрисовал и его. А потом поезд утащил его за горизонт, как оказалось, навсегда.
Полина обвела взглядом полупустую комнату. В углу пылился старый кассетник, а над ним на покосившихся полках книги, книги, книги. Из каждой по закладке, разрисованной в обычной для Антона манере. 
– Ну, вот, пожалуй, и всё, – Полина вздохнула. Она мяла в руках старую футболку Антона, то наматывая её на пальцы, то сжимая в кулаке. Та самая футболка, кляксы от кофе на которой он превратил с помощью ручки и фантазии в архипелаг где-то посреди Тихого океана. – Ждать больше нет смысла.
– Давно не было вестей? – я растерянно стоял среди ставшей чужой комнаты. 
Всё тут помнило Антона, каждая скрепка на маленьком столе с ящиком была частью его жизни.
– Год уже. Год, как перестал писать.
– А в милицию сообщала?
Полина кивнула и прижала футболку к лицу. Её худенькие плечи задёргались. Я неловко обнял её, прижал к себе.
– Может, ещё объявится. Знаешь, ведь как бывает…
Она кивнула и вытерла слёзы.
– Знаю. Заберёшь что-нибудь?
Я было покосился на книги, но внимание моё привлёк ящик в столе. Там, я знал точно, стопками лежали его расписанные и разрисованные блокноты и тетради. Полина перехватила мой взгляд.
– Да забирай этот хлам. Только тоже не исчезни.
Футболка отправилась в корзину для белья. Полина перетянула волосы резинкой и взялась за швабру. В эту квартиру они с Антоном въехали сразу после детского дома, но мы знали её как берлогу Антона, пока Полина пропадала в медицинском через две области отсюда. Когда она вернулась, Антон уже уехал. А потом исчез совсем.

Антон и Полина были двойняшками, но она всегда казалась взрослее как минимум лет на пять. Частенько мы видели, как она вырывала блокноты из его рук и впихивала в них учебники по праву. Два медика в одной семье – нецелесообразно, считала Полина. А вдруг не получится работу найти? Но учиться Антон не хотел. С первого курса он подрабатывал охранником на складе неподалёку, писал стихи и рисовал в маленькой прокуренной сменщиками каморке с телевизором. А потом и вовсе бросил факультет. Полина писала гневные письма и ему, и в деканат, и даже мне. Её приезда Антон боялся панически.
– Слушай, – я неловко замер в центре комнаты с кипой толстых тетрадок и блокнотов, прижатых к груди, – а может, сходим кофе попить. Тут внизу открыли одну кофейню неплохую.
Полина устало взглянула на меня.
– Давай не сегодня. Тут ещё столько уборки, – она опустилась на край дивана. Книги, альбомы, старые кассеты, постеры со стен нависли над ней неумолимым напоминанием об Антоне.
– Я могу помочь тебе.
Полина пожала плечами.
– Как хочешь.
В кофейню мы в тот день так и не пошли, гуляли до поздней ночи по набережной вдоль низкой кованой ограды. Внизу плескалась холодная река. Дикие утки хлопали крыльями по тёмной воде.

– Не могу поверить, что он вот так просто исчез. Был, и вдруг нет, – говорила Полина. 
Мы кидали крошки от купленной на углу булки голодным уткам. 
– Знаешь, а ведь он много говорил о тебе. О том, что ты хороший друг. Писал мне длинные письма и даже фотографии вкладывал. Особенно мне нравилась та, где ты пьёшь пять литров пива на спор, – она улыбнулась. – Странно, что вы подружились. Вообще Антон очень сложный и замкнутый человек. Он десять раз подумает, прежде чем просто поздороваться.
– Мне нравились его рисунки и заметки, – сказал я и приподнял на уровень глаз пакет с тетрадями.
– Ах, ну если в этом дело… Мне не нравились никогда. Слишком много фантазии для взрослого парня, которому уже давно пора обзаводиться своей семьёй и думать, чем её кормить.
– Об этом там тоже было, – напомнил я. – Он всё время рисовал одну девушку и себя с ней.
– Кацуми Танака. Он даже имя ей дал.
– Они были знакомы?
Полина скептически взглянула на меня.
– Разумеется. В его голове. У него там был мир – на пять вселенных хватит, а Кацуми была его центром. Он так часто говорил о ней, рисовал её, придумывал про неё истории, что я уже начинала считать её родственницей. Со дня на день ждала, что он нарисует их общих детей и даст им имена, – она невесело улыбнулась, кинула остатки булки уткам и сунула руки в карманы. Мы пошли дальше по безлюдной набережной. Один за другим зажигались фонари. – Знаешь, как ни страшно это звучит, но мне было бы спокойнее, если бы сообщили, что нашли его тело. Ожидание и неизвестность невыносимы.
Она уткнулась мне в пальто лицом и заплакала. Я обнял её за плечи, поставив у ног пакет с тетрадями. Утешать я не умел. Но Полина вдруг отпрянула от меня, быстро вытирая слёзы ладонями.
– Поможешь мне завтра? Ещё столько волокиты со всем этим…
Я кивнул.
Мы встретились снова, а потом ещё раз. И всё же сходили в кафе. К тому времени комната Антона уже была пуста и аккуратно закрыта на ключ.
– Можно тебя попросить перед отъездом кое о чём? – спросила она, взяв меня за руку. Её ладони были тёплыми и сухими, слегка дрожали. Я согласно кивнул.
– Сожги всё, что осталось от него. Все эти дневники и заметки. Лишнее это всё, словно он где-то рядом и только мучает и тебя, и меня.
– Одну можно оставить? – спросил я. – На память.
– Одну. Только где нет этой…
– Кацуми?
Она поморщилась.
– Слышать о ней не хочу. И мне не показывай, спрячь куда-нибудь.

В тот вечер я решал нелёгкую задачу. Чувствовал себя вандалом, но обещание я опрометчиво дал и не сдержать его уже не мог. К Полине я относился с особой теплотой и уважением, а ведь пару недель назад я её даже не знал, только по рассказам Антона.
Стопка тетрадок лежала передо мной на столе, а я, склонившись над ними, листал страницу за страницей в свете настольной лампы. Вот море, словно на средневековых гравюрах с парусниками и левиафанами. В одном его углу маленький остров, где, поджав ноги сидит сам Антон, а на противоположной стороне в землях Terra incognita, выведено имя Полина. Вот стихи неизвестной девушке, в основном трехстишьями, но кое-где и подражания Осипу Мандельштаму. Рассказ о поездке в столицу, завёрнутый в такую интригу, словно Антон побывал не в государственной библиотеке, а, как минимум, в землях соседнего с нашим измерения. А дальше просто картинки, смешные шаржи на меня, контуры Фудзи, спина обнажённой девушки с тремя тонкими иероглифами между лопаток. Я тонул в этом вымышленном мире Антона, внутри его разума. Я не мог отправить всё это равнодушному огню на расправу. С последней страницы на меня смотрел сам Антон, положив голову на ладонь. Он улыбался краешком губ и щурился даже сквозь свои знаменитые тонкие очки. Я подмигнул ему.
– Привет, пропащий. Как думаешь, всё будет хорошо?
Он только улыбался, не отвечал. Прочти все тетради и блокноты тысячу раз, но не раскроешь и процента его безграничного мира внутри ушастой хрупкой головы.
– Где же ты, дружище?
На нарисованных очках маленькие блики, а за ними серые бесконечно глубокие глаза. У Полины не такие, хоть они и двойняшки. Я улыбнулся, вспомнив о Полине. Закрыл тетрадь с Антоном и сунул её в стол, а остальные потащил на улицу, зажав подмышкой.
Я видел это глаза снова и не раз. Впервые – когда Полина показала мне маленький пищащий сверток, откинула одеяло, а там они – глубокие и серые, внимательно смотрели на меня, а тонкогубый рот пускал пузыри.
– Папу узнал, – констатировала она. – На, подержи.
Совсем лёгкий, хоть и в двух сшитых одеялах.
– Привет, – сказал я и улыбнулся. Малыш решил, что хватит нежностей и скрипуче заплакал, сморщив личико.
– Максим, – сказала Полина.
– Ну, привет, Максим. Глаза знакомые.
Полина пожала плечами.
– У твоего деда такие.

Целые кусочки жизни стираются из памяти, когда они одинаковые, словно пролистываешь книгу без картинок. И вот только недавно гуляющая по дому в халате и с горшком Полина уже вернулась в привычный кабинет районной поликлиники к вящей радости заскучавших пациентов. Максим закосолапил в садик, потом в школу. Вестей от Антона не было.
– Сделаешь с ним уроки?
Я убавил громкость телевизора и поднялся с дивана. Макс стоял коленками на стуле в своей комнате и, усиленно пыхтя, зарисовывал карандашом аляпистый рисунок. 
– Что делаешь?
– Карта сокровищ, – он вытер нос.
– А чего корабль больше острова?
Макс непонимающе уставился на меня. Я взял у него карандаш.
– Есть же пропорции, расстояние. 
– Поможешь мне?
– Я пожал плечами. Да я и сам не умею. Может, тебя в школу рисования отдать? Давай лучше уроки сделаем, что нам там сегодня задавали?
Максим покусал губу и достал букварь.
– Только чтение. Это легко.
Он явно был расстроен. Я некоторое время посидел рядом, потом хлопнул себя ладонями по коленкам и поднялся.
– Ладно, Макс! Сиди, я кое-что принесу.
Конечно, сидеть он не стал. Следил, как я роюсь в ящике и достаю из-под всякого хлама старую тетрадь. Я аккуратно положил её на стол и раскрыл на первой странице. Безбрежное море под розой ветров словно плескалось по жёлтой странице, переливаясь через её край. Из глубины смотрели хищные глаза древних чудовищ, а под низкими тучами навстречу грозе плыл, раздув паруса, маленький кораблик.
– Вот, учись, Макс. Срисовывай, а потом сам научишься так рисовать.

Сын восхищённо листал альбом. Шло время. Мы не заметили, как подошла Полина, вытирая руки кухонным полотенцем. Оно смотрела через моё плечо и молчала. Я замер. Словно та буря вдруг пригрозила вырваться из тетради и разразиться здесь в маленькой комнате Максима, уставленной книжками и игрушками.
Аккуратно она взяла тетрадь в руки, полистала. Долго смотрела на портрет Антона, улыбающийся с последней страницы.
– Да, дядя Антон тебя бы многому научил, – улыбнулась она в ответ и отдала тетрадь притихшему Максу.
Я вышел за ней в коридор.
– Полина, я…
Она обняла меня за шею и поцеловала.
– Выброси мусор. Скоро ужин будет готов.
– А котлеты будут?
– И картофельное пюре с укропом. Иди уже, я освободилась, послушаю, как он читает.
Я вышел в подъезд с полупустым ведром. За окошком моросил дождь и протяжно выл ветер. Хорошо, что идти недалеко. Проходя мимо почтового ящика, я остановился, поковырял его ключом. Пусто, только пара рекламок. А неделю назад тут лежало письмо в ярком конверте. Внутри разрисованное жаркими странами и шаржами письмо.
«Прости, дружище. Пишу с такой части света, которую ты с трудом найдёшь на карте…».
И фотография. Знакомые глаза под узкими стёклами очков и девушка щекой к щеке, которую сложно не узнать. Я долго мял конверт в руках, потом спрятал в карман пиджака и похоронил под ворохом ненужных и не особо важных рабочих документов. Ни слова Полине о конверте. Мне ли не знать – у неё в шкатулке для заколок в прикроватной тумбочке точно такой же.