Затерянный поэт

Мало, очень мало сохранилось сведений об уроженце Павловска Иване Михайловиче Бельникове. Суд истории, может, и справедлив – стихотворения Бельникова весьма наивны и неброски даже по сравнению с произведениями Дрожжина, Белоусова, Шкулёва… Если литературоведы привыкли ставить кого-то из них в третий, а то и последующие ряды (занятие, кстати, весьма пустое и неблагодарное), то литературное обличье Бельникова на подобной картине едва просматривается…
И всё же поэт накрепко связан с Воронежской землей, и обойти его мы не вправе. Иначе, рубя с плеча, можно все растерять, можно невзначай выплеснуть с водой и ребенка…

Да, сведений очень мало! Автор этих строк в своё время обращался в Российскую Государственную библиотеку. Её сотрудники отнеслись к просьбе уважительно, тепло. В частности, пришел ответ от главного библиографа Евгении Найдиной. «К сожалению, – пишет она, – мне не удалось найти почти никакой информации об Иване Михайловиче. Помимо Вами упоминаемых изданий, мне удалось лишь найти романс на его стихи и немного информации о том, в каких альманахах и сборниках он печатался… Возможно, Вам смогут помочь в Отделе краеведения Воронежской областной универсальной научной библиотеки им. И.С. Никитина». (Романс в РГБ есть, верно, но он пока не оцифрован, хотя заявка была мной давно подана …).
А в Никитинке автор этих строк уже был, в августе 2017 года. И в Отделе библиографии, и в Отделе краеведения, и в Отделе редких и ценных книг… Ни-че-го!.. Ах, Иван Михайлович! Словно напророчил ты себе судьбу, выбрав псевдоним «Затерянный».
Впрочем, зацепка оставалась.

Семену Афанасьевичу Венгерову (знаменитый русский библиограф, историк литературы, критик; 1855 – 1920) Бельников выслал, и это небезызвестный факт, много материалов. В частности, в автобиографии поэт достаточно подробно описывает свои детские годы, учебу, самообразование, дает подробности семейной жизни. Так же он отправляет машинописные листы (94!) со стихами, датированные 8 декабря 1908 года – 26 мая 1913 года. К сему прилагалась рекламная карта магазина (печатная) и записка о псевдониме…
Кажется, чего же проще – Венгеров оцифрован. Открывай и смотри. Не тут-то было! Оказывается, в «Критико-биографический словарь русских писателей и учёных» эти сведения не попали. Рукописный же архив Венгерова весьма велик. К тому же начались революционные волнения, а вскоре ученый скончался. Так и остались документы под спудом…
Однажды известный воронежский писатель, краевед Олег Григорьевич Ласунский, упоминавший о поэте в Воронежской историко-культурной энциклопедии, посоветовал обратиться в Институт Русской литературы РАН (Пушкинский Дом). 
Действительно, почему бы не попытаться?

И вот он – ответ из Рукописного Отдела ИРЛИ от 4 апреля в 2018 года:
«Уважаемый Сергей Евгеньевич!
Ваша заявка обработана.
Данный документ хранится в фонде. Это Ф. 377, оп. 7, № 378. 102 л.
Копирование возможно.
… В Вашем случае: 600 руб.+ 102 л.х70 руб.+ уточнение шифра 100 руб.+ выдача их хранилища, составление договора и отправка копий по эл. почте – 300 руб.
Итого: 8140 руб.».

Да, цены, что и говорить, не для рядового любителя…
Помог неравнодушный к истории своего края человек, к сожалению, не пожелавший обнародовать свое имя. Требуемая сумма нашлась, и вот передо мной долгожданные листы из архива С.А. Венгерова. Стихи – машинопись, а вот автобиографическая записка писана от руки, и весьма трудночитаема. Почерк летящий, стремительный, где-то небрежный, однако не лишенный своеобразного изящества. Разобраться, короче, можно – при навыке… 
В начале, как сообщает поэт «Господину Профессору», к нему, Бельникову, явился «хороший знакомый, некто народный поэт Алексей Михайлович Чернышов и принес вырезку из газеты Вашего уважаемого объявления». Тут же последовало предложение гостя непременно написать автобиографию и послать свои произведения для «компетентной критики».
Далее Бельников напоминает Венгерову о давней встрече в литературно-художественном кружке (не суриковском ли?) на его лекции о Пушкине – так ему, человеку, знающему себе цену и одновременно весьма неуверенному в себе, легче начать. А далее – факты.

Итак, поэт-любитель Иван Михайлович Бельников (псевдоним – Затерянный) родился 2 января 1859 года, как он сам подчеркивает, в полночь, в городе Павловске Воронежской губернии. Фамилия его к моменту письма насчитывала уже 300 лет. Прапрадед Степан – выходец из Симбирска в Азов. «По заключении мира Петра Великого с Турками, – уточняет Затерянный, – все жители были выведены из Азова, и в наш Павловск пришло 1370 купцов…». Выходец из Азова Алексей Степанович жил до 90 лет, сын его Мирон умер в 85 лет, Иван Миронович, дед героя нашего очерка, – в 84 года.
Отец поэта Михаил Иванович – купец, ведший торговлю галантерейными товарами, был очень набожный, прекрасно знал Священные книги, и по молодости, было дело, даже собирался уйти в монастырь. Проторговав 55 лет беспорочно, он скончался на 84 году жизни. Мать, Раиса Ивановна, умерла двадцати восьми лет от роду. В четыре годика Ваня остался сиротой. Семи лет мальчика отдали в городское Приходское училище. Учился он очень охотно, обладая, как сам подчеркивает, исключительной способностью к учению. Способность эта, которую подтверждал Похвальный лист, была замечена, и выборный протоиерей Павел Тимофеев даже наведался однажды в бельниковский новый каменный дом (на какой из улиц Павловска он стоит? сохранился ли ныне?) и принялся чуть не со слезами упрашивать отца отпустить мальчика в Воронеж, в гимназию – продолжить обучение.
Но у Михаила Ивановича, человека «твердого по характеру, не любившего тщеславие», были другие планы. Разговор, происходивший при Ване, в гостиной, свелся к следующему. Старик твердо дал понять, что «нам, людям простым, с ученых детей хлеба не ожидать», а Ванюша пусть будет благодарен отцу за то, что ему была «дана возможность родить, воспитать и до времени сохранить своё честное имя». Мол, большая грамота всему пагуба… 
Участь Вани была решена. Все наставления отцовские были восприняты с благодарностью. И помогли они «в смысле «нравственности и терпения» выстоять в труднейшие годы, о чём речь позднее. Так и остался Ваня помогать приказчику, «добывать гривенник, тратить на себя копейку, остальное на семью». А семья была немаленькая. Состояла она из второй жены отца, «мать-мачехи», «женщины высокодобродетельной», поднявшей Ванюшу на ноги и давшей ему много в смысле характера, и шести братьев, сестер. Всего же обихаживали, вместе с племянниками, бывало, до 19 человек. Первый брат, родной, от первой матери, – Александр, по свидетельству поэта был очень хороший молодой человек, прожив 32 года, он умер от простудной горячки. Другой брат, Константин, 37-ми лет от роду – от алкоголя. Третий, Василий – 25-ти лет, от простудной чахотки. Скончался и младшенький Павел, 10-ти лет от роду… Ещё один брат, на тот момент здравствующий, – учитель в Павловске, «лет около 40, человек весьма светлый». Сестра Елена вдовая с двумя детьми, жили так же в Павловске. «Мать-мачеха» на момент написания письма (1913) была жива, ей пошёл 70-й год.
Столь подробные сведения Бельников сообщает, чтобы профессор, да, впрочем, и все мы поняли: путь его не был устлан лепестками роз, и много переживаний было отпущено поэту в жизни.

Несмотря на суровую отповедь отца, мальчика не оставляла жажда знаний. И он взялся за самообразование. Благо торговля была розничная, не особо крупная, и свободного времени было очень много, чтобы читать и читать все, что попадалось в руки. Так за одиннадцать лет были прочитаны все русские классики, большое количество иностранной литературы. Особенно полюбились ему Пушкин, Лермонтов и Надсон, а позднее, в Москве, Плещеев… Городская, а так же домашняя библиотеки, правда, товарища детства (отец-то был весьма расчетлив, лишнюю копейку в «баловство» не пускал!), очень помогла Ивану в самообразовании, «в завоевании почвы под ногами». Отец, следует отдать ему должное, человек «высокой степени гуманности и справедливости», сына понапрасну не притеснял. Старик всегда был «несказанно рад» послушать душевно-нравоучительные произведения. Тогда-то, в Павловске, и родились первые робкие попытки сказать о себе и о мире стихами. И, конечно, юноше захотелось найти своего читателя.

И вот… случилось нечто на первый взгляд неожиданное, вовсе не купеческое. Молодой человек «загрустил у отца при своем маленьком торговом деле» и при отправке товаров решился попытать счастья в Москве. Отбыв воинскую повинность, 14 июля 1881 года Иван «оставил свой город и родимое гнездо». Не раз, наверно, в дни невзгод вспоминался ему тихий отеческий Павловск…
А невзгоды налетали одна за другой. Стихи прокормить не могли. По оптовому галантерейному делу пришлось поступить на службу к некоему Кондратьеву, от него перейти к Титову и Козлову. Далее – забросило к Иванову, Прибылову, Константинову… Думается, неглупого, начитанного молодого человека, к тому же с пылкой творческой душой не особенно жаловали практичные, прижимистые купчины. «Борьба за свое я, за кусок хлеба отдалили мою поэзию на целых 25 лет… Моя любовь к чтению, мои поэтические наклонности все пошли в Тартар Плутона… А жить надобно…», – горько замечает в письме поэт. (Забегая вперёд, надо сказать, что лишь перевалив на шестой десяток, Иван Михайлович решился, наконец, открыть в Москве своё небольшое оптовое галантерейное дело. Однако торговля унесла все его сбережения и доставила массу огорчений).

Да и в семье все шло через пень-колоду. Жена Вера Ивановна, по душе редкая женщина, по матери была алкоголичка последние 13 лет жизни. Поэт страшно мучился с нею. Вечно расстроенный и по службе и дома, он порой был готов наложить на себя руки, и лишь образ «чýдного Отца» (да, так всегда в рукописи, неизменно благодарно, благоговейно – с большой буквы!) и его слова: «придет время, все уладится, все надо переносить стоически» – удерживали от рокового шага.
Торговля не шла, дома было неладно, зато пришло вдохновение. В 46 лет и 8 месяцев, как скрупулезно приписывает поэт на полях в конце письма, Муза вернулась. Переворот свершился! А внешняя причина такова. В гости к Бельниковым в Москву из Павловска приехала на каникулы двоюродная сестра Ивана Михайловича Зиновия Ивановна Сыромятникова, девушка двадцати лет, учительница, и провела у них два месяца. «Надо Вам сказать, – пишет Венгерову разоткровенничавшийся поэт, – мы ее страшно полюбили и к ней привязались». (Детей-то своих не было…). Девице нужно было уезжать на родину 4 сентября 1905 года, и во время обеда, 28 августа, Ивану Михайловичу пришла мысль отправить жену и сестру к фотографу.
(Кстати говоря, ни одна фотокарточка Венгерову не поступила. Однако безоговорочно утверждать, что прижизненные «портреты» самого Бельникова и его семьи не сохранились, не следует. Может, лежат они у потомков, а может, ждут своего исследователя где-нибудь в архиве, а то и в какой-нибудь букинистической лавочке среди подобной малозначительной на первый взгляд россыпи… Всякое бывает…).
Итак, фото было сделано. А после, на следующий день, были написаны восемь строк, вызвавшие смущенную и благодарную улыбку Зины, – неправильным размером, но сердечно; и еще одно стихотворение – «на проводы». Стихи потекли рекой. Он чувствует какую-то опьяняющую жажду и пишет, пишет, пишет – «упражняется ежедневно до 2, 3, 4 утра и так около двух лет подряд». «Что-то стихийное охватило меня… Форма давалась всё легче и легче… Голова горела». Кажется, замечает поэт, если бы существовал такой аппарат, который умел записывать все мгновения, можно было создать сотни томов. Давайте потихоньку улыбнемся, и всё-таки не надсмеемся, ибо поэзия для автора, находящегося в отчаянной борьбе за честь своего имени и за сохранение насущного куска хлеба, была спасительна – «она вызвана вновь… исключительными невзгодами в жизни».

И вот ещё один удар… Вера Ивановна, супруга Ивана Михайловича, «после 20 лет супружества от скоротечной чахотки мирно почила» 12 мая 1910 года и была похоронена на кладбище Донского монастыря, на одной линии с Муромцевыми… А жить-то надобно…
И вдруг – пришла любовь! Уже 8 ноября 1910 года истосковавшийся поэт женился на бедной девушке, Елене, родилась дочь – Мария. «Я по семейству очень и очень счастлив», – радостно пишет 50-летний молодой отец. И добавляет: «Я жену страшно любил и люблю её за честность и доброе сердце». Впоследствии в семье, видимо, что-то произошло, и была какая-то, хочется надеяться, недолгая разлука…
И снова Бельников возвращается в письме к своей излюбленной теме – к поэзии. И тут начинается нечто интересное. Поэт, скромно признавая, что тщеславию он чужд, и не боялся никогда затеряться, дабы впоследствии не сожалеть о напечатанном, вдруг откалывает финт. «Я всеми силами старался овладеть стихами в совершенстве, и в добрый час сказать, а в худой промолчать, я стихом владею, как никто» (!). Он сообщает Венгерову о том, что на момент написания письма у него созданы до 2500 произведений на разные темы, от песен до молитв. Пишет он ежедневно, упражняя свой железный характер и развивая способности, нередко по нескольку «пиес», практически без поправок, и лишь усталость или домашние хлопоты могут отвлечь его от единственно радостного занятия. А так – хоть до бесконечности! Да, лет своих он пока не чувствует – «со старыми стар, с молодыми молод». А финт ребяческий наивный… Ну, может и занесло человека творческого – с кем не бывает. А может, и лукавство народное, купецкое заиграло: пусть, мол, профессор покумекает. Так, не ровëн час, заинтересуется, и до стихов доберется, не закинет их сходу в дальний ящик. Тем более, тут же, по соседству, Затерянный вполне резонно добавляет: дескать, надо довольствоваться тем, что есть, а не подходить к себе с меркой Гёте да Байрона. Да и к профессору писать, дескать, довелось впервые в жизни, и сказать довелось больше, чем следует…
А дальше – просьбица отнестись «отечески, братски, строго взыскательно в смысле оценки», и почтить ответом при первой оказии – мол, писать или оставить? И – адрес домашний: Москва, Малая Ордынка, дом 13, квартира 14. И предложение выслать «навечно» ещё несколько произведений, благо черновики хранятся особо (значит, были и домашний «писательский» архив, и, вероятно, пишущая машинка, на которой при случае печатались стихи…). И – далее – положенные извинения и поклон. В отдельной записке поэт даёт пояснение своему псевдониму «Затерянный», выбранному для участия в конкурсе имени Надсона, так, по-видимому, и не состоявшемуся…

«Затерянный»… Пророчество? Судьба? Закономерный итог? Хотя, наверное, при жизни ему удалось «засветиться», в той или иной степени. Думается, не мог он, выходец из народа, перебравшись в Москву, полностью остаться от него в стороне. Так что вниманием он обделен не был. По крайней мере, стихотворец Ганьшин-Гремяченский (две гипотезы: земляк, уроженец села Гремячье, или же Сергей Ганьшин, поэт-самоучка, член Суриковского кружка) посвятил нашему земляку тёплое стихотворение, где подчеркиваются незаурядные душевные качества адресата. Оно заслуживает того, чтобы привести его полностью.

Певец любви

Певец! ударь по струнам звучной лиры,
Пусть песнь твоя врачует раны нам,
И всем измученным тяжелою борьбою
Вольет в сердца целительный бальзам!
Буди стихом к познанью правды-Бога.
Зови смелей на светлый путь вперёд;
Свет истины поборет тьму в народе
И песнь твоя тебя переживёт!..
Пусть звук её разносится далëко,
Аккорды струн пусть плачут, но не мрут,
К святой любви, завещанной Пророком,
Пусть в жизни всех обиженных зовут…
Ударь, певец, по звучным струнам лиры,
Буди, буди уснувшие сердца;
Пусть не умрет твой стих в родном народе
И не забудет он – любви певца!

Внятно говорящие строки – не только о лирической направленности поэзии Бельникова, но и о гражданской. Да, Бог, Любовь, Поэзия, Народ – излюбленные творческие устремления Ивана Бельникова. Что и говорить, ритмы его зачастую однообразны, образы неярки, но… Все это искупается чистотой и пылкостью души, порывами к горнему Свету.
Вообще, страдание и грусть почти постоянный лейтмотив бельниковской поэзии, её закономерная основа:

Ослабело сердце от невзгод суровых,
Утомилось биться от борьбы с судьбой…
Вечно ты нахмурен, ходишь как в оковах,
Бегаешь от горя, горе за тобой!

Запросило сердце любви светлой, чистой,
И нашлась по мыслям грёза под луной,
Но не долго тешил взор её лучистый,
Умерла и скрылась в выси голубой!..

Годы всë уходят, счет их всë длиннее,
Голова покрылась старым серебром…
Пролетела юность… Даль в очах темнее…
Скоро спать придется под святым крестом!

Скоро, скоро песни мне споют другие…
На погосте будет тихо всë вокруг…
Исстрадалось сердце… Люди, люди злые
Оборвали струны и у Музы слух!

Или – ещё один крик отчаяния:

Расходились думы,
Сердце разошлось…
Эх! Пожалуй, сгинуть
Как бы не пришлось?

Думы, злые думы,
Отходите прочь!
Уносите бури…
Мне и так невмочь!

А здесь уже – не единоличие, не самокопание, но и живая боль за народ, за страждущего брата:

Не веселую песнь я пропеть вам хочу
О стране чудных грёз, неизведанной мной,
Я спою вам о тех, к кому сердцем лечу,
Кто скорбит день и ночь от неправды людской!

Конечно, совестливый поэт («Нет, муза не молчит!») видит страдания народа, и не может остаться в стороне. И подобное видение не способствует душевной радости:

Богатство алчное забрало силу в свете,
Богатый бедного в дугу совсем согнул…
Кто, кто пред сильными из нас не был в ответе?
И кто в гонении страдальцев помянул? 

И всё же его не оставляет смелая надежда: 

Придёт пора, пора объятий,
Желанье жить семьей одной. 

И ещё, ещё – вот оно, ценнейшее стремление к Воле, к Свету! –

Крикну: полно унывать!
Грудью надрываться!
Нам не время горевать, 
Будем и смеяться!
Будет время, отдадут
Волю нам родную
И акафист нам прочтут
За любовь святую,
Что в сердцах своих таим
К меньшему мы брату,
И за то, что не хотим
Поклоняться злату!

И вот – через отчаяние, через великую тоску – прорывается, наконец, молитва:

Вдохни, Господь, мне в сердце пламень –
К Тебе горит любви огнëм…
Ты раздроби сомнений камень,
Что в сердце царствует моëм!
………………………
Вдохни, вдохни струю живую
Твоих горячих, мудрых слов…
И я склоню главу седую
Пред Тем, кто был одна Любовь!

И вместе с молитвой – является просветление:

Смири уста святым молчаньем
И сердце к правде приложи…
Себя терпением свяжи
И увенчай главу страданьем!
………………………
Не унывай и не смущайся
О том, что страшно грешен ты,
Бог всех нас видит с высоты,
И если веришь, то мужайся! 

Много строк И.М. Бельников обращает к Богу. Да, он убежден, спасение в Боге, и в Его Любви, и в Поэзии, которая тоже – от Него:

Поэзия – любовь, блаженства час,
Отрадное, блестящее явленье…
Она ласкает слух, дарит не раз
И мне свое святое вдохновенье.

Или:

Когда коснется слуха звук,
Иль сердца голос Музы нежной,
Тогда далёк ты горьких мук
Души истóмленной, мятежной!

Мечты тебя уносят в даль,
К вершинам звездного эфира…
Где не царит земли печаль –
Бог грозный страждущего мира!
………………………
И лира мощно под рукой
Шлет звëздам стройные аккорды,
И под тобой тогда мир гордый
С своей житейскою слезой!

Мир гордый, заплаканный… Не менее гордый и несчастный поэт, по большому счёту, всё-таки чурался лести, фимиама:

Кадильный фимиам! К чему певцу он нужен?
Не гордость ли придаст его душе живой?
Талант и без похвал быть должен обнаружен;
К чему, к чему они певцу любви святой?

Но, что греха таить, были и сильнейшие желания – наивные и трогательные – славы, власти:

Бывают минуты, когда ты мечтаешь
О славе и чести и власти земной,
И даже в безумьи мысль в сердце рождаешь
Подняться и к солнцу в простор мировой.

Конечно, эта двойственность мучила, надрывала. И бесчисленные многоточия – четырехточия! – в рукописи – подтверждения крайней неуверенности поэта. Его постоянной тоски, вызванной внешними неурядицами, его душевной смуты…

Стихи моего земляка весьма напевны. И не зря на его слова композитор А. Баянов написал музыку. Так родился романс для пения с фортепиано «На крыльях сладких грез».
Очень ощутимы в поэзии Бельникова народные мотивы, что не удивительно: не мог он пройти мимо не только любимого и почитаемого им Пушкина, но и Никитина, и Кольцова:

Что горюнишься,
Что туманишься,
Черной тучкою
Ходишь, милая?

Иль изменчив стал
И любить устал
Друг твой пламенный,
Радость светлая?

Иль и ты сама,
Как весной река,
Изменила вдруг
Ночкой темною?..

Не таись, открой,
Что, мой друг, с тобой
Вдруг случилося
На заре весны?

Зачем в сердце страсть
Потеряла власть?
Зачем оченьки
Вниз опущены?..

Нашего поэта привлекала и возможность испробовать строгие формы, в частности, – сонет:

Не грусти, голубка, не грусти о многом,
Всë придет порою до груди сердечной;
Нам не в этой жизни, жизни скоротечной,
Ждать себе отрады, – она там, за гробом!

Не грусти, друг милый, о людских невзгодах,
Скоро лучи солнца заблестят с вершины…
Скоро Бог откроет нам Свои картины
О блаженствах райских и его народах.

Верь ты мне, подруга, верь певцу-поэту,
Что настанет время – злоба усмирится,
Тьма осенней ночи покорится свету.

Зло навек исчезнет, гордые смирятся,
Каждый только правде будет покоряться,
Слез не будет видно, сила упразднится!

Однако, видно, счастье – лишь на небе…

1913 год… Преддверие Первой мировой… Дальнейшая судьба Бельникова и вовсе теряется во мраке. Пришел ли ответ от Венгерова с критическими замечаниями? Думается, вряд ли – материалов присылали сотни… Бросить писать Бельников вряд ли решился – уж очень сильно было творческое горение стихотворца. Судя по датировке его небольшой патриотической книжки-листовки «Призыв о помощи Сербии» (хранится в Российской национальной библиотеке, Санкт-Петербург), умереть раньше 1915 года он никак не мог.
Так когда же – конец? И где? Остался он в Москве и упокоился на кладбище Донского монастыря возле первой своей супруги, принесшей ему так много огорчений? Или на склоне лет, пережив войны и революции, разорившись вконец, поэт возвратился в свой родной Павловск? Продолжал противостоять пагубе, памятуя наставления отца или, махнув на все рукой, отдался известной русской привычке? Продолжал до последних дней творить, или замолк окончательно? Кто знает…
Неизвестно пока ничего и о потомстве Бельникова. Были ли дети у дочери его Марии? А если были, то живут они под другой фамилией – девичья фамилия ушла в прошлое. Были, наверное, дети в Павловске у брата-учителя, «светлого человека»; были и у вдовой сестры… Род, пусть и не прямой, оборваться не должен…
Хочется надеяться, что пробелы эти временные, и какому-нибудь энтузиасту-краеведу обязательно попадутся на глаза новые материалы о поэте-любителе Иване Михайловиче Бельникове, и сбудется пожелание его друга Ганьшина-Гремяченского: «Пусть не умрет твой стих…».