«Гусар! Ты весел и беспечен…»

Царское Село. Один из самых знаменитых петербургских пригородов, место, воспетое Ломоносовым и Державиным, Жуковским и Тютчевым, Ахматовой и Гумилёвым, Северяниным и Мандельштамом. Место, поистине обессмерченное творчеством Александра Сергеевича Пушкина, дух которого до сих пор витает над здешними дворцами, парками, прудами. 
С Царским Селом связан определённый период жизни и другого гения отечественной словесности – Михаила Юрьевича Лермонтова. 
Отучившись, как мы знаем, два года в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, он Высочайшим приказом от 22 ноября 1834-го производится в корнеты лейб-гвардии Гусарского полка и спустя три недели прибывает к месту своей службы – в Софию. 

Эта самая София – прямое детище императрицы Екатерины II. В конце 1770-х годов она повелела образовать новую Санкт-Петербургскую губернию из семи уездов, одним из коих стал Софийский. В уездный центр предполагалось перевести всех жителей царскосельской дворцовой слободы, одновременно он должен был превратиться в образцовый город, чья планировка органично вписывалась бы в парковую композицию.
Общим проектированием занимался архитектор Чарльз Камерон. Одно за другим здесь появились каменные здания Присутственных мест с башнями (самая старая из уцелевших софийских построек), ратуши, больницы, фабрики, богадельни, затем мельница, трактиры, Почтовый двор (упомянут Радищевым в «Путешествии из Петербурга в Москву» и Пушкиным в «Капитанской дочке»), естественно, дома для обывателей. А на центральной площади вырос собор во имя Софии Премудрости Божией, напоминавший уменьшенную копию константинопольского храма.
В 1780 году городку присваивается собственный герб: на пурпуровом щите чёрный двуглавый орёл, имеющий на груди серебряный крест в голубом поле и держащий в одной лапе якорь, а в другой факел. 
Однако развитие Софии шло плохо, одной из причин тому стало отсутствие хорошего водоснабжения. При Павле I тут прекратилось всяческое строительство, а в августе 1808 года император Александр I подписал указ о ликвидации Софии как отдельного города и образовании «соединённого отныне города Царское Село». Началось обратное заселение дворцовой слободы, а на месте так и не развившихся жилых кварталов было устроено обширное военное поле. 
С того момента София превращается в «военное предместье» Царского Села. Начиная с 1798 года лейб-гвардии Гусарский полк, квартировавший зимой в столице, весной перебирался в Софию. Окончательно же лейб-гусар разместили здесь в 1814-м, по возвращении победоносной русской армии из заграничного похода. Софийский собор превратился в полковую церковь. 
Со многими гусарскими офицерами водили знакомство лицеисты знаменитого первого выпуска – они встречались у Н.М. Карамзина, у графа Ф.П. Ожаровского, управляющего Царским Селом, у баронессы Вельо, вдовы придворного банкира. Три раза в неделю воспитанники Лицея попеременно ходили в манеж, где штаб-ротмистры Крекшин и Кнабенау учили их верховой езде. 
Конечно же, юные Александр Пушкин, Вильгельм Кюхельбекер, Иван Пущин, Владимир Вольховский, Антон Дельвиг были желанными гостями в гусарских казармах. Пирушки далеко за полночь, романсы под гитару, веселье, смех, бесконечные рассказы о приключениях военных и не военных… (Подобная встреча колоритно описана в романе Юрия Тынянова «Кюхля».) Но не пирушки главным образом привлекали Пушкина и его друзей в Софию. Среди «не слишком мудрых усачей» были и люди образованные и чрезвычайно умные – Пётр Чаадаев, Пётр Каверин, Николай Раевский, Памфамир Молоствов. Толковали «о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими втайне». 

…По заведённому порядку Лермонтов, прежде всего, представился полковому командиру, генерал-майору М.Г. Хомутову. Участник наполеоновских войн, он лично был знаком с Жуковским, Пушкиным, другими литераторами, а впоследствии высоко ценил лермонтовское дарование и относился к поэту очень доброжелательно. Интересно, что когда Хомутова в 1839 году переводили на новое место службы, в Новочеркасск, офицеры полка заказали ему в подарок у живописца А.И. Клюндера серию своих акварельных портретов. Было среди них и лермонтовское изображение. 
Михаила Юрьевича зачислили в 7-й эскадрон, которым командовал ротмистр Н.И. Бухаров – «настоящий тип старого гусара прежнего времени, так верно и неподражаемо описанного Денисом Давыдовым… Вечно добродушный собутыльник, дорогой и добрейший товарищ, он был любим всеми офицерами полка». Лермонтов тоже привязался к Николаю Ивановичу, человеку большого сердца и пылкого характера, и впоследствии посвятил ему два стихотворения. 
Гусарские казармы занимали три квартала вдоль Волконской (ныне Парковая) улицы, от Госпитального переулка до Манежной улицы. Были они деревянными, и только штаб полка занимал каменные дома, соединённые высокой стеною. В казармах было и несколько помещений для офицеров, но большинство из них предпочитало снимать квартиры. Видимо, так сделал и молодой корнет Лермонтов. На его квартиру в феврале 1837 года примчался начальник штаба Гвардейского корпуса, генерал-лейтенант П.Ф. Веймарн, чтобы осмотреть лермонтовские бумаги и, найдя подозрительные, наложить на них арест. Но заболевший незадолго до этого поэт жил в Петербурге, и Веймарн обнаружил квартиру нетопленной, а ящики стола пустыми. 

В мемуарах о Лермонтове сообщается, что после первой ссылки он вместе с Алексеем Аркадьевичем и Алексеем Григорьевичем Столыпиными жил «на углу Большой и Манежной улиц». Но адрес этот не вполне ясен, ибо Манежная находилась между Волконской и Артиллерийской улицами и с Большой не пересекалась. Главное, на ней не было ни одного жилого сооружения, только казармы, конюшни, манежи. Вероятно, лермонтовские современники называли Манежной Конюшенную улицу, так как на ней стоял один из манежей, и поэт со своими родственниками обитал на углу этой улицы и Большой. 
Хозяйство у всех троих было общее. Лермонтов любил хороших лошадей и ввиду частых поездок в столицу держал верховых и выездных. Его конь Парадёр считался одним из лучших; он купил его у генерала Хомутова и заплатил более 1500 рублей (6000 рублей ассигнациями). 
Служба в полку была не тяжёлой, кроме разве лагерного времени или летних кампанементов по деревням, когда учения проводились ежедневно. На учениях, смотрах и маневрах должны были находиться все числящиеся налицо офицеры. В остальное время служба обер-офицеров, не командовавших частями, ограничивалась караулом во дворце, дежурством по полку да случайными нарядами. Поэтому большинство офицеров, не занятых службою, уезжало в Петербург и оставалось там до соответствующего вызова. Показателен такой случай. М.Г. Хомутов как-то велел полковому адъютанту графу И.К. Ламберту назначить на утро очередное учение, но адъютант доложил, что вечером в Александринском театре идёт опера Д. Обера «Фенелла» и многие офицеры, не зная о наряде, не будут на учении. Командир принял подобное представление и перенёс учения на следующий день. (Кстати, Лермонтов любил играть на фортепиано увертюру из этой оперы.) 
Впрочем, строевые учения казались Лермонтову утомительными и однообразными. «Ученье и маневры производят только усталость», – жаловался поэт в письме С.А. Раевскому в июне 1838 года. И несколько раз он позволял себе мелкие шалости против дисциплины и формы. Однажды явился на торжественный развод караула в присутствии Великого князя Михаила Павловича с короткой (почти игрушечной) саблей. Младший брат императора оценил юмор, тут же дал поиграть этой саблей своим малолетним племянникам, Николаю и Михаилу, которых привели посмотреть на развод, но Лермонтова, тем не менее, приказал выдержать на гауптвахте пятнадцать суток. В другой раз поэт был отправлен под арест прямо с бала за неуставное шитьё на воротнике и обшлагах вицмундира. 
Здание бывшей гауптвахты на углу Парковой и Огородной улиц (ещё раньше там были упоминавшиеся выше Присутственные места города Софии) сохранилось. В общей сложности Михаил Юрьевич провёл там более трёх недель. Но времени даром он тогда не терял – написал маслом картину, изображающую кавказский пейзаж, арбу с сидящей в ней женщиной, всадников. Картина предназначалась в презент московской родственнице А.М. Верещагиной, а теперь находится в Доме-музее М.Ю. Лермонтова в Москве. Говорили также, что стены гауптвахты изнутри были сплошь исписаны лермонтовскими стихами. 

Бывшая Гауптвахта

Из-за своих арестов Михаил Юрьевич оказался лишённым возможности участвовать в любительском спектакле из двух французских водевилей, который ставило семейство Карамзиных (знакомство с Екатериной Андреевной и Софьей Николаевной Карамзиными, вдовой и старшей дочерью знаменитого писателя и историографа, состоялось у Лермонтова в Ротонде Китайской деревни, в Александровском парке). В водевиле Э. Скриба «Карантин» он должен был играть роль негоцианта, в другой пьесе – название её нам неизвестно – роль ревнивого мужа. 
Не состоялось и лермонтовское присутствие на увеселительной «карусели» – своеобразном представлении наездников и наездниц, куда Софья Карамзина пригласила его как пару к своей младшей сестре, Лизе. Бывший дворцовый манеж, где устраивались карусели, расположен на Садовой улице. Вот как описывала С.Н. Карамзина это представление: «Там было, я думаю, около двухсот зрителей, которым отвели места за барьером. Манеж был очень красиво освещён, гремела музыка, гусары были в своих красных мундирах; всё имело радостный и праздничный вид. Я вскочила на лошадь, вверив себя Богу; и он меня не оставил… Мы удивительно точно выполнили ужасно трудные фигуры, такие как “восьмёрка”, “мельница”, “цепь”… (Поскольку бедного Лермонтова не было, кавалером у Лиз был другой гусар, некий г. Реми)». 
Если арест Михаила Юрьевича поверг в растерянность Софью Николаевну, то, что уж было говорить о бабушке его, Елизавете Алексеевне: в день своего рождения, 3 октября, он не смог приехать на устроенный ею вечер. Сначала причину от почтенной женщины скрыли, объяснив, что внук её должен оставаться по службе в Царском Селе. Однако пребывание на гауптвахте затянулось, пришлось сказать ей правду. Это произвело на Елизавету Алексеевну ужасное впечатление, ей стало дурно. 
Узнав об этом, Лермонтов просил коменданта отпустить его на несколько часов, чтобы навестить бабушку и успокоить её, но он не посмел нарушить приказ Великого князя. Не помогло и обращение к командиру полка. Тогда Лермонтов написал отчаянное письмо своему двоюродному дяде А.И. Философову, занимавшему видное положение при Дворе. Наконец, утром 11 октября у Михаила Юрьевича получилось выехать в Петербург.
С.Н. Карамзина, отметим, восторженно относилась к Лермонтову, человеку и поэту, о чём свидетельствует её переписка. «Поистине блестящая звезда восходит на нашем ныне столь блёклом и тусклом литературном небосклоне». 

Знаменитые Царскосельские парки начинались по другую сторону Волконской улицы. От Орловских ворот за Большим прудом уже виден среди зелени деревьев портик Камероновой галереи, а если обогнуть пруд, пройдя мимо растреллиевского павильона Грот, то справа откроется величественный фасад Екатерининского дворца. 
Лермонтов, как и Пушкин, очень любил прогуливаться в этих парках. Однажды он встретил здесь товарища своих пансионских лет художника Моисея Меликова. Тот впоследствии вспоминал: «Царскосельский сад, замечательный по красоте и грандиозности, привлекал меня к себе с карандашом в руках. Живо помню, как, отдохнув в одной из беседок сада и отыскивая новую точку для наброска, я вышел из беседки и лицом к лицу столкнулся с Лермонтовым после десятилетней разлуки. Он был одет в гусарскую форму. В наружности его я нашёл значительную перемену. Я видел перед собой не ребёнка и юношу, а мужчину во цвете лет, с пламенными, но грустными по выражению глазами, смотрящими на меня приветливо, с душевной теплотой. Казалось мне в тот миг, что ирония, скользившая в прежнее время на губах поэта, исчезла. Михаил Юрьевич тотчас узнал меня, обменялся со мною несколькими вопросами, бегло рассмотрел мои рисунки, с особенной торопливостью пожал мне руку и сказал последнее прости… Заметно было, что он спешил куда-то, как спешил всегда, во всю свою короткую жизнь. Более мы с ним не виделись». 
Лермонтов, несомненно, хорошо знал и Екатерининский, и Александровский дворцы: именно здесь несли дежурство офицеры гвардейских полков. Кстати, на известной акварели В.С. Садовникова «Вид Екатерининского дворца в Царском Селе со стороны парадного двора» мы видим, как на смену выходящим из караульного помещения кирасирам Его Величества полка идёт строй лейб-гусар.  

В. Садовников. Вид Екатерининского дворца

Упомянем и о первой в России железной дороге, открытой в октябре 1837 года между Петербургом и Царским Селом и продлённой через несколько месяцев до Павловска. Современники с восторгом писали о необыкновенной быстроте езды по «чугунке». Даже вид паровоза и клубы дыма, освещённые огнём топки, приводили публику в восторг. Но поначалу ездить новым видом транспорта многие опасались. Е.А. Арсеньева даже взяла с внука слово, что он никогда не воспользуется железной дорогой, но со временем и её, хотя и с большим трудом, уговорили поехать. 

В Царском Селе Лермонтов внешне вёл тот же образ жизни, что и большинство его товарищей по полку – любителей крупных карточных игр и гомерических попоек с огнями, музыкой, женщинами и пляской. Например, у корнета В.Д. Бакаева, ротмистров О.Ф. Герздорфа и А.Г. Ломоносова проигрывались десятки тысяч, у других офицеров – тысячи бросались на кутежи. Михаил Юрьевич бывал везде и везде принимал участие, однако сердце его не лежало ни к тому, ни к другому. Он приходил, ставил несколько карт, брал или давал, смеялся и уходил. О «дамах», приезжавших из столицы на кутежи, говаривал: «Бедные, их нужда к нам загоняет», или «На что они нам? У нас так много достойных любви женщин». Из всех этих шальных удовольствий он больше всего любил цыган. 
Внутренний мир поэта, конечно же, был иным. В те годы он работал над значительнейшими своими произведениями. А многие из его сослуживцев были уверены, что занятия литературой несовместимы с достоинством офицера. И, как свидетельствует мемуарист, поэт старался уклониться от чтения своих стихов однополчанам. 
Были, впрочем, среди них и те, кто чтил в Михаиле Юрьевиче поэта и гордился им. С ними у Лермонтова сложились особо тёплые отношения. Позднее, находясь в другом (Гродненском) полку, он мечтал о возвращении в лейб-гусары. В поэме «Тамбовская казначейша» есть такие строки: 

О скоро ль мне придётся снова
Сидеть среди кружка родного
С бокалом влаги золотой
При звуках песни полковой! 
И скоро ль ментиков червонных
Приветный блеск увижу я,
В тот серый час, когда заря
На строй гусаров полусонных
И на бивак их у леска
Бросает луч исподтишка! 

В заключение упомянем, что если пройти по Парковой улице к дому №32, то на фасаде неоклассицистического особняка мы увидим мемориальную доску, посвящённую М.Ю. Лермонтову. Здание это – бывшее офицерское собрание 4-го Стрелкового Императорской фамилии полка, а ныне – Военно-морской Инженерный институт – построено на месте старых казарм 7-го лейб-гусарского эскадрона, в котором гениальный поэт и прослужил почти всё время.