«Семь часиков пробило...»

Старшая сестра Аня безумно любила брата: иногда шестилетнему Петьке казалось, что она зацелует его до смерти. Всё свободное время она отдавала ему, а вечером, уложив спать, уходила гулять. Приходила поздно, ложилась на край общей с ним кровати, и он сквозь сон чувствовал запах духов, иногда её волосы отдавали папиросным дымом, а губы – вазелином. Утром брат специально рассматривал рот спящей сестры, но помады на губах не находил, успокаивался, но всё же продолжал ревновать её к парням: к этому бандиту Спиркину, который кроме футбола и лазанья по чужим садам ничего не умел делать, к Шапиро, который был другим, собирал отличные корабли и подлодки, но при виде сестры только вздыхал, слова не мог вымолвить. Ещё несколько ребят крутились вокруг выпускницы ПТУ, но они все были из окрестных деревень, учились на ремонтников, им статная, длинноногая Анька – спортсменка и активистка – казалась просто недосягаемой. 
Мама, чуть старше сорока лет, красивая женщина – Александра Витальевна, работала и по воскресеньям: продбаза снабжала пивом и закусками все окрестные пивнушки, поэтому объёмы её работы в выходные и праздничные дни увеличивались в несколько раз. Дядя Семён, директор, злоупотреблял, конечно, тем, что мама не выступала, как другие грузчики, за соблюдение закона о труде, но ей надо было кормить большую семью и мужа – инвалида войны. Поэтому она оставалась на вторую смену, но зато домой приносила рыбу, бутерброды и консервы «Камчатка», завёрнутые в яркие листы с надписью: «Всем узнать давно пора бы, как вкусны и нежны крабы». 
А старший брат вообще не обращал внимания на Петьку, особенно в воскресенье, до самой ночи гонял по дворам на велосипеде или играл с друзьями – старшеклассниками, куда малолеткам вход был строго запрещён. Поэтому Аня оставалась единственным другом и на воскресенье, но иногда она всё же говорила брату: 
– Петь, ну будь человеком. Дай мне хоть в выходной день побыть с подругами... Потанцевать, наконец, и мне тоже хочется. Давай, я тебя умою, уложу, сказку расскажу и побегу... А уснёшь ты сам, ладно? 

Петька очень любил старшую сестру, наверное, даже больше, чем маму, поскольку все годы находился только с ней. В воскресенье он просил её об одном: после прочитанной сказки спеть жалобную песню. И Аня ложилась с ним поверх одеяла, обнимала его голову и тихим приятным голосом пела: 

...Семь часиков пробило, 
С работы все идут, 
А Кольку Чеснокова 
На кладбище везут.

А впереди ещё было о том, как он поссорился с бандитами, защищая честь одной бедной девушки, как его резали острыми ножами и как рабочие бежали защитить его, но не успели, было уже поздно. Петька не раз плакал после этой песни, а сестра, делая вид, что не замечает слёз, целовала ему глаза, а потом незаметно слизывала мокрые дорожки на его щеках и подбородке. 

*** 

«Как она могла жениться на этом гаде – Спиркине? – думал Пётр, слоняясь по большущему двору у кирпичного дома, где на втором этаже его любимая Аня сидела в свадебном платье за столом рядом с футболистом, – она что, дура? А Шапиро, а дядя Вазых – капитан из пожарки, а Костя-баянист из ДК? Разве они не хотели на ней жениться? Надо что-то сказать маме, надо что-то сделать...» Он остановился у одного из трёх столов, за которыми жильцы играли в карты, даже на деньги, сел на скамейку, положил руки на столешницу, на них – голову и заплакал. Не слышал, как к нему подошли трое парней – жильцы подвальных помещений, самые что ни на есть бандиты в этом районе, посмотрели на его заплаканное лицо, один из них сказал: 
– Чё ты, сопли-то распустил? Спира – наш кореш, в сборную по футболу попал, правда, скоро служить пойдёт. Но это евонные проблемы. А мы тогда и утешим твою Нюрку, а, короед, ха-ха-ха-хё-хё-хе... 
– Гады! Все вы – гады... Аня – моя сестра, золотая... 
– Так мы – не против! Чё ей три года ждать? Пусть погуляет, раз до армии решила хомут надеть... Давай-ка, братишка, выпьем за здоровье молодых. 
Они распечатали бутылку «белоголовой» водки, достали из карманов большой кусок чёрного хлеба, завёрнутый в промасленную бумагу, пару огурцов и обрезанный гранёный стакан. Первым солидно и со вкусом выпил Геша, вор-щипач, которого только недавно выпустили из тюрьмы. Он был настолько маленьким, выглядел так плюгаво, что Петька совсем не боялся его. Смотрел, как тот пьёт, оттопырив мизинец, аккуратно закусывает огурцом, передаёт стакан другу, Вовчику. Но тот вдруг отказался от своей порции, сказал: 
– Ну, шкет, поздравь свою сеструху! Выпей за ейное здоровье... – оглядел собутыльников, осклабился, – а мы те – поможем... 
Они молча смотрели на мальчика, будто понимая, какое горе тот переживает, не торопили с решением пригубить водки, всё отдали ему на откуп. И Петька принял решение, как взрослый человек: взял наполовину наполненный стакан, поднёс ко рту и, не медля ни секунды, выпил зелье. Ему совали в рот огурец, чёрный хлеб, а он смотрел на морду Вовчика, прозванного за учёбу во вспомогательной школе Дебилом, и хотел только одного: сказать, как он их всех ненавидит. 
До середины двора он дошёл самостоятельно, не то, чтобы падал, а даже не качался. Но о детскую песочницу споткнулся, потерял равновесие, присел на доски, упёрся локтями в колени, обхватил голову руками и довольно долго так сидел. Взрослые давно забыли о мальчишке: они распечатали вторую бутылку, переданную им со свадебного стола, вели разговоры. А Пётька, уже плохо соображая, пошёл к подъезду. Добрёл до лестницы, на втором переходе его пошатнуло, и он полетел через десять ступенек вниз. Подобрал его старший брат, который вышел со свадьбы покурить и увидел в углу лестничной площадки мальчишку, лежащего в неестественной позе. Он принюхался, сказал: 
– Вот гады, кто-то напоил Петьку... Костя, – обратился он к школьному товарищу, – вызывай «скорую», братишке совсем плохо... 
Откачали, отпоили Петьку быстро, а вот голень он порвал основательно, наложили гипс и не снимали его аж три недели. Потом в школе спрашивали, как да что, он говорил однозначно: ставил жерлицы по последнему льду, провалился в полынью, как ещё жив остался... Дело обычное, дело привычное: больше половины семей посёлка промышляли незаконным выловом рыбы. 
На второй день после свадьбы к брату в больницу примчалась Аня. Она обиделась на маму за то, что та долго не говорила ей о несчастье, случившемся с Петькой, спрашивала, кто ему поднёс водки: 
– Я всё равно узнаю, сама морду набью подонку, даже Спиркина просить не буду. 
– Как ты живёшь? – вдруг спросил Пётр таким голосом, что Анна поняла, что с братом стряслось в день свадьбы. Видимо, тогда-то он и понял, что навсегда потерял любимую сестру... 

*** 

Аня развелась со спившимся футболистом через пять лет, её малышу, Стасу, было почти три года. Воспитание мальчика взял на себя Пётр, который неплохо закончил шестой класс, был старостой и председателем совета отряда. Сестра работала хорошо, выполняла общественные поручения. Недавно её избрали освобождённым председателем профкома фабрики. За дом она была спокойна, знала, что брат заберёт малыша из садика, бабушка напоит-накормит, выгуляют его несколько часов, вечером передадут мамаше. Аня так и не стала переезжать от мамы, хотя администрация не раз предлагала ей благоустроенную квартиру. Всё отшучивалась: «Пока последний барак не расселим, не буду занимать чужую жилплощадь». И замуж не вышла: все старые женихи обженились, а на новых, честно говоря, уже и времени не было. 
Стас любил путешествовать вместе с Петром: тот соорудил коляску с разворачивающимся рулём, сажал малыша на подушки, пристёгивал брезентовым ремнём и увозил в свои заветные места – на речную плотину, на стройку жилого микрорайона, в лес, где научил собирать землянику, чернику и бруснику. Слышал не раз, как сестра говорила маме: 
– Господи, чтобы мы делали без Пети... 
Два месяца летних каникул пролетели, как один день: Пётр и Стас так загорели, что походили на туземцев. На август Аня взяла путёвки в свой, фабричный, дом отдыха, поехали на местном автобусе все вчетвером. «Мама Шура», так звал бабушку внук, волновалась: как бы Семён Семёнович не обиделся на неё. Аня сказала: 
– Мама, ты так переживаешь, будто не в учётчицы перешла, а в его заместители и получаешь всего-то чуть меньше его... Давно ли грузчиком надрывалась у этого хряка, а он помалкивал, используя безотказную женщину. 
Та, конечно, обиделась на слова дочери, но ничего не сказала: Аня была права. От непосильной работы она стала плохо ходить, вены на ногах, превратившихся в брёвна, вздулись, колени не сгибались. А ведь какая красавица была, Петька помнил, как все мужчины-фронтовики в праздники заглядывались на неё, стройную да нарядную. А она спешила домой, чтобы встретить день Победы со своим любимым мужем – Иваном Сотниковым, командиром, вернувшимся с войны инвалидом и все годы потом не встававшим с кровати. 

Делиться по двое не стали, Аня попросила четырёхместный номер, с умывальником и туалетом, только в душ надо было ходить в конец коридора. Пётр и Стас, ставший за лето говорить почти все слова, а также трудные буквы «р» и «ш», будто с ним специально занимался врач, разместились на кроватях у широкого, почти во всю стену, окна. Их мамы отделили полкомнаты занавеской-перегородкой, поставили свои кровати справа от входной двери, оборудовав слева закуток для игрушек. 
Кроме искусственного пруда, заросшего по берегам кустами сирени и жасмина, рядом с домом отдыха давным-давно соорудили плотину с искусственным песчаным пляжем, мостками для рыбаков и лодочной станцией. Мальчишки почти безвылазно были там, но на случай дождя или похолодания весь день работал клуб с двумя танцверандами и кинозалом. Фильмы для детей показывали и до обеда, и после тихого часа. 
Официальный отбой был объявлен в десять вечера, но малышей укладывали спать раньше, поэтому взрослые переходили на дальнюю, открытую танцплощадку. Пётр заметил, что возле Ани крутится какой-то мужик, старше её, в красивом коричневом костюме и лакированных туфлях. Как-то после обеда он подошёл к ним, собиравшимся всем семейством укладываться на тихий час, покивал головой в знак приветствия, сказал: 
– Анна Ванна, может, прогуляемся до плотины, после обеда – полезно... 
– Кстати, – сказала сестра, – познакомьтесь: это мой брат, Пётр и сын – Стасик... 
– Григорьев, – сказал мужчина, – завгар, приходите в гараж, в субботу, покатаю на машине. А сынишка у вас симпатичный, Анна Ванна... 
Вроде ничего мужик, с виду, но Петьке он почему-то всё равно не понравился: «Анна Ванна, Анна Ванна... – передразнивал он его, – притрётся, потом не отгонишь». И с этого момента он пристальнее стал следить за сестрой, неохотно соглашался укладывать на ночь Стаса, хотя раньше буквально гнал на танцплощадку обеих женщин. Вот и сегодня – капризы, ворчание: 
– Чё вы зачастили на танцы? А мы тут одни должны ютиться. Вот мы со Стасом проверим, когда вы вернётесь... 
– Про-ве-рим, – эхом отозвался малыш, а сам, поцеловав маму и бабушку, с нетерпением стал ждал, когда к нему в кровать заберётся Петя и начнёт читать книжку. 
Мама ещё с утра чувствовала недомогание, в середине танцев сказала дочери, что пойдёт домой и что по этому поводу не стоит беспокоиться. Но Аня простилась с Григорьевым, взяла её за руку, вместе направились к жилому корпусу. В комнату заходили тихонько, чтобы не разбудить мужчин. Но из-за перегородки слышались голоса, те разговаривали, видимо, младший что-то просил у старшего. 
– Ладно, – сказал Пётр, – мне твоя мама пела её. Но это давным-давно было... Хотя и сейчас кое-кто старается напасть на человека целой кодлой. 
И чистым голосом, с теми же интонациями, как у Ани, брат запел: 

...Семь часиков пробило, 
С работы все идут, 
А Кольку Чеснокова 
На кладбище везут.

А впереди ещё было о том, как Коля поссорился с бандитами, защищая честь одной бедной девушки, как его резали острыми ножами и как рабочие прибежали защитить его, но было уже поздно... 

*** 

Пётр вообще-то не был куркулём или зажимистым парнем, но после смерти отца, которого последние год-два практически не выпускали из больниц, и отъезда брата учиться в другой город, на него легли все мужские обязанности по дому: запасать на зиму картошку и дрова для печек, следить за дымоходом и водопроводом, мастерить игрушки для Стаса, относить сапожнику перед зимой и весной обувь для починки, договариваться с браконьерами о рыбе на праздники... Поэтому у подростка всегда были с собой деньги, он не афишировал их, но иногда ребята замечали, как тот застёгивал внутренний карман школьной гимнастёрки на булавку, тёмную, незаметную, которую ему разыскала в своём хозяйстве мама. 
Из-за этого у него иногда были сложности с занятиями по физкультуре: ребята раздевались в классе, в спортзал шли в трусах и майках. А Пётр снимал гимнастёрку прямо в зале, укладывал её на подоконник или в уголок под батарею. Авторитет старосты не позволял ребятам задавать ему лишние или ненужные вопросы по поводу одежды. Но физрук как-то спросил: 
– Петь, а ты чё в одежде ходишь в зал? 
– После урока объясню, Владимир Леонидович, – сказал он и густо покраснел. Первый раз учитель так нехорошо повёл себя с ним. 
– Он деньги булавкой закалывает, ха-ха-ха-хии... – залился смехом Борька, сын продавца цветов на колхозном рынке, которому подчинялись все торговцы и платили тому дань. Он демонстративно подошёл к одежде Петра, лежащей на подоконнике, вывернул внутренний карман и постарался сорвать булавку, – ой, палец уколол до кровянки... Ну, всё, ты мне ответишь! 
И пошёл на мальчишку, всё ещё не пришедшего в себя после слов учителя, сделал обманное движение левой рукой, а правой – сильно ударил Петьку в челюсть. Тот, так и не поняв, что происходит, взмахнул руками и свалился на пол. Зал дружно заржал, но не все: четверо друзей старосты пошли на Борьку, но и за того – тоже встало несколько человек. В общем, потасовка хорошая получилась. Учитель, кое-как растащив дерущихся, спрашивал потом у Петра: 
– Зачем ты деньги носишь с собой? И откуда они у тебя? 
– После школы мне надо идти к рыбакам, платить за рыбу... Обещал маме на Пасху принести свежих судаков. А деньги даёт мне сестра, Аня, да и мама тоже. Мало ли дел по хозяйству, когда они целыми днями на работе. 
– Драться нельзя, Петя,– миролюбиво сказал физрук, – но это я особо «пропишу» Борьке: вот моду взял, подлец, чуть что – сразу в челюсть. Он у меня подраит маты мочалкой! Но ты лучше не связывайся с ними, их целая кодла, вон, сколько трётся на рынке... 
– Я его не боюсь, если один на один, – сказал тихо, но уверенно, мальчишка, – и кодлы не боюсь... 
– Ладно-ладно, – закончил разговор Владимир Леонидович, сам в прошлом чемпион по боксу, – не петушись, давай забудем этот ненужный никому спор. А деньги держи всё же дома, если отца нет, пусть мама ими командует. 

Прошло с месяц-два, драка забылась, мало ли стычек происходит у мальчишек. Мама (то есть, бабушка Стаса) попросила Петра сходить на рынок, купить трёхлитровый бидон молока, который и припасла на кухне с вечера. Вернувшись из школы, он пообедал, оставалась уйма свободного времени. Решил сбегать к молочникам, потом закончить с уроками, забрать Стаса из садика и погулять с ним до возвращения взрослых. Размахивая бидоном, он проскочил несколько пустынных дворов: взрослые на работе, школьники только вернулись с занятий, обедают или сели за уроки, а в садиках и яслях – тихий час. Ворота на рынке никто не охранял, их открывали в шесть утра и закрывали с заходом солнца. Петька пробежал расположенные прямо на улице ряды с картофелем, капустой и другими овощами, зашёл в павильон, справа на деревянных прилавках стояли четверти с топлёным молоком, сквозь стекло просвечивали коричневые пеночки, рядом – банки с густой сметаной, блюда из белой глины хранили горы домашнего творога. Молоко на розлив продавали несколько колхозников, они сгруппировали вместе огромные бидоны, помогая друг другу вскрывать крышки, черпали белую жидкость большими черпаками, с шутками и прибаутками разговаривали с покупателями. Деньги собирала толстая женщина, держащая на прилавке две сумки с купюрами и мелочью. 
Пётр, когда вышел из павильона, сразу увидел Борьку: тот стоял на площадке, где выпрягают из телег колхозных лошадей и задают им сена. Рядом с ним – трое дружков, не те, что были в спортзале, пожалуй, на рынке их подобрал, чтобы не струсили перед Петькой. А дальше всё было, как обычно: мальчишку окружили, начали обзывать, толкать, дожидаясь ответной реакции. Правда, своей наглостью Борька додумался до новенького, сказал: 
– Деньги есть? Плати калым, тогда бить не будем. Но до следующего раза, когда нам снова понадобятся деньги... 
Пётр понял, что мира не будет, надо драпать, иначе с четверыми он просто не справится. Сделав вид, что левой рукой полез в карман за деньгами, тут же резко развернулся на месте и со всей силой вмазал бидоном по борькиному плечу – до головы не дотянулся. Тот, от неожиданности и такого вероломства противника, не смог устоять на ногах, свалился в лошадиный навоз. Не медля ни секунды, Петька, уже зажав бидон обеими руками, двинулся на самого крупного врага. Того как ветром сдуло, он отбежал с десяток шагов и стоял, крутя пальцем у виска. 
– А-а-а... Сволочи! – буквально завопил мальчишка, – я вам дам денег, гады! – и стал махать бидоном, вращаясь на одном месте. От такого напора разбежались и остальные дружки Борьки. А тот всё никак не мог выбраться из навоза, вдруг начал отряхивать брюки, боясь посмотреть в сторону Петьки: как бы он не врезал ему по голове бидоном. Молоко густо расплескалось на вытоптанной лошадиными подковами земле, залило шаровары и ботинки подростка. 

Боли он не почувствовал: будто зацепился правым боком за гвоздь, как не раз бывало с ним на стройках новых домов. Когда опустил бидон, увидел, что один из подростков, похожий на южанина, рослый, с заметно пробившимися чёрными усиками, заводит свою руку, в которой был зажат перочинный нож с тонким лезвием, в сторону, потом снова тычет им в правый бок Петьки. «Как он успел оказаться сзади меня?» – подумал мальчишка, чувствуя, что по ягодице и ногам побежала тёплая струйка. Правая нога стала подкашиваться, он опустился на одно, потом на втрое колено, начали закрываться веки, силился открыть глаза, но у него ничего не получалось. Бидон вырвался из ладони, упал на жёлтый навоз, залил его белыми потоками молока. Струя подползла к ногам мальчишки и стала окрашиваться в алый цвет. «Почему красное молоко?» – снова подумал он и ткнулся лицом в образовавшуюся лужу. Ноги его дёргались... 
От ближайшей телеги к подросткам пошли двое колхозников, один из них держал в руках кнут из плетёной кожи, второй поднял с земли обрубок увесистой доски. 
– Нукось, кончайте! – сказал тот, что с кнутом, – что за бандиты развелись здеся, твою мать... Этова гамнюка я помню, – показал он на Борьку кнутом, – опять деньги отымает, паскудник... 
– Беги к фельдшерам! – вдруг заорал второй колхозник, – они зарезали его... – в несколько прыжков он очутился над мальчишкой, перевернул его на спину, положил голову себе на колени, оказавшимися в грязном красно-белом месиве. 

*** 

Ане позвонили в профком фабрики из детского садика, сказали, что Стасик один остался в группе, за ним никто не пришёл. 
– Прошу вас, оденьте его, я уже бегу... Извините, разве мой брат не заходил за ним? 
– Мы сами удивились, – сказали на том конце провода, – он всегда даже раньше забирал малыша. А тут Петра нет и нет... 
Первый вопрос был от Стаса: 
– Ма, а почему Петя не пришёл? Он что заболел? Или в школе учится ещё? 
– Не знаю – не знаю, сынок. Сама волнуюсь. Щас домой придём всё и узнаем. Наверное, в школе что-то случилось, что-то задержало его... 
Стас успокоился, держа маму за руку, негромко напевал, в такт своим шагам: 

Семь часиков пробило, 
С работы все идут, 
А Кольку Чеснокова
На кладбище везут...    

А впереди ещё было о том, как Коля поссорился с бандитами, защищая честь одной бедной девушки, как его резали острыми ножами и как рабочие прибежали защитить его, но было уже поздно...