Первая русская революция: «Горе зиждущему город на крови…»

115 лет назад, 22 января 1905 года окружение царя Николая II приказало расстрелять 140-тысячную мирную демонстрацию рабочих Санкт-Петербурга. Та революция в конце концов была подавлена. Но одновременно и монархия и ее институты, в том числе официальная Церковь, подписали сами себе смертный приговор — пусть и реализовавшийся лишь десятью с лишним годами позже…

События «Кровавого воскресенья» и поныне описываются оголтелыми монархистами, как правило, в выражениях типа: «Взбунтовавшаяся чернь посмела угрожать Священной Особе Царя (все три слова — с большой буквы), — а потому и получила по заслугам». Иногда, правда, добавляется, что царь был такой весь из себя хороший, не знал до последнего, как его подставят «злые бояре», — но все равно, за ошибки кадровой политики его однозначно надо было «понять и простить». 
Хорошо еще, что в применении к событиям 1905 года не муссируется привычный этой публике тезис о «бесах-большевиках». Хотя бы потому что, как минимум, в начале этого года влияние что большевистской, что меньшевисткой фракции РСДРП, да даже и наиболее влиятельных на то время в революционных кругах эсеров было, мягко говоря, незначительным. 
Последние, например, успешно совершали громкие политические убийства царских чиновников. Правда, нередко, — используемые при этом «втемную» другими чиновниками, для устранения конкурентов. Как, например, блестяще описано в романе Акунина «Статский советник». Но вот насчет успеха агитации широких масс идти на баррикады — тут их успехи обстояли значительно скромнее.
С другой стороны, как раз положение народных масс к тому времени в России стремительно ухудшалось. Крестьянство, по прежнему вынужденное выплачивать помещикам «выкупные платежи» за переданную им после «освобождения» от крепостного права в 1861 году землю, просто поменяло одну кабалу на другую. Крепостническую на экономическую. Тем более увеличивающимся крестьянским семьям в центральных регионах империи земли все равно не хватало — немало народа шло в поисках лучшей доли в города. Наниматься на заводы и фабрики. 
Однако хозяева последних, чаще всего разбогатевшие купчики, меньше всего озадачивались заботой о своих рабочих и их достойном существовании. За редким исключением жили те если не в казармах (в сравнении с которыми даже самая допотопная «общага» советских времен покажется дворцом), — то в бараках. 
Работали по 12, а то и 14-16 часов в день, часто штрафовались за малейшие придирки мастеров, могли в любой момент быть уволенными с последующим выбросом на улицу, часто вместе с семьей. Социальное страхование на случай болезни и травмы, трудовые пенсии существовали лишь в мечтах. 
И вся эта безнадега происходила, как и сейчас, на фоне чудовищного хвастовства зажравшейся элиты своим богатством. Хорошо если лишь в виде проматывания огромных состояний в рулетку в далеком Монте-Карло, — а не показной варке кофе понравившейся актриске на пачке подожженных сторублевых купюр. За каждую из которых в то время можно было купить 5 коров. 

***

Нельзя сказать, что во власти вообще никто не понимал, что происходит. Понимали — и кое-кто из чиновников даже пытался предпринимать меры. Как по некоторому обузданию произвола капиталистов — так и по взятию под контроль профсоюзного движения. 
Собственно говоря, к началу 1905 года главные (и конкурирующие между собой) профсоюзы столицы изначально организовывались «под крышей» Департамента полиции. В том числе — и «Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга». Сыгравшее ключевую роль в последующих событиях «Кровавого воскресенья».
Ведь его фактическим (хотя и не единоличным) руководителем был священник Георгий Гапон! Не какой-нибудь расстрига-политикан вроде уже изрядно подзабытого «светоча перестройки», лишенного сана Глеба Якунина (позже ушедшего из РПЦ в откровенный раскол), — а вполне себе действующий священник Русской православной церкви.
Вообще накануне Первой русской революции особую роль играли два пастыря — о. Иоанн Кронштадский и Георгий Гапон. Просто у каждого была своя «специализация». Первый был близок к «сильным мира сего», лично общался с Александром III. Однако имел и колоссальную популярность в народе. В том числе пытаясь решать социальные проблемы — боролся (и достаточно неплохо) с распространением пьянства среди небогатых жителей Кронштадта, «ресоциализацией» опустившихся в положение «босяков» и откровенных «бомжей» бедолаг и т.д. Благо денег у него от богатых почитателей его пастырского таланта хватало.
Тем не менее о. Иоанн (кстати, убежденный монархист) выполнял роль, больше сравнимую с «собесом». То есть пытался как-то компенсировать последствия, неизбежно вытекавшие из «звериной» практики буржуазии эпохи первоначального накопления капитала. А первопричина всех этих социальных зол, эта самая практика, оставалась в его пастырской деятельности, как говорится, за кадром. 
Ну, разве что у какого-нибудь богатого купчины после исповеди-причастия у батюшки могла на краткое время возникнуть мысль сделать какое-то пожертвование даже не только на храм, — но и, скажем, на столовую для своих рабочих. Но гораздо чаще такие «локомотивы экономики» цинично-прагматично исповедывали принцип: «Мухи отдельно — котлеты отдельно». То бишь благотворительность — это хорошо, но деньги на нее (и на собственную роскошную жизнь) я буду получать, как и раньше, безжалостной эксплуатацией рабочих. 
Как и сейчас, впрочем. С каким смаком, например, пишут в своих «бложиках» в социальных сетях «аффтары», вроде бы и не относящиеся к олигархам, о том, как некому бизнесмену средней руки удалось отказать сотруднице, часто бравшей «больничный» по уходу за болеющим ребенком, в премии. Поскольку та, в отличие от других своих коллег не «вкалывала до седьмого пота», работая с утра до вечера, порой без выходных, — а посмела воспользоваться социальными гарантиями времен «проклятого совка».
А вот Георгий Гапон как раз пытался способствовать осуществлению правды Божьей не только «во внерабочее время» своей паствы — но и на производстве тоже. 

Вполне по слову апостола Иакова:

«Что пользы, братия мои, если кто говорит, что он имеет веру, а дел не имеет? может ли эта вера спасти его? Если брат или сестра наги и не имеют дневного пропитания, а кто-нибудь из вас скажет им: 'идите с миром, грейтесь и питайтесь', но не даст им потребного для тела: что пользы? Так и вера, если не имеет дел, мертва сама по себе».

Чем-то его идеология напоминала современную «теологию освобождения», распространенную среди части «левого» католического духовенства в Латинской Америке. Которая, правда, не пользуется особой поддержкой Рима — там, как и встарь, предпочитают руководствоваться осуждаемым тем же апостолом Иаковом «лицеприятием» к богатым и сильным мира сего. Максимум уговаривая тех помочь беднякам хоть какой-то милостынькой. А бедняков при этом уговаривать потерпеть — ибо «на все ж Воля Божья», правда? 
Важный же тезис христианской догматики о том, что далеко не все происходящее в нашем мире, тем более — зло, происходит согласно непосредственной воле Творца, но лишь попускается им на время из-за нежелания лично нарушать человеческую свободу (причем с мрачными предупреждениями Священного Писания в адрес злодеев!) при этом как-то не очень популярен. Обычно лишь для богословских дискуссий между «профессионалами», — а для «простонародья» широко спускается мысль о том, что «Бог терпел — и нам велел». Стало быть, «бьют по щеке — подставь другую». 

***

Георгий Гапон так не считал. Также как, по-видимому, и минимум те отдельные чиновники Департамента полиции, которые курировали его «христианский профсоюз». Пусть даже и необязательно исходя из собственных религиозных убеждений, — но хотя бы опираясь на чистую «прагматику». 
Ведь глава государства, даже если он формально является самодержавным монархом (тем более таким «бесхребетным», как Николай Александрович Романов) просто не может быть абсолютным диктатором-тираном. Власть во все времена — это система сдержек и противовесов. А лидер государства — верховный арбитр и гарант сохранения баланса между противостоящими группировками элит и сословиями общества.
Потому что если дойдет до «русского бунта, бессмысленного и беспощадного», никому из представителей всех этих элит хорошо не станет. Тем более что начало 20-го века — это не эпоха, в которую творил Пушкин, когда даже гипотетически успешные революции приводили всего лишь к «смене декораций», оставляя без реальных изменений саму порочную идею эксплуатации тружеников правящими классами. Возникший к тому времени марксизм предлагал реальную альтернативу — социализм.
Самое смешное, — что тогдашний «гарант» ведь даже в случае готовности выполнить требования обратившихся к нему за помощью рабочих практически ничем не рисковал! Да и остальная аристократия империи тоже. За исключением разве что тех, кто уже имел долю в развивающемся капиталистическом производстве.
А так, дворяне, «белая кость» — максимум были помещиками, и им рабочий протест ничем не грозил. Главное, — чтобы крестьяне не возмущались. 
Немало же дворян-офицеров было самым что ни на есть «служивым сословием» — в лучшем смысле этого слова. Живущим в первую очередь на жалованье за свою службу. Уж им-то «ложиться на амбразуру», защищая интересы зажравшихся «мироедов», мерзкую суть которых ярко показывал в своих пьесах за несколько десятилетий до этого драматург Островский, точно никакого существенного смысла не было. 
Последнее убедительно показали события Гражданской войны, — когда около две трети офицеров царской армии (и почти все — флота) перешли на службу к большевикам. Причем большая часть из них служила не за страх, а за совесть. Потому что привыкла служить Державе, — а не конкретным политикам и идеологиям.

***

Так что никакой насущной необходимости устраивать «кровавую баню» мирной демонстрации у царя не было. Зато перед его глазами было немало исторических примеров, когда своевременная «выдача злых бояр на колья бунтующей толпе» радикально предотвращала угрозу царской власти.
Но горе-самодержец, похоже, просто самоустранился в процессе решения возникшей проблемы с рабочей демонстрацией. Судя по всему просто оставив ее своим министрам — сам в это время уехав из столицы. Во всяком случае, так потом было сообщено прессе.
Потому что предположить о том, что подчиненные не предупредили главу государства о готовящемся шествии к Зимнему Дворцу почти полуторасоттысячной демонстрации, о которой было известно в «верхах», как минимум за пару дней до «Кровавого воскресенья» — просто немыслимо. Но даже если это так — тогда либо царь должен был отдать под суд за преступную профнепригодность почти весь состав своего Комитета министров — либо, еще лучше, самому уйти в отставку (то бишь отречься от престола). Уступив место более вменяемому Романову.
Вместо этого произошло то, что произошло. Утром 22 января рабочие Путиловского завода, ряда других предприятий, многие с женами и детьми, отправились к резиденции царя подавать свою петицию. Царское же окружение, отлично зная, что никакого царя в Зимнем нет — тем не менее стянуло в столицу крупные силы армии. Для чего — защиты самого здания дворца, что ли?
Причем военных и полиции в Петербург нагнали под 40 тысяч человек. С учетом общего числа демонстрантов (включая женщин и детей!) в 140 тысяч — на каждые 3,5 человека приходился один вооруженный до зубов «держиморда».
Да при таком раскладе просто «держа строй» толпу «гражданских» при небольшом усилии можно было бы рассеять с помощью физической силы! А уж с помощью казачьих нагаек — и подавно. Пусть это и не столь гуманно.
Да даже и в тех местах, где войсками руководили офицеры с чувством минимальной чести и гуманизма, запрещающей им просто так стрелять в «гражданских», — до смертоубийства и не доходило. Несколько залпов из винтовок в воздух, максимум — рейд казачков с нагайками (максимум — с ударами по голове шашками плашмя) — и шествие удавалось быстро обратить вспять.
К сожалению, остальные армейские подразделения, по описанию очевидцев, холостыми выстрелами не заморачивались, — да и просто «предупредительными», поверх голов, тоже. Стреляли сразу на поражение — при том что мощная пуля винтовки Мосина на небольших дистанциях может пробить на вылет два-три тела, нанеся им раны, несовместимые с жизнью. Да и казаки с уланами, посылаемые в атаку на невооруженных рабочих, сразу рубили тех шашками. 
Хотя, правда, потом командиры этих палачей оправдывались, что они, дескать, бубнили себе под нос призывы к демонстрантам разойтись. Ну а что их просто физически не могли расслышать, — так это уже проблемы рабочих, правда?

***

Общее число жертв той кровавой бойни до сих пор дискутируется. Наиболее общепринятым в советской историографии считается цифра в 4 600 человек. 
Но, право, даже если бы их было хоть и на порядок больше или меньше — разве бы это что-то меняло в сути происшедшего?
Ведь Николаю всего-то и нужно было, что согласиться принять от рабочих, как никак, своих подданных, их петицию. Тем более что они и не настаивали принимать ее лично, перед всей огромной толпой — можно было сделать это и внутри дворца, от посланной митингующими депутации. 
Это к вопросу об «угрозе жизни Священной Особе Царя» от могущих скрываться в толпе террористов. Хотя, кстати, Георгий Гапон нашел целых тысячу добровольцев-рабочих, поклявшихся гарантировать безопасность самодержца, — а если это не получится, покончить собой.
Ну а в один момент решить все изложенные в петиции просьбы ведь просто «технически» невозможно. Это ведь и рабочие с их лидерами понимали. Как там в «Иван Васильевич меняет профессию»: «Такие вопросы, господин посол, с кондачка не решаются…»
На то и существует переговорное искусство дипломатии. На худой конец, власть могла бы пойти на удовлетворение части чисто «экономических» требований, — исключая политические, вроде созыва органа народного представительства. Погасив тем самым значительную часть народного недовольства, — а потом уже разбираться дальше. Как с самыми радикальными рабочими лидерами — так и с закусившими удила в желании сверхприбылей фабрикантами. 

*** 

Но выбран был самый плохой вариант — устрашение путем кровавой расправы. Однако, как гласит один из вариантов известной испанской пословицы, авторство которой позже было приписываемо и Наполеону, и его министру Талейрану: «На штыках можно придти к власти, — но сидеть на них неудобно, колется».
Удержание власти грубой силой — признак «плохой» власти, вспоминая классификацию еще Аристотеля. При единоличной форме правления это, соответственно, переводит «хорошего» правителя, монарха — в «плохого» тирана. Недаром прозвище «Кровавый» прочно укоренилось за Николаем II еще задолго до победы Октября. 
Интересно отметить, что, скажем, другой царь, небезызвестный Иоанн Васильевич IV, пролил кровушки намного больше своего далекого потомка. Но тем не менее получил от народа прозвище «Грозный», а не «Кровавый». Не потому ли, что значительная часть его репрессий касалось в первую очередь бояр и прочей горе-элиты, плетящих против самодержца заговоры, готовые для личного благополучия развалить страну?
А вот Николай Романов в той ситуации однозначно стал на сторону даже не традиционных «бояр» из числа старой, родовой аристократии, — а денежных мешков, сосущих все соки из рабочих под предлогом необходимости «адекватного вознаграждения эффективным менеджерам». Ну или какие тогда словесные кружева было принято употреблять для этой категории паразитов — если сравнить степень приносимой ими пользы и процент потребляемых общественных благ. Особенно вспомнив, какой мизерное по сравнению с ними вознаграждение получали советские директора, министры и прочие чиновники-организаторы производства. 

***

Ирония судьбы, — но пресловутые «денежные мешки» оказанной им услуги не оценили. И то правда, — как цинично считает указанная публика: «Оказанная услуга — уже не услуга». Так что господа либералы стали после Кровавого воскресенья едва ли не самыми большими революционерами. Требуя уже непосредственного доступа к политической власти, — а не опосредованного, через знакомство с царскими чиновниками, подкрепленное хорошей «мздой».
На рабочих, крестьян и прочих тружеников этим деятелям, конечно, было наплевать с высокой колокольни. И надо сказать, им многое из задуманного удалось — напуганный царь довольно быстро согласился и на созыв Государственной Думы, и на дарование всевозможных «демократических свобод». Правда — какая забывчивость! — снова без того же 8-часового рабочего дня, трудовых пенсий и прочего реального улучшения жизни трудового люда.
А уже в феврале 1917 почувствовавшая привкус власти буржуазия вкупе с «примкнувшей к ней» части высшей аристократии, надеявшейся урвать себе власти при крахе прежней династии, вообще ликвидировала монархию Романовых. Отправив последнего ее царя в фактическое заключение. Что ж, как говорится: «За что боролись — на то и напоролись».
Правда, слишком долго «банковать» у дорвавшихся до власти либералов не получилось — они всего за 8 месяцев бездарно профукали не только ее, но и всю страну. Так что взявшим буквально «валявшуюся на земле» власть большевикам пришлось спасать государство просто-таки пожарными методами.

***

Кстати, тогда, в феврале 1917, в последние дни агонизирующей монархии, Обер-Прокурор Синода обратился к иерархии РПЦ с просьбой выпустить обращение к народу с поддержкой Николая II. Митрополиты с епископами отказались. Это к вопросу о том, кому «надо каяться за предательство Царя-Мученика», — которое оголтелые монархисты с пеной у рта требуют у всех без исключения россиян. 
Но если серьезно — тогда, в 17-м, «князья Церкви» поступили вполне обосновано. Только их отказ от поддержки прогнившего режима запоздал ровно на 12 лет. Осуждать (или хотя бы красноречиво промолчать в духе пушкинского «народ безмолвствует…») архиереям и священству надо было после Кровавого Воскресенья. Когда была расстреляна не просто рабочая демонстрация и не просто вера в «доброго царя, которому мешают злые бояре». 
У рабочих расстреляли и веру в то, что церковь, духовенство могут заботиться о своей пастве, защищать ее не только пустыми призывами, но и делом от однозначного зла. Пусть даже оно исходит от тех, кто тоже именует себя «православными» и даже жертвует наворованные у народа деньги на храмы. 
Не «бесы-большевики», назначенные «православнутыми» монархистами на роль дежурного козла отпущения за все беды «России, которую мы потеряли», — а сама власть расстреляла на Дворцовой площади Санкт-Петербурга последнюю возможность развития рабочего движения в России в духе «христианского социализма». А без этого борьба с грабительской эксплуатацией неизбежно приводила к строкам из «Интернационала»:

Никто не даст нам избавленья
Ни Бог, ни царь и ни герой,
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой!

Так что неудивительно, что спустя 12 лет РПЦ уже не имела в народе достаточного авторитета, который помог бы ей избежать репрессий. Не за веру в Бога, кстати, — а за, пусть порой и плохо скрываемое, неприятие новой власти России, поддержки белогвардейских мятежей на окраинах, то есть собственное участие в антиправительственном мятеже. Вопреки собственным канонам, предписывающим духовенство молиться «о стране нашей, о властях и воинстве ея».
Что ж, авторитет сложно получить, — но легко потерять. Особенно если фактически поддерживать жестокую расправу с бедными и обездоленными согражданами, забывая слова еще ветхозаветного пророка Аввакума: «Горе зиждущему город на крови — и созидающему крепости неправдою!» 

«Вот, государь, наши главные нужды, с которыми мы пришли к тебе… Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию и счастливой и славной, а имя твоё запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена. А не повелишь, не отзовёшься на нашу мольбу, — мы умрём здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда больше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу… Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жаль этой жертвы, мы охотно приносим её!»