Жизнь за гранью жизни

У каждого человека есть малая родина: большой город или крошечная деревушка, где он появился на свет. И именно туда его будет тянуть всю жизнь. Даже если жить там нельзя. Таких мест в Белоруссии немало – там осела смертельная пыль от аварии на Чернобыльской атомной станции, случившейся 33 года назад. Вернуться сюда, чтобы жить, можно будет очень нескоро – через 24 тысячи лет, когда земля освободится от радиации. Однако вопреки всему жизнь здесь не угасла – люди возвращаются в свои хаты.

ОТШЕЛЬНИКИ ПОНЕВОЛЕ

Лет десять назад довелось оказаться в Чернобыльской зоне, нелегально перейдя украинско-белорусскую границу и побывав в самом пекле – городе-призраке Припять. Это сейчас туда отправляются в качестве туристов, а тогда, если бы попались, вполне могли на пару-тройку лет оказаться в тюрьме. Но обошлось. 
Возвращаясь из мёртвого города на правом (украинском) берегу реки Припять, мы с проводником наткнулись на дом, в котором жила одинокая женщина. Звали её Ольга. Она испугалась сильно:
– Ой! А хто вы? А у меня ничего нема! А вы меня не тронете?
Мы успокоили её, вытряхнули из рюкзаков остатки еды. Ольга обрадовалась:
– Дзякую, хлопцы! Я так давно не ела настоящего хлеба! 
Раньше она жила в небольшом городке. Работала в детсаду воспитательницей. Её муж, когда через полгода после аварии на ЧАЭС у него обнаружили рак лёгких, сначала спился, а потом умер. В автомобильной аварии разбился сын. Оставшись одна, Ольга долго думала – стоит ли дальше жить. Но в петлю не полезла, а ушла от людей. Побрела в поисках такого места на земле, где ничто не напоминало бы о прежней жизни. Нашла его в зоне. Всё время опасалась, что однажды придут хозяева хаты, которую она выбрала, и выгонят. Ведь всё чаще сюда возвращаются люди – кто решает доживать здесь свои последние дни, кто надеется на «невредность» радиации.
 – Пустых хат тут – сколько хочешь. Заселилась, развела целое стадо коз. Их молоком и кормлюсь. Кажуть – полезное. 
Кроме коз, Ольга не взяла с собой из прошлой жизни ничего. Да и не нужно было – здесь нашла всё, что требуется для жизни: посуду, инвентарь, одежду, собрав это добро в заброшенных хатах. Не нуждается и в дровах – разбирает соседние дома и сараи, пилит на чурки и топит печь. Уже двадцать лет живёт здесь, как в ските, не видя людей. Мы были первыми, кто за годы затворничества заговорил с ней.
– Ой, хлопцы, а у меня есть винцо яблочное – сама ставлю. Яблок тута нарастает – море! Да такие крупные, что грех скармливать козам. Вот и сейчас стоит бутлик, доходит. Вот, каштуйте! 
Пока мы пили вино (действительно хорошее!), Ольга всё расспрашивала, что происходит в мире. У неё нет ни телевизора, ни радио, ни газет. Полная оторванность от жизни позволяла сравнивать её с Робинзоном: то же одиночество, та же пустота вокруг, такое же стремление выжить, наконец, те же козы!.. Только на острове не было радиации, а у Ольги через пару лет обитания в зоне выпали все зубы. Есть и другие проблемы со здоровьем, но она терпит. Куда пойдёшь лечиться, если вокруг только пустые деревни? Ничего, запаривает целебные травки да пьёт козье молоко. Тем и держится. 
Единственные существа, с которыми Ольга разговаривает – козы да две собачонки-приблуды. Тоска по общению с людьми проскользнула в разговоре с отшельницей: 
 – А вы ещё зайдёте ко мне? А то мне одной тут, как волку, уже наскучило!
Что нам тогда оставалось сказать? Конечно, мы обещали заглянуть на этот затерянный хутор. Но ещё раз совершить переход через границу теперь не осмелюсь – из-за осложнения ситуации в приграничных регионах охрана кордонов усилилась, а моего проводника уже нет в живых. 
Зато получилось наведаться в зону с белорусской стороны, где тоже есть хаты с самосёлами. Правда, попасть к ним тоже оказалось непросто – повсюду заставы и посты, запрещающие знаки, милицейские и военные патрули. Но там, где нельзя было проехать, удалось пройти пешком, минуя запреты и иные препятствия. В общей сложности в машине практически жил трое суток, ночуя в ней, несмотря на прохладу осенней нестабильной погоды. 
Не все самосёлы радушно встречали чужака, но некоторые из них накрывали стол. И тогда беседа текла плавно и почти обыденно. Только иногда давал о себе знать дозиметр: хотя чаще всего цифры на его табло равнодушно отображали фон, нередко прибор попискивал, извещая о превышении нормы.
Чернобыль перекроил судьбы многих людей. Только в Белоруссии было отселено почти 140 тысяч человек. Покинутыми оказались 435 сёл и деревушек. Однако жизнь в них не замерла. По данным официального учёта, в отселённых деревнях осталось жить 130 человек. На самом деле их больше. Потому что не все хотят, чтобы о них кто-то знал. Да и соседей здесь не выдают.
Отсюда до сих пор не уехали 1,6 тыс. семей, имеющих право на отселение с предоставлением жилья. Теоретически жить здесь нельзя: загрязнение радионуклидами превышает норму. Кое-где – во много раз. Но жизнь оказалась сильнее любых теорий.

АДАМ – ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ

Деревня с поэтическим названием Белый Берег, раскинувшаяся на берегу речки Словечна, впадающей в Припять, больше напоминает декорацию, построенную для съёмок фильма ужасов. Шестьдесят дворов давно опустели – после аварии на Чернобыльской АЭС всех жителей Наровлянского района, оказавшихся в тридцатикилометровой зоне от ЧАЭС, в срочном порядке эвакуировали в «чистые» районы. 
А Белый Берег за тридцать лет превратился в руины. Бесхозные дома врастают в землю, заваливаются набок. На сельских улицах и в огородах растёт лес-самосейка. Зимой здесь чаще можно встретить следы диких животных, чем человека. И потому на фоне разрухи и запустения дико смотрятся тропинки, проложенные человеком. Они ведут от дома к колодцу, к лесу и дороге с покосившимся навесом остановочного пункта, где изредка притормаживают рейсовые автобусы, курсирующие из Украины в Наровлю. И совсем уж невероятно, что дом с окнами, заколоченными фанерой и листами картона, оказался жилой!
На его крыльце хозяин топориком разделывает сосновое полено на лучину. Подхожу, знакомлюсь. Он называет себя: Адам. И сразу пронизывает острая мысль: в отличие от библейского тёзки, в умирающей деревне он не первый человек, а последний. 
– Раньше я жил в деревне Углы, это неподалёку отсюда, – он показывает рукой в сторону подступающего к дому леса. – Сразу после аварии на атомной станции жителей всех пятисот дворов вывезли в «чистые» районы. Мою семью определили в Жлобинский район. Большинство вещей пришлось бросить, даже семенную картошку не дали с собой взять, хотя была весна, и пора было сажать огород. Только коня разрешили на машине перевезти.
Адам родился и вырос среди лесов, до аварии работал на смолокуренном заводе. Поэтому в новой большой деревне, раскинувшейся среди полей, жить не смог. Перезимовав там всего одну зиму, понял, что не судьба ему там оставаться. Однажды запряг своего коня Буланчика и подался назад в родные края. Сначала нашёл пристанище в деревне Хильчиха, где тоже прошло отселение. Нашёл пустующий дом. Потом к нему приехала жена. Но она вскоре умерла. Вдовцу не раз предлагали переехать в другое место, «чистое» от радиации, давали жильё, но он всякий раз отказывался.
– Решил перебраться сюда, в Белый Берег, где жил мой знакомый, такой же, как и я, самосёл, – вспоминает Адам. – Всё же вдвоём веселее, чем одному маяться. Поселился в хате его сестры, в ней до сих пор и ючусь.
Сосед умер пять лет назад, и Адам остался в полном одиночестве. Ещё куда-то переезжать уже не было ни сил, ни желания: 
– Здесь я живу, здесь и умирать буду, – с грустью в голосе говорит он. – Только не знаю, кто хоронить будет.
Адам стоит на коленях возле почерневшей печки, никак не желающей разгораться из-за отсутствия тяги. Он словно разговаривает с ней. И тихо, как будто самому себе, жалуется:
– Печь топлю только ночью, днём – нельзя, власти пожара боятся. Увидят дым – накажут. Ведь с дымом разносится и радиация. А как мне быть? Дом большой, четыре комнаты, холодно! 
Без куртки и шапки в слабо протопленной хате долго находиться невозможно. Прикладываю ладонь к стене большой печи – чуть тёплая. На припечке стоят два чугунка с какой-то едой. Спрашиваю, что у него сегодня на обед. 
– Да что Бог послал, то и в горшок положил, – отшучивается он. Но потом деловито добавляет: – Сегодня будут щи из квашеной капусты да картошка с луком. Чем плохо? Правда, мясца не помешало бы, но где его взять? 
К зиме Адам относится не так, как в былые годы. Раньше он радовался приходу зимы: вот снега подвалит, урожай будет. А сейчас от зимы одна морока: надо дорожки расчистить, печь протопить, воды из реки наносить. Колодец-то пересох! В общем, подытожил он, зима – это неизбежное зло, которое надо просто пережить. 
– Летом-то куда веселее! Собираю грибы и ягоды, сушу их, делаю запасы на зиму. В речке рыбу ловлю – вон в сенях стоит «топтуха». Правда, с ней ловчее вдвоём управляться, но подсобить некому, управляюсь один. А куда деться! 
Адам, почувствовав благодатного слушателя, уверяет, что никто ему не нужен и лучше бы его вообще в покое оставили. А то часто приезжают местные милиционеры, спрашивают, не надумал ли переехать из зоны. У него четверо детей. Самую тесную связь поддерживает с дочерью. Она приезжает два раза в год. И тогда Адам отдаёт ей свою пенсию: «Ей нужнее – у неё семья. А мне негде, да и не на что тратить эти гроши».
Одно время повадились в деревню мародёры. Стёкла в окнах выбили. Замки срывали, рылись в вещах. Забрали у него мешок картошки и несколько пакетов с крупами. 
– А больше у меня поживиться было нечем. В милицию я не обращался. Ещё разозлятся на меня эти разбойники, и в следующий раз вообще хату спалят, – опасается он. – Куда я тогда подеваюсь? 
Вместе с Адамом идём по улице умирающей деревни. Заборов давно нет, с домов сорвало крыши, окна выбиты, плодовые деревья усохли, на участках растёт лес. Когда спрашиваю, почему так упорно не соглашается никуда переезжать, он твердит одно: «Не могу! Лес люблю, тишину!» 

ОПЯТЬ ВЕСНА НА БЕЛОМ СВЕТЕ

Татьяна Николаевна Макарчук таскала на куске брезента навоз и не хотела ни фотографироваться, ни разговаривать: дел полно. Ведь скоро зима! Надо успеть удобрить огород к весенней посевной. Ей 73 года. Она вернулась в родную деревню, где живут ещё два старика, и осталась жить. Квартиру, полученную при отселении, отдала сыну: «Зачем она мне? В моём доме лучше. Где родилась, там надо и умирать», – говорит она.
Почти у всех стариков, живущих в запретной зоне, есть квартиры в городах, полученные после отселения. Одни их сдают, другие отдали детям или продали. Вот дом Василия Филипповича. Ему 58 лет, он бывший милиционер. Когда вышел на пенсию, не смог жить «на этажах»: вернулся с женой сюда. За последние семь лет выкорчевал выросший на участке лесной подрост, разбил огород и завёл пчёл.
Подношу дозиметр к деревянному дому Василия – 25 микрорентген в час. Почти норма. На соседнем срубе – 40, а в тридцати метрах на доме напротив – больше 200. Василий Филиппович реагирует спокойно: «Может, ветер принёс радиоактивную пыль, может, там ещё во время отселения прошла техника, участвовавшая в эвакуации. Ничего, бывает и больше. Переживём!». 
Здесь запрещено ловить рыбу, собирать грибы и ягоды. «Чистых» грибов и ягод в зоне нет, в одних местах содержание радионуклидов превышает допустимые нормы лишь в два раза, в других – в 600. Местные жители знают эти «пятна» и обходят их. Но рыбу ловят, прячась от милицейского патруля в кустах, и грибы собирают. 
Неощутимость радиации, невозможность угадать, какое место опасно, а какое – нет, делает радиацию привычным явлением. Самосёлы думают о ней не больше, чем о дожде. Большинству из них перевалило за 50 лет, каждый третий – старше 80. Почти у каждого – заболевания эндокринной системы и онкологические, но люди не хотят обращаться к врачам, особенно, когда речь заходит о стационарных обследованиях или лечении в больнице. 
Люди возвращаются в зону по двум причинам – неустроенность на новом месте и тоска по родному дому. Многих переселили в районы с природными условиями, сильно непохожими на привычное Полесье. Жильё для них строили очень спешно и с никудышным качеством – срубы складывали из сырых брёвен, которые очень скоро усыхали, а между ними появлялись щели. Конопать их, не конопать, а холод проникает. Сказывался и разрыв родственных и дружественных связей. Всё это для многих переселенцев превратило эвакуацию в личный «конец света». Власти ничего не могли противопоставить требованиям людей. С одной стороны, самосёлы нарушали закон. С другой – их понимали, им сочувствовали и уж точно не видели в них социальной опасности. 
Возвращались они партизанскими тропами, прячась от патрулей. Первое время скрывали своё пребывание в домах, топили печи по ночам, чтобы не был заметен дым. Некоторые «вернулись» только после смерти: своих детей просили похоронить в родных местах.
Местные жители чем-то неуловимо похожи друг на друга: невысокие, сухощавые, лёгкие в кости. Даже болезнь у них чаще всего одна и та же: артрит – с ним праздно проводить время нельзя, иначе боли замучают. А при любой работе отвлекаешься, и напасти словно куда-то уходят. Их жизнь зависит не от часов, а от сельскохозяйственного цикла, времени года, движения солнца в небе.
Бабе Маше, не пожелавшей назвать ни отчество, ни фамилию, в этом году исполнится 84 года. Овдовела давно, строила свой дом сама. Сюда, где жила много лет, и вернулась. Погиб при ликвидации последствий аварии её сын Володя в возрасте 32 лет. Его портрет висит над входом в «залу».
Люди в этих краях привыкли полагаться только на себя. И никого не удивляет, что баба Маша – одна видимость, росту в ней всего чуть за полтора метра! – в одиночку выложила бетонными плитами дорожку. Живёт одна, но вручную, лопаткой, обрабатывает 10 соток огорода: «Я рада, что вернулась. Огородик у меня ухоженный, выращиваю и картоплю, и бураки, и морковочку», – говорит она, накрывая стол. Кур не держит – зверьё вокруг расплодилось. Под рукомойником блестит чешуя: накануне бабуля рыбачила на затоке, поймала карпа, с десяток плотвиц и окуньков – вот и жарёнка. Семья её дочери приезжает постоянно, им и сгружает баба Маша мешками картошку да морковь. «Сначала из-за радиации брать боялись, а теперь едят», – рассказывает она.
У Галины Володиной на столе тоже рыба: сама поймала в речке. Снасть простая: две палки длиной по метру, между ними натянута сетка из лески – по размеру с экран ТВ, потому и называется «телевизор». Есть ещё голубцы, грибы, борщ. По документам из радиоэкологического центра, которые она хранит дома, радиация в продуктах, выращенных на огороде, в молоке и воде – в норме.

САМОСЁЛОВ ВСЕ БОЛЬШЕ

Некоторые из самосёлов вернулись домой недавно. Один из них – Николай:
– В мае будет три года, как тут живу. Я здесь родился, могилы родных тоже тут. Как вышел на пенсию, решил вернуться – не могу даже думать, что проживу без своей хаты.
Мы идём с Николаем по его улице. Почти все дома разрушены. Дворы поросли травой и деревьями. О своих отношениях с властями Николай рассказывает неохотно. И это несмотря на то, что он вернулся в родной дом, а не захватил чужой. Ещё более он становится молчаливым, когда речь заходит о семье. Ещё недавно у него было двое сыновей. Оба умерли, когда семья жила на «материке»: один – от сердечной недостаточности, второй – от воспаления лёгких. По словам Николая, радиация тут ни при чём.

– Я сам чуть не умер от переживаний, когда заставили переселиться в «чистый» посёлок, – говорит он. – А вернулся сюда, и сразу легче стало. По утрам будят птицы, есть работа по хозяйству: держу корову, свинью, кур и кота Кузьму. Однажды возил на рынок в район картошку продавать. Решил сначала проверить. Понёс в лабораторию. Говорю: «Проверьте, я с зоны». А мне отвечают: «Иди, дядька, продавай». Сам я страха перед радиацией не ощущаю, на здоровье не жалуюсь: мы и воду пили, и ягоды ели, и картошку – всё, что у нас было посажено.
Ещё один самосёл – Валентина Александровна. Она вернулась в деревню через месяц после аварии – не смогла прижиться в городе. «Нас эвакуировали 5 мая. Я устроилась на фабрику, но больше недели не выдержала, сказала невестке: “Уезжаю домой!” Она в плач, я её успокоила: “Уеду, а потом и вас заберу”, – вспоминает она. – Но молодёжь не решилась возвращаться». 
В первое время вернуться домой было проще – ещё не был принят закон о правовом статусе территории, который запрещал возвращаться в зону. Сейчас с этим строже. Но стариков, которые живут здесь, никто не трогает. Родственники могут навещать их по пропускам на «въезд» и «выезд». 
Был случай массового неповиновения властям: около сотни жителей села Ильинцы отказались от эвакуации, и ушли в леса – сказался богатый партизанский опыт, полученный ещё во время войны. Ходят легенды о дедуле, который полгода жил в лесу в землянке, и ни разу не попался на глаза милицейским и армейским патрулям.
Радиация для таких «партизан» невидима и непонятна, угрозу для здоровья они правильно оценить не сумели, хотя почти у всех есть дозиметры. У них сформировался свой, уникальный образ бытия. В общих чертах он остался подобен укладу простых полешуков, но особый режим зоны добавляет специфики. Сознательный выбор жизни вне общества, без поддержки властей, а часто вопреки их требованиям, заставляет полагаться только на себя. Поэтому продуктов производят с излишком. На «чёрный день» запасают дрова, уголь, строительные материалы, инвентарь. Брошенные постройки и их содержимое считают своими. Руины – часто единственный источник материалов для хозяйства, топлива и предметов быта (инструменты, инвентарь, снасти). Они редко селятся поодиночке. Чаще в деревне самосёлов обитает в среднем пять жителей, а если их становится меньше, то люди «кучкуются»: подселяются поближе друг к другу – вместе легче выживать. 

БУДНИ КРУГЛЫЙ ГОД

Особое отношение у самосёлов к диким животным. Они живут бок о бок друг с другом, хотя это доставляет много проблем. От диких кабанов надо огораживать огород, от лис, куниц и коршунов строят надёжную оборону курятника: обтягивают его со всех сторон сеткой. Даже собак содержат в загородках, иначе волки приберут. Однако отношение к зверью терпимое: «Мы тут живём, и они тоже тут живут». 
Самосёлы, естественно, гонят самогон. Их больше заботит не то, как получить алкоголь – это дело привычное и даже традиционное, а то, как придать ему благородный вкус и запах – очищают на углях, настаивают на травах и кореньях. Один из таких традиционных напитков – «Калгановка»: измельчённый и высушенный корень калгана заливают самогоном и ставят в тёмное место. Лечебные свойства «Калгановки» известны с древности, и, по мнению современной медицины, настойка действительно стимулирует усиление иммунитета, а значит, защищает от радиации. Градус здешнего самогона впечатляет – стограммовая чарка валит непривычного человека с ног. Чистый спирт! Странное дело, но из всех продуктов питания только самогон не содержит радионуклидов. И это объясняется просто: при перегонке даже самой «грязной» браги самогон получается без намёка на вредность – вся радиоактивность, содержащаяся в идущих для самогона продуктах: зерне, картошке, яблоках, ягодах, остаётся в осадке. 
Раз в год в каждой деревне, даже отселённой, на анализ берут воду из колодцев, почву с огородов, дозиметрируют дома и подворья. Результаты оказались чрезвычайно важными. Они разгадали не одну головоломку. Например, при обследовании огорода в овощах была обнаружена запредельно высокая концентрация стронция. Его было в разы больше, чем могло перейти в картошку из почвы. Оказалось, что хозяин удобрял огород печной золой и остатками рыбы. А стронций способен накапливаться в костях, в том числе рыбных – дедуля собственными руками выращивал «ядерные» овощи.
Утро у них начинается в 5–6 часов с работ на огороде. Потом завтрак, чем Бог послал, затем выход в мир. Куда? Можно сходить к соседу, деду Андрею, который держит три коровы – купить молока. Или пойти к рыбакам, чтобы разжиться свежей рыбкой. Ближе к полудню начинаются другие работы. Например, заготовка дров. Кругляк надо распилить, а затем поколоть на поленья. Для такой работы необходима кооперация с соседями – не у каждого из них есть бензопила.
Пчеловоды занимаются пасекой, у кого есть сад – приводят в порядок деревья. Рыбаки чинят сети, конопатят и смолят лодки. Решаются и «производственные» вопросы, связанные с местным рынком услуг. Например, самое время сходить на лесопилку и распустить комель старой липы на дощечки, которые пойдут на изготовление улья. Или заказать трактор, чтобы расчистить подъезд к дому. Расчёт за подобные услуги нехитрый – реже деньгами, чаще самогоном, а ещё чаще натуральными продуктами. Некоторые мастерят – плетут корзины, вырезают что-либо из дерева.
Отношения властей и самосёлов сложные. В первые годы их можно было назвать одним словом – конфликт. С одной стороны, правоохранители понимали, что самосёлы нарушают закон, а потому к ним необходимо применять санкции, с другой стороны, нарушение состояло лишь в том, что люди хотели жить в своих домах. С годами отношения перешли в стадию мирного сосуществования. Было принято поистине соломоново решение: если ситуацию изменить нельзя, нужно организовать нормальные, насколько это возможно, условия проживания в зоне. Организовали регулярную работу автолавки с продуктами первой необходимости, она приезжает раз или два в неделю. Подключили электричество, установили в обитаемых сёлах телефон. Создали фельдшерские пункты, закрепили участковых милиционеров. 

Внешний мир самосёлы воспринимают отстранённо. Проблемы и коллизии «материка» здесь почти ни на что не влияют, а потому не представляют интереса. Самым большим, желанным и долгожданным событием в жизни считаются визиты родственников в поминальные дни. Когда автолавка объезжает села, начинается почти праздник. Люди, давно не видевшие друг друга, приходят к автолавке, и тогда начинается обмен новостями. Самосёлы даже предпочитают автолавку обычным магазинам, ведь её ассортимент разнообразнее, а продукты свежее. И есть возможность заказать, например, сразу мешок сахара. 
За последние годы в отселённые деревни Гомельской области приехали более 500 человек. И сейчас большинство здешнего населения – приезжие, из коренных остались в основном пенсионеры. И никто не боится радиации.
– А где той радиации нет? – сама себя спрашивает Лидия Борматова, поселившаяся здесь 10 лет назад. – Мы раньше жили в Казахстане, в 60 километрах от Семипалатинска. Слышали про такой? Вы думаете, там чистая зона? Ага! Как раз! Не зря это был закрытый город. Уехали оттуда от безысходности, прожив пять лет без электричества и воды. В поезде встретили такую же семью беженцев, как мы. Они направлялись в эту деревню, зная, что тут найдут и жильё, и работу. Позвали и нас. 
Сейчас Лидия Ивановна ни о чём не жалеет. Живёт семья на три зарплаты: её, мужа и старшей дочери. Младшие дочь и сын ещё школьники. Теперь даже местные жители считают, что именно переселенцы вдохнули в деревню жизнь. Конечно, сейчас здесь живёт в три раза меньше людей, чем до аварии, однако все надеются, что это вопрос времени. «Рождаемость у нас в полтора раза превышает смертность, главным образом за счёт той самой деревни, в которой вы побывали, – говорит председатель сельсовета Николай Кузьменко. – В конце прошлого года после долгого перерыва здесь открылась школа на 200 учеников». 
Однако так не скажешь о других деревнях. Их названия в ближайшее время навсегда могут исчезнуть с карты. В деревне Берестечко на крыльце своего дома нас встретил 76-летний Василий Богданов. Кроме него и супруги Фёклы, здесь доживают свой век двое 90-летних стариков. «Закопали при отселении хаты по всей деревне, – вспоминает Василий Семёнович, – только несколько срубов не успели закурганить. А когда-то и школа здесь была, и домов четыре десятка, и автобусная остановка».
Сейчас автобус сюда не ходит. Только автолавка дважды в неделю привозит хлеб, молоко и другие товары. «Таких населённых пунктов в районе восемь! – сетует председатель Хойникского райисполкома Николай Садченко. – Где один человек живёт, где три, где пять – это люди возвращаются. Недавно деревушки поменяли статус, перешли из зоны последующего отселения в зону с правом на отселение. Считается, что цезий и стронций на их территории распались, и радиации стало меньше. Теперь оставшиеся там люди уже не могут претендовать на отселение с получением жилья. Но им нужны элементарные житейские блага: свежий хлеб, врач, автобус, телефон. Дать всё это, когда прежняя инфраструктура разрушена, а районный бюджет сидит на дотациях – проблема». 
Вот и решает Василий Семенович свои проблемы сам. Помогают держать связь с большим миром старенькие «Жигули». Машина выручила, когда у супруги случился сердечный приступ. За полчаса Василий Семенович довёз её в районную больницу. «Подумать страшно, что могло бы случиться, – смахивает слезу старик. – Телефона у нас нет. Три года назад воры залезли и унесли с собой продукты и одежду, а сообщить не смог. Это уже потом дети мобильный телефон подарили, чтобы хоть словом перекинуться можно было». 
Старика гложет обида: «Все мои односельчане, покинувшие деревню, получили денежную компенсацию за дом. А мне после того, как деревня стала чистой, такая компенсация уже не положена. Да и какой теперь прок от этой чистоты? Деревню-то уже не поднимет никто». 
Массовое отселение на территории Ветковского района началось в 1990 году. Район лишился 59 деревень, в Наровлянском исчезли 33 поселения, в Брагинском – 31, в Хойникском – 24. Люди живут и в отселённых деревнях Хойникского, Наровлянского, Ветковского, Чечерского, Добрушского, Буда-Кошелевского районов – где по пять-семь, а где и по одному человеку. Практически все – старики. 
Выходит поздороваться на улицу и Софья Ивановна. Ей уже за 80. Муж умер, по хозяйству справляется одна:
– Ноги болят, как у всех соседей. Кто его знает, как эта радиация на нас влияет. Приезжали проверять из больницы, говорят, нет у нас радиации. Я её особо и не боюсь, может, поэтому дожила до таких годов.
Бабушка сажает картошку, лук, огурцы. И сама ест, и детям даёт. Дров перед смертью успел заготовить муж. Из-за него Надежда Петровна и осталась в зоне: квартиру им предлагали далеко, а муж хотел, чтобы поближе к родным местам. Она говорит, что верит в Бога, но в церкви давно уже не была. И вообще никуда не выезжала из деревни уже много лет. 
На окраине деревни Гайшин Славгородского района приютилась хата Матрёны Александровны. На скамейке тихо дремлет 90-летняя хозяйка. Чему-то улыбается во сне. Заслышав скрип калитки, просыпается. Глаза не видят вот уже четыре года, но память ясная:
– Об аварии узнали не сразу. Аж в середине того мая, – вспоминает она. – Нам сказали, что будут отселять. Мне предложили квартиру в Минске. Я отказалась – всю жизнь в Гайшине прожила, муж тоже отсюда. Бросить дом, огород и могилки? Да ни за что! А дети уехали. А что я в городе делать буду? Ещё под машину попаду, я же слепая.
Из деревни уехали 250 человек. Но покинуть свои хаты не заставила даже повышенная радиация – остались 80 человек. Все пенсионеры. Им приходилось ждать и надеяться: вдруг маятник истории качнётся в другую сторону, и деревня возродится?

КАЖДЫЙ ОСТАВЛЯЕТ СВОЙ СЛЕД

Чернобыльская проблема остра до сих пор. Невидимая смерть здесь близко. Она везде. Об этом говорит и дозиметр: на асфальте, по которому возвращался из этой командировки, показывает «здоровые» 25 микрорентген. Шаг на обочину – и сразу хочется сделать два шага назад: там уже 60-80 микрорентген. Глубже в лес – ещё больше. Пока я был там, хотелось спать, тело ломила непонятная слабость, голова раскалывалась. Так даёт знать о себе радиация. 
Под конец поездки появилось ощущение, будто побывал на войне. Или на другой планете. Захотелось вернуться туда, где стоят дома, где живут люди. В зоне они тоже есть, только их не всегда видно. Они не хотят, чтобы о них знали. 
Недавно прочитал в Библии: «И будет рад человек следу человека». И понял: это – о зоне. И хотя сказано это было намного раньше, чем люди построили атомную станцию, смысл предречения применим к нынешней ситуации – словно кто-то предупреждал об опасности, вырвавшейся из реактора. 
Шрам, оставленный радиацией на земле, зарастёт нескоро. Но люди уже сейчас пытаются заново освоить пострадавшие территории, потому что эта земля для них – родная. И каждый самосёл оставляет здесь свой след – след человека. Именно так сказано и в Библии. А пока они живут за гранью жизни. 

Фото автора