Волоховские кладки (часть 2)

Окончание. Начало в №124.

На подворье никого не было. Возле огня в казане булькала тушенка. Легкий ветерок разносил аромат варева.
– А где же батько? – растерянно спросила Вера.
– Далеко не может быть, – ответила Ганна. – Огонь еще не успел загаснуть.
 И правда – скоро в воротах, что вели вглубь острова, показался Петро.
– А во, – удивился он, – когда это вы пришли?
– Да только что. А ты где ходил? – спросила мать и, не ожидая ответа, засмеялась: – Ганно, глянь, какой наш батька красивый в исподнем!
– Хватит тебе! Сама штаны забрала, да еще и насмехается!.. Где это вы так долго швендались?
– А мы не просто швендались, а дело делали! Да еще какое! Тебе и во сне такое привидеться не могло.
– Что это еще за дело?
– А во – гляди! – мать одним махом высыпала из штанов рыбу.
– Ого! – удивился Петро. – Где это вы так?
– Не все же тебе должно таланить!.. И нам тоже повезло, как тебе с пчелами!.. 
– Ладно-ладно! Ты скажи – где это вы так нарвались?
– А что – интерес забирает? – мать поняла, что Петро скоро начнет сердиться за издевательство над ним. И спросила:
– А скажи – ты не ходил на Уборть? Хобоши там не ставил?
– Да ты что!.. Когда мне было? Я же все время у вас на глазах… Да и хобош у меня пока еще нет. Я только собирался сплести их, а это работа медленная – конусы сделать, вставить меньший в больший, закрепить… Может, с полдня уйдет на каждую… А что – там кто-то уже поставил?
– Ага, – кивнула головой Вера. – Если не ты, то кто-то другой. Скорее всего – моисевицкие мужики. Нашим туда добираться не с руки – для наших есть затоки ближе.
Из шалаша вышла Ганна. Она переодела сына и собиралась мыть его пеленки. Но застыла в раздумье. А потом вымолвила:
– Я смотрела, как мать вытряхивала рыбу из хобош и глазам своим не верила: чтобы Будники что–то украли? Такого же сроду у нас не было, а тут...
– А тут, – в голосе Веры послышалась непривычная решительность, – мне никто ничего не даст. У меня, пускай, не так много было добра, но только где оно? Немцы живут в моей хате, спят на моих подушках, топчут мои гряды. А мне что остается? Почему я должна ютиться в шалаше на болоте? А мне ведь еще и есть что-то надо, и одеваться во что-то! А где мне взять, если все мое отобрали? Ну, и я отберу! Правда, не знаю – у кого. Но мне какое дело? Может, тот, кто эти хобоши поставил, тоже бедствует. Или его уже нет на этом свете. Но я же не знаю этого. И считаю, что просто нашла эту рыбу. Может, я сама ставила те хобоши – кто знает?
– Во разговорилась! – Петро достал нож и стал чистить щучку. – А если бы кто-нибудь за вами следил? Надавал бы плескачей! И удрать с малым не получилось бы.
– Так мы же осмотрелись! – вступилась Ганна за мать. – И видно было – давно стоят хобоши: в них некоторые рыбины уже вверх животом плавают…
– А я вот что вам, девки, еще скажу, – Петро оторвался от рыбины. – Больше так не делайте…Я не про рыбу – лихо с ней!.. А вот про волков вы, скорее всего, забыли…
– А что – они и днем ходят? – удивилась мать.
– А ты что, не помнишь, когда они наше мясо съели? Самое утро было. Взяли бы хотя меня – для обороны.
– А с тебя такой оборонщик был – чуть ноги переставлял… Да еще без штанов! Мы же говорили, что теперь будешь у нас кухарем – вот сиди и скреби рыбу!
Мать ощутила себя немного виноватой за поход к Уборти без ведома Петра, а потому перевела разговор:
– Еще и юшник будешь варить!.. Надо же дать Ванюше рыбацкой еды, а то он пока только в штаны рыбачит справно – сухими не бывают! А может, лучше будет поджарить?
– Тут хватит и на юшник, и на поджарку. Только на чем ты жарить станешь – алею у нас нет!
– А сало?
– И сала нет. Я его в тушенку порезал. Все равно без хлеба его есть не станешь…
– Во сотворил! Только взялся кухарить – и на тебе!..
– Ну, тихо! Снимешь верх с тушенки – вот тебе и сало!
– Не-е-ет, уж лучше ты, если очухался, занимайся своими делами, а мы с Ганной – своими. Сами разберемся – что варить, что жарить. Поглядим – что больше малому понравится.
Ганна вдруг почувствовала себя совсем маленькой девочкой, которой дают на выбор самые разные лакомства. Но что-либо особо приятное вспомнить не могла – не так часто ей перепадали гостинцы.
– Мамо, а как ты думаешь, что ему больше придется по вкусу?
– Да кто же его знает! Он же у нас новенький!.. Но, думаю, что жареная – все же мужчина!.. А может, и юшник пойдет. Пусть сам выбирает. Всего дадим на пробу…
– А я, мамо, как ела в детстве?
– О-о, ты была говняной на еду! Что-нибудь впихнуть – это только со скандалом! Бывало, и шлепака по жопе дам… А все равно есть не хотела… Чтобы сама что-нибудь попросила – такого не было сроду! Намучилась я с тобой… А потом как-то сама-сама да и стала есть, как люди…
Батька прислушивался к разговору и вдруг спросил:
– А что это, девки, у вас только и разговору, что про еду? Вот точно так же было за год перед войной – жито не уродило совсем, картопля вымокла. Лебеду ели… Прошлогоднюю мякину варили… Люди с голодухи пухли… Которые и помирали… Так тогда только про еду и было разговоров… А у нас же теперь есть все: мясо, рыба, мед, тушенка… Окорок скоро закоптим!..
– Хлеба, тато, нету! – грустно вымолвила Ганна. – Кажется, все отдала бы за окраец ржаника.
– От это ты правду говоришь, – согласился с ней Петро. – Не помешало бы… А вспомни, какой хлеб наша мать пекла – у нее никогда не было неудачи, всегда тесто и поднимется, и пропечется. Не то, что у некоторых – настоящий клевец глизовый!.. В рот не возьмешь – что оконная замазка…А все равно мне больше сковородники нравились!.. Хоть и из того же теста, что хлеб, а тонким блином оно лучше пропекалось – корочка хрусткая с двух сторон. Бывало, отломаешь половину, молока нальешь… От штука была! Святое дело!..
– Ну, вот – хоть в чем похвалил! – отозвалась мать. – И то ладно… А не я ли мыла твою одежду? Не я ли полола бураки и картоплю? За скотиной не смотрела? А в хате досматривать – думаешь, дела мало? 
– Во, Ганно, вишь, как мать себя нахваливает? Чтобы еще так трудилась, как говорит…
– Нет, тато, – заступилась за мать Ганна, – при доме всегда найдется, что делать. Только дела те невидные.
– Ай, доня, что ты ему говоришь! – обиженно махнула рукой Вера. – Он же на своем все равно будет стоять. Будто один все делает. Но и мы чего-то стоим! Вон, даже рыбы наловили!
– «Наловили!» – передразнил Петро. – Украли, а не наловили. Вот чтобы попались моисевицким мужикам! Вот летели бы!
– Ну, хватит! – резко оборвала его Вера. Ей и самой не нравилось, что она взяла чужую рыбу, но утешал факт отсутствия хозяев хобош. – А то что-то разговорился. Сразу видно, что целый день не было с кем поцапаться. Давайте лучше ложиться спать…
Только устроились на ночлег, по крыше шалаша зашелестел мелкий дождик.
– Это надолго, – оценил батька. – Давно не было. А я еще днем посмотрел – вроде бы натягивается. Собрался-таки. Надо встать, мясо и рыбу в шалаш перенести – жалко будет, если соль смоет. И в огонь дровец подкину, чтобы не загас. А завтра навес над огнищем сделаю, чтобы не заливало – теперь дожди будут часто.
Когда Петро вышел, мать вполголоса, чтобы слышала только Ганна, сказала:
– От же какой человек! Иному было бы все равно: дождь – не дождь… Спал бы и все тут. А он, ишь ты, все топчется и топчется… Высох уже на щепку… Руки стали – как цевки.
– Мамо, а давай мы сами тот навес сделаем!
– Ага, ты что, не знаешь: сделаем, а он и скажет – не так! И по-своему переделает. Лучше давай подумаем – где пеленки сушить станем, если всерьез задождится?
– Ну, так под навесом, что батька завтра делать собирается! Или тут – в хате. 
– И то правда! А что – нам деваться некуда. Только какая же это хата?
– Ай, привыкла уже к такой жизни!.. Иногда кажется, что иного ничего и не было: ни деревни, ни техникума, ни Мити… Только и мыслей, чтобы Ванюша не заболел да съел что-нибудь получше…
– Ну, так тоже нельзя! А то, пока Митя вернется, от тебя одни мощи останутся!
– Чтобы только вернулся!..
Дождь шуршал по камышовой крыше все сильнее и сильнее...
 

***

Петро не ошибся – задождило надолго. Мокроты на подворье развелось столько, что батька взялся рыть канавки вокруг шалаша для отвода воды. Вместо одного навеса – над огнем – пришлось строить укрытие и для сена. Сюда же все вместе перетаскали корчи, бревна, щепки – чтобы дрова оставались сухими.
Ганна в такую непогодь совсем перестала выходить из шалаша. Только подойдет к открытой двери с сыном на руках, чтобы показать ему вольный свет, а все остальное время проводила под крышей. Мать, которой хочешь-не хочешь, а приходилось покидать шалаш, чтобы досмотреть корову и кухарить, смеялась:
 – Мы с батькой, хотя и вымокнем, зато людьми останемся. А вы с малым в кротов превратились. 
Особенно доставалось Петру: его одежду каждый вечер выкручивали и вешали поближе к огню на просушку. Мать беспокоилась – чтобы только не заболел… После пережитых тревог за его здоровье, когда он слег от укусов пчел, она стала к нему присматриваться пристальнее – как-то осунулся… Она и сама за себя тревожилась: каждую ночь внутри что-то тянуло и дергало, а утром на том месте, где она спала, была кровь… Живот временами так стягивало, что Вера корчилась от боли. Однажды, не выдержав, она накинула на голову постилку и собралась уже идти в лес – искать надсадник. Но незаметно выскользнуть со двора не получилось – увидел Петро.
– Ты куда это собралась? – спросил он.
– Надо, – коротко ответила Вера.
– Может, и надо. Но только пойдем вместе. А то еще куда-нибудь встренешь.
Вернулись они довольно быстро. И самое главное – не с пустыми руками. Надсадника нарвали много. Ганна и раньше видела этот невзрачный кустарничек, похожий на брусничник, но даже не предполагала, что он такой лечебный – помогает, если надорвешься. Напарив надсадника, Вера и сама пила отвар, и батьке давала, и Ганне подносила:
– Пейте, не повредит! От него вся внутрь крепче будет! А вот если батька еще и курить перестал, то и совсем поздоровел бы!..
– А может, и перестану – скоро махра кончится. А чем заменить, не знаю. Да и промокло все вокруг… Когда-то мужики курили донник с ольховыми листьями, но было так едко, что дыхание перебивало… Однажды и я попробовал – ну, чистый смоль!.. Даже в глазах почернело! Наверно, с неделю откашляться не мог… А во рту – одна горечь…
– От, дурные мужики! – подхватила Вера. – Забаву себе нашли! А потом душатся! Да еще горелки наберутся до полусмерти. Хорошо хоть, наш за ней не гоняется…
– Ну, если бы налила, – Петро повеселел, – то и тяпнул бы! А что – святое дело! А помнишь, Вера, как ты на Велик день пошла в церковь? Я-то сроду не ходил… Ну, и стал я то-сё делать. Хотя, говорят, и грех это – в такой день… Чего-то полез в кладовку и нашел бутылку – ты прятала неведомо от кого и для кого…Такая заведенка у тебя есть… Ну, и прибрал всю. До донца! А закусочка слабая была – пара бульбин и цыбулина. Ну, разобрало меня… Свалился и спал – как убитый… А назавтра было так мотошно, чтобы вы только знали…
– Это тебя соблазнил нечистик! – Вера осенила себя крестом: она хотя и сама не слишком придерживалась всех канонов, но в церковь ходила. – За то, что грешил в святой день. 
– Ай, – отмахнулся Петро. – Самый большой грех – ничего не делать. Хоть в святой день, хоть в какой… А потому, девки, шевелитесь! Дел всем хватит. Даже нашему малому и то дельце есть – нас веселить!
– А сегодня нашего веселуна помыть бы, – напомнила Ганна.
– Ну, так мойте. А я пойду. Чуть подсох, надо опять идти копошиться да мокнуть…
К купанию готовились, как обычно: нагрели в чугуне воды, отодвинули от стенки сено, забрали у коровы корыто. Ганна принесла на лопате пышущих жаром углей и высыпала на землю – чтобы в шалаше стало теплее. И не заметила, как один уголек откатился в сторону …
Сухое сено вспыхнуло, как порох. Мать в это время раздевала Ванюшу, но как только увидела языки пламени, быстро завернула его в одеяльце, прижала к себе и выскочила наружу. А Ганна схватила постилку, что висела под навесом, и стала сбивать огонь. Но каждый взмах только раздувал его… Тогда Ганна накинула на пылающее сено другую постилку – ту, что висела на веревке под дождем. Огонь зашипел по-змеиному, и стал утихать, выбиваясь редкими языками из-под дымящейся паром постилки, но его Ганна сбивала сдернутой с себя кофтой. 
– Во натворили!.. – тихо вымолвила мать. 
– Это я виноватая, – призналась Ганна.
– Да что тут виноватых искать! Хорошо, что шалаш дочиста не сгорел! А с ним и все наши припасы, и вся одежда…
– Что батька скажет, когда вернется?
– Что-что… Похвалит, конечно…
Войти в шалаш было жутко – пахло дымом, от постилки еще шел пар…

 ***

Хотя дождь не утихал, Петро выстежился в далекий путь – к той самой липе, в дупле которой жили пчелы. Точнее говоря – на старополицу: когда он попал сюда первый раз, то заметил на столбиках прежней ограды кое-где оставшуюся колючую проволоку. «Если бы знал, что понадобится, – корил он себя, – то еще тогда набрал бы…» И тут же успокаивал сам себя: «Но тогда другое занятие было – не до проволоки…»
Близко к липе подходить не стал – помнил пчелиный урок. Обогнул боком, сделав полукруг. Присмотрелся – пчел не видно. «Может, от дождя попрятались?» Осмелел и подошел к липе ближе. Удивился – если раньше дупло было величиной с его голову, то сейчас оно было намного шире. Земля вокруг словно утоптанная. Кое-где возле липы не осталось даже опавшей листвы, а на земле отчетливо виднеются следы кабана. А рядом – волчья лапа… «Неужели мед и зверям нравится? – недоуменно думал он. – А что: он же сладкий… Только в то, что его ел кабан, еще можно поверить, а волк вряд ли позарился бы на него. Не та порода…»
Но дальше рассуждать не было необходимости – взгляд упал на клочья бурой шерсти, а чуть поодаль лежал обгрызенный хребет. «Ага, все ясно! Кабан приходил полакомиться медом, разгрыз дупло, увлекся и не заметил, как к нему подкрался волчара. Вот как в лесу – один поедает другого».
Какой-то непонятный страх обуял Петра. Он огляделся.
Показалось, что за ним кто-то наблюдает. Такое ощущение он однажды уже пережил.
Было это лет шесть тому назад. Он вместе с соседом погнал коней на луг в ночное. Развели огонь, перекусили. Сосед привалился к кочке и заснул, а Петро еще о чем-то думал, глядя на огонь. И внезапно почувствовал, что кто-то словно дотронулся до затылка. Оглянулся – никого. Но ощущение осталось. Оно беспокоило, угнетало…
Вдруг всхрапнул жеребчик. Кони сбились в табун. Петро растолкал соседа. Они схватили по головешке и подбежали к лошадям – все были на месте, но у молодой кобылки оказался порванным бок, а из окровавленного черева свисали кишки… Она еще немного постояла, шатаясь, а потом завалилась и скоро затихла.
Теперь Петро ощущал тот же непокой, что овладел им тогда, в ту летнюю ночь. Он присел за липой и притаился. Глаза внимательно всматривались ко всему, что могло выдать живое существо. Вот с березы сорвался жухлый лист и, медленно кружась в воздухе, плавно опустился на землю. А вон какая-то пичуга прилетела на комель липы и стала что-то склевывать.
Шевеления в пустом лесу было мало, и потому взгляд сразу примечал каждое движение. И вдруг среди серости лесной подстилки что-то блеснуло. Петро присмотрелся – глаза! То, что он принял за трухлявый ольховый пень, приобрело облик звериной морды…
Волк лежал неподвижно. Только редкое моргание глаз, направленных на Петра, говорило, что зверь был живой… 
Между ними было с полсотни шагов. Хотя никаких признаков, что волк может напасть, не замечалось, Петро подумал: «От, если бы какая-нибудь жердина была под рукой!.. Я бы тебе показал, как мое мясо жрать…» Он на мгновение отвел взгляд – рядом не было даже палки. «Этак, если надумает нападать, то и отбиться не будет чем» 
А когда опять взглянул на то место, где только что лежал волк, там уже никого не было. Он исчез. Будто растаял в сером лесу. Ни шороха, ни мелькания тени – ничто не выдало его исчезновение. «Может, – подумал Петро, – он так же чувствует мой взгляд, как я – его?»
Отламывая голыми руками колючую проволоку, Петро жалел, что нечем прихватить металл – держать колючки и изгибать их вверх-вниз очень неудобно… 
Вдруг в лесу что-то треснуло. Петро резко повернулся – колючки впились ему в руку.
– От, черт! – выругался он от неожиданной и сильной боли. – Кажется, до самой кости распорол…
Зажав рану рукой, осмотрелся: ни подорожника, ни серпореза, чтобы остановить кровь, не было. Кое-как смотав отломанный кусок проволоки, осторожно надел свою добычу через плечо. 
Кровь пробивалась сквозь зажатые края раны, каплями стекала на землю. «Может, жилу порвал, раз так хлещет?» – беспокоился он. Нести высоко поднятой раненую руку было неудобно – быстро занемела. Опускать вниз тоже нельзя – кровь начинала пульсировать силнее. А идти, зажимая рану здоровой рукой неловко…
Все мысли Петра были о сильной ране. Но невольно он понял, что к нему вернулось то же ощущение, что охватило его возле липы. Оглянулся – никого. «Ай, показалось! – отгонял он от себя страх. – Нашел, кого бояться! Обычная собака! Только дикая. Что, я не осилю его, если напасть решится?..» Подхватил увесистый сук, прижал к боку локтем…
Обходя небольшую болотинку, что попалась на пути, оглянулся. И в груди почувствовал неприятный холодок – по его следу шел волк. «Кровь чует!» – догадался Петро. И теперь уже не на шутку испугался: «Если идешь за мной, значит, имеешь какое-то намерение… Только же и я не дурень – не поведу тебя на дворище, где девки, где корова…»
Он еще немного прошел вперед, пока не попалась толстая осина. Встал за комель. Осторожно, одним глазом, выглянул. Волк шел за ним по кровавому следу, низко опустив голову.
Петро отвел назад свой сук. Напрягся. Вот уже слышно, как под лапами зверя шуршат листья… Ближе… Ближе…
Повернувшись всем туловищем, вкладывая в размах всю свою силу, всю свою ненависть, Петро направил удар в голову волку. Под суком что-то хрустнуло. Волк взвизгнул – совсем как собака, когда ей наступят на лапу – и бросился прочь. За ним потянулся новый кровавый след…
Чуть посидев под осиной, пока спадет напряжение и просохнет внезапно взмокший холодным потом лоб, Петро посмотрел в ту сторону, где исчез волк: «Теперь тебя в стае не ждут, ты – лишний, потому что раненый. Таких там не держат... Свои же загрызут… Ну, и слава богу – одним меньше станет…»
 

***

Как только Петро отворил ворота, увидел на дворище, возле огня мать и Ганну с малым на руках. Сразу мелькнула мысль: «Что-то уже не так… В такую погоду они обычно сидят в шалаше.»
Но не стал допытываться – еще и сам не отошел от пережитого волнения. Только попросил:
– Веро, возьми какую-нибудь тряпчину и перевяжи мне руку…
– А во, – испугалась Вера крови, – а где же это ты так поранился?
– Не важно… Ты делай, что говорю! А то у меня скоро крови не останется…
– Ладно-ладно!.. Только сначала надо рану промыть. Как раз есть вода теплая – от купания осталась…
– А что – малого не мыли? Вы же собирались…
Вера замялась:
– Не успели… Потом расскажу…
– Чего «потом»? Теперь давай. Я же вижу – что-то уже сотворили…
– Тато, – подняла опущенную голову Ганна, – я шалаш чуть не спалила…
– Как это? – Петро вскочил, отбросил онучку, которой Вера обматывала его раненую руку. 
– Занесла жар в шалаш, а один уголек подкатился под сено. Оно и занялось… – виновато рассказала Ганна.
– Так шалаш же на месте, – не поверил батька.
– Мы потушили. Но там так дымом воняет, что дышать невозможно. Как спать будем, не знаю.
– От этого еще нам не хватало! – Петро заглянул в шалаш. – Надо вынести все сено, а дверь распахнуть – пускай проветривается. Потом принесем свежего сена, а это пустим на подстил корове.
Он хотел было взяться за вилы, но острая боль напомнила о ране.
– Веро! – крикнул он. – Ты перевяжешь мне руку или нет?
– Так ты же бегаешь по дворищу… Что, мне гоняться за тобой?..
– С вами не побегай!.. Такого натворите…
Обматывая руку, Вера спросила: 
– Чем это ты так?..
– Проволокой…
– А зачем она тебе далась?
– Надо.
– Опять что-то придумал?
– И придумал! У меня же голова – не только шапку носить!..
– Я так тоже думаю, – неожиданно согласилась Вера, не желая вступать в перепалку с мужем, и без того пострадавшим. Однако все же не утерпела и добавила: – Но из-за твоих придумок одни неприятности…
– Если бы у меня тут все было под рукой, то ничего и не случилось бы! Не идти же мне в деревню за крючками!..
– Какие еще крючки? – насторожилась Вера.
– Ай, долго рассказывать…
– А мне торопиться некуда! Рассказывай! – приказала Вера.
Петро больше не стал таиться – пережитые за день волнения и утрата крови утомили его:
– Из проволоки сделаю крючки – придумал, как уток наловить…
– Уток – крючками? Что-то новое! Если бы рыбу – то еще поверила бы!..
– Ну, не хочешь – не верь, – устало отмахнулся Петро. Его клонило в сон, не хотелось ни есть, ни пить…
Вера все копошилась над его раной: промыла сначала водой, потом, когда Ванюша в очередной раз «наловил рыбы», отжала пеленку над рукой Петра. От соленых капель защипало, отогнало сонливость.
Чуть взбодрившись, Петро рассказал про волка. Женщины слушали, не перебивая и не задавая вопросов. Они понимали, что батька сегодня столкнулся с серьезной опасностью, оценили его решение поквитаться со зверем. Только Вере не давал покоя один вопрос:
– От слушаю я тебя и никак не соображу: как это можно уток крючком ловить?
– А тебе и не надо соображать – не твои это заботы. Твое дело будет перья драть и тех уток, что я наловлю, варить…
– Ты еще поймай их!
– И поймаю – дело нехитрое.
Но он ошибался – сложность была в том, чтобы согнуть концы проволоки. Были бы клещи – дело шло бы споро. Но приходилось действовать только руками, одна из которых была обмотана тряпкой…
Сначала он наломал кусков проволоки. С одного конца загибал крючок, с другого – ушко. Пальцами это не получалось, потому в ход пошли вилы – на их рог навивал петлю, остальное отламывал. На дне перевернутого чугуна обухом топора подбивал ушко, чтобы не оказалось слишком большим…
Когда наконец крючки были готовы, Петро попросил Веру:
– Испеки сегодня блинцов! Только пару штук не налистниками, а чтобы были потолще…
– А для чего тебе такие? – заинтересовалась мать.
– Ну, про все тебе знать не надо!.. Не бойся, есть их не стану, не зажирею…
– Так и не повредило бы! Хоть чуть стал бы справнейшим… А то на тебя глянуть – испугаешься… А ты, может, моими блинцами уток кормить собрался? – вспомнила Вера вчерашние намерения Петра.
– Ну, собрался! – весело согласился он. – Только я им в блины еще и крючок засуну!..
Как только Вера закончила, вылила последнее тесто на сковороду, Петро взял с собой пару блинов и направился к плесу, который соединялся с протокой, через которую были проложены кладки.
Плес был широкий, но мелководный. Он давал на ночь приют многим уткам – на воде колыхались перышки, а весь берег и островок среди тиховода утоптаны треугольниками утиных лап. Здесь Петро и решил установить снасти на уток.
Нарезав ольховых кольев с рогульками, Петро привязал к ним шнурки, на другом конце которых закрепил крючки. Надел на каждый по куску блина, затем воткнул кол в ил так, чтобы насадка оказалась на суше.
Пока настораживал снасти, над головой со свистом пронеслись утиные табунки, ища места для дневки. Но Петро даже головы не поднял – некогда. Да и опасался долго топтаться в холодной воде: еще от прежних болячек не отошел толком, а тут можно и подстыть…

***

Ночью подморозило. Под утро трава побелела от инея. Листья, что вчера еще держались на деревьях, теперь падали на примерзшую землю с таким звуком, что казалось – они из жести. 
Едва Петро приблизился к плесу, с воды с криком поднялся огромный табун уток. Но некоторых птиц будто кто-то дернул вниз, и они упали на воду. Опять пробуют подняться, и опять падают… «Ага! – Обрадовался Петро. – Попались!..»
Быстрым подбегом бросился к добыче. Утки взмывали вверх, насколько позволяли шнурки. Падая на воду, пытались уплыть, но не дальше длины шнурка…
Петро подтаскивал птиц к себе и быстрым движением руки перекручивал им шею. Вдруг одна из крякуш, к которой он еще не успел подойти, рванулась сильнее обычного и вырвала кол из мягкого ила. Со шнурком и рогулиной ей удалось подняться довольно высоко. Но все же с таким грузом, да еще с впившимся в горло крючком улететь далеко не получилось – утка упала в камыши. Петро хотел броситься за ней вдогонку, но там оказалось глубоко. «Ну и черт с тобой! – махнул он рукой. – Не досталась мне, так сама сдохнешь. А может, коршун найдет… Или лиса подберет…»
Домой Петро возвращался нагруженный. Восемь крякуш и один чирок приятной тяжестью оттягивали руки. Забыв про мокрые ноги, он размашисто шагал к кладкам. И вдруг в серости ольшаника увидел, как за кустами шевельнулось что-то большое. Петро остановился, вгляделся – лось! Зверь стоял, не шевелясь, только изредка поводил головой и стриг ушами. Время от времени вытягивал шею и издавал странные звуки – не то стонал, не то кряхтел. «Что это с ним?.. Не похоже, чтобы был раненым…»
Но когда лось стал рыть копытами землю – точно, как бык в стаде коров – Петро догадался: у зверя – гон, он вызывает на поединок соперника.
«Надо давать отсюда ходу, – забеспокоился он, – а то неизвестно, что у него на уме. Он же теперь – как бешеный». Но еще немного постоял, поглядывая на огромного лося со своим интересом: «А ладный бычина!.. От чтобы такого поймать!.. Только как? В ямку его, как того кабана, не заманишь… Да еще какую же ловушку пришлось бы копать… А все равно выскочил бы – вон какие ноги длинные… Что стропила…»
Что-то услышав в лесном шуме, лось насторожился, перестал бить копытами в землю. А потом сорвался с места и бросился в чащу. 
Теперь и до Петра донеслись звуки, на которые ринулся рогач: это стонал еще один лось. «Ну, – подумал Петро, – сейчас начнется драка! А я тут – как между молотом и наковальней… Надо давать деру!..»
Послышался треск сцепившихся рогов, хруст сучьев под мощными ногами. В морозном воздухе звуки борьбы разносились далеко, и Петро подумал: если этот шум услышат мать с Ганной, то могут и испугаться. Чтобы разогнать лосей, громко крикнул: «Эй!». Но как только закрыл рот, спохватился: звери могут принять его за такого же рогача, как и они. Тогда вдвоем бросятся к нему… И удрать не успеешь – догонят и поднимут на рога… Или затопчут копытами…
Однако лоси, хотя на минуту и прекратили поединок, с новой силой сцепились рогами… «Ну и ладно! – обрадовался Петро. – Пока им не до меня, пойду потихоньку».
Намерзшие листья громко шуршали под ногами. Сделав несколько шагов, он оглянулся. Но лоси, занятые дракой, ничего не видели и не слышали. Тогда Петро напрямки кинулся к кладкам…
Чуть ступив за ворота и оглядевшись, он понял – опять что-то случилось. Женщины сидели на колодках возле огня и о чем-то тихо переговаривались. Их даже не удивили и не обрадовали утки, которых Петро положил перед ними.
– Ну, что тут у вас стряслось? – спросил он.
Мать и Ганна переглянулись. Потом Ганна нарочито безразлично ответила:
– Так, ерунда…
Но мать, зная, что от Петра ничего не утаишь, уточнила:
– Только эта «ерунда» сильно расплодилась… У всех уже есть. У тебя, наверное, тоже водится…
– Ну, девки, и любите вы загадки задавать! Говорите: что все-таки случилось? Я же вижу – что-то утаиваете!
– Ганна у малого вшей нашла – вот что случилось! А потом, когда решили одна у другой посмотреть, тоже нашли… Давай, и у тебя гляну… 
– Отцепись! Откуда они могут быть у меня? Да и вообще – откуда им взяться тут, на острове?
– Вот и мы думаем – откуда? Может, они прилетели?
– Мамо, – возразила Ганна, – они не летают! У них крыльев нет!
– Ну, тогда не знаю! Сроду у нас их не было! Но вот же завелись! – мать горячилась: она не могла допустить даже мысли, что в ее хозяйстве может случиться подобный непорядок...
– А может, это и не вши? – Батьке все не верилось в возможность такой неприятности.
– Ну, вот давай у тебя посмотрим. Заодно и козюльку рассмотрим пристально. – Мать опять подошла к Петру. Развернула волосы и сразу поймала вошь.
– На, смотри! Это кто?
– От, едрит твою… И правда, вошь! Я, по правде говоря, чувствовал, что вроде кто-то щекочется, но не сообразил, что это могут быть они… И много их?
– Да немало, – с горестным вздохом ответила Вера.
– Ну, что же, придется делать жлукту. Будем одежду зÓлить. А для начала – самим помыться, а то закисли все от грязи. Потому и вши завелись… Только теперь я сам буду баню устраивать. А то опять подпалите хату…

***

Толстую дуплистую осину искать в лесу долго не пришлось. Повалить ее было делом нехитрым. А потом Петро отрубил от ее комель длиной в размах рук. Очистил от гнилушек – получилась труба. А из другой осины, с целой сердцевиной, высек чурку по размеру дупла. Подогнал так плотно, что вода, когда налил в жлукту, даже не просочилась.
Набрал две доенки золы, засыпал в жлукту. Залил кипятком и накрыл постилкой. Подождал, пока остынет и отстоится. Слил зольный настой в казан и поставил на огонь. Тем временем выполоскал жлукту. Собрал всю одежду, которую носили последнее время, бросил в осиновую емкость на обработку. Каждый оделся хотя и легко, совсем не по сезону, зато в чистое. 
Когда вылил горячий зольник в жлукту, накрыл плашкой:
– Пусть там немного попреют… Может, шевелиться перестанут…
А сам взялся готовить баню. В земляном полу шалаша выкопал ямку, насыпал туда горячих углей. Пока воздух прогревался, на обухе топора подточил нож и почти налысо постриг внука. Ваньке не понравилось, что его дергают за волосы, потому он кричал и хватал деда за руки. Но останавливаться Петро не мог – уже на подходе была вытопленная баня, потому он сказал Ганне забавлять мальчишку, чтобы он хотя бы за нож не мог схватиться…
Ничего лучшего не придумав, Ганна стала колотить ложкой по кружке. Батька засмеялся:
– Во нам уже и музыка играет! А помоемся – в танцы кинемся…
Сначала мыли Ванюшу. На голову ему налили чемеричного отвара – пока Петро возился со жлуктой, Вера сразу за кладками со стороны леса нашла эту траву и напарила ее. 
Потом настала очередь женщин. А Петро с внуком бавили время: он дергал перья с уток, а Ванюша, сидя у него на коленях, ловил перышки, которые ветерок кружил в воздухе. Петро собирал перья в мешок: «Может, хоть у малого будет настоящая подушка, а то ему на сене спать неудобно…»
Затем настала очередь идти в баню Петру. Но сначала он дал Ганне нож:
– Давай, обрезай все волосы. Обчикрижь, как рекрута!..
– И бороду?
– А зачем она мне? Опять вшей плодить? Режь!
После мытья мать с Ганной выполоскали прозоленную одежду. Повесили возле огня на просушку. А когда высохла, переоделись. А то, что было на них, прогрели возле огня.
– Это, – смеялся батька, – вам, вошки, последний подарочек!..
Однако эту процедуру можно было и не проводить – после зольного кипятка и чемеричного отвара от вшей не осталось и следа. Телу стало легко, а на душе у всех – свежо и приятно…
– Ну, – весело заговорил батька, – теперь не помешало бы и чарку принять… Но, девки, извиняйте – нету! Могу только на пробу дать по кусочку окорока – он уже просолился. Я вчера отколупнул краешек – ничего себе! Есть можно! Скоро можно будет коптить. А пока достанем из рассола – пусть обветрится. А туда уток кинем – им долго солиться не надо.
– Ну, давай, угощай! Давно соленького хочется…
– И правда, – подхватила Ганна, – молоко уже надоело. Если когда и случаются блинцы, то батька их в первую очередь уткам носит…
– От же вы какие натурливые – едите одни лакомства, да еще и носом крутите!.. Когда это у нас меда да блинов было от пуза? Никогда! Блины – только на праздники, а мед – от болезни. Может, потому никто из нас теперь и не кашлянул ни разу, что мед едим да молоком запиваем…
– Может, и так, – согласилась мать. – Но одно и то же надоедает. Хочется и мясца…
Окорок понравился всем. Даже Ванюша, который соленое пробовал впервые в жизни, сосал кусочек мяса с прослойкой сала долго и с наслаждением.
– Во дела! Сразу видно: мужик растет – ему мясо давай, а не цыцку… Но только на ночь дайте ему чего попить, а то от соленого жажда станет обуревать. Да и пеленки рядом держите, чтобы ночью не искать…

***

Через три дня выпал первый снег. Хотя Петро говорил, что снег не улежит, пока земля не промерзнет, он ошибся: с каждым днем пороша становилась глубже. Ходить становилось все труднее. Да и не хотелось лишний раз оставлять вокруг острова свои следы. Потому Петро днями с кем-нибудь из женщин заготавливал дрова: валил сухостой, рубил бревна на чурки и носил на дворище.
– Может, хватит уже? – спрашивала Вера, которой чаще выпадало помогать Петру. – Уже выше частокола натаскал… Не на всю же жизнь…
– А ты видишь – сколько снегу? Да и зима только началась. Что, потом станешь ногами бороновать по лесу, если навалит по пояс?.. Если сморилась – хозяйничай возле хаты, а я еще схожу на луг – хоть охапку сена наберу из оденков. Пригодится! Святое дело!.. А уже завтра буду возле вас отираться – настало время коптильню делать.
На небольшом пригорке, неподалеку от штабеля дров, он прокопал в земле, уже прихваченной морозом, канавку. Там, где было выше, поставил жлукту с выбитым дном. Канавку плотно накрыл плашками. Оставил открытым только нижний торец, в котором развел небольшой огонь. Дым сразу потянуло к жлукте.
– Во, – оценил свою работу батька. – То, что надо!..
Подвязал окорок и уток к палочкам, положил их поперек дымохода, накрыл чистой онучкой, чтобы дым не выходил из устья жлукты, а задерживался там подольше.
– Ну, теперь главное, чтобы огонь в топке горел не зырко. Потому дрова, а еще лучше щепки, должны быть сыроватыми, – давал он наказ женщинам. – А стоит заняться сильному пламени, как наш окорок станет сухим и черствым, из него выплавится весь жир. Но и сильно густой дым тоже плохо – мясо забьет сажей… Да и далеко видно будет, если мы дыму дадим до неба… Потому надо будет следить постоянно за топкой. А для духмяности можно подкидывать веточки ядловчика – я принес пучок…
– И долго надо коптить? – спросила Вера. Она понимала, что эта работа ляжет на ее плечи.
– Неделю. Это чтобы хорошо прокоптилось. А если хочешь, то можно уже теперь доставать – в дыму уже побывало… А то, я гляжу, тебе и сырое нравится… – В словах Петра Вера почувствовала недовольство ее вопросом.
– Да нет, я ничего… Уже и спросить нельзя! – матери стало неловко: не такое уж сложное дело, только никуда от топки не отходи да поглядывай. Но именно это и беспокоило Веру: если займешься другими делами, нельзя забывать про копчение… 
Первые три дня Вера не отходила от коптильни. Ганна даже смеялась:
– Мамо, ты уже сама стала копченой – как та утка…
Но матери было не до шуток. Она считала, что это совсем не ее дело – следить за огнем в топке. У нее и своих, женских, дел хватало выше головы. Но батька к ее бурчанию не прислушивался. Только время от времени подходил к коптильне и проверял: все ли в порядке.
Чуть легче стало через три дня, когда Петро достал из жерла коптильни уток – они прокоптились раньше. И теперь батька, словно оценив мастерство Веры в поддержании нужного огня, перестал интересоваться ходом копчения. Зато он расспросил ее, где они нашли хобоши. Мать догадалась, что он собирается сходить к Уборти и проверить снасти еще раз. Спросила:
– А может лихо с ними, с этими хобошами да и с рыбой тоже? Еды же у нас хватает… Снегу вон навалило – как ты добредешь до той Уборти?..
– Вот теперь схожу, а там посмотрим… А то, что еды хватает, то не так много ее у нас. Особенно, если прикинуть, что, может, и до весны придется тут сидеть. Зима же только начинается. Да и корова запускается – молока хватило бы только малому…
Найти место, где стояли снасти, оказалось нетрудно: ручей, в котором они по-прежнему перегораживали ход рыбе, еще не замерз. Но с первого взгляда Петро понял, что сегодня добыча будет слабая – в хобошах вверх животами плавала дохлая рыба. Только кое-где шевелились живая плотва. «Значит, правду говорили Вера с Ганной, что тут никто не бывает – вон сколько рыбы набилось и подохло».
Однако и той рыбы, что была еще живой, набралось с полпуда. Поднимая свой груз, Петро закряхтел – нести далековато. «Как-нибудь, с перекурами, но допру. Не кидать же столько провианта…»
Поднявшись на высокий берег, он кинул взгляд в сторону острова и внезапно похолодел – там, куда вели его следы, поднимался высокий столб черного дыма. «От черт! Опять что-то утворили!..»
Чуть не бегом, перекидывая торбу с рыбой с плеча на плечо, Петро ринулся назад. Кое– где он не держался своего следа и резал снег по целине: «Так короче!» – подгонял он себя. Мысли о том, что можно бросить рыбу, он гнал от себя – достанется кому-нибудь, может, даже ненавистным волкам.
Взмокший от быстрой ходьбы, от неудобного груза на плечах, с перехваченным дыханием он подбежал к кладкам. Отсюда уже видно дворище – там хотя и не такой густой, но все еще вился дым.
Кладки, которые уже казались знакомыми, расползались под его ногами. Несколько раз он ступил мимо жердей. Тонкий ледок ломался, холодная вода выталкивала наверх. Тяжелая торба с рыбой тянула вниз – зачерпнутая вода не выливалась сквозь полотно. Мокрая одежда стала обмерзать. Но Петро на все это не обращал внимания – до дворища уже близко.
– Что тут у вас горит? – крикнул он, едва переступив за ворота. 
Но и сам, не ожидая ответа, увидел, что пугаться не стоит: шалаш стоит на месте, корова спокойно жует жвачку, огонь мелкими язычками облизывает казан… И только из коптильни гуще обычного валит дым.
– Ат, – махнула рукой Вера. – Огонь разгорелся чуть сильнее, так я его мокрым сеном притушила. А оно подсохло и дало дыму.
– От я сейчас тебе дам! – взорвался Петро. – Этот твой дым я от самой Уборти заметил!.. Не дай бог, если еще кто-нибудь его увидел…
– А кто же это на лес станет пялиться? – не сдавалась мать.
– От я и говорю – не дай бог! Но, кажется мне, что такой столб и слепой заметит, – Петра охватила какая-то непонятная тревога. Ее усиливали Верино нежелание, а может, неспособность понять опасность от всего, что могло выдать их на острове среди болота: следы на снегу, поваленные деревья, столб дыма…

***

Всю ночь Петра не отпускало напряжение. Он почти не спал, только на короткие минуты впадал в тревожное забытье. Поднялся рано. Кинул корове охапку сена, подбросил в огонь пару поленьев. Обмотал тряпочкой окорок, чтобы синицы не поклевали, привязал за голяшку и подтянул на ольху выше своего роста.
Копошась на подворье, он явственно ощущал то же чувство, что и при встрече с волком. Тревога словно витала в воздухе, осела в глубоком снегу, таилась за каждым деревом. «Что за напасть такая? – удивлялся он. – Вроде бы все спокойно, а все же что-то гнетет… Только что?.. А может, это не я должен бояться кого-то, а просто сам, как тот волк, стал чувствовать добычу? Но откуда этой добыче теперь тут взяться? Да еще зимой!.. Ладно, летом или осенью еще можно на что-то рассчитывать, даже на болоте, а теперь – не-е-а… И еще – я же не зверь, чтобы чувствовать свою жертву, а человек. Правда, и немцы – тоже вроде бы люди, но вот войну же начали: убивают, палят, грабят…»
Из шалаша вышла заспанная Вера:
– Ты чего в такую рань вспоролся?
– Да что-то неймется… Как летом перед грозой: еще ни грому, ни блисковиц нет, а уже знаешь, что вот-вот начнется… Может, внутри у человека есть какая-то нервина, которая все это улавливает?
– Ой, не знаю. Моя нервина улавливает только то, что пора браться за работу. Корову подоить, рыбу жарить…
– Ну, так и берись за свои дела. Святое дело! А я пойду, гляну кладки – что-то вчера они меня зыбко держали…
Но как только он вышел за ворота и по привычке бросил взгляд вдаль, как в груди у него похолодело – под самым лесом, как раз по его вчерашним следам, двигались двое конных саней…
Резко повернувшись, он бросился назад.
– Веро! – крикнул он. – Кидай все! Буди Ганну – пускай хватает малого, во что-нибудь заворачивает!..
– А что случилось? Чего кричишь? – Вера с доенкой в руках вышла из-под навеса.
Петро подскочил к корове, быстро навязал ей на рога веревку. Выбил из рук Веры доенку, в которой уже плескалось молоко.
– Немцы приехали – вот что случилось! Беги за Ганной!..
Выводя корову, Петро глянул в сторону леса: немцы уже шли цепочкой один за другим.
Семеро в длинных шинелях, один – в короткой поддевке…
– Девки, шибуйте за мной! 
Петро, не выпуская из рук веревки, к которой была привязана Лыска, бросился через ворота, что вели вглубь острова. «Кладки их задержат, мы успеем отдалиться. А там посмотрим, что делать…» – лихорадочно думал он, прикидывая, куда податься. На другом конце острова он тайком от женщин поставил запасной шалаш, возле него припасена копичка сена для коровы… Но сейчас к нему нельзя – следы на снегу приведут непрошенных гостей и туда…
И Петро повернул в сторону – на просторы Волохова. Он знал, что там – непроходимые места, но надеялся, что морозы успели хоть немного прихватить топи…
Кладки действительно задержали погоню. Немцы, не зная секрета жердей, мимо которых вчера ступал даже Петро, тоже попадали в воду. И это их злило – они стали стрелять в сторону дворища. Пули чиркали совсем рядом, сбивая веточки олешин…
Немного отдалившись от острова, Петро понял, что удрать им не удастся – прошлогодняя осока, кочки и слабый ледок кое-как еще держали человека, но корова с первых шагов стала проваливаться. Петро изо всех сил тянул Лыску за повод, Вера толкала ее в бока. Но чем дальше, тем все труднее было двигаться. Когда корова провалилась по самое черево, Петро, перекрывая треск стрельбы, крикнул:
– Все! Кидаем ее тут! А сами уходим! Вон туда…
Он повернулся к корове, чтобы последний раз взглянуть на нее, но в этот момент Лыска как-то натужно чмыхнула – на ее боку запузырилась кровь… Она в неимоверном напряжении вскинула высоко вверх голову, но тут же ослабла и завалилась набок…
Петро бросился вдогонку за женщинами. На ходу забрал у Ганны внука. Хватая пересохшим ртом морозный воздух, крикнул:
– Все! Нет больше нашей Лыски! Пуля попала ей в бок! Не мучилась…
Сзади все гремели выстрелы. Пули со свистом проносились мимо, попадали в чахлые олешины. Бежать было трудно – болото засасывало, осока путалась под ногами. Трясина, до которой мороз не достал под глубоким снегом, колыхалась под ногами. Когда Петро влетел по пояс, он чуть успел поднять выше Ваню – его перехватила Ганна, сама чуть уберегшись от опасного места. Она крикнула:
– Надо идти в сторону, где суше, а не переться в самую топь!..
– Куда «в сторону»? – огрызнулся батька, чуть шевелясь в трясине. – Здесь везде одинаково. Это тебе болото, а не шлях брукованый… Дайте мне кто-нибудь руку, а то я сам не выберусь – засасывает…
Болото неохотно отпускало свою жертву. Мать с Ганной с трудом вытащили батьку из трясины. Он обессиленно сел на кочку. С одежды стекала густая черная жижа…
– Ты так не сиди – простудишься, – Вера потянула его за рукав. – Давай, помогу встать…
– Я сам! А что холодно, то пуля быстро согреет… Вон Лыске нашей уже не холодно…
– А как же мы без нее будем? – тихо, словно поминая, спросила Ганна. – Ванька же без молока не может…
– Тут не только молока не стало – ничего не осталось! – батька решительно встал. – А вот погоня, кажется, отстала – слышите: стрельба стихла…
Все застыли, не двигаясь. Никаких звуков не долетало. Только где-то неподалеку стрекотала встревоженная сорока. 
– Наверно, что-то замыслили. – Петро прикидывал, как быть дальше. И приказным голосом сказал:
– Чтобы не замерзнуть, идите потиху во-о-он в том направлении. Держитесь ближе к кустам – там земля крепче. А если на пути попадется открытость – обходите мимо: там может быть топко…
– А ты? – спросила Ганна.
– А я дам кругаля и подойду к Лыске – выстрелы закончились возле нее. Погляжу, что да как…
– Что-то страшно мне! – Вера была в полной растерянности. – А если нам волки встретятся?
– Вспомнила! Как на Уборть переться, так про волков забыла. А теперь затряслась: «волки»! Не бойтесь – на выстрелы они не пойдут. Теперь самые что ни есть волки – это немцы…
Петро встал и пошел. Как только за кустарником исчез его силуэт, Ганна молча повернулась в ту сторону, куда велел идти батька, ловчее подхватила сына и потихоньку побрела. «Сколько так будет длиться – без еды, без одежды? А спать где? А как я Ваньку буду перевивать на морозе – он уже мокрый, ворочается, кряхтит?..»
– Ганно! – кликнула мать. – Постой.
– Чего? – обернулась Ганна. – Батька же сказал идти туда…
– То, что он сказал, я слышала. От он пошел. А когда вернется – ты знаешь? И где он нас найдет? Этак можно целый день блудить один за другим по болоту… Мне кажется, надо за ним идти. Только пусть чуть отойдет подальше, а мы – по его следам…
– Сердиться будет…
– Может, и не будет… Там разберемся…

***

К тому краю острова, где было дворище, Петро подошел с другой стороны. Крадучись хмызняками, он вдруг понял, что перестал быть жертвой – сам стал выслеживать добычу. И сначала растерялся, а потом даже разочаровался, когда на том месте, где стояли кони с санями, никого не обнаружил…
Подкрался ближе к дворищу – тоже пусто. Осмелел, подошел к частоколу. Заглянул в щель между бревнами – никого. Обогнул ограду, приблизился к воротам, за которыми началась погоня. Глянул на следы – все вели на дворище. «Значит, возле коровы их нет… Вернулись… А почему? Тут что-то не так!.. Но что они придумали? Если уж нашли нас за лесом, то просто так от нас не отстанут! Не зря же перлись в этакую даль…»
Он остановился возле ворот в раздумье. И тут заметил, что в самом проходе, где раньше снег был утоптанным, теперь подозрительно чистый и рыхлый, словно только что выпал… И тут до Петра дошло: «Это же они тут мину поставили!..»
Он опять обогнул дворище, подошел к другим воротам – здесь снег был точно таким же свежим, без единого следа. Петро залез на частокол и сверху оглядел свое хозяйство. Ничего не тронуто, все осталось на прежних местах. Даже окорок как висел на суку, так и остался висеть… Только возле кострища, в котором еще не успело погаснуть пламя, тоже виднелась свежая лапина чистого снега… «От дурни, – кажется, ему стало весело от того, что он сумел раскусить вражескую задумку, – думали, меня просто так можно провести!.. Нашли пацана… Ага, я сразу кинусь к своему добру!.. А вы, значится, мне мину подсунули... А вот вам – хрена!..»
Теперь ему стало понятно, почему немцы так поспешно покинули дворище: «Они, когда увидели убитую корову, решили, что нам деваться некуда – вернемся в шалаш…»
Вдруг сзади он услышал тихий шорох. Внутри все похолодело: неужели его перехитрили, подпустили к дворищу, а здесь устроили засаду… 
Но ведь можно было давно схватить – вон сколько ходил возле частокола… Оглянулся – никого. Соскочил на землю, притаился возле ограды. И тут из-за кустов показались… Вера с Ганной! «Я же приказал им идти к Рудне! – рассердился Петро. – Опять что-то свое творят!..»
Но тут же обрадовался – не придется искать их по следам на болоте…
– Ну, что, девки? – ступил им навстречу. – Чего не послушались, что я вам сказал? – он старался говорить сурово, но в его словах слышалось больше радости, чем гнева… – А если бы здесь были немцы? А вы к ним прямо в лапы курс держите…
– Если бы тут были немцы, то не стоял бы ты перед нами и не скалил зубы, – Вера была настроена не так ласково, как Петро – она устала, ощущала горечь утраты Лыски… – Да и коней ихних возле леса не видно… Значит, уехали.
– Не все так хорошо, – Петро все думал, как бы сказать женщинам, что идти во двор и располагаться на отдых нельзя.
– А что еще случилось? – спросила Вера. – Немцев же нету! Ну, то и пошли – у Ганны уже рук не стало таскать этого байбуса… Да и штаны свои он намочил уже давно…
– Так получается, что мы не пойдем сюда. – Петра рассердила настойчивость Веры, с которой она рвалась во двор. – Мины там поставлены…
– Как это – «мины»? – не поверила Вера. – Да где же ты их видишь?
– От я-то их вижу, а ты лучше помолчи! Дай подумать – что дальше делать…
Чтобы не показать, что эти раздумья – слишком тяжелая задача после пережитой тревоги, Петро снова пошел вдоль ограды. Женщины хотели двинуться следом, но он остановил их решительным взмахом руки. А сам продолжал шагать возле частокола. Останавливался. Смотрел во двор через щели между бревен. «Через ворота нельзя. А если через верх?..» – такая мысль словно окрылила его.
Он попробовал распутать лозину, которой были скреплены соседние бревна – крепкая… Да еще на морозе задубела… Тогда он ступил одной ногой на нижнюю обвязку частокола, другую закинул на верхнюю. Подтянулся. И вот он уже на самом верху. Перевалился на другую сторону укрепления и спустился на снег с внутренней стороны ограды.
– Девки! – позвал он. – Стойте там, где стоите! Я сейчас буду перекидывать вам наши пожитки…
Работы оказалось много: собирать одежду, посуду, провизию пришлось со всего дворища. Сначала Петро перебросил одежду для малого, затем взялся за припасы. Потом – все остальное, без чего, на взгляд Петра, не обойтись на новом месте: топор, лопата, ножовка, чугунок…
Пока батька собирал и перекидывал пожитки, женщины паковали их в постилки. Каждому получилось по увесистой ношке. Когда батька тем же путем вернулся через ограду, он осмотрел скарб. Себе выбрал связку потяжелее. Закинул на плечи. Потом взял из рук Ганны внука.
– И не спорь – я мужчина!..
Подождал, пока нагрузились женщины. 
– Ну, теперь пошли на новую квартиру, – словно дал наказ перед нелегким переходом, и шагнул вперед. 
Идти было тяжело. Изможденные от бешеного бега по глубокому снегу под автоматными очередями, женщины брели за Петром молча. Они с трудом переставляли ноги. А Петро лишь подбадривал их:
– Ничего, девки! Все обошлось на этот раз, обойдется и потом! От я сейчас приведу вас на место, там разведем огонь, сварим чего-нибудь… Поедим… И спать завалимся… Святое дело!..
Говоря все это спокойным голосом, он всего лишь старался не выдать своей тревоги – у него не было ни капли сомнения, что на новом месте их тоже будут искать. От следов на снегу ведь не избавишься… И чтобы хоть чуть-чуть уменьшить риск, повел семью к новому дворищу не напрямки, а в обход. «Если немцы еще раз заявятся, – размышлял он, – то мы их увидим раньше, чем они заметят нашу новую стоянку…»
Новый шалаш оказался таким же, что и старый. Петро разгреб снег у его входа, чуть поодаль освободил еще одну площадку, на которой развел огонь.
– Ну, теперь вы сами тут хозяйничайте, – он засунул топор за пояс, – а я схожу к Лыске, возьму от нее хоть что-нибудь…
– Как это? – не поняла Вера.
– Пока не околела, отсеку кусок мяса…
– Гляди, может, там тоже мины стоят! – предупредила мать.
– Погляжу! Что я – слепой? – Петро отвечал коротко и резко – ему не нравилось, что Вера лезет не в свои дела.
А Вера, испытывая свою вину за то, что немцы выследили их, старалась хоть в чем-нибудь угодить мужу. А он, зная, что держать злость на Веру будет еще долго, что без серьезного разговора не обойтись, не давал никакого послабления в сложившихся отношениях...
Подходя к корове, Петро сделал круг – чтобы не нарваться на засаду… Лыска лежала, вытянув шею. Ее глаза помутнели, на них уже не таяли снежинки… 
– Прости, Лыска!.. – глухо сказал Петро и взялся за нож…
Добраться до мяса оказалось непросто – туша лежала на боку, повернуть ее не хватало сил. Петро топором разрубил кожу, отхватил сустав. Стал заворачивать кожу вниз – к голяшке. Когда добрался до места, где ноги завязли в трясине, отрубил кость. 
Обратный путь пришлось завершать в потемках. Когда впереди блеснул огонь костра, Петро пожалел, что зимний день такой короткий – не мешало бы еще раз сходить за тем, что осталось от коровы…

***

Спали все крепко – как убитые. Вдруг среди ночи грохнул сильный взрыв, от которого вздрогнула земля. Батька выскочил из шалаша – в той стороне, где осталось старое дворище, что-то горело…
– Ну, вот, – сказал он, вернувшись на сено в шалаш, – кто-то все-таки подорвался…
Как только чуть рассвело, Петро пошел к дворищу. Издали увидел, что ворота со стороны кладок целые. Обошел ограду, но и в других воротах тоже все было, как прежде. «Что за черт! – растерялся он. – А что же тогда взорвалось?..»
Как и вчера, залез на частокол. Так и есть: там, где раньше было кострище, теперь чернеет глубокая яма, в которой морозом прихватило собравшуюся воду. От шалаша осталось одно пепелище. «Кто же тут мог подорваться? – эта мысль не давала покоя, заставляла на все вопросы искать ответы. – И как этому «гостю» можно было попасть во двор, минуя ворота?..» 
Слез с ограды. Опять подошел к воротам. И здесь увидел, что поверх человеческих следов оставлен отчетливый отпечаток звериных лап. «Ага, это же волк! – узнал Петро. И даже обрадовался, будто встретил старого знакомого. – Значит, тебе повезло не наступить на мину в воротах, и ты стал искать поживу во дворе… Даже огня не побоялся… А я же специально подкинул чурбанов в костер, чтобы на всю ночь хватило гореть...»
Петро перелез через частокол. «Может, вчера чего-нибудь не заметил, то хоть теперь заберу», – решил он. И увидел неподалеку от коровьего навеса пушистый хвост – все, что осталось от зверя. Поднял: «Возьму с собой. Покажу девкам, кто стал первой жертвой…»
Но тут вспомнил: какая же это первая жертва? Первой была Лыска… Он спохватился – собирался сходить еще раз за мясом, да тут задержался. И не стал больше рыскать по дворищу, а перескочил через ограду и двинулся по вчерашним следам вглубь болота…
Но он зря спешил – коровы не было. От нее осталось лишь большое кровавое пятно на снегу. Все вокруг истоптано волчьими лапами… Когда Петро подошел поближе, в кустах застрекотала сорока – ей тут тоже перепал кусок…
«Батюшки, – ужаснулся Петро, – тут же всю ночь стояла грызня… Ишь ты, ничего не оставляют… Хорошо, что вчера хоть один кусок успел забрать…»
Он еще постоял, осматриваясь вокруг. На ольховых ветках, куда попали пули, закраснелись раны. Он не впервые видел превращение ольховой древесины: когда свежая – то белая, а через некоторое время краснеет… Но теперь, переводя взгляд с кровавого снега на сбитые пулями ветки, подумал: «Даже деревья плачут кровавыми слезами…»
Возле шалаша уже горел огонь, в казане что-то булькало. Курнявкал Ванюша на руках у Ганны.
– Во, девки, глядите – какой воротник я вам принес! – Петро поднял над головой хвост. – Подорвался-таки! Может, это был тот самый, что за мной следил, когда я поранил руку проволокой… А может, и другой – их там было сегодня много…
– Откуда ты знаешь? – засомневалась Вера.
– Один корову не прикончит подчистую… А от нее за ночь не осталось ничегушеньки! Только месиво кровавое на снегу…
– Я отрезала от того окорока, что вчера принес, кусок мяса и варю – может, кто сможет есть… А я не могу, – Вера всхлипнула, – это же была наша Лыска…
– Можешь – не можешь, а придется! – Батька повесил хвост на вербину, – Потому что иначе сама скоро ноги протянешь…
Только мать налила мясного навару в миску и дала Петру, как от взрыва опять вздрогнула земля.
– А во! – батька хлебанул варево через край. – Может, еще один хвост остался… Вам, девки, теперь обеим будет по воротнику!
– Думаешь, опять волк? – Вера почему-то вспомнила цепочку немцев. – А может, это человек?
– Что, немцам так понравилось каждый день сюда ездить? И что – они сами мины ставят и сами на них подрываются?
– Ай, – махнула Вера рукой, – не знаю. Может, волки, может, немцы… Пойдешь – глянешь?
– А чего я там не видел! Кто бы это ни был, того уже нету!.. – Петра волновала другая забота – прежний шалаш был обнесен частоколом, на дворище всю ночь горел огонь… А тут – кто хочет, тот может прийти… Но если дров еще можно натаскать, то ограду уже не поставишь – мороз достал до земли, канаву не прокопаешь…
– А ты, Ганно, чего не ешь? – батька заметил, что она подержала миску и поставила на снег. 
– Не хочу. Что-то неймется…
– Ты просто заморилась вчера. Диво что – целый день на руках такого байбуса носить!.. – он посадил себе на колено Ванюшу. – Ну, внучек, давай вместе с дедом юшник хлебать…

***

Ганна заболела всерьез. Жар возник под вечер и держался почти неделю. Единственное средство против болезни – тряпочка, смоченная холодной водой из растопленного снега и приложенная ко лбу. Найти какую-нибудь лекарственную траву Вера и не мечтала – все вокруг засыпано снегом…
Все это время Петро не отходил от шалаша – боялся, чтобы волки не появились и здесь. День и ночь поддерживал огонь. Помогал Вере то кухарить, то с малышом возиться. А между этими делами укреплял дворище. Он придумал, как устроить ограду, не зарываясь в землю – ставил бревна в снег торчмя и заливал их водой. Держал лед не хуже цемента! Оставалось только переплести бревна лозовыми ветками. Плетень с виду казался прочным, но неизвестно, как он сможет противостоять натиску волка или кого-нибудь еще…
Занятый работой, Петро не забывал в минуты, когда шел за очередным бревном, осматриваться и прислушиваться. Ему несколько раз показалось, что и ночью и днем раздается какой-то вой, шедший со стороны старого дворища. Если бы это выл волк, то вряд ли он столько времени мог оставаться на одном месте. «Может, сова кугакает так протяжно? Или ветер шумит в вершинах деревьев?..» – терялся в догадках Петро.
Но однажды утром, когда ветер повернул и подул со стороны старого дворища, отчетливо послышалось звериное вытье… Петро не выдержал и пошел…
Взрывом напрочь разнесло ворота, в которые можно было войти со стороны кладок. Прячась за кустами, Петро осторожно подошел ближе. Вой стал отчетливым и громким. Однако никого не видно. И только когда заглянул в щель меж бревен, Петро увидел рябую собаку. Она сидела на снегу и, закинув голову, низким, каким-то утробным голосом тянула свою жуткую песню.
«Чего это она? Откуда взялась?» – терялся в догадках Петро. Вдруг собака учуяла чужого человека и стихла. Встала. Петро залез на ограду – подальше от беды. Собака оскалила зубы, злобно зарычала. «Вот тебе и на – собака, а готова броситься на человека… Это же не на своем дворе ты на меня так зубы скалишь…»
Отведя взгляд от собаки, Петро присмотрелся к месту взрыва. И увидел человеческое тело. «Батюхны! Кто же это? Если бы немец, то был бы в шинели, а этот – в поддевке…»
Потихоньку слез с частокола и осторожно, чтобы не встретиться с собакой, подошел ближе к воротам. И только сейчас узнал убитого – это был Василь… Он лежал вверх лицом… Хотя нет – лица у него не было. Вместо него белели кости – словно кто-то обглодал их дочиста… Одежда на груди и животе разодрана… «Может, взрывом так распороло…» – подумал Петро. Однако поддевка почему-то разорвана не снизу вверх, как могло быть от взрыва из-под ног, а поперек туловища… «Тут что-то не так, это не от взрыва…»
Собака, не отводя взгляда от Петра, все рычала. Ее тяжелый взгляд, напряженные лапы выразительно говорили: только подойди ближе… 
Неподалеку лежала винтовка. «Надо будет забрать, – подумал Петро. – В хозяйстве пригодится…» 
Но что делать с Василем? «Может, похоронить? Все же человек… Хотя и говняный… Надо будет сходить за лопатой… В воронке и загребу…»
Потихоньку отступив назад, он повернулся и пошел. Но услышал шорох и оглянулся – собака стояла над Василем и рвала его зубами… И тут Петро догадался, что здесь произошло. Услышав ночной взрыв, Василь подумал, что на мине подорвались Будники и один, чтобы не пришлось ни с кем ничем делиться, приехал забрать их добро. Но, скорее всего по привычке был пьяным, а может, просто забыл, где ставил мины. А когда сам подорвался, то собака не убежала домой, а осталась с хозином. Но прошло несколько дней, псина изголодалась… Сначала она просто слизывала кровь, а потом стала рвать побитое взрывом тело…
Петро резко повернул назад. Решительно пошел к собаке. Та не отскочила, а только приняла угрожающую позу. Петро снял винтовку с плеча. Отвел ручку затвора назад – показался желтый патрон. Движением вперед дослал патрон в ствол. Повернул рукоять затвора вниз. Поднял винтовку, навел на голову собаки. Та стояла и смотрела на Петра не моргая. Из ее горла вырывался глухой рык. Пенек мушки остановился между глаз. Палец нажал на спуск. Грохнул выстрел. Приклад сильно толкнул в плечо.
Собака даже не взвизгнула. Повалилась на снег и только пару раз гребнула лапами снег… Затихла… 
Петро забросил ремень винтовки на плечо. Постоял в раздумьях – что делать дальше. Его прежнее решение похоронить Василя теперь изменилось: «За то, что ты с нами сделал, немцев привел, корову застрелил, нас взорвать хотел – еще тебя и хоронить? Не-е-а! Хоронить можно человека, а ты собакой стал, по следам нашим бегал… Ну и добегался… Тебя самого твоя же собака погрызла… Вы оба одичали… Ну, так и лежите тут рядом, пускай вас волки хоронят…»
Прежде чем возвращаться на новое дворище, Петро сходил к лесу – глянуть, что с конем, на котором приехал Василь. Никакой надежды, что он еще там, не было – прошла неделя, как Василь подорвался…
Вот место, где стояли сани – весь снег утоптан копытами. На ольхе, к которой был привязан конь, погрызена кора: Василь не кинул животному даже охапку сена… «Рассчитывал скоро вернуться… С наживой… Не получилось…» 
На ольхе висели оборванные вожжи. Наверное, кто-то испугал конягу. Ага, понятно – волчьи следы на широких махах идут рядом с санной колеей. А вон – остатки саней. На крутом повороте они врезались в дерево и разлетелись на осколки. Но, даже освободившись от саней, лошадь не спаслась – вот кровавое пятно на снегу. Такое же большое, как и от Лыски…
Петро поднял хомут – незнакомый. Раньше он по сбруе знал, что какому коню примеряно. А этот – чужой. «У нас таких сроду не было. Наверно, немцы Василю выдали за бдительную службу – кого-то сдал поганцам, а его наградили хомутом…»
Хотел было забрать себе, но подумал: «А на какого хрена он мне сдался? Запрягать же некого… А таскать с собой… Ай, хватает других забот…»
Как только он вернулся к шалашу, Вера в голос завыла:
– Петечка мой родненький! Я, как только услышала выстрел, то подумала, что это тебя убили!
– Ну, вот не убили же! Вот я – перед тобой! И перестань голосить!..
– А что это был за выстрел?
– Это я собаку убил. 
– Какую собаку?
– Помнишь, неделю назад взрыв был?
– Ну, помню…
– Это Василь приезжал – наше добро хотел забрать… Но сам подорвался на мине. А собака изголодалась и стала его грызть… Одичала… Ну, я ее и застрелил…
– А Василь?..
– Лежит. И пускай лежит! Он сам выбрал себе такой конец. Не надо было лезть к нам…
– Не по-людски это, – Вера перекрестилась.
– Ну, так сходи и закопай. И еще попа позови – пускай отпустит ему грехи. Их, наверно, немало набралось… И про нас не забудь. И про Лыску нашу… Я вот не сильно в бога верю, но он все-таки есть: покарал этого злыдня…
– Может, и так… Но за что он нас карает? Что мы кому плохого сделали?
– Спроси ты у него сама. У тебя к нему дорога короче – ты в церковь ходила. Но, думаю, не дождешься ответа…

***

Ночи становились все холоднее. Мороз пробирался сквозь камышовую крышу и стены шалаша, заковал все вокруг. Батька каждое утро топором отрубал от мерзлого лыскиного окорока кусок мяса – его становилось все меньше… К концу подходили и другие припасы. С ужасом ожидая того дня, когда есть станет совсем нечего, Петро терялся в поисках выхода. Он уже не раз начинал разговор с Верой про возвращение в деревню, но мать категорически отметала этот вариант:
– Думаешь, если нет Василя, то тебя никто и не тронет? Как раз! В первый же день немцы схватят – они же знают, кого и за какие заслуги искали на болоте! Да еще спросят – где это Василь подевался? И виноватым в его погибели сделают тебя… А у них разговор короткий – постреляют всех нас… Так что сидим здесь по последней возможности…
– Так она уже пришла! Есть нам нечего – мяса осталось на три дня, а больше нет ничего! Может, ты лозовую кору станешь глодать? Или мне сходить на старое дворище и дохлую собаку притянуть, если ее волки не сожрали или вороны не расклевали? А что – какое ни мясо, а все же мясо…
– Брось ты пустое молоть! Он человека ел, а я теперь должна его съесть? Да ни за что! И не думай…
– Ну, тогда не знаю! – впервые за все время у Петра не было решения: что делать… – Только и на болоте нам оставаться тоже нельзя – помрем все от голода… Да еще морозы давят… С малым никак не перезимуешь… И так мы тут уже больше четырех месяцев держимся…
Из шалаша вышла Ганна. Она еще не отошла от болезни, стояла в проеме и держалась за дверь. Почти две недели она не выходила из шалаша, отвыкла от дневого света. И теперь даже в серый зимний день щурилась, как от солнца.
– От я лежала и слушала, как вы тут спорите. Но услышала не только это, но и что-то другое… Послушайте и вы, – она махнула рукой в сторону болота.
Петро и Вера повернулись, куда показывала Ганна. Еле слышно доносились звуки стрельбы. Чуть громче бабахали взрывы. Среди шума ветра в камышах эти звуки не слишком выделялись. Да и раньше они тоже изредка доносились, но к ним уже все привыкли.
– Ну и что? – спросил Петро. – На то и война, чтобы стреляли…
– Не совсем так, – ответила Ганна. – Это же не только немцы стреляют, но и по ним кто-то бьет… Вот я и решила – пойдем искать наших…
– Как же ты пойдешь – больная? – всплеснула руками мать. – Не пущу!
– А я и спрашивать не стану! Заберу Ваню и пойду! А то помрем все тут, как мыши… Идти не так и далеко – стрельба же доносится… А не хотите, то вертайтесь в деревню. Вас не тронут. Это я нужна была полицаям и немцам, потому что Митя – партийный и на фронте воюет…
– Ой, боязно мне, – мать всхлипнула. – И за Ганну, и за нас всех…
– Ну, как будет, так и будет, – батька был настроен более решительно. – Ганна правду говорит – помрем все тут, если останемся!
– И когда ты намерилась идти? – спросила мать у Ганны.
– Завтра утром. Только соберу то-сё…

***

Мать хотела отдать все оставшееся мясо Ганне, но та наотрез отказалась:
– Вы на пустое место идете, там ничего для вас нет. Даже то, что было в хате, теперь не ваше. А до бочки под дичкой мороз не пустит… Так хоть на пару дней будет что пожевать...
Но и мать тоже заупрямилась:
– Ты тоже не знаешь, куда идешь…
Их спор остановил Петро:
– Режь пополам! Чтобы никому не было обидно – их двое и нас двое…
Завернув мясо в тряпочку и положив его в узел, Ганна закинула ношу через голову на плечо. Ганна обняла мать… Потом подошла к батьке. А он прижал к себе дочку, потом резко оттолкнул и ушел в шалаш. Вернулся с винтовкой:
– На! Бери. Может, от кого обороняться придется!..
– Да зачем? Я и стрелять не умею…
– А что тут уметь: вот это сюда, а это вот так… И все – можно стрелять… А мне с ней в деревню все равно нельзя… 
Ганна еще раз подошла к матери, прижалась… Потом забрала Ванюшу и пошла. Отдалившись, повернулась и помахала рукой… Ее душили слезы, в горле стоял комок, который никак не проглатывался… И больше уже не оборачивалась – все шла и шла. Она знала, что сил у нее мало, потому не растрачивала их на эмоции.
Петро с Верой тоже стали собираться. Сложили пожитки. Петро хотел было спалить шалаш, но передумал – может, кому еще пригодится… И пошагали. На кладки не пошли – мороз заковал все протоки, можно идти напрямик, огибая только заросли камыша, по которым трудно двигаться – сил не осталось никаких, а тут еще снег по колено…

***

Нести сына, узел за плечами и винтовку было трудно. Ганна еще не оправилась от болезни, а тут стала ощущать, как у нее опять появился жар. Перед глазами все плыло, временами казалось, что деревья будто оживали и перебегали ей дорогу…
Но шаг за шагом Ганна двигалась вперед. Правда, куда она шла, было неизвестно. Для нее теперь главное – переставлять ноги. Ганна чувствовала, что если упадет, то уже не сможет подняться. Потому из последних сил шла и шла…
Незаметно болото перешло на лес. На опушке оказалась дорога, и шагать по колее, даже занесенной глубоким снегом, стало легче. Да и сознание, что дорога куда-нибудь выведет, вселяло надежду на скорое окончание этого перехода, казавшегося бесконечным…
Как из тумана, возникло видение: какая-то деревня, но вместо хат – одни трубы, как воздетые вверх в какой-то мольбе чьи-то руки… Ганна присмотрелась – трубы торчали из пепелищ, из которых еще курился дым. Нигде ни одной живой души: ни людей, ни собак, ни скотины. Словно все вымерли. Прошла по пустынной улице и уперлась в остатки большого строения. Посредине его возвышалась горка чего-то черного – как головешки. Подошла ближе, дивясь странному запаху горелого мяса – и внутри у нее похолодело: «Это не головешки, а обгорелые люди!.. И сколько же их!.. Наверное, всех согнали сюда и спалили в этом хлеву… А потом и всю деревню уничтожили…»
Постояла возле сарая, ставшего братской могилой всем жителям этой деревни – словно в поминальной тишине. Почувствовала, что едкий запах отнимает и без того ничтожные силы. Прошла по всей деревне, но ничего, кроме зловеще торчащих труб вместо хат, не увидела. Поняла, что надо идти дальше…
И опять при каждом шаге перед глазами качалась снежная пелена – влево, вправо… Вверх – вниз… Чтобы как-то избавиться от тошнотворного чувства убаюкивания, Ганна время от времени подхватывала ладонью снег и вытирала им лицо. Иногда она хватала с руки снег ртом, удивляясь, почему он такой соленый. Потом поняла – от слез, которые непрерывным потоком стекали по щекам после увиденных закопченных труб, обгорелых трупов…
Время для нее словно остановилось – она просто шла и шла… Ее терзали мучительные мысли – стоило ли людям так страдать и гибнуть неведомо за что. И тут же находила ответ на свои сомнения: «Не мы же напали, а немец на нас пошел войной! Погибели нашей желал, чтобы покорить. А с чего бы это? Мы ему не мешали, это ему захотелось земли нашей! А нам куда? В могилу? Живым же туда не полезешь… Вот и сопротивляется народ, как умеет. Мало того, что армия есть, так еще и партизаны бьют из кустов. Найти бы их…»
Уже стало вечереть, как Ганна уперлась в плетень. За ним стояла хата. Дальше – еще одна, а за ней – целая улица. Слышались знакомые звуки деревни – где-то звякнуло ведро, брехнула собака. Ганна прислонила винтовку к дереву и подошла к сеням крайней хаты. Постучала в дверь. Когда на пороге показалась женщина, у Ганны возникло ощущение, будто она вернулась к прежней мирной жизни – не было ни шалаша на болоте, ни кладок…
– Ты откуда? – спросила женщина. 
– Я… – замялась Ганна, не зная, что ответить. – Мне бы переночевать… И сына накормить…
– А кто такая? Может, партизанка?
– Да не-е-е… Я просто жила на болоте, а теперь хочу попасть к нашим…
– А кто такие эти «ваши»?
– Ну, те, что против немцев воюют…
– Я не знаю, кто против кого воюет, но сегодня немцы были у нас и предупредили: если кто-нибудь даст приют партизанам, то спалят всю деревню, а людей постреляют…
– Но я же не партизанка!..
– А кто тебя знает…
Из хаты на голоса вышел дед:
– С кем ты тут?..
– Да вот – переночевать просится…
– Переночевать? А потом из-за тебя немец всех нас постреляет, а деревню спалит?.. Не-е, иди дальше… Мы не пустим… 
Ганна внезапно ощутила, как мороз стал доставать до нее через все одежды. Захлопнутая перед ней дверь будто погасила надежду на ночь в тепле. Но она не сдавалась – постучала еще в одну хату. Вышел мужик, спросил, кого надо. Но не дослушал, схватил кол и замахнулся на Ганну:
– А ну, пошла отсюда! Может, тебя специально послали, чтобы всех нас погубить! Знаем мы таких!.. В Рубче тоже приютили раненого партизана, а назавтра все село прахом пошло… Семьдесят душ загубили – согнали всех в хлев и спалили!.. За одного человека!.. Ты хочешь, чтобы и с нами такое тоже стало?.. Пошла отсюда!..
На шум из соседних хат стали выглядывать люди. Стали подходить поближе. Ганна уже не просилась на ночлег – чтобы только дали чего-нибудь поесть. Но люди словно не понимали ее, не сочувствовали и не хотели помочь: размахивая кольями, выгнали за околицу, не обращая внимания на плач проснувшегося Вани.
– Ишь ты, даже дите с собой носит, чтобы разжалобить!.. А сама, небось, выглядывает, у кого можно что-нибудь украсть… Гони ее!..
Очутившись опять в лесу, Ганна прислонилась к сосне. А затем сползла по ее стволу и села в снег. «Это же надо, – с горечью думала она, – как война переиначила людей: видят же, что я чуть живая, да еще с дитем… Но все равно никто не пустил… Все боятся… Но только за себя… А что же мне делать?..»
Сил идти куда-то уже не оставалось. Достала мясо, откусила, пожевала и с пальца дала кашицу Ване – пусть хоть так забавится, чтобы не плакал от голода. А она еще может потерпеть…

***

Петро и Вера не торопились возвращаться в деревню, чтобы избежать соседских расспросов. Пока не стало темнеть, сидели в кустах на острове – как раз напротив своей хаты. Издали наблюдали, что творится в деревне. Было видно – ходят люди, но редко. И все свои, деревенские. Кое-кого Петро даже узнавал, несмотря на то что было далеко. Ничего особенного не заметили. И это даже расстроило обоих: может, уже и война кончилась, и они все это время зря торчали на болоте? Но все же решили не спешить – мало ли что…
В полутемках подошли к своей хате – окна не светятся. Петро зашел на двор – свежих следов нет. Громким шепотом позвал Веру: 
– Ходи сюда! Кажется, пусто…
Дверь была не заперта. В хате все раскидано, в окне напротив печи нет стекла. На подоконнике одним концом лежали жерди, упиравшиеся вторым концом в чело печи.
– Ты глянь, Веро – как они хозяйничали: жердь чуть подгорит, они ее подвинут дальше в печь. От ленивые!.. Нет, чтобы отрубить…
– Хорошо, хоть хату не спалили…
Хотя в хате все было разбросано, а на полу возле выбитого окна лежал снег, решили ночевать здесь. 
– А завтра с утра, – сказал Петро, – сходишь к Василевой бабе. Разузнаешь, что да как. А если кто спросит, где мы были, то скажи, что у родичей в Калинковичах…
– Так у нас же нигде родни нету, не то чтобы в Калинковичах… 
– Ага, сразу кинутся проверять!.. Главное – ни слова про Волохово! И про Василя мы ничего не знаем!..
Василева жена, увидев Веру, всплеснула руками:
 – О, давно не виделись! А где же это вы были?
– Да в Калинковичах, у родни. Стыдно стало объедать – у них и без нас семья немаленькая… Правда, Ганна осталась… Мы вчера вечером вернулись. А дома – шаром покати… Может, дай в долг миску муки опару завести?
– Муки-то я дам, можно и без отдачи – Василь откуда-то натаскал, так что у нас много… А вот люди говорили, что вы в партизаны подались… 
– Какие еще партизаны! У Петра же больная нога...
– От и я так все время талдычила своему. Но он не верил, и все куда-то ездил искать вас... Пора бы уже и вернуться – больше двух недель прошло…
– Ну, куда он денется – вернется…
– Может, и вернется… Только у меня уже нет на это никакой надежды – люди гибнут ни за что… Может, и мой где-нибудь пропал… А ты знаешь, это, наверно, и к лучшему: уже многие соседи грозились хату спалить, если Василь не угомонится. А он все выслуживался перед новой властью… Сдал немцам уже многих: Степана Казюка – учителя, Тимофея Ситника – депутата сельсовета, Нину Кужель – всегда за советскую власть агитировала… И за Ганной твоей тоже дело не стало бы – вовремя вы уехали, а то он все время поглядывал за вашей хатой… Все ему ваш Митя со своей партийностью не нравился… Да еще фронтовик… 
Вернувшись, Вера рассказала обо всем Петру. А он только вздохнул тяжело:
– Где вот только она теперь? Нашла хоть тех партизан?.. Будем ждать от нее весточку… А пока стоим на своем – были в Калинковичах и все тут…

***

С трудом поднявшись, Ганна вернулась на тот край деревни, с которого вошла в нее – там возле дерева она оставила винтовку. Едва подошла, как от сосны отделилась женская фигура:
– Не бойся! 
Ганна остановилась. Хотя она уже никого не боялась, ее тревожило, что кто-то решил лишить ее оружия, которое еще могло пригодиться.
– Не бойся, – повторила женщина. – Я видела, как ты заходила в деревню. И знаю, что мужики тебя выгнали… Не обижайся на них – теперь каждый за себя… Вот и они берегут свои семьи… 
– Выходит, если я не из вашей деревни, то меня можно колами гнать?
– Они же не знают, кто ты такая!.. Вот и осторожничают…
– Ничего себе осторожность!.. У меня жар, дите голодное… Я уже почти неделю ничего не ела… А вы осторожничаете!..
– Вот я и пришла, чтобы помочь тебе. Правда, приютить не могу – мужики узнают, хату спалят… На вот, – она протянула сверток. – Это тебе на дорогу. А если хочешь найти партизан, то иди на восток – они в зареченском лесу скрываются. Во-о-он туда путь держи! Ну, счастливо тебе!
Она повернулась и исчезла в сумраке зимнего вечера. А Ганна еще постояла в нерешительности – было страшно удаляться от деревни, уходить в темноту. Но и оставаться тоже нельзя – стоять на месте холодно. «И что толку тут ждать, – решилась она наконец. – Сразу не пустили, то и сейчас не пустят! Еще и кольями надают…» И шагнула в темноту.
Отойдя с полкилометра, вспомнила, что несет в руках сверток, который дала женщина. Развернула – хлеб. Какая-то теплая волна охватила ее, слезы подступили к горлу… Но плакать она себе не позволила. Завернула полкаравая в тряпицу и засунула между Ваней и собой – чтобы был теплым, когда сын проснется…
Нести Ваню, узел за спиной и винтовку на плечах стало еще труднее – мешала болезнь, которая застила глаза, отнимала силы. Опять поднялся жар…
Но шаг за шагом она двигалась в темноте. Сколько прошла – не знала. Просто шла и шла. Какая-то неведомая сила заставляла ее переставлять ноги, в темноте находить путь, обходить деревья…
Уже почти рассвело, когда она вышла к лесу. Словно в тумане, стала оглядываться – какой стороны держаться. Но взгляд ни на чем не мог сосредоточиться – везде белый снег да серые стволы деревьев. В этом однообразии ничто не помогало Ганне найти дорогу. 
Она хотела присесть и нажевать Ване хлеба, но внезапно поняла, что если сядет, то уже не встанет. Потому решила на ходу развязать узелок. А едва засунула за ним руку, как поняла – хлеба нет! «Потеряла!» – горечь обиды так сильно сдавила, что опять потекли слезы… 
С трудом переставляя ноги, Ганна брела по лесу. Не сразу заметила темное продолговатое пятно на снегу. Но вот еще одно такое же, а там – еще… Подошла ближе – человек в длинной шинели. «Так это же немцы – тут был бой! – догадалась она. – Но где же наши?» 
Единственная надежда, которая и вела ее, и держала на ногах, потихоньку угасала. Вместе с ней последние силы покидали Ганну. Она стала терять сознание и опустилась в снег. С трудом подняла глаза – похоже на дорогу. Никто давно по ней не ездил – колеи, засыпанные снегом.
Она долго думала – времени хватало – и, наконец, решила: надо кончать. Ничего в ее жизни уже не изменится, а ждать, пока смерть придет сама, она не хотела. Потому что неведомо, кого она заберет первым: сына или ее. Если ее, то она на все согласна. Но нельзя допустить, чтобы сын после того, как останется один в этом лесу, на снегу, был обречен на погибель через муки. А если первым суждено умереть сыну, то она, сколько еще суждено будет пожить без Иваньки, никогда не простит себе этой потери. И потому надо сделать так, что смерть забрала обоих сразу. 
Ганна положила сына на снег. Он все еще спал, не подозревая, к чему его мама готовится. А она легла рядом, сняла с ноги сапог, размотала онучу. Положила рядом винтовку, примерилась: ее длины аккурат хватает, чтобы палец ноги достал до курка. Осталось только решить, как лечь рядом с Иванькой, чтобы одним выстрелом разом покончить с обоими. Если стрелять с ее стороны, то пуля может не пробить ее насквозь, и тогда Иванька останется жив. Но на что он будет обречен – на долгую и мучительную смерть от холода, от голода и диких зверей? Нет, надо что-то переиначить – с трудом Ганна встала, переступила через спящего сына, легла с другого бока. А что изменилось? Все равно придется стрелять через себя: пускать пулю сначала в сына – такого она даже в самых страшных мыслях не могла допустить. 
Ганна лежала на снегу рядом с Иванькой, чувствуя, как силы покидают ее, и думала: как поступить. Уже решившись лишить жизни себя и сына, она еще выбирала между смертью быстрой для себя и медленной для сына. 
Слух, притупленный от боли, от слабости, от беспомощности, вдруг донес какие-то звуки. Она встрепенулась – где-то урчал мотор мотоцикла. Она положила спящего сына под деревом на снег. А сама подползла к обочине дороги. Окоченевшими руками передернула, как учил батька, затвор винтовки: «Хоть одного, но положу! Из-за вас, сволочи, решила против бога пойти – себя и сына погубить! Так пропадите вы пропадом!» 
Как только из-за поворота показался мотоцикл, туманными глазами навела мушку на силуэт и нажала спуск. Успела заметить, как мотоциклист резко вскинул руки и упал на руль. Без управления мотоцикл вильнул и влетел в дерево. 
От толчка приклада Ганну откинуло назад. Проснулся Ваня и заплакал. Ганна почувствовала, что не может встать и взять сына на руки – она словно куда-то проваливалась. 
Но через минуту опять потянула к себе винтовку – к ней кто-то бежал и что-то кричал. Она не разобрала ни слова, но теперь, когда с одним немцем было покончено, она готова была защищать себя и сына. Руки не слушались, винтовка казалась слишком тяжелой, чтобы снова поднять ее и выстрелить. Над Ганой кто-то наклонился и спросил: 
– Ты кто?
Ответить она уже не могла. Силы окончательно покинули ее.

***

Очнулась Ганна в тепле, под одеялом. Рядом посапывал Ваня. «Где это я?» –осмотрелась она. Какое-то строение. Без окон. От печки веет сухим жаром. На столе – миски. Под низким потолком – лампа.
Открылась дверь. Вошли двое мужчин.
– О! Проснулась! – подал голос один из них.
– Где я? – тихо спросила Ганна.
– В партизанском отряде! – отозвался тот же мужчина. – Ты нашу операцию провалила – мы хотели немца в плен взять, а ты его застрелила!
– Подожди! – остановил его бородатый. – Дай сначала узнать: кто она, куда шла… Может, она шпионка?.. Тебя как зовут?
– Ганна я… Из Макарич…
– А фамилия? – допытывался бородатый.
Ганна еще не совсем привыкла к своей новой фамилии по мужу, но все же ответила:
– Голота…
Бородатый переспросил:
– Как, как?
 Ганна еще раз назвала. Бородатый спросил:
– А ты не знаешь Митю Голоту?
– Знаю! Это мой муж… Он на фронте…
– А в Горках он не учился?
– Учился! И я тоже…
– Так я же твоего Митю знаю! Мы на одном курсе учились! Только он в другой группе был! И на вашей свадьбе был!.. Неужели не помнишь меня? Хотя что я спрашиваю – борода!..
Ганна утомленно закрыла глаза. На душе у нее стало спокойно и уютно – она у своих…

***

…Красные «Жигули» скатились с подмостков парома и весело побежали по накатанной дороге, что пролегала по лугу, на котором стояли свежие стога.
– Ну, вот – так и держи до самого леса, – Ганна внимательно всматривалась вперед.
Все эти годы она бывала здесь не дальше сенокосов. И только теперь, когда в отпуск приехал Иван, она и сама захотела увидеть Волохово, и сыну показать места, где прошло его детство…
Шлях вывел к величественной дубраве на берегу Уборти. Здесь дорога разбегалась в разные стороны. Между деревьев вилась битая колея. Навстречу время от времени попадались тракторы с прицепами, на которых мохнатилось сено, прижатое длинным рублем. «Ишь ты, – удивилась Ганна, – до самого болота уже добрались… А что – надо же колхозных коров кормить…»
Иван больше молчал. Ему не давал покоя мамин рассказ о зимовке на болоте, о партизанской жизни. Ему тогда и года не было… А теперь, через 50 лет, он смотрел вокруг и ему казалось, что он что-то узнает. 
 – Здесь останови! Дальше пойдем пешком. – Ганна осмотрелась. – Кажется, вот наш остров!..
Протоки, через которую батька когда-то проложил кладки, не было – высохла. Зато на возвышенности она сразу узнала дворище. 
– Вот, смотри – канавка от частокола. А вот тут стоял шалаш… А это – воронки от взрывов...
– Постой, мама! Ты же говорила, что было три мины… А тут – две ямы…
– Как видишь, третья так и не взорвалась… Может, – предостерегла она, – ты не ходи там…
Но Иван увидел набитую тропинку и пошел по ней. Вывела она к колодцу под старой березой. И возле сруба увидел двух молодых парней – они, сидя в тенечке, пили воду.
– Здоров, хлопцы! – поприветствовал их Иван.
– Добрый день! – встали они.
– А что это за колодец? Воду из него пить можно? – поинтересовался Иван.
– А почему же нельзя? Все пьют! И мы тоже… Вода хоть и болотная, но годится… А колодец, как нам рассказывали, кто-то выкопал, когда от немцев в войну прятался всю зиму на этом острове.
– А вы смогли бы перезимовать на болоте? – Иван вдруг ощутил себя таким же молодым хлопцем, но представить себя на болоте не смог…
– Почему же нет? Если бы прижало, то и жили бы… Лишь бы еда была! А от мороза можно шалаш поставить…
– А волков не боязно?
– Когда немцы на пятки наступают, то не станешь волка бояться! – парни попались разговорчивые. – Да и ружье нашлось бы какое-нибудь... И огонь горел бы – сунешь головешку волку в зубы, то больше не полезет… 
Ганна стояла рядом. Слушала и вспоминала – тогда все было совсем не так… 
Зато теперь она ощущала гордость за то, что тогда, зимой на болоте, и позже, в послевоенную разруху, сумела вырастить сына. Вот он – рядом! На той самой земле, на которой он родился. И куда вернулся через столько лет…

Художник Пантюхин Юрий Петрович (род. 1938) "Народные мстители". 1985 г.