Наша Победа. Мы – её дети

75 лет Победы в Великой Отечественной войне... Для меня, как и для мальчишек и девочек, родившихся в год окончания войны, нет святее события. Мы были первыми ласточками времени, когда солдат уже реальной Победы начали отпускать домой долечиваться при менее тяжких ранениях и когда уже все знали, что скоро придёт весна, а там – на истерзанную землю опустится тишина и покой. Об этой благословенной поре, когда наши отцы и мамы были такими молодыми и так нас любили, своих первых послевоенных деток, моя небольшая повесть. Это – не мемуары с конкретными привязками по датам, именам, фактам, не очерки по поводу чего-то неординарного, произошедшего в нашей жизни. Новеллы – память о времени, друзьях, событиях, которые вдруг всколыхнули твою жизнь. И, может быть, они помогут читателю вспомнить что-то своё, самое сокровенное...

1. Сторож 

Тяжёлое послевоенное детство, что там говорить: отец умер рано, я едва помню его. Каким? Большим, сидящим у окна с книгой в руках: он уже практически не мог ходить. Не помню, чтобы он ругался матом, не говорю уже о порках и наказаниях, поскольку в семье я был – самый младший, любимчик взрослых. В этой связи, как фильм ужасов, вспоминаю эпизод со сторожем на стройке, расположенной рядом с нашим домом. Инвалид без ноги по кличке Лобан, отсидевший срок за плен в начале войны, одинокий, злой и угрюмый мужик, погнался за мной, думая, что это я разбил из рогатки окно в готовом для заселения двухэтажном жилом доме. Я так бежал, что в свой подъезд проскочил за считанные секунды, благо, дверь в нашу квартиру на первом этаже не закрывалась на день. Бросился под кровать, только колышущаяся занавеска из вологодских кружев (мама родом с Севера, из глухой деревни, прекрасно вязала крючком) выдавала моё присутствие там. 
– Убью! – орал сторож, – надоело оставаться без получки! Что это за скотов мы нарожали! 
Отец, отложив книгу на подоконник, встал и посмотрел на инвалида, на его деревянный, словно чурбан, протез, сказал: 
– Здравствуй, Лобан... А как тебя по жизни-то зовут? Ты так орёшь, пытаясь запугать весь дом, что мне даже неудобно за тебя. Не надо гоняться за моим сыном. Я сам могу разобраться с ним, сам, понимаешь? Я – отец, слава богу, пока живой, вот только работать не могу, как ты, даже сторожем... Садись, поговорим, я чай заварю, хочешь настойки, на черноплодке, жена хорошо её делает? 
– Владимиром меня зовут, – сказал непрошеный гость, – я в Белоруссии зоотехником работал, звался Владимиром Петровичем Лобаном... – он сделал ударение на втором слоге.
Они просидели вдвоём долго, дядя Володя поверил, что у меня даже рогатки нет, что я попался под «горячую руку» и только чудо спасло меня от неминуемого увечья. Мужчины пили настойку, потом чай, потом он плакал, говоря, что остался без семьи, которую фашисты расстреляли в деревне, и что его трое детей и жена взывают к отмщению. 
– А кому мстишь-то, Володя? – спросил отец, – мне, инвалиду первой группы, или вот этим пацанам – несмышлёнышам, или женщинам, из-за работы не видящим своих детей от выходного до выходного? 
Дядя Володя на самом деле говорил тихим голосом, путал русские и белорусские слова, сказал, что никогда не забудет доброту отца. Потом они достали географическую карту, искали расположение фронта и полка, в котором он служил и громил фашистов. И точку на Севере с названием – посёлок Киров, где он отбывал срок за плен, строил комбинат и потерял ногу. «Вот жизнь... – выругался он, – на войне – без царапины, а тут безногим стал...» 
Сторож приходил к нам домой, минимум, раз в месяц, по воскресеньям, приносил детям подарки, отцу передавал бутылку спирта, чтобы настойка из черноплодки была позабористее. Женила его на своей подруге наша мама перед самой смертью отца, когда в посёлке открыли двухэтажный кинотеатр с мощными колоннами – «Спартак», который по выходным дням становился Дворцом бракосочетаний. Мы до сих пор дружим с двумя новыми детьми дяди Володи, хотя они лет тридцать как переехали в Белоруссию и там схоронили отца на сельском кладбище недалеко от Минска.

2. Сосунок 

Помню, в возрасте лет восьми, наверное, я с братом мамы, дядей Колей, высоким, статным, ходившим после ранения с палкой в руках, шёл по колхозному рынку, перетекавшему в барахолку: мне выбирали шаровары, фуражку на весну и лето да тапочки, которые сегодня называются полукедами. В палисадниках у домов буйно зацвела первая сирень, 9-е мая был рабочим днём, но все, даже природа, чувствовали, что пришёл праздник. В память врезалась длиннющая пивная с низеньким потолком, выкрашенная в ярко-синий цвет, куда мы зашли после покупки фуражки – «клинышком» и спортивных тапочек белого цвета. Здесь у дяди было много друзей. Он пил пиво из тяжёлой полулитровой кружки, смешно сдувая пену на пол, а продавец, высокая полная женщина с ярким красным ртом, дала мне два пряника, типа тульских, налила стакан «Дюшеса» и к столу мужской компании пододвинула табурет, который на полметра был выше скамеек. Один вертлявый парень, явно хотевший, чтобы его заметили мужики, сидящие за столом из толстых тёсанных досок, стал ко мне приставать, обзывая сосунком: 
– Ну что, сосунок, баб уже зажимал, ха-ха-хиии? Как они тебе? – и всё хихикал, поглядывая на мужчин, – а вот посмотри, что у меня есть, – полез в грудной карман полупальто, достал какой-то пакетик серого цвета, стал им трясти перед моим носом, – вот скажи: «Хайль, Гитлер!» и получишь резиновый шарик, а? Согласен? Давай, говори! 
– Отстань, сопляк! – громко и резко сказал дядя Коля, – не видишь, дитя ещё! 
– А я что... Я просто хотел показать грызуну гандон в действии, ха-ха-хиии... 
Удар палкой по шее свалил парня на грязный пол, дядя Коля щёлкнул протезом, резко встал со скамейки. Все загалдели. Солдат в гимнастёрке с погонами и медалями на груди, сидевший в инвалидной коляске, придвинутой к столу, сказал: 
– Не связывайся, Николай... Не трожь г… – оно и не воняет! Вот племя растёт: от войны ушли, и жизнь им ума не добавила... Ребята, уберите его на улицу, – обратился он к соседям по столу. 
Я, конечно, точно не помню слов, сказанных здесь людьми, но слова «Хайль, Гитлер!» и «гандон» врезались в память. И помню также, что это были неупотребляемые в семье дяди Коли слова, где росли и девочки, и мальчишки. И ещё: я вдруг почувствовал такую сильную защиту не только от своего дяди, но и от остальных мужчин, пришедших в день Победы в пивную пообщаться с фронтовыми друзьями, что сегодня уже точно могу сказать – детей в ту пору в обиду не давали. 

3. Баня 

В субботу был обычный рабочий день, народ отдыхал в воскресенье. Утром в выходной в семьях планировался поход в баню, и мы, трое-четверо пацанов одного двора, по-быстрому поев хлеба с молоком, бежали за два квартала к банно-прачечному комплексу. Его построили недавно, учитывая многочисленные просьбы жителей посёлка, хотя к блочному двухэтажному жилью подведены и вода, и канализация, и, естественно, было своё печное отопление и отдельные кухни, но строилось всё сразу после войны так быстро, что пока обходились без душевых комнат. Да ещё и бараки, охватывающие гигантский комбинат кольцом, добавляли посетителей бани. 
У нас, мальчишек, занимавших с утра очередь в мужское отделение, было приподнятое настроение: здесь можно повидаться со всеми соседями, поскольку помывочный зал с раздевалкой мог вместить только сотню человек, стояние в очереди затягивалось на пару часов. За это время отцы успевали постричь детей «под нулёвку» – наголо, напоить лимонадом «Дюшес», накормить пряниками или печеньем в упаковке, а сами – брились опасной бритвой у виртуозов-мастеров. Курилку в виде выкрашенной синей масляной краской бочки устроили прямо при входе в баню, с несколькими скамейками, на которых велись разговоры о войне. Боже мой, сколько рассказов удавалось послушать в этот период беззаботной мальчишеской жизни. И что особо надо отметить: до помывки и посещения парилки отцы и наши взрослые братья не пили ни грамма не только водки, но даже пива. 
Как правило, пацаны нашего дома занимали очередь в первой двадцатке, поскольку мы располагались ближе всех к бане, не ссорились, сидели на скамейках или на ступеньках лестницы, спокойно поджидали отцов. Малышей детсадовского возраста мамы брали с собой в женское отделение, им несли отдельные тазики, большие простыни для вытирания, они, как правило, сидели на плечах или на закорках у отцов и старших братьев. Детских колясок в то время было мало, да и спокойнее сидеть на тёплых, сильных спинах мужчин. 
В восемь утра на инвалидной коляске подъезжал дядя Петя, танкист, кавалер трёх орденов Славы, без обеих ног, двое мужчин брали его на руки и несли по лестнице на второй этаж. Его шкафчик неизменно был рядом с входом в помывочное отделение, он сам раздевался, опять мужики подхватывали его под мышки и несли на первые скамейки зала рядом с кранами горячей и холодной воды. На этих двух-трёх скамьях специально крепились спинки-держатели с ручками, неподалёку дежурил банщик в синих трусах и белой майке. Он наливал инвалидам с тяжёлыми увечьями воду в тазики, намыливал их мылом, тёр мочалками, смывал пену. Я всегда с содроганием сердца смотрел на обрубки ног, рук, но ещё страшнее выглядели рубцы на животах или там, где пульсирует кровь под синей тонкой кожицей – на местах вырванных кусков мяса на спинах, ягодицах и бёдрах мужчин. Они же смеялись, шутили друг над другом, рассказывали анекдоты, но, правда, старались, чтобы дети не слышали похабные истории. 
На полусотне скамеек мылись жители посёлка, а уже потом, с чистыми телами, шли к дверям парного отделения. Туда могло вместиться человек двадцать, хотя набивалось, нередко, больше. Пар поступал из труб, своей печи – «каменки» не было, но банные кочегары – не подводили: горячий воздух вырывался со свистом, его приходилось прятать в деревянные короба. На полках и на широкой лестнице из пяти ступенек изнывали от жары мужчины, многие колошматили друг друга берёзовыми или дубовыми вениками, сползали без сил на пол и буквально вываливались из двойных дверей. Такие процедуры повторялась, минимум, два, а то и три раза. Опять посиделки на скамейках пока восстановится дыхание, снова душ и можно выходить в раздевалку. 
Отцы передавали младших школьников их старшим братьям, те мыли им головы, мочалками из липового лыка тёрли тела, затем включали для них воду в душевых кабинах. Потом мылись сами, а мы – рядом, пускали кораблики в тазиках с водой, играли с мыльницами и баночками, в которых хранилось мыло. В раздевалке, на скамейках, отцы расставляли кружки со свежим бочковым пивом, раскладывали вяленую и солёную рыбу, кто-то из мужчин прихватывал из дома бутылку водки, чтобы «пару бульков» плеснуть в пивко, но, по моим наблюдениям, это делалось крайне редко: в семьях с четырьмя-пятью детьми никогда не было лишних денег. 
Правда, было несколько запойных мужиков, которые, начав с «граммульки», уже не могли остановиться. За ними, конечно, присматривали авторитетные работяги, тот же дядя Петя помогал навести порядок среди бывших фронтовиков. Но что они могли сделать? Ну, выгонят из бани, те пойдут по пивным, которых в округе было не меньше пяти. Иногда, правда, женщинам удавалось вовремя перехватить своих непутёвых муженьков, а дальше – разговор простой: дети висят на руках, жена толкает в спину пока не доведут отца до дома и не уложат спать.

У большинства рабочих комбината, особенно у женщин, было обострённое чувство ответственности, а, может, и страха за то, в каком виде пойдёшь завтра на смену, допустят ли тебя до станка и, не дай бог, если вылетишь с работы по 33 статье Трудового кодекса. Это похуже любого «волчьего билета»: с такой записью в трудовой книжке нельзя было устроиться не то, чтобы на хорошую работу, но и дворником. 
Не помню, какой это был год, но тот День Победы точно выпадал на воскресенье. Отец уже практически не ходил, мама мыла его в большом корыте, на кухне, с раннего утра грея воду в бельевом баке и вёдрах. А мы со страшим братом пошли в баню. Конечно, я для него был обузой, хотя он не подавал виду: я-то у него один, а вот сосед над нами – Юрка Равин – привёл с собой стразу трёх младшеклассников – троглодитов. У их отца, дяди Семёна – сапожника, в воскресенье самая горячая пора, нет отбоя от заказов на ремонт обуви. Мама дала нам денег на бутылку лимонада и на два больших пряника, мы собирались полакомиться после баньки. Когда пришли в раздевалку, обалдели, увидев, что там творится. Разгорячённые мужички орали песни, чокались пивными кружками, по кругу «ходила» бутылка с водкой. И все то и дело поздравляли друг друга с праздником Победы. 
Но здесь уже не было дяди Пети-танкиста, монтажников, ремонтников, токарей – элиты комбината, они ушли по домам, к семьям. Массовку крутили совсем незнакомые нам, мальчишкам, люди. Один из них, высокий, похожий на учителя из нашей школы, только без очков, кричал (дословно не помню, конечно, но типа того): 
– Помянем героев на нашем кладбище! Они сгнивают в домах для инвалидов, мрут, как мухи, их тихо закапывают в братской могиле... И это после стольких лет, как мы победили. Идём на кладбище! По дороге заскочим в продмаг на мясокомбинате... 
Мы сидели полуодетые возле своих двух шкафчиков на шесть душ, смотрели на решительных мужиков и ничего не понимали. Пока сообразили, что кто-то куда-то идёт, большинство из них ушли. Кладбище располагалось в километре от бани, если идти вдоль трёхметрового по высоте грязно – коричневого забора мясокомбината. Мы знали, что там хоронят многих солдат минувшей войны, тех, кто так и не смог подняться с больничной койки. Но мы не понимали, почему их надо поминать именно сегодня, в воскресенье, в самый банный день. Дежурный банщик, Сашка-Орган, которого звали так за любимую поговорку: «Органы всё видют, они разберутся», и который регулярно докладывал участковому НКВД о разговорах мужиков в бане, пояснил: 
– Сегодня не просто воскресенье, сегодня – День Победы, – помолчал и добавил, – сдам смену и напьюсь вусмерть. Вот и помяну своих братков. А эти – с митингом, найдут на свою ж... приключения, думают, доносчики у нас перевелись... 
Брат открыл бутылку лимонада, разломил на кусочки пряники, разложив их на подкладке куртки, сказал, не глядя на меня: 
– Пейте-ешьте, пацаны, помяните погибших на войне... 
Бутылки с красивой этикеткой «Дюшес» и пряников Равиным – младшим хватило ровно на минуту. Брат тогда посмотрел на меня, сказал: 
– Зайдём в кино... Гулять так гулять: День Победы. У меня ещё есть заначка на бутылку лимонада, – и заорал в лицо дежурному банщику: 
– Наш товарищ Берия вышел из доверия, 
А товарищ Маленков надавал ему пинков...

 *** 

Я не был на нашем старом кладбище в день открытия памятника воинам – освободителям от фашистской чумы, которое приурочили к 20-летию Победы: служил в Советской Армии. В тот год праздник впервые стал всенародным, с выходным днём в календаре и салютом. А когда вернулся со службы, через несколько лет, увидел демонстрацию: столько народу шло на могилы воинов, умерших в госпиталях и домах инвалидов, которые были созданы в нашем тыловом городе. Так случилось, что Светлое воскресенье – Пасха совпало с Днём Победы. Люди поздравляли друг друга с двумя великими праздниками. Во всяком случае, для моих земляков и нашего народа, якобы атеиста в те времена, это были и есть самые светлые и великие праздники на земле.

4. Трагедия 

Бетонная труба была гигантской, поэтому большую часть её строители закопали в землю. Она выходила из-под такого же грязно-серого бетонного забора, огораживающего ТЭЦ (теплоэлектроцентраль) в несколько километров по периметру. Горячая вода неслась от котлов, работающих двадцать четыре часа в сутки, клубы пара застилали всё приречное пространство, поток не успевал остывать и уже из деревянного короба, как бы надетого на трубу, вырывался в прибрежные заросли. Поначалу в реке на два-три года исчезла всякая живность, но потом – ничего, привыкли обитатели к теплой воде: разрослись осока и камыши, в них нежились откуда-то появившиеся карпы, последнего пойманного братья Серёгины тащили домой, привязав за жабры к двум толстым слегам. Когда замерили добычу на крючке домашнего безмена, ужаснулись ещё раз – без малого, пятнадцать килограммов потянула рыбина. 
Посредине трубы возвышался колодец с решёткой вместо крышки, закрывающейся амбарным замком. Раз в году, весной, когда котлы на ТЭЦ замирали на профилактику, к колодцу заявлялись рабочие, открывали сетку и по железным скобам спускались внутрь: проверяли прочность бетонных стен, очищали их от накипи и жёлто-грязных водорослей, которые спокойно росли в такой высокой температуре. Мужики в комбинезонах и высоких резиновых сапогах умудрялись пролезать до короба, где водорослей и тины было уже намного больше, лопатами счищали зелёную массу и сбрасывали её в воду. 
Заядлые рыбаки – братья Серёгины, Анатолий и Всеволод, их отец Кузьма – крыли рабочих отборным матом за порчу реки, говоря, что от окалины заразится вся живность, а карпы станут уродами (тогда слово «мутанты» ещё не произносили). А мы, мальчишки, верили им, потому что не раз ловили карпиков, у которых отсутствовали хвосты. И знали: это не жертвы хищных щук, которые вообще не водятся в тёплых водах, это уродство самих рыбин, с которыми надо было теперь как-то сосуществовать. 
Девятого мая 1955 года, в рабочий понедельник, троица Серёгиных вернулась с комбината, сытно отобедала в честь дня Победы, поспала час-полтора и пошла на реку за карпом. У них в посёлке был большущий кирпичный дом с тремя входами, где разместились со всеми удобствами дядя Кузьма с женой, старший сын Анатолий с двумя детишками и младший – Всеволод, поздно женившийся, но уже успевший обзавестись дочкой. Состоятельная, серьёзная семья была у сменного мастера Кузьмы Ивановича Серёгина, все это отмечали: сыновья всю войну артиллеристами били фашистов, вернулись целёхонькими, не считая сквозного ранения в грудь, которое получил Анатолий почти за год до заветной весны. Но держать его в госпитале не стали, отправили долечиваться домой. А летом вернулся и младший брат, отдохнул немного и снова пошёл работать к отцу, получившему бронь, как ценный специалист. У Анатолия в год Победы родился сын – Ваня.

 Я жил рядом с ним, учился в одном классе. Мы с ним тоже были на реке в тот день, но карп не клевал, видимо, погода на ветер менялась. Я обрадовался, когда увидел Ванькиного отца с вёслами в руках и дядю Севу с большим брезентовым чехлом, куда он складывал удочки. На водокачке они отвязали небольшую лодку, погрузились в неё и поплыли к нам, на противоположный берег, куда мы добрались по мосткам на деревянных лавах. Ванька совсем заскучал, оставил удочки, попёрся к трубе, которую несколько дней назад чистили рабочие. Не знаю, как получилось, но тяжеленная решётка на колодце оказалась без замка и сдвинутой почти на полметра. Мой друг решил погреться в горячей воде, разделся и полез в плавно кружащуюся воду. Она то поднималась почти на метр, то опускалась, таков был ритм сброса из ТЭЦ. Но я видел и не раз, как мощная волна вдруг выплёскивалась из решётки. 
Наконец, очухавшись, я понял, что может случиться, но Ванька уже был в колодце. Бросив удочки в камышах, помчался к нему, приговаривая: «Боженька, удержи воду, не дай ей вырваться наружу...» Увидел, как дядя Сева, раздетый до трусов, спускался в довольно широкое, специально проделанное в дощатом коробе, отверстие, чтобы "попариться" в струях горячей воды. Он, конечно, на меня не обратил никакого внимания: мало ли пацанов бегает по берегу реки. 
А вода подняла Ивана, стукнула головой о толстые прутья решётки, он хотел ухватиться за верхнюю скобу, но не успел, поток мощно потянул его вниз. Я лёг на решётку, вытянул до предела руку, но её не хватило даже на половину расстояния до него. Буквально заорал: 
– Брось скобу! Схвати мою руку, Вань... Ванька! – вода стала вращаться на месте в такой сильной воронке, что перекрутила худенькое тельце раза два или три. Наконец, гигантская пузырящаяся масса, лениво отфыркиваясь, упала почти до входа в горизонтальную трубу. И в эту же секунду нижний поток потащил за собой мальчишку. В следующее мгновение я увидел, как вода поднимается прямо на меня, лежащего на решётке. Выдернул руку из проёма, оттолкнулся и вскочил на колени: сил подняться на ноги у меня не осталось. Смотрел на воду, надеясь, что в ней вот-вот покажется голова Ваньки. Понял, ждать бесполезно, не цепляясь за скобы, спрыгнул на землю, кажется, подвернул лодыжку, хромая, побежал к коробу, где видел дядю Севу. Хотел кричать, звать на помощь, но из груди неслось какое-то шипение: 
– Дядя Сева, дя-дя Се-ва... Ваньку за-со-сало в колодец... – размазывая слёзы и сопли по лицу, добежал до короба. Но в отверстии между досками мужчины не оказалось. Посмотрел на водопад, увидел, как с потоком воды в реку летит чьё-то голое тело, большое, не детское. А когда добежал до берега, дядя Сева уже кружил по водной глади. Вдруг он остановился, закричал: 
– Толя! Плыви ко мне! Пацана смыло потоком... Он ударился о мои ноги. Ушёл на глубину! 
У берега, в тихой заводи, на лёгкой двухвесельной лодке сидел дядя Анатолий. Он моментально всё понял, начал снимать одежду, потом, отталкиваясь веслом от дна, оказался на стремнине, через минуту за борт лодки уцепился дядя Сева. Он буквально выкрикивал слова: 
– Встань на колени! Чтоб не выпасть. Ищи его голову! Он должен выплыть... Хоть на секунду. Потом уже – не найдём. 
– У них включены насосы на забор воды. Ты понимаешь?! Надежды нет... Его утащило к решёткам! 
– Плыви туда! 
– Лезь в лодку! Никуда не поплыву... И тебя потеряем! 
Он помог забраться в лодку дяде Севе, потом я увидел, как они о чём-то разговаривают с дежурным на водокачке, как тот побежал в красное приземистое кирпичное здание, вернулся через минуту назад, залез в большую лодку и поплыл к водозаборным решётками. В руках у него был длинный багор. А до меня, наконец, дошло: утонул сын дяди Толи – Иван. Я, стоя по колено в воде, сложил ладони у рта, закричал: 
– Это Ванька утонул! Я не смог ему помочь... Ой, мамочка... Он утонул. 
Смысл моих воплей, кажется, дошёл до дяди Анатолия, он вдруг сполз на дно лодки, обхватил голову руками, и над рекой раздался страшный вой, перекрывший шум падающей воды. 
Начали сгущаться сумерки, а две лодки кружили и кружили по водной глади, держась ближе к решёткам водокачки. Приехавшие водолазы, которых вызвал участковый милиционер, перенесли поиски тела мальчика на утро. Я был настолько раздавлен, испуган, что практически ничего не смог рассказать ни братьям Серёгиным, ни милиции, ни водолазной службе. Говорил только одно: Ваньку засосал колодец, закрутил в воронку и утащил в трубу. Водолаз сказал, что наполняемость трубы, идущей до деревянного короба, минимум, 80 процентов, поток проходит это расстояние за три минуты, плюс ужас, который пережил мальчишка... Закончил он словами: 
– В реку он попал, скорее всего, уже мёртвый, – повернулся к Всеволоду, – а по дороге налетел на тебя... В общем, крепитесь, мужики. Какой же гад не закрыл колодец?! Пусть милиция разбирается: это преступление! 
Я прибежал на реку рано утром, но тело Ивана водолаз уже нашёл метров на пятьдесят ниже по течению: его прибило к лавам, которые регулируют сброс воды во время паводков. Хоронили его всем посёлком, в школе в тот день отменили занятия в третьих и четвёртых классах: на 9-е мая мы учились, а в этот день уроков не было. Таким печальным запомнился мой первый в жизни юбилей.

5. Миша-Лётчик 

Дядю Мишу все звали Лётчик, говорили: иди не к кровельщику Мише, а к Лётчику. Так называли его и во дворе большого дома, и в бригаде строителей, и даже в конторе. И мало, кто знал, что всю войну он прослужил на аэродромах техником, обслуживал и истребители, и бомбовозы, и штурмовики. Им тоже, конечно, доставалось: фашисты бомбили наши аэродромы с остервенением, зная, что прикрытия у них нет. Но всё же техслужба – это не бои с врагом в воздухе, не вылет на бомбёжку в далёкий тыл, где гарантии на возврат не существовало. 
Миша-Лётчик дружил с моим старшим братом, даже какая-то родственная связь с ним была: наши мамы, вроде бы, оказывались троюродными сёстрами, вышедшими из глухого района северной губернии. А брат только получил погоны старшего лейтенанта ВВС (военно-воздушные силы) и в свой отпуск нередко давал примерить форму Михаилу, без которого не обходилось ни одно застолье. После второй-третьей стопки водки, закусив селёдочкой и винегретом, Миша-Лётчик тихо-незаметно овладевал аудиторией и начинал рассказывать о подвигах своего авиаполка. Брат мой, захвативший конец боевых действий в Северной Корее и познавший цену человеческой жизни, по натуре был добрейшим человеком, любил родственника ещё и как отчаянного человека – отца четырёх дочек. Когда его, боевого лётчика, убеждённого холостяка, Миша терзал: стоит ли заводить пятого ребёнка и будет ли гарантия, что родится пацан, тот сам провоцировал его на разговоры о войне, чтобы уйти от подобных вопросов. Он был моложе старшего брата и на фронт не попал. 
Миша-Лётчик за небольшой отрезок времени стал рассказчиком-виртуозом. Он не просто рассказывал, показывал, играл роли за всех героев: женщины говорили кокетливо-писклявыми голосами, фашистам хотелось не просто дать в морду, но порвать их на куски, а его боевые товарищи – сплошь приятные и рассудительные люди. Закурив папиросу пролетариата «Север», дядя Миша, как я привык его называть, засовывал её в угол рта, сощуривая то левый, то правый глаз, в зависимости от того, где находился окурок, отодвигал стул от стола и, размахивая руками, показывал все перипетии воздушного боя. 
Однажды, надрывно воя и выделывая ладонью петлю за петлёй, он пошёл на меня, сидящего на полу, пронёсся над макушкой головы, задев кончики волос. Я обмер от ужаса, вдруг заполнившего всего меня, наклонился назад и, потеряв равновесие, грохнулся на спину. В своеобразном кругу у стола сидело пять-шесть мужиков и ни один из них не то, чтобы засмеялся, даже не улыбнулся. Все понимали трагедию людей, на которых на бреющем полёте надвигался фашистский штурмовик. Брат поднял меня с пола, посадил на колени, ладонью, большой и шершавой, незаметно вытер слёзы, вдруг побежавшие из моих глаз, прошептал: «Не плачь, братишка, мы раздавили гадину...» 
И что удивительно: такие слова не воспринимали, как агитку, так думали простые люди, так они и говорили, вернувшись с войны. Я не слышал в рассказах фронтовиков, чтобы кто-то кричал: «За Сталина!», но «За Родину» – говорили многие, даже произнося эти слова, как тост на застольях. Много тостов было поминальных: у дяди Миши при бомбёжках погибло немало товарищей, он часто перечислял их по именам. Но, надо сказать, тоски и грусти было немного, люди ещё не отошли от радости Победы, всем верилось в хорошее, светлое, хотя, как рассказывала мама, многих насторожила нехватка продуктов питания в 47 году. И, конечно же, ступор, в который вошёл народ в марте 53-го.

Хорошо помню, как меня разбудил рёв гудков сразу трёх комбинатов, расположенных в нашем посёлке: текстильного, мясо– и хладокомбината. Мама уже ушла на работу, я вскочил с постели, набросил на голые плечи зимнее старенькое пальто с коричневым мутоновым воротником, выкроенным из старой-престарой шубы сестры, влез в валенки и побежал на улицу. Гудки без перерыва разрывали воздух, забивали уши, во дворе дома стояли люди, молчали, говорить было бесполезно, разве что кричать в ухо. Когда они смолкли, ещё несколько минут все молчали, боясь говорить от того, что их не услышат соседи. У второго подъезда нашего шлакозасыпного дома стояла библиотекарь дворца культуры Нина Осиповна, одетая в тёмно-зелёное пальто с воротником из чернобурки, в руках – ридикюль, из него она достала платочек, приложила к глазам и сказала: 
– Умер Сталин... Иосиф Виссарионович. По радио уже сделали сообщение. Гудки будут весь день повторять... 
Из подъезда вышел её муж, учитель школы, взял жену под руку, повёл к остановке автобуса. Люди стояли, молчали, видимо, до них ещё не дошли слова библиотекаря. Сосед, повар дядя Шура, проживающий рядом с нами, отец пятерых мальчишек, запахнул моё расстёгнутое пальто, прикрыл ладошкой рот, который я, услышав такие слова, забыл закрыть, сказал тихо: 
– Топай домой... Простынешь. И трусы поддёрни, а то девки любить не будут за одну нехорошую мужскую болезнь... 
С крыши уже начали капать весенние слёзы, ожили длинные сосульки, заиграли всеми цветами радуги, на снегу образовались тёмные дорожки от талой воды. Все последующие дни я видел, как плачут люди: одни громко, чтобы все слышали, а, главное, видели их слёзы, другие – незаметно, вытирая глаза платочком. Но я не помню, чтобы плакали мужчины – рабочие комбинатов: они ходили на смену, носили с рынка продукты, чистили снег на улице, курили, собравшись группами, что-то говорили друг другу, но точно не плакали, тем более, не рыдали. На митинги рабочие выходили по сменам, двадцать-тридцать минут хватало, чтобы выступили все активисты. 
В школе прошла пионерская линейка на улице, но младших мудрый директор Николай Иванович Яблочкин на площадку не пустил, мы слушали рассказы учителей о великом Сталине в тёплом актовом зале. Капитолина Сергеевна, учительница нашего класса, добрейшей души старушка, вышедшая замуж за бригадира плотников и воспитавшая четверых сыновей, двое из которых погибли на войне, говорила ровно и спокойно, как всегда, будто пересказывала биографию большого писателя. Мы жили рядом, она после уроков взяла меня за руку и повела домой. Делали мы так часто, но сегодня я понял, что Капитолина Сергеевна или ослепла, или ни на что не реагирует: шла по лужам, черпая ботами холодную воду. Пришлось уводить её на обочину дороги, подальше от особо глубоких проталин. Через день к нам пришла новая учительница, а наша – простыла, её положили в больницу с двусторонним воспалением лёгких. Так до летних каникул мы и не видели нашу любимую старушку. 
А летом дядю Мишу взяли да и арестовали. Мы долго допытывались у взрослых: за что да как это случилось с ним. Дело оказалось в нашей реке, которую он решил спасти. На окраине посёлка уже много лет стояла запруда, перегораживающая реку Ленточку, стремительную на перекатах или в горловинах тяжёлых глинистых берегов, на которых любят расти только сосны. И плавную, даже ленивую на луговых разливах, где осока да камыши, не боясь, дошагали почти до середины реки. Никто не разводил рыбу в водах Ленточки специально, но сазаны, лещи и щуки удивляли своими размерами даже бывалых рыбаков. 
И Миша-Лётчик поражался живучести реки, которую через пару лет, а то и ежегодно, спускали, поднимая заслонки на плотине. Делали это, как правило, одни и те же мужики, якобы заручившись согласием большинства жителей посёлка. Вот только день сброса воды они, как правило, никому не называли: на рассвете или даже ночью с фонарями бродили наспех сбитыми группами по вязкому дну, собирая в джутовые мешки много килограммовых рыбин, а непокорных особей, рвущихся на свободу, забивали тяжёлыми дубинками или специально отточенными вилами с короткими черенками. Когда посёлок просыпался и жители выходили на берег, то на дне водохранилища оставались одни мальчишки, выковыривающие палками из тины тёмно-бордовых раков. 
Дядя Миша не стал больше никого предупреждать, пугать милицией и рыбоохраной, сходил к знакомым ребятам в ОСОАВИАХИМ, благо он там успел поработать сразу после войны, нашёл на складе учебные мины, выпросил бикфордов шнур якобы для шкурных целей браконьерства, ну, а как зарядить мину, считал он, младенец знает. План у него был прост, как и всё, за что бы он ни брался: в нескольких местах плотины он заложит начинённые взрывчаткой мины и приведёт их в действие. «Шарахнет так, – говорил он самым доверенным друзьям, – что река войдёт в своё старое русло и будет также спокойно бежать до Волги-матушки». Надо честно сказать, не все верили в успех его плана, предупреждали об одном: только бы на плотину кто-то не зашёл, особенно мальчишки любят с мостков нырять в воду. «Я сделаю взрыв, как и эти подлецы-живодёры, ночью... – он верил в успех своего правого дела, – к утру вода вся сойдёт, намного быстрее даже, чем при поднятых заслонках. И пусть это освобождение реки будет 9 мая, во имя Дня Победы!» 
Но кто-то доложил участковому милиционеру, дяде Вале Скотникову, тоже фронтовику, что задумал Мишка-Лётчик. Тот пришёл к нему домой, поиграл с девчонками, попил с хозяином чайку и как бы между прочим сказал: 
– Миш, за самовольный взрыв статья предусмотрена и тяжёлое наказание. Это тебе не браконьерство со штрафом в сто рублей. Лет на... можно загреметь. 
– Не понял, Валя. Ты меня пришёл предупредить, что ли? Или напугать? Нет у меня ни-че-го! И никто ничего не докажет... 
Тогда через час-полтора к сараю Миши-Лётчика подъехал тяжёлый мотоцикл с коляской, за рулём – участковый, на заднем сидении – сержант из отдела милиции, кстати, тоже наш парень, из посёлка. Они вскрыли сарай, тихо – мирно сложили три мины в коляску, даже бикфордов шнур не тронули, увезли опасную находку с глаз долой. А потом уже приехали за дядей Мишей, арестовали его за подготовку браконьерских снастей, куда входили запас пороха, злополучный шнур и самогонный аппарат, который заодно вытащили из сарая и приобщили к делу. Так вот и попал народный мститель на пару дней за решётку. Был даже суд в поселковом нарсуде, Мише-Лётчику «припаяли» штраф за хранение пороха, а главное – за изготовление самогонного аппарата, в размере, по-моему, трёхсот рублей. Кстати, велосипед «ГАЗ» в полной комплектации стоил в то время четыреста рублей. Хорошо помню, как со школьным другом собирали эти деньги почти два года, но велосипед всё же купили, правда, один на двоих...

6. Отцы и сыновья 

Официально праздновать День Победы стали в 1965 году. Я уже служил в Советской Армии, призванный со второго курса института, поскольку наш год рождения явно не мог закрыть потребности воинского призыва. Конечно, три года службы – многовато для студентов, успели бы за это время закончить вуз, принесли бы родине не меньше пользы. Но что делать: кто-то должен защищать покой страны. Поэтому мы не роптали, серьёзно готовили молодых офицеров к поступлениям в военные академии: на наш взвод приходилось два учителя математики, физик, я успел поработать в газете, писал сочинения для технарей. А ещё надо добавить сюда же агронома, фельдшера и даже актёра после театрального училища. Офицеры части, решившие продолжить обучение дальше, буквально носили нас на руках. 
Мы построились на плацу, вся рота в парадных мундирах, полковник, представитель политотдела из столицы, поздравил всех с государственной наградой – медалью «ХХ лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.». Медаль на грудь мне прицепил командир роты, сказал, что рад за меня и что это память на всю жизнь. Потом перешёл к другому солдату, стоящему в шеренге слева от меня, сказал лишь одно слово – «поздравляю». Он не любил его, отчисленного из военного училища якобы за неуспеваемость, но мы-то понимали, что служить на три года в армию переводят вовсе не за плохие оценки. Вот так повезло парню: попал под указ солдатик, тоже был награждён госнаградой, чем он и воспользовался вскоре, восстановившись в училище. Кстати, из нашей части его забирал генерал – полковник, приехавший на шикарном чёрном ЗИЛе. 
Потом на автобусе нас, три десятка лучших солдат части, повезли в столицу, дали увольнительную до двадцати двух ноль-ноль. Мы с другом из соседней роты гуляли по Красной площади, на сэкономленные четыре рубля в месяц, которые получал каждый солдат на курево (пачка сигарет стоила 14 копеек), объедались в ГУМе мороженым, смотрели в Александровском саду, как люди танцуют под духовой оркестр. Сами не рискнули приглашать девушек на танец, не хотелось мешаться у фронтовиков под ногами. Что заметил тогда? Как молоды были участники войны, многие, по старой памяти, надели парадные мундиры, наверное, впервые после двадцатилетнего перерыва на груди у них – боевые ордена и медали. Нам, нынешним солдатам, по двадцать, им, фронтовикам, по сорок и чуть больше лет. Молодые, красивые, здоровые, вставшие на ноги, у многих – по двое-трое детей, которых они привезли на народное гулянье. Жаль, нам не удалось посмотреть салют, возвращались в часть с песнями военных лет, орали во всё горло, так переполняли нас чувства любви к своей Родине и Советской Армии, которая защитила нас всех. 
Медалью любил играть мой сын, повесив её на свою рубашку, потом она куда-то пропала, думаю, стала жертвой мальчишеского бартера в лихие годы перестройки и введения компьютерных игр. Осталось только удостоверение о награждении медалью «ХХ лет Победы», врученной мне в 1965 году. 
Так всколыхнула память эта награда. Вот так и стоят передо мной, наши отцы, молодые, смеющиеся, немножко хмельные... 

7. Растаял в тумане Рыбачий... 

«Ничто нас в жизни не может 
Вышибить из седла! – 
Такая уж поговорка 
Теперь у Лёньки была...» 

Помните поэму Константина Симонова «Сын артиллериста»? Он написал её за одну ночь на полуострове Рыбачий, чей гарнизон, осаждённый фашистами, заслонил вход в Кольский залив и в течение 40 месяцев вёл ожесточённые бои с немецкими захватчиками, рвавшимися к Мурманску. Но им так и не удалось прорвать оборону ни на море, ни на суше: пограничный знак на Рыбачьем оказался единственным на всей западной границе СССР знаком, всё время остававшимся под контролем советских войск. 
Здесь же, на полуострове, у поэта-краснофлотца Николая Букина родилась потрясающая песня: /Прощайте, скалистые горы, /На подвиг Отчизна зовет, /Мы вышли в открытое море, /В суровый и дальний поход. /А волны и стонут, и плачут, /И плещут на борт корабля. /Растаял в далеком тумане Рыбачий – /Родимая наша земля.../ 
Ни один праздник, ни одно застолье у мурманчан не обходится без этой песни: вспоминают ветеранов Заполярья, чей список за последние годы сильно-сильно поредел. А я вспоминал эту песню, когда вместе с руководителем совета ветеранов Иваном Михайловичем Кузгиновым, североморцем в годы войны, ехал на «Уазике» на полуостров Рыбачий. Давненько это было: только заговорили о подготовке к празднованию 30-летия освобождения Заполярья от фашистов и юбилея Великой Победы. С нами были офицер военкомата (фамилию, к сожалению, не помню, а ветеран звал его Иваном) и солдат-срочник, парень хоть и молодой, но хороший водитель, профессионал. Признаюсь, мне давно хотелось посмотреть своими глазами на сопки морской крепости, на перевал Муста-Тунтури, где всего в ста метрах друг от друга находились окопы дивизии горных стрелков-фашистов и наших солдат. 
Одну мысль, которой пока ещё ни с кем не делился, я вынашивал тогда: неплохо бы провести слёт мальчишек города в этих местах, но нужны были реальные договорённости с командованием расположенных здесь воинских частей. Слёты уже седьмой год устраивал горком комсомола, где я курировал школьников и студентов. Очень хотелось мне именно на «дороге жизни» поговорить с Кузгиновым и офицером из военкомата с погонами полковника, склонить их на свою сторону. 
Сказать, что в то время дорога была труднодоступной, значит, ничего не сказать: не раз солдат останавливал машину и просил нас, троих пассажиров, пёхом следовать за ним. Я не верил своим глазам, когда видел на фоне ярко-голубого неба задравшийся капот «Уазика», казалось, ещё мгновение... и машина перевернётся в воздухе. Недавно посмотрел в интернете фото и ролики нынешних путешественников, прорывающихся к Муста-Тунтури на джипах: нам такая дорога и не снилась. Целые куски сопок срыты для проезда, узкие места расширены для свободного прохода машин. А я помню, как тогда позвонил помощнику комдивизии и тот прямо сказал: просите вертолёт или тягач-вездеход, иначе за вашу жизнь не дадут и три копейки. Но свободной техники, как всегда, не было, уже заканчивалась первая половина августа, зима здесь могла обрушиться в сентябре, а откладывать нашу поездку до следующего года не хотелось. Тем более, полковник из военкомата твёрдо заверил: несколько раз по делам службы он ездил туда на обычном «Уазике». 
Что запомнилось кроме экстремальной дороги? Когда преодолели перевал и ехали почти равниной, то на всём пространстве, куда достигал глаз, цвёл Иван-чай. Он был настолько красным, даже, скорее, ярко-бордовым, что я сначала не узнал его, даже уточнил у Ивана Михайловича: откуда здесь взялся мак. Тот попросил остановить машину рядом с небольшим ручьём, сказал: 
– Вот и повод сделать привал... Пусть наш юный коллега разглядит короля тундры, а я порыбачу часик. Вань, – обратился он к полковнику, – накрой стол, припасы у меня в рюкзаке... А ты, комсомол, идём со мной изучать мир Севера. 
Мы с ним не шли, а плыли по зарослям Иван-чая, чьи цепкие стебли доходили до самой воды чистейшего ручья, по дну которого, перебирая боковыми плавниками как лапами, будто ползали приличных размеров рыбины. 
– Удивительно, – не удержался я, – воды-то почти нет, как они умудряются жить-расти, давать потомство? 
– Это – кумжа, но она скоро спустится в залив. Щас мы подбросим ей наживку, – он быстро приготовил удочку, похожую на зимнее удилище, нацепил белого червя-опарыша, которого достал из пластмассовой коробки с дырочками, сделал заброс. Рыба взяла тут же, наживка не успела достичь дна, – вот почему здесь категорически запрещена рыбалка, ха-ха-хее, – рассмеялся ветеран. Так он выловил несколько рыбин, пока мы кипятили чай, готовили бутерброды с сыром и колбасой, он колдовал с кумжей, резал-чистил её, солил, заворачивая в марлю и аккуратно укладывая в рюкзак, – вечером попробуем свежачок, а Иван? – обратился он к полковнику, – вот тогда и распечатаем наркомовский НЗ... 
– Нет возражений, товарищ ветеран, – сказал тот, – думаю, наших солдат в войну здорово выручала рыбка? 
– Уверен, – ответил ветеран, – но я воевал на море... А к рыбалке пристрастился уже после войны, когда в Ловозеро меня перебросили предрайисполкома. Вот где рыбы-то! Местные саамы знали толк не только в оленях, но и в рыбалке, не зря селились на берегах крупных озёр. 

Встречали нас, как правило, замполиты воинских частей, молодые, крепкие ребята, тренированные, улыбчивые, но о цели нашего приезда спрашивали аккуратно, с настороженностью. По тому времени гражданские гости бывали здесь крайне редко, требовался особый пропуск-разрешение для въезда на территорию полуострова. Конечно, все хотели встретиться с ветераном боёв в Заполярье, а Иван Михайлович готов был выступать без перерывов, хоть целый день. В первом же дивизионе ПВО, даже не успев пообедать, все собрались в клубе. Лекции не было: ветеран сидел на стуле посредине сцены, ему задавали вопросы, он отвечал. Был и такой вопрос: о допуске на полуостров студенческих стройотрядов, поисковиков из школ и мореходных училищ с одной целью – помочь навести порядок на захоронениях наших солдат, очистить территорию от искорёженного металла – остатков беспрерывных боёв. Полковник из военкомата сказал, что он здесь для составления специальной карты, чтобы определить места будущих перезахоронений. Я подтвердил информацию о том, что головной студотряд из Ленинграда уже работает на мемориале защитникам Рыбачьего и что с будущей весны сюда поедут отряды студентов-северян. 
К этому времени на ручье, за чаепитием, мы успели обговорить между собой варианты проведения здесь слёта мальчишек, лучших юнармейских отрядов, человек на триста. К сожалению, большего количества не смог бы взять даже самый вместительный пассажирский пароход «Вацлав Воровский», приписанный к морскому вокзалу. Конечно, идею поддержали и ветеран, и полковник, и теперь мы лишь ждали встречу с командиром местного гарнизона и начальником политотдела. 
– Мы всё подготовим, но мы люди военные и нам нужен приказ начальства... Не волнуйтесь, всё сделаем, – сказал полковник с погонами ракетчика, – заодно и своих мальчишек пристроим к вашим, не будете возражать? Я понял, что упор надо сделать на поисковую работу, поэтому ещё раз пройдёмся с минёрами по окопам. Пусть мальчишки почувствуют там, какого было солдатам зимой да в стужу. Ну, и само собой, постреляем от души, сопку возьмём штурмом, армейских щей с кашей попробуем, концерт дружбы посмотрим... 
– Откуда такие познания в юнармейском деле? – спросил полковника Кузгинов. 
– Так мы каждый год проводим для своих ребятишек «Зарницу», я сам и мои замы командуем отрядами юнармейцев. Так что вы нас ни удивите, ни напугаете, ха-ха-ха-хее, – засмеялся командир военного гарнизона. 

***

Год пролетел быстро, к весне в горкоме составили списки ребят, которые, по каким-то причинам, не смогут летом выехать на юг: ни с родителями, ни в пионерлагеря. Набралось таких больше тысячи, разбили их по отрядам, прикрепили к ним воспитателей детских клубов по месту жительства. Штаб дивизии выделил для проведения занятий с мальчишками солдат из комендантской роты с настоящими автоматами, взрыв – пакетами и сигнальными ракетами. Отборочные соревнования отрядов проходили в сопках, где традиционно проводится праздник Севера. Жюри было несколько в растерянности: таких организованных, чётких, собранных мальчишек они не видели даже на спортивных первенствах. Отрядам, занявшим пять первых мест (больше двухсот человек), объявили: в июле они отправятся на полуостров Рыбачий. А оставшееся время надо посвятить знакомству с военными мемуарами и топографическими картами той местности, где проходили бои. 
Так получилось, что ни Иван Михайлович Кузгинов, ни я не смогли участвовать в слёте мальчишек: медики отправили ветерана в столицу на обследование, меня перевели на работу в газету. Я внимательно следил за своим преемником, помогал ему, знал всё до деталей, а газета послала на слёт и корреспондента, и специального фотокора. Когда я прочитал отчёт, не поверил своим глазам, насколько плохо был организован слёт. Репортёр завалил организаторов претензиями: почему созданы такие тепличные условия для мальчишек, как комфортабельный пароход? Еда хоть и в полевых условиях, но «от пуза», зачем так перекармливать подростков? Что за экскурсии по местам боёв, пусть бы в скалах окопы рыли, чтобы жизнь им мёдом не казалась? Почему соревнования по стрельбе проводили в военном тире, а не в окопах? Зачем штурмовать покрытую мягким мхом сопку, если рядом полно скал, штурмовали бы их? И финал: зачем за семь вёрст киселя хлебать, если рядом с городом полно сопок, разбивай лагерь, рой окопы, «взрывай» доты и дзоты условного противника? 
Созвонившись с директором школы в самом отдалённом районе города, где 90 процентов барачного и шлакозасыпного жилья и где живут далеко не паиньки, а завсегдатаи детских комнат милиции, я приехал на встречу с участниками слёта мальчишек на Рыбачьем. Кстати, их отряд занял второе место (впереди была команда мореходного ПТУ). Корреспондент наотрез отказался со мной ехать, заявив, что свою точку зрения он высказал в материале для газеты. Проговорили мальчишки, вспоминая поездку, больше часа: так хорошо, дружно и весело им никогда не было в жизни. А директор школы – инвалид войны, прихрамывающий на протезе, сказал мне, прощаясь: 
– Они боевые действия на Рыбачьем теперь знают лучше многих учителей. И ещё: скажи корреспонденту, что пацанов надо приучать к такой сервировке столов, какая была на пароходе. Мы, к сожалению, самый бедный район в городе, но он есть и об этом не следует забывать... 
Материал со слёта получился, в основном, из фотографий и откликов мальчишек, занял целый разворот в газете. А через пару недель к нам приехал корреспондент из «Комсомольской правды» – Галина Сыроежка, ей передали письмо обиженного газетчика. И что тут скажешь: формально произошёл вопиющий случай зажима критики, местная газета отказалась печатать острый материал. Статья, правда, какая-то куцая, рваная, вышла в «Комсомолке», но мне всё же врезали «наверху», но без оргвыводов. А корреспондент сам ушёл с работы. Но вскоре был звонок из союзной газеты, спрашивали: здоров ли, в принципе, наш бывший сотрудник и не было ли у него психических расстройств? В общем, он стал преследовать Галину Сыроежку, охрана редакции вызвала милицию, те – скорую, и парня упрятали в больницу им. Кащенко с явным расстройством психики. Знаю точно: никто его не преследовал, в дурдом не прятал, видимо, он сам как-то свихнулся.

С Иваном Михайловичем мы увиделись только поздней осенью, когда снег завалил всю область – с севера до юга. Он сказал, что был на обследовании, слава богу, диагноз болезни не подтвердился. Вспомнили Рыбачий, он, на удивление, был в курсе всех перипетий, сказал, что виноват перед мальчишками, что не смог вовремя встать на их защиту. «Надо детскую флотилию создавать на море, – размышлял ветеран, – рядом с памятными местами боёв, со сменами в календарный месяц, а то и полтора, собирать там трудных пацанов, учить морскому делу. И чтобы они создавали свой музей, где по крупицам копили памятные материалы о подвигах советских воинов в Заполярье». 
Ветеран уже не увидел, как была открыта юношеская мореходная школа со своей морской базой на Белом море, с учебным судном, флотилией из шлюпок-ялов, куда собирали мальчишек из малообеспеченных и неблагополучных семей. И всё, вплоть до морской формы, обуви, тельняшек и трусов, ребятам выдавали бесплатно. Не пытаюсь сравнивать с сегодняшним днём, знаю лишь, что сорок пять дней пребывания в таком заведении на море, пусть и Белом, где, кстати, солнечных дней летом больше, чем на юге, обошлось бы семье подростка под тридцать тысяч рублей. 
Конечно, сегодня мы живём в мире реальных (или нет?) возможностей, об том свидетельствуют ролики, выложенные в интернете: три семьи с детьми едут на полуостров Рыбачий на джипах – «гелендваген» и «хаммер», в пути делают привал, водители ставят им душевую кабину, куда бежит вода с подогревом, официант разбивает мангал с крышей и печкой, со складными столами и стульями, на реке орудуют охранники с сетью – надо же попробовать свежую рыбку. Кто-то скажет: всё-таки хорошо, что они едут туда, может, походят по траншеям-окопам, посидят в блиндажах из скальных пород, зайдут в музей боевой славы, увидят, как воевали с фашистами их деды. И тогда, быть может, реально ощутят, как дорого стоят свобода и честь Родины. 
А я почему-то вспомнил бедолагу-корреспондента: как бы он воспринял увиденную вдруг в дикой тундре картину с джипами, горячей водой и мангалом с крышей и печкой...

8. Наш бессмертный полк 

Отец невесты приехал на нашу свадьбу из небольшого посёлка один: мать ухаживала за своей старенькой мамой. Родом – из коренных волжан, глубинки Саратовской области; смуглостью кожи, скулами, живыми карими глазами он походил на татарина. Рот большой, губы полные, несколько навыверт, к счастью, как он подчёркивал не раз, не передались его дочери, моей жене. Конечно, он разрывался между нами и посёлком, не раз звонил жене, чтобы узнать, как там мама. Накануне, раскуривая папиросу на лестничной площадке нашего дома, он спросил: «Будут ли на свадьбе его ровесники? К чему это говорю: надо ли надевать награды?» 
Я уже звал его отцом (не «папа», именно – «отец») поскольку своего родителя, рано ушедшего после войны, почти не помнил, но у нас как-то не очень складно получалось: он был старше меня всего-то на двадцать лет, выглядел молодо, всегда живой, энергичный во всех делах. Хотя оба понимали: теоретически – мы могли быть отцом и сыном, тем более, мальчишек в его роду не было, одни девочки. И он всегда с гордостью знакомил меня с близкими и просто знакомыми людьми в своём посёлке, где его знала каждая собака. Отец закончил техникум, трудился на ГОКе (горно-обогатительный комбинат). Я пошутил: 
– Кроме моей мамы, с которой ты знаком, у нас не будет стариков... – и, увидев, как он разом погрустнел, поправился, – не в твой адрес камушек, она старше тебя на двадцать лет, поздно родила меня... А так, одни студенты будут и функционеры, – в то время, не найдя работы в газете, я пришёл в комсомол, занимался учащимися. 
Он обрадовался, что не будет «пьяных» рассказов о войне и что из коробочки не надо доставать медали. Тогда фронтовики почти все были неразговорчивые, не любили ни награды надевать на грудь, ни языком болтать. Да и докучать кому-то на свадьбе расспросами по-дурацки бы выглядело. Но, по прошествии некоторого времени, я спросил у молодой жены, где и как воевал наш батя. Она отмахнулась, сославшись на ту же причину: отец не любит говорить о военном времени. Но фраза, что он, провоевав почти всю войну в дивизии имени Дзержинского, вернулся домой почти через три года, в сорок восьмом, меня несколько удивила. 
Разговорились мы после большого застолья, устроенного родителями в честь нашего с женой приезда, когда все друзья отца уже разбрелись по своим квартирам. Он тогда ещё откровенно попросил, чтобы я повнимательнее отнёсся к мужским обязанностям: выпили прилично, надо помнить о хмельном зачатии... Я порадовал его, сказав, что жена уже беременная, и он расплакался, так тронули мои слова. Сидели мы в свободной третьей комнате квартиры и не пускали к себе женщин: курили «Беломор», у меня своих сигарет не было, но я и не страдал никотиновой привычкой, отец где-то достал настоящего чешского пива, «рихтовали», как выразился он, выпитого на застолье. 
Как вышли на разговор о войне, не помню, только я увидел вдруг, что он сжался, но, видимо, понимая, поздно или рано, ему придётся об этом говорить, не замолчал, стал рассказывать медленно, с трудом подбирая слова: 
– Я с 24-го... Помнишь фразу одного командующего фронтом: самая большая смертность пала на этот год рождения. Из пятерых – четверо были убиты, не закончив войны. Дивизию Дзержинского ты знаешь, я попал в неё не с самого начала войны, молод был, и угодил – прямо в Харьковский котёл. Там наших регулярных войск практически не осталось, дзержинцев бросали и бросали в атаку на укрепрайоны, где мыши невозможно было прошмыгнуть. В общем, крещение прошёл ещё то: от нашего взвода в живых осталось несколько человек, – отхлебнул пива из бокала с тонкими стенками, долго молчал, думал, наверное, как перейти к моментам службы, которые очень волновали его, – потом в заградительных отрядах был, держали солдат на линии обороны, чтобы, не дай бог, не бросились бежать. Страшно не только вспоминать, думать не хочется, а ведь ещё надо жить с этим грузом. А о переселении южных народов – не хочу даже вспоминать. Но поверь мне, говорю, как твой отец: ни одного выстрела наш взвод не сделал, когда местные жители собирали пожитки, ехали до станций с железнодорожными составами, грузились в теплушки... Хотя провокаций и вооружённых засад было немало.

Он говорил и говорил, а я молчал, боясь остановить его, понимая, что отец, наверное, впервые так откровенно рассказывал, ничего не скрывая от собеседника. Оказывается, приходили к нему пионеры из поселковой школы, спрашивали: «Дядя Коля, расскажите о войне, о том, как вы воевали?» «А что я мог им ответить? – отец почти плакал: то ли выпитое вино сказывалось, то ли, действительно, он так переживал, – говорил детям, что служба была неинтересная, связанная с патрулированием, наведением порядка при отступлениях или при наступлениях войск. Ведь это же десятки тысяч солдат и техники приходят в движение. Просили интересные эпизоды рассказать, как фашистов бил, дошёл ли до Берлин? А как я могу рассказать о том, что нас ещё до окончания войны отправили на подготовку Парада Победы, наши войска ещё лупили фашистов в Германии, а мы уже готовились к самому радостному и памятному для солдат событию – параду. А в июне 45-го, когда проходили по Красной площади, я нёс какой-то фашистский штандарт и бросил его к подножию мавзолея...» 
После войны отцу приходилось вместе с другими войсками заниматься и восстановлением разрушенного хозяйства страны, и нести патрульную службу, поддерживать порядок на улицах, на демонстрациях трудящихся и праздничных мероприятиях, типа дня физкультурника. Он даже показывал себя в эпизоде кинофильма с марширующими физкультурниками в августе 45-го года. Вернувшись домой после войны с опозданием более, чем в два года, отец всегда задавал себе вопрос: «А я воевал, защищал Родину?» Хотя ответ, по примеру других стран, лежал на поверхности: солдат выполняет приказ, если он начнёт раздумывать, рассуждать, насколько гуманен тот или иной приказ, враг вломится в его дом, захватит его деревню, город, Родину... 
И ещё отец знал, что в Ясной Поляне, где в доме Льва Толстого немецкие фашисты устроили конюшню и всё подготовили для сожжения имения великого писателя, никто не вымаливал у них пощады. Местные жители спасали постройки, как могли, и спасли, не дав разгореться пламени. И в тысячах других селений и городов нашей страны, временно захваченных Германией, для фюрера не готовили белого скакуна с золотой или серебряной уздечкой. И, тем не менее, всё-таки были такие факты... Без сомнения, это провалы нашей национальной политики, но факты – упрямая вещь. О возможном предательстве в некоторых регионах наши солдаты были проинформированы, поэтому они, без колебаний, выполнили приказ... 
Обо всём этом мы смогли ещё раз поговорить с отцом перед его смертью, когда до своего 75-летнего юбилея он не дожил несколько месяцев. Истерзанный болезнью, старыми ранами, но освободившийся, как на исповеди, от мучивших его всю жизнь вопросов, уходил спокойно, с чистой совестью. А в этом году его внук, в день прохождения «Бессмертного полка», прислал мне видеосообщение: на фото портрет моего тестя, он в солдатской форме, с автоматом, молодой, совсем мальчишка. Чуть ниже – подпись: «Рядовой дивизии имени Дзержинского... (ФИО). 1924-1999гг.».

9. Школьное сочинение 

Давным-давно услышал рассказ знакомой женщины, проживающей в глубинке, опубликовал его в сетевом литжурнале под заголовком «Школьное сочинение». Откликов на эту, на мой взгляд, удивительную историю набралось много. Сочинение начиналось эпиграфом: «Люди мира, будьте зорче втрое! Берегите мир!» (Муслим Магомаев). 
«Мой отец, Керимов Анвар Керимович, погиб на войне в 1944 году. Я в семье третий ребёнок, девочка. Два брата старше меня, один работает на фабрике, его зовут, как и отца, Анвар. Второй учится в физкультурном техникуме, его зовут Вазих. Меня назвали Мявтюха, а по-русски все зовут Маруся. Мама и старший брат рассказывали мне, что к нам приезжал из Смоленской области папин друг, дядя Боря. Они вместе воевали больше года, содержали артиллерийских коней, перевозили полковые пушки. Они очень дружили, у них был общий табачок, химический карандаш и тонкая тетрадочка в клетку для писем. Папа плохо писал по-русски, поэтому дядя Боря часто писал письма под его диктовку. Я потом нашла эти письма, читала и плакала. Было страшно, как просто отец говорит о смерти, как ему жалко добивать раненных коней и пускать их на мясо, как он скучает за всех нас, за жену и своих детей. Ещё он верил в Победу, в 44-м он знал, что скоро будет Победа, писал об этом. И мечтал дойти до Берлина. Не дошёл. По рассказу дяди Бори, он спасал коней, попавших в полынью на озере. Лёд не выдержал, пушка утонула сразу, потащила за собой коней. Отец резал-резал ремни, не успел. Так все и ушли под лёд. Теперь я знаю, что на войне солдаты погибают не только от пули врага. И вот так, спасая коней. Его захоронили на севере, на берегу карельского озера, могилу мы не смогли найти. Имя папы выбито на мемориальной доске нашего посёлка, у вечного огня. Пусть лежит рядом с нами, в центре посёлка. Мы закопали у памятника его химический карандаш и кисет, в котором он хранил табак. Их привёз с собой фронтовой друг, дядя Боря из Смоленской области. В списке погибших больше двухсот человек, не вернувшихся с войны. Почти все работали на нашей ткацкой фабрике. У всех остались дети. Но мы уже подрастаем, скоро закончим школу, пойдём работать на фабрику и учиться. А где могила отца, мы так и не знаем». 

Маруся сдала сочинение учительнице по литературе Варваре Семёновне. Девочка училась в девятом классе школы – одиннадцатилетки, осваивала профессию ткачихи. Высокая, статная, с русой косой до пояса, она походила на красавицу из русских народных сказок. Никто и не догадывался, что в свидетельстве о рождении написано Мявтюха Анваровна, Маруся и Маруся. Учится хорошо, любит литературу и русский язык, много читает, ходит в спортсекцию и драмкружок, играет Марью Антоновну в «Ревизоре». Воздыхателей у неё набралось многовато для маленького посёлка, но Маруся строгая, и подростки боятся подходить. При всех на танцах в клубе ударила за мат Генку Кабанова из 10-а, тот упал, стукнулся головой о стулья, потерял сознание. Пришлось вызывать дежурную сестру из медсанчасти фабрики. Да и старший брат, Анвар, строгий, приглядывает за сестрой. 
В учительскую Марусю вызвала Варвара Семёновна на большой перемене, когда все обедают. Девочка увидела на столе свою тетрадь для сочинений. Почему-то заволновалась, поправила косу, достала из кармашка школьной формы мамин белый платочек с кружевами. 
– Маша, – сказала учительница, – надо знать, что Муслим Магомаев не писал песню «Бухенвальдский набат»... Её написал Вано Мурадели. Это первое. Второе, ты в каком году родилась, девочка? 
Пауза затягивалась, Маруся молчала, теребила в руках белый платочек. Учительница настаивала: 
– Так в каком году ты родилась? 
– В сорок девятом... 
– Хорошо... А когда погиб, ты пишешь в сочинении, твой отец? 
Ещё более длительная пауза. Маруся поставила руку на стол, облокотилась на неё, почти отвернулась от учительницы. Огромная русая коса переползла со спины на грудь, коснулась коленей. 
– В сорок четвёртом году, зимой, на Карельском фронте... – прошептала девочка. 
– Ты понимаешь, что произошла ошибка?! В твоих мозгах произошла ошибка... Неужели ты не понимаешь, что погибший воин не может быть твоим отцом?! 
Плечи Маруси задрожали, маленький платочек не закрывал глаз, слёзы стали капать на учительский стол. Варвара Семёновна, проработавшая в школе 25 лет, всякое видела. Но этот случай – уникальный: девочка всё понимает, но упорно считает, что её отец погиб на войне. Хотя посёлок знал, что мама Маруси родила дочку, работая в геофизической партии. Она после гибели мужа на войне устроилась разнорабочей в экспедицию: одной прокормить двоих детей было нелегко... 
– Ну, полно, Маруся, не плачь, – утешала учительница, гладя девочку по голове, – я всё понимаю... Давай так договоримся: я верну тебе тетрадь, и мы забудем об этом инциденте. Но и ты нигде и никогда больше не говори такого... Это смешно, в конце-то концов! 
– Смешно? – вдруг сказала девочка. Учительница едва услышала это слово, вернее поняла по губам, что та произнесла, подняв голову, – что тут смешного? Как моя фамилия? Керимова... Зовут как? Мявтюха... Мявтюха Анваровна Керимова. А как папу моего зовут? Анвар Керимович! Что тут смешного? Он – мой отец. Когда бы я ни родилась! Слышите?! Слышите... Слы-ши-те... – слёзы задушили девочку. 
Дверь в учительскую открылась, на пороге стоял Анвар, старший брат. Он поздоровался с Варварой Семёновной, извинился за вторжение, сказал: 
– Меня ученики послали сюда... Простите ещё раз. Мама просила забежать в школу, передать деньги за обеды. На целую неделю. Ты забыла, Маруся. 
Анвар осёкся, увидев слёзы сестры, замолчал. Прошла минута, прежде, чем он спросил: 
– Что-то случилось, Варвара Семёновна? 
– Нет, Анвар, ничего у нас не случилось... Вот вместе прочитали сочинение Маруси о том, как погиб ваш отец... И обе разревелись. 
Девочка подошла к брату, обняла, сказала: 
– Брат старший, тоже Анвар. 
Варвара Семёновна вздохнула: 
– Беги, Анвар, на работу опоздаешь. В твоей бригаде половина выпускного класса трудится? Передай привет нашим...

10. А годы бегут... 

В рабочий посёлок много мужчин вернулось тогда, в 45-м, комбинат задышал ровнее, началась его реконструкция. Леонида Стулова, захватившего из-за возраста лишь два года войны, вдруг стали называть по имени-отчеству, он вышел в бригадиры ремонтников, поступил в вечерний техникум, женился на Анне, ткачихе, высокой, стройной девушке, круглой сироте, приехавшей из Белоруссии. Но, наверное, с год шутили над ним парни, пока первая дочка, Галинка, не родилась, подкалывали: «Чтой-то ты на целую голову выше себя жёнушку выбрал? Не бьёт она тебя, ненароком?» «А это не я – она меня выбрала», – отшучивался бригадир. 
Тогда много учениц-подростков приехало в посёлок из разрушенной и раздавленной войной Белоруссии, скромные девчата, и профком комбината никому не отказал в приёме, когда места в общежитии закончились, попросил работниц разместить их по домам, кто сколько сможет. Семья Леонида, после его переселения с Аней в отдельную комнату общежития со всеми удобствами, взяла четверых девочек – беженок. Так многие работницы цехов поступили, согревали их домашним уютом: учениц кормили два раза в день на производстве, ужинать они садились, как правило, вместе с семьями. А потом начинали петь грустные и тягучие песни на родном языке: вспоминали погибших от рук фашистов близких, порушенные деревни и города, часто плакали. 
«Война всех достала, – думал часто Леонид, – надо побольше праздников устраивать, всем вместе кучковаться, той же бригадой». Подружились семьями, собирались по воскресеньям в обед, по очереди накрывали стол, составленный из нескольких маленьких столов, на вино и закуски почти не тратились: всё своё да наливочка домашняя. За хозяйкой очередного застолья был борщ и варёная картошечка с селёдкой, на что уходило по рублю с семьи. Пели, плясали, играли в фанты, мужики – на любителя: домино, шашки, на худой конец, подкидной дурак. За детьми приглядывали две нянечки комбинатовских яслей и сада – жёны рабочих бригады. Иногда кто-то из мужчин вдруг перебирал, но жена была начеку, паре выделялся сопровождающий, который помогал уложить главу семейства спать, чтобы не было никакого скандала. Утром «герой» получал втык от бригадира при полном отсутствии сочувствия товарищей. О женском пьянстве вообще не было речи: не до того, только за пять послевоенных лет пришлось строить дополнительно два детских комбината, рождаемость увеличилась в два с лишним раза. 
У Стуловых почти погодками росли сразу три девочки: Галина, Олеся и Стелла, названная в честь героини любимой у жены оперетты. Последним, к счастью главы семейства, родился мальчик, он-то как раз и венчал похороны отца народов, но назвали его в честь деда и настоящего отца – тоже Леонидом. Профком выделил семье квартиру в новостройке, дали им трёхкомнатную, в блочно-бетонном, так называемом, сталинском доме, с кухней и газовой плитой, паровым отоплением и двухметровой чугунной ванной. Старые родители из древнего шлакозасыпного дома, где печи топились дровами или торфом, с чего, собственно, и начинался посёлок, каждую субботу приезжали на помывку к детям и внукам. Нередко они брали с собой уже подростков, двоих сыновей старшего брата Леонида, не вернувшегося с войны. Укороченная ради предстоящего выходного дня неделя заканчивалась в семье бригадира домашним чаепитием.

*** 

Молодёжная газета публиковала очерки о фронтовиках, награждённых орденом Славы любой из трёх степеней. Дядю Лёню Стулова я встречал в посёлке, где жили и мои родители, слышал, что он имел такую же награду, даже чуть ли не два ордена – 2 и 3 степеней. Работал я тогда в той самой газете и напросился сделать зарисовку о старом знакомом. Но для начала вот что хотелось бы сказать про войну и день Победы: до 1965 года в стране не праздновали Победу, на предприятиях был обычный рабочий день. Да и фронтовики не любили надевать на грудь свои награды и даже вспоминать о войне. 
В сталинской квартире с семьёй сына стала жить его мама: отец, израненный на войне, протянул меньше десяти лет. Старшая дочь – Галина, училась уже в институте на инженера-технолога, две других – заканчивали школу. Леонид-младший фактически жил на два дома: сначала – дворец спорта (перворазрядник по спортивной гимнастике), а потом уже семья и школа. Но учился прилично, даже без троек. Дядю Лёню после защиты диплома в техникуме перевели в экспериментальную мастерскую, где впятером, кроме него все с высшим образованием, работали над бесчелночным ткацким станком. Главный инженер шутил: «Решите задачку – можно претендовать на Госпремию!» (а это – пятьдесят тысяч рублей, деньги сумасшедшие по тем временам). 
Орден Славы 3 степени (один он был у него) фронтовик показал, хотя надевать на грудь не стал, как и орден Красной звезды, несколько медалей, начиная – «За отвагу» и кончая – «За взятие Берлина», которую он получил в пути, при следовании эшелона на Дальний Восток, чтобы окончательно разобраться с японцами. Не доехал их полк, капитулировали япошки, гульнули солдатики на радостях и поехали обратно. Первым делом Леонид по возвращении сходил на местное кладбище, там были сотни могил воинов, скончавшихся в тыловых госпиталях, постоял у памятника, гипсового, аляповатого и дал себе слово: собрать фронтовиков и обустроить захоронение, «чтобы спалось браткам вечным сном по-людски». Долго пришлось тем ждать: то комбинат поднимали, то женился, то учился, только-только к 20-летию Победы, обретя уже и авторитет, и имя знатного рабочего, ему удалось собрать бригаду, сразу после зимы и взялись за дело, но к майским праздникам не успели. Пришлось открытие памятника перенести на осень. Зато школьников на торжестве было несколько тысяч, как раз к началу учебного года успели. 
Слушал я рассказы дяди Лёни, не перебивая, думал, наверное, всё же «вырулит» на подвиг: орден Славы просто так не давали. Но он молчал об этом, как рыба на берегу. Спросил тогда в лоб: 
– Так за что орден Славы-то дали? 
– За трусость, – смотрит на меня и грустно улыбается, – ну, скорее, за осторожность и осмотрительность. Тащили двух «языков», старшина – командир разведки, сказал: «Чтобы не сплоховать, обойдите с «гостем» минное поле, за речкой встретимся...» И дал мне ещё помощника, а сами со вторым «языком» пошли коротким путём, где и полегли все: немцы, скорее всего, ждали их, накрыли ураганным огнём. Тем ребятам дали по ордену посмертно, а мне, вот, значит, живому досталась награда... – фронтовик молчал, сморкался в платок, да так, будто всхлипывал, – такие ребятки полегли, эх ты, боже ж мой... Вот поэтому я и не люблю про эту награду рассказывать. И ты не пиши в газету, неудобно мне будет, со стыда сгорю. Вон сколько на комбинате фронтовиков, напиши про них. А ко мне приходи, когда я на пенсию уйду, вот тогда и поговорим...

*** 

Тот же сталинский дом, но кажется маленьким, усох что ли за шестьдесят лет. Дяде Лёня давно на пенсии, а страна собирается отметить очередной юбилей Победы. Пришёл я к ветерану без приглашения, не надеясь, что он вспомнит меня – того, кто, по его просьбе, не стал печатать заметку в газете. Дверь открыла строгого вида женщина с седыми, ровно уложенными волосами, туго затянутыми в узел. Я представился, сказал, что их земляк, приехал на родину, узнав, что ветеран жив-здоров, решил заглянуть на минутку, поздравить его с великим праздником. 
– Болеет, долго лежал в больнице, инсульт перенёс, – сказала строгая женщина. 
– А вас, по-моему, Галиной зовут? Я приходил к вашему отцу, правда, давно это было, хотел о нём в газете написать, но он попросил не делать этого... 
– Галина Леонидовна меня зовут, профессор технологического университета. Простите, вас не помню, но что-то похожее папа рассказывал про газету... Да, очень давно это было. 
– Тогда-то мы и договорились: я приду ещё раз, когда он выйдет на пенсию... Не получилось сразу. Рад, что застал его в здравии. 
– Проходите... – женщину что-то смущало, наконец, она сказала, – районный муниципалитет ждём, обещали приехать, поздравить папу. В любом случае, мы рады вам, не часто приходят люди из его молодости, хотя он многих не узнаёт, но понимает, что это близкие и родные люди. 
Ветеран сидел в глубоком кресле, палка прислонена к подлокотнику, на коричневом пиджаке в рубчик ярко выделялись награды. Впервые увидел все его ордена и медали: вот справа почти на лацкане – орден Красной звезды, слева – орден Славы, потом медаль «За отвагу» и ещё не меньше десятка боевых и юбилейных медалей. Глаза блёклые, но с интересом рассматривают гостя, даже улыбаются, наконец, он говорит: 
– А я вот, значит, приболел... Не могу стоя встретить вас. 
– Папа, это сосед наш из далёкой твоей молодости... – громко сказала дочь, – помнишь, он хотел написать про тебя заметку в газету, а ты отговорил? 
– А где же начальство? Давно обещали приехать... – глаза его потухли, голова отклонилась вправо, руки свалились с колен. 
– Вот в чём опасность ситуации, – сказала Галина Леонидовна, – он устал ждать... А нам, наверное, не надо было говорить ему о приезде начальства.

Хотел, не прощаясь, по-тихому уйти, но раздался звонок, неприкрытая входная дверь распахнулась, грубоватый с хрипотцой женский голос наполнил коридор и всю квартиру: 
– Так, а где наш герой?! А подать нам сюда Леонид Леонидыча! 
В большую комнату ввалились человек пять, в плащах, в сапогах, с какими-то авоськами и пакетами в руках. Ветеран довольно равнодушно посмотрел на них, чуть-чуть приподнял подбородок. 
– Дорогой и глубокоуважаемый ветеран... – стала читать с листа, зажатого в левой руке, поставленным голосом женщина, незаметно щёлкая пальцами правой опущенной вниз руки, – по поручению правительства страны, от имени районного муниципалитета и совета ветеранов войны разрешите поздравить вас с наступающим юбилеем, всенародным праздником – шестидесятилетием Победы в Великой Отечественной войне! 
В это время клерк вложил ей в растопыренные пальцы увесистый пакет с эмблемой Дня Победы. Женщина передохнула, даже слегка откашлялась, продолжила:
 – На ваших героических подвигах выросло не одно поколение молодёжи. Мы помним и чтим ваши заслуги! Пусть никогда не погаснет огонь мира и покоя, который вы завоевали в тяжких боях. Пусть он вечно горит на могилах неизвестного солдата. Подвиг ваш бессмертен, память о вас – вечна! 
Она неловко обняла ветерана, пытаясь поцеловать его в щёку, тот не сопротивлялся, но никак не мог поднять голову из угла кресла. Дочь не выдержала, сказала: 
– Вы не спешите, сейчас мы с папой встанем... А вы пока раздевайтесь, у нас стол накрыт, посидим, чайку попьём... 
– Нет-нет, что вы! У нас в районе есть ещё неохваченные ветераны, ну, неходячие, стало быть, надо всех охватить, передать подарки и т. д., и т. п. Поэтому будем заканчивать с ветераном Стуловым... Вот вам праздничный пакет, тут всё самое необходимое из продуктового набора, вплоть до подсолнечного масла и гречки. И с пожеланием здоровья на долгие года будем прощаться. Ветерану Стулову! Наше громкое: гип-гип Ура! Ура! Ура-а-а!! 
Прокричав здравицу, они так же быстро, как и появились, ушли. Леонид Леонидович дремал, его не подняли, не раскачали ни лозунги, ни крики. Я спросил у дочери: 
– Кто это приходил, и что это было? 
– Руководитель районного муниципалитета и сотрудники. Папа сдал, конечно, инсульт, а так-то он сам ездил в Совет ветеранов, присутствовал на собраниях и концертах худсамодеятельности... 
Кто-то из молодых родственников дяди Лёни стал вынимать из праздничного пакета продукты первой необходимости, улыбался, видимо, не подозревая даже, что и ветераны нуждаются в еде. Я взял плащ, вышел на лестничную площадку: так жалко было и отцов – ветеранов, и своих друзей – детей войны. Как бегут годы, и как безжалостно время...

11. Майскими короткими ночами... 

Записки о майских днях, проведённых в Западной Германии, пролежали в столе сорок лет. Хотя меня всё время мучил вопрос: а было ли тогда в сознании немецкого населения понятие, что их страна проиграла войну? Ведь за это время выросло почти два поколения, которые познали не только послевоенную разруху, но и комфорт последующей жизни, намного превышавший нашу социалистическую действительность. Как они воспринимали нашу Победу? Как майскими короткими ночами им спалось? И кого они видели в советских журналистах – ровесниках Победы над фашизмом, посетивших их страну, павшую к ногам победителей?

*** 

Всё откладывал работу с блокнотами, думал, обойдусь без воспоминаний, без майских соловьёв в редких рощах на Рейне, без красивой горничной Лизы, которая положила на столик церковной гостиницы на окраине тихого провинциального Бонна, тогдашней столицы ФРГ, фолиант аскетично изданной Библии на русском языке... Нет, память не отпускает: кислое немецкое вино шумит в голове, гастштетты [рестораны] будоражат хмельными разговорами с нацистами и неонацистами, откровенными фашистами и простыми немцами, аккуратными бюргерами, поющими застольные песни и опустошающими литровые кружки знаменитого пива... 
Открыл для себя ФРГ сразу после визита туда в мае 1978 года Леонида Ильича Брежнева. Он ещё силён, мог пошутить, уже не курил, но выпивал почти всё, что предлагали выпить за мир и дружбу. Делегацию молодёжной прессы СССР встречала ассоциация Дойче югенд пресса, довольно бедная в финансовом отношении организация, но боевая, задиристая, её, как мы поняли потом, сильно поддерживало левое крыло Бундестага. А это уже не шуточки: несколько партий, состоящих в коалиции с лидирующей на выборах партией. 
У нас свой автобус с водителем Питером, молодым хамоватым немцем из нового поколения, не знавшего войны, который провёз двадцать советских журналистов от Гамбурга до Мюнхена. Признаюсь ныне: с делегацией встречался представитель органов, сказавший, что нам разрешено всё. Ну, буквально всё, вплоть до походов в злачные места, будто на нас, молодой поросли советской журналистики, решили проверить реакцию на все прелести Западного мира. И денег дали столько, что, поначалу, мы даже растерялись. 
Видели мы знаменитый Репербан (улица красных фонарей), центр ночной жизни Гамбурга, заходили в кафе и магазинчики с греховными показами. Но на меня более сильное впечатление произвёл Кёльн с его потрясающим собором, Бремен с памятником незабываемой с детства четвёрке музыкантов, Бонн с премьерным показом сериала «Звёздные войны». И ночной сбор неонацистов в пивнушке недалеко от железнодорожного вокзала в Мюнхене. Как нас ни прибили, одному богу известно. Старшее поколение немцев, может быть, даже участники войны, тайно рассадили нас, четверых «безбашенных журналистов», специально отбившихся от группы, вперемежку с собой за отдельными столами на 15-20 человек. Переводчиком для меня стал элегантный мужчина в пенсне, говорил он с сильным акцентом, ничего не утаивая. Он пояснял лишь: это мнение предводителя сектора националистов из сельской местности, и говорит он о том, что они не хотят больше чувствовать себя виноватыми во второй мировой войне, это мешает жизни, работе, торговле, их национальному духу. Но, надо признать, на СССР, в принципе, никто не «пёр буром», больше ругали ГДР, Штази, Варшавский договор и гомосексуалов... 
Потом мы вернулись к столу у самой стойки, там нас поджидали, условно говоря, наши отцы по возрасту, с десяток немцев, навеселе, но и заметно волнующиеся перед встречей. В силу понятных причин, наше общение было несогласованным с нашим куратором из органов, записей, естественно, не велось, осталась только память. Но главное из разговора помню и могу сказать: это поколение чувствовало вину за фашизм, за войну и зверства в России, так они называли нашу страну. И ещё: они не меньше переживали и стыдились своего поведения при гитлеризме, не раз говорили, что это был сон с дурманом, чудовищный и смертельный гипноз. Абсолютно точно помню, как несколько человек говорили о возможной денежной компенсации советским людям, и что эти деньги, помимо государства, они готовы собрать по подписке со всех бывших участников войны. Кстати, в Бремене мы обедали в коллективе, по-нашему говоря, центральной сберегательной кассы (несколько тысяч сотрудников), там тоже услышал: немало немцев готовы сдать деньги для перевода русским, пострадавшим от войны, но дальше разговоров дело пока не движется, нет ни счёта, ни конкретных адресов для отсылки сбережений. 
Провожали нас от пивной до третьесортной гостиницы несколько самых трезвых немцев, всю дорогу говорили, чтобы мы не гуляли вечерами: очень много совершается преступлений, поскольку в городе десятки тысяч мигрантов, и что с ними делать – никто не знает. У входа в мрачное здание гостиницы стояло с десяток парней, нас ли ждали, нет, не знаю, но увидев, что четвёрку русских взяли в кольцо немцы, их отцы и старшие братья по возрасту, парни, молча, расступились, дали нам спокойно зайти во внутрь. Прощались на ресепшене бестолково, теснясь и толкаясь от скученности народа, но тепло и искренне; кто-то достал бутылку вина, пустили её по кругу; говорили о мире, пили за вечную дружбу и помощь друг другу, если не дай бог, что-то случится. 
Эта встреча осталась в памяти на всю жизнь: не знаю, кем были те немцы в жизни, не ведаю их положения, рода занятий, но тепло, исходящее от них, ощущаю до сих пор, хотя, судя по своим родным и близким, погибшим и искалеченным на войне, я бы их должен был ненавидеть.

И вот ещё одна майская встреча уже в городе Дюссельдорфе. На Марктплаце – центральной площади – к нам подошёл бывший капитан тыловой службы Красной Армии, перебежавший в союзнический сектор в самом конце войны. Звали его Семён, хорошо одет, волосы набриолинены, разговорчив. 
– Я живу замечательно... Плохо, что стал забывать русский, а, главное, украинский языки... 
– А зачем вам эти языки? – спросили мы. 
– У меня родина на западе Украины. Её оккупировали Советы, мы этого не хотели. По мирной профессии я – нотариус. Специалисты нужны были и Советам. А здесь всё немецкое. Сначала было нормально, жена, дети, трое, любят меня. Я их просто обожаю. Но всё чаще снится родина... Просто извёлся, хожу на вокзал, встречаю поезда, ездил в морские порты, чтобы посмотреть ваши суда, красный флаг... 
– Это бессмыслица, – сказал кто-то из нас, – вы сами выбрали родину. Кого здесь нужно винить? 
– Я никого не виню... Но я не предавал, за что меня судить трибуналом? 
– Можно подумать, вы решили вернуться на Украину? 
– Боже, я бы с удовольствием... Но меня тут же расстреляют! 
– Разбираться точно будут: вы же перебежчик, дезертир... А вас сейчас ностальгия замучила? А с работой как? 
– Я уже на пенсии по состоянию здоровья, получаю около двух тысяч марок... Подрабатываю на местном заводике ночным директором... Ха-ха-ха, – смеётся перебежчик. 
– А говорите, что забыли русский язык... 
– Вы мне понравились, – сказал он, – зайдём в кафе, угощу кофе или пивом? Слежки не боитесь? 
– Так мы все – гебисты, – тоже смеёмся. 
– Юморные вы, ребята, не ожидал. Думал, зашоренные, лозунги будете кидать... 
– Не будем... Выбор – ваш. Но и мы при своём мнении остаёмся: переспав с блудницей, утром скажем ей, что коммунизм мы всё-таки построим! 
– Браво! Ха-ха-ха-ха... – смеётся громко, даже чересчур громко, неестественно получилось. Обалдел, наверное, от наших слов бывший тыловик, – вы думаете: проворовался, тыловая крыса, все секреты американцам выдал... А я в одной гимнастёрке убёг, с офицерской книжкой. Да и какие секреты на продуктовых складах? 
Помолчал, посмотрел на часы, добавил: 
– А вот один секрет вам скажу: знаю, придёт время, может, и я доживу, когда рухнет социализм. Но не историческим путём, искусственным... И я приеду домой, поклонюсь родным местам...

*** 

Прошло немногим более десяти лет после нашей встречи с дезертиром. Чудовищная трагедия со страной под названием СССР разметала пятнадцать союзных республик по разным границам. Утонул мировой социалистический лагерь кроме оставшихся островков в Латинской Америке и Китая в Азии. На родине тыловика-перебежчика маршируют новые патриоты... 
Не знаю, жив ли Семён и попал ли на родину, по которой сильно тосковал? И как ему сейчас живётся, когда возродились старые идолы и новые ветераны несут забытые нацистские штандарты на 9-е мая, наш общий когда-то праздник – День Великой Победы.

12. Ветераны – особый народ 

Май 1985 года совместил для меня две знаменательные даты: 40-летие Великой Победы и шестьдесят лет исполнилось любимой миллионами читателей «Комсомольской правде». Я не так давно перешёл работать в эту газету, которую знал, как говорят, изнутри и которую уважал и любил. Только что прошёл знаменитый апрельский пленум компартии, провозгласивший курс на ускорение экономразвития. Новый лидер партии и страны Михаил Горбачёв пока ещё ни разу не упомянул слово «перестройка». Колосс «развитого социализма», на страх «нашим доброжелателям» за границей, настолько крепко и прочно стоял на ногах, что о кооперативах и приватизации никто и подумать не мог. А войска во главе с министром обороны, маршалом Сергеем Соколовым готовились к военному параду в честь Победы, Москва – ещё и к XII Всемирному фестивалю молодёжи и студентов. 
Этой тёплой и солнечной весной меня не было в столице: послали в Румынию посмотреть, как там молодёжь готовится к фестивалю. Надо прямо сказать: готовились наши соседи плохо. На какой-то швейной фабрике ничего не могли рассказать о предстоящем событии, инструктор из местного комсомола, сопровождавший меня, краснел, сопел, подсказывал работницам, забыв, что сотрудник нашего посольства не молчит, шепчет мне на ухо все его ругательства в их адрес. А тут ещё одна напасть случилась: как-то проезжая мимо кладбища, я спросил сопровождающего, есть ли могилы советских солдат. Тот честно сказал, что не знает. Заехали, увидели картину: могилам нашим воинам отведена треть общих захоронений, дорожки заросли бурьяном, надгробия обшарпаны, извёстка облупилась, высвечивая тёмные дыры на небольших обелисках. Видимо, десятилетия сюда не заходили живые люди... 
Сотрудник посольства на глазах скукожился, позже, когда остались одни, попросил меня не говорить об этом эпизоде послу, заверил, что сам исправит эту проблему. Я сказал: 
– Такое отношение к погибшим – даже не по-христиански выглядит... 
– А вы думаете, местные считают нас освободителями? Они же с немцами заодно были... – он начал распаляться, дошёл до крика. Я остановил его, сказав, что он прав, но это – не частный случай, это – политика, значит, в наших взаимоотношениях есть изъяны. 
– Вы только в газете не пишите об этом, – попросил он, – будет страшный скандал. Попробуем уладить всё по-тихому... 
Вернулся я домой расстроенным, когда встречался с нашими собкорами, работающими в соцстранах, спрашивал о захоронениях погибших советских солдат. Мнутся, точно не знают, но врут умело: 
– Столько мемориалов открыли, за день все не объедешь! Вот на днях буду освещать открытие... 
– С участием их политбюро, понятно, там всё будет хорошо, – сказал я, – а в дальних городках, в селах как? Взяли бы на себя труд, съездили, посмотрели... Шлите заметки на мой отдел, выход в газете гарантирую. 
– А если нет? Больно уж тема непростая: ладно, отработка не будет засчитана, так ещё и по шапке схлопочешь... 
Пока я крутился в отделе, собирался с мыслями, как обсудить эту проблему на редколлегии, один из собкоров, с которым я разговаривал, выступил с инициативой: взять шефство над захоронениями наших солдат в Восточной Европе. Начальство жало ему руку, а меня обязали лично проследить за поступающими материалами из стран, где есть могилы наших погибших воинов. Собкору я ничего не сказал: в конце концов, лишь бы всё работало на память о великой дате и людях, вырвавших эту Победу у фашистов. 
А парад войск 9-го мая и всё, что было связано с ним, почему-то не отложился в памяти. Хотя многие помнили, что с 1965 года это был лишь второй парад в ознаменование Победы советского народа в Великой Отечественной войне. Ветеранов – море, они колонной прошли по Красной площади: самые молодые из них (1925 года рождения), призванные официально на войну, стали в этом году пенсионерами. Они ещё находили однополчан не только из дивизий и полков, но и батальонов, реже – рот... И ещё факт отмечу: я точно знал по отчётам госстата, что ветераны стали жить лучше, появились надбавки к их зарплатам и пенсиям, был хорошо организован для них отдых в санаториях – полноценный и бесплатный. Дачные наделы (памятные 6 соток), конечно, бесплатные, тоже помогали с запасами овощей и фруктов на зиму.

В конце июля – на стадионе Лужники открылся XII Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Я смог попасть только на генеральную репетицию. На скамейках зрителей – яблоку негде упасть. Рядом со мной в представительской ложе оказалось несколько ветеранов – участников майского парада Победы. Разговорились, узнав, что я из газеты, но писать о мероприятии не собираюсь, они осмелели, достали бутерброды, бутылочку водки, угостили меня и сами хорошо выпили. Понравился мне сосед – Сергей Иванович, фамилию я не расслышал, а переспрашивать – неудобно. Он какой-то молодой был, совсем не похожий на ветерана, острил, довольно смелые анекдоты про власть и милицию рассказывал, а когда повернулся ко мне грудью, я увидел золотую звезду Героя Советского Союза. Конечно, спросил: 
– За что награда? 
Улыбнулся, заговорил, не сразу: 
– Героями были под Ростовом, где полёг весь наш взвод, а звезду получил я за форсирование Днепра. А там – ничего героического: первыми переправились, навели порядок на той стороне, в плен фашистов не брали, держали берег до прихода основных сил. А дальше – праздник: мы освободили родной Киев... – он пригубил пластмассовый стаканчик, – за Победу, за сей день! Да, хотел познакомить тебя с моим командиром, мы считаем его писателем... 
– А вы, действительно, писатель? – спросил интеллигентного вида мужчина. На меня смотрели живые карие глаза, чуть ниже их – зарубцевавшаяся страшная рана на левой щеке, – не пугайтесь, молодой человек, ведь главное – я живой... 
Он представился главным врачом одного из сочинских санаториев, капитаном Советской Армии в отставке, прошедшим войну от Ростова до Прибалтики. Я ответил, что журналист – это далеко не писатель, но для газеты иногда приходится и крупные материалы готовить. 
– Давайте познакомимся... У меня в гостинице лежит рукопись книги, хотел бы просить вас посмотреть её опытным глазом. 
– Но вы же совсем не знаете меня... – сказал я, надеясь, что ветеран чуточку перебрал. 
– Я знаю и уважаю вашу газету. Об остальном мы договоримся, в издательство я собираюсь идти через день... 
Так я познакомился с доктором Геннадием Ивановичем, которому вражеская пуля изуродовала лицо в неполные двадцать лет. Он прошёл ускоренные курсы, командиром взвода попал в окопы придонских степей. Чудом остался жив. После войны мог, но не стал делать пластическую операцию, сказав себе: он – не красная девица на выданье, а семья и сотрудники привыкли к нему, приняли и такого. 
Рукопись книги я проглотил буквально за день: так искренне, честно и правдиво написанного о войне я давно не читал. Много стихов вкрапил автор, хорошие, сильные стихи, трогают до слёз. Сказал Геннадию Ивановичу, что ему надо бы писателем быть, а не доктором. 
– Я и здесь на месте, – ответил он, – а ты, если согласен поработать со мной, возьми список замечаний редактора и за дело. Гонорар отдаю тебе. Согласен? 
– Я и без гонорара бы согласился... 
– Нет уж, батенька! Каждый труд должен оплачиваться. 
Редактировал рукопись вечерами, два месяца звонил ветерану домой, задавал вопросы, читал кусочки текста. На презентацию книги он пригласил меня в Сочи, торжество проходило в банкетном зале отеля, но были только свои – однополчане. Прощаясь, Геннадий Иванович попросил, чтобы я нигде и никогда не рекламировал его книгу и автора. Потом, вложив конверт мне в руку, добавил: 
– Ты отлично поработал, спасибо от всех ветеранов нашего полка. Приезжай за здоровьем в любое время, приму, помогу, чем смогу... 
В номере гостиницы я открыл конверт, там лежали деньги, почти трёхмесячная моя зарплата. Ни договоров, ни письменных обязательств мы не заключали, было только слово ветерана. Увидеться с Геннадием Ивановичем нам больше не удалось. Наверное, в этом есть моя вина: на море я не ездил, предпочитал деревню и рыбалку, а он не любил столицу всеми фибрами души. Книг он больше не писал, а для публикации своих стихов ему вполне хватало городской газеты...

13. К барьеру! 

В 80-х годах прошлого столетия журнал «Техника – молодёжи» (кстати, 5 млн. подписчиков – просто фантастика!) под руководством главредактора Василия Дмитриевича Захарченко проводил всесоюзные автопробеги на удивительных машинах, сделанных руками умельцев. Слышал я почти анекдот о том, как на лоджии сталинского дома «сомоделкин» построил сверхпрочный автомобиль из какой-то «гремучей смеси», которая в сотню раз превышала прочность тогдашних кузовов. На крышу его машины залезали с десяток мужиков да ещё и подпрыгивали на ней одновременно. Так вот, в самом конце строительства он вдруг задал себе вопрос: «А как спустить автомобиль на землю?» Пришлось пригнать со стройки мощный кран, кое-как смогли вытащить новинку техники с третьего этажа, разломав половину лоджии... 
Автопробег длился, как правило, около месяца, машины нередко проходили 12-13 тысяч километров плюс в каждом более-менее приметном городке состоялись встречи с молодёжью и показ техники. Летом 1983 года колонна из четырёх с лишним десятков машин ехала по Белоруссии, Прибалтийским республикам с заездом в Калининград, командорами пробега были Аккуратов Валентин Иванович – легендарный штурман полярной авиации, участник покорения Северного полюса, Иванов Михаил Иванович – генерал, разведчик, в войну – связной Рихарда Зорге, ну и сам Захарченко Василий Дмитриевич, воевавший на Калининском фронте и ставший в конце войны членом союза писателей СССР. Нередко на несколько дней в их команду, которую заодно называли и агитбригадой, вливались лётчики-космонавты СССР, чемпионы Олимпийских игр, чемпионы мира и Европы. Были и среди умельцев мастера спорта по автокроссу, но у них не было чемпионских регалий международного класса. В то время мы плохо были представлены на мировом уровне, в стране катастрофически не хватало машин для населения, так что – не до автогонок. 
Сразу оговорюсь: я не любитель техники, на водительские права сдал лишь в нулевые годы, первую машину купил для себя, а через месяц сын – студент освоил её, стал хозяином «жигулёнка». Но мне нравились ребята – участники пробегов: какие-то «мило чокнутые» все, не дай бог, спросить о построенном автомобиле, прочитают лекцию со всеми подробностями и советами, как лучше эксплуатировать созданную ими чудо-технику. В то время ещё не шныряли по свадьбам «впитые чиновники» с выписками из указа о борьбе с пьянством, а в автоколонне уже действовал сухой закон. Выпить могли только члены агитбригады и журналисты, если местные власти устраивали торжественный приём. Но поскольку отправлялись в путь, как обычно, с восходом солнца, все торжества заканчивались после телепрограммы «Время». И так было везде, до этого и после, хотя автопробеги проходили по Грузии, Армении, Молдавии, по Черноморскому побережью и, конечно, по Востоку – до озера Байкал.

Сотни, тысячи людей собирались на площадях посёлков и городов, где выстраивались в одну-две колонны машины и где можно было открыть любую дверцу, пощупать любую деталь. Потом все дружно шли в дом культуры, если была непогода, или прямо на площади включались микрофоны и громкоговорители. Начинал встречи, как правило, Захарченко, представлял ветеранов Великой Отечественной войны – Аккуратова и Иванова – зал стоя приветствовал их. За десятки встреч я не переставал восхищаться и удивляться, слушая рассказы героического штурмана о том, как ещё в конце 41-го начале 42-го годов наши дальние ночные бомбардировщики летали бомбить Берлин. Правда, возвращались домой лишь единицы, остальные геройски погибали во вражеском небе. И ни у кого не возникало сомнения в целесообразности этих жертвенных вылетов, приказ выполнялся беспрекословно. 
Генерал Иванов в войну служил в посольстве СССР в Японии, не раз выходил на связь с легендарным Рихардом Зорге, убеждён был в том, что его можно было спасти от казни, обменять на кого-то из арестованных японцев – резидентов, но Москва затянула решение вопроса, долго не признавая своим агентом. Генерал всегда говорил честно, что в смерти нашего разведчика есть и его вина, которую невозможно искупить. Кстати, он первым из иностранцев попал на пепелище Хиросимы, со своим водителем помогал пострадавшим, взял пробы грунта, доставил их в посольство. Водитель вскоре умер от лучевой болезни. Как выжил Михаил Иванович, до сих пор остается загадкой. Горько шутил: обмылся после посещения выжженного города русской водкой и пил ее, проклятущую, целую неделю, приходя в себя от увиденного и пережитого. 
После ответов на многочисленные вопросы ветераны шли отдыхать, передав эстафету космонавтам, известным людям страны, именитым спортсменам. А потом опять было много вопросов по самодельным машинам, конструкторы выходили к микрофону из зала, снова и снова рассказывали о своих детищах. Трижды участвовал я корреспондентом центральных газет в этих сумасшедших пробегах, со многими умельцами проехал тысячи километров, записывая их рассказы, а также воспоминания и штурмана, и генерала на старенький магнитофон. 
В дороге меня совершенно покорили люди в Белоруссии: пережили такую чудовищную фашистскую оккупацию, но не сломались, сохранили чувство собственного достоинства, гостеприимство, уважение ко всем народам, населяющим нашу многонациональную страну. И это видно было везде: в областном центре или в селе, на улице или у хозяев доброжелательного и тёплого дома. 
Довольно прохладно реагировало на нас местное население в Латвии, но там проживало много русских, украинцев, представителей других народов страны, у них было немало машин в личном пользовании. Так что без зрителей мы не оставались, а заодно посмотрели и автодром в Резекне, но, мне показалось, что большой популярностью он не пользовался. А в Литве с нами неразлучно был функционер из комсомола республики, русский, проживший всю жизнь с литовцами и знающий всю подноготную историю их жизни, быта, «большой и светлой любви к русским», как он выразился. Звали его Витас: мальчишку из детдома Виталия когда-то давно усыновила литовская семья. Он привёз нашу агитбригаду в центральную гостиницу Вильнюса, где были заранее заказаны номера, долго говорил по-литовски с администрацией, вызывал кого-то из начальства. Я подошёл к нему, чтобы узнать, не нужна ли помощь. Парень был в полной растерянности, сказал, что пришла команда из совмина республики о снятии брони на все номера: ожидается заезд передовиков сельского хозяйства. Я попытался поговорить с главным администратором, тот мямлил что-то невразумительное, да ещё, как на грех, Василий Дмитриевич застрял где-то на турбазе, где разместили автолюбителей.

Вернулся к штурману и генералу, которые сидели на диванчике в ресепшен, подумал: жаль, что за день до этого улетел в столицу космонавт Владимир Джанибеков, его имя точно помогло бы «разрулить ситуацию». С другой стороны, начал я злиться: разве фронтовики, ветераны Отечественной войны (обоим было тогда уже за 70 лет) не заслуживают уважения и внимания со стороны персонала гостиницы? Подошёл к нашему сопровождающему, сказал твёрдым голосом: 
– Веди меня к самому главному. 
Отдельным лифтом поднялись с ним на второй этаж, не обращая внимания на секретаршу, вломились в кабинет, видимо, директора. Парень что-то торопливо шепнул тому, упомянул газету «Комсомольская правда». Из кресла поднялся коренастый мужчина с копной седых волос, посмотрел на меня водянистыми серыми глазами, выдавил: 
– А что я могу сказать? Команда пришла сверху: бронь аннулировать... 
– Назовите имя, должность отдавшего вам приказ, – я достал блокнот и ручку. 
– Нет ничего проще: замминистра бытобслуживания населения, – и он назвал труднопроизносимую фамилию. Я попросил повторить по слогам. 
– Кончайте ваньку валять, – сказал товарищ из комсомола, – вы же понимаете, что газета не оставит этот случай без внимания. Головы полетят, начиная с комсомола, кончая совмином. О вас я уже не говорю... 
– У меня приказ, – отрезал чиновник, – я ничего не могу изменить. У нас нет льгот для ветеранов, ни своих, ни чужих... Хотите, звоните в министерство и закончим на этом разговор. 
Спустился по аварийной лестнице вниз, снова подошёл к своим ветеранам, сказал, что с бронью пока бардак, будем ждать Василия Дмитриевича. Чуть потеснив Аккуратова, сел на диванчик и стал строчить заметку для газеты, заголовок вдруг родился сам по себе – «К барьеру!» Текст лёг на бумагу буквально за двадцать минут, хотя краем глаза я видел, как приехал шумливый и громкоголосый Захарченко, как с телефона администратора куда-то звонил, сначала кого-то просил, потом ругался, даже угрожал, наконец, положил трубку и пошёл к нам. Я воспользовался освободившимся телефоном, взял ещё горячую трубку и, выйдя на дежурного, назвал номер телефона газеты. На удивление, меня тут же соединили с машбюро отдела собкоровской сети, и я начал диктовать: «Срочно! В номер!» 
Примерно через полчаса после моего звонка нас всех, агитбригаду и пяток московских журналистов, поселили по двое в номере, демонстрируя тем самым, как «забита» гостиница. Захарченко, боясь храпа, попросил меня быть его соседом, за что я благодарен ему: он приехал с какой-то встречи глубокой ночью, когда я уже крепко спал. А заметка в «Комсомолке» вышла утром: это была бомба для прибалтов, если вспомнить, что на дворе 1983 год и что в стране ничего не было ярче и крепче дружбы народов и понятия «советский человек». Кстати, мы так и не увидели наплыва в гостиницу тружеников местных полей и ферм, значит, это была всё же спланированная провокация. 
Вечером Валентин Иванович привел в мой номер Михаила Ивановича, захватив вино и бутерброды. Они поочередно расцеловали меня, за разговорами мы незаметно опустошили и другие наши запасы. Аккуратов называл «местных чинуш» любимым словечком Ивана Папанина (дважды Герой, полярник, начальник Главсевморпути, у которого тот служил флаг-штурманом) – «засранцы». На всю жизнь я запомнил его фразу, прозвучавшую тогда примерно так: без России они никогда бы не вылезли из своих «беконовых» хуторов в лесах, и что прибалты ещё «отблагодарят» нас в ближайшее время. Не раз потом, работая на первом съезде народных депутатов СССР и позже, когда видел, как по улицам прибалтийских городов тащутся в инвалидных колясках выжившие местные эсэсовцы, а рядом с ними – юные фашисты со стягами дивизий СС, я вспоминал слова ветерана – фронтовика, легендарного полярника. Но нет пророка в своём Отечестве... 
Мы слушали других «пророков», рукоплескали нобелевскому лауреату за укрепление мира, сдавшему и страну, и народ за «тридцать сребреников», и который за рекламу «Пиццы Хат» (штат Канзас) на пару с внучкой получал доллары. Всё повторяется в этом мире: «тридцать сребреников» и живут, и побеждают...

14. Белый танец 

Шестьдесят лет пролетело так быстро, что я растерялся перед очевидностью: летом объявят о моей отставке в связи с выходом на пенсию... Но пока был май, в городе возобновили традицию выступлений духовых оркестров, на День Победы в Александровском саду их собралось аж три штуки. Мы с женой подъехали после обеда, уже с полчаса у знаменитого грота «Руины» играл настоящий военный оркестр с дирижёром-майором во главе. Для ветеранов войны специально расставили широкие скамейки, где они могли отдохнуть после танцев. Время от времени к ним подъезжали тележки с известным всей стране мороженым из ГУМа и бутылками минеральной воды. 
Мы тоже разместились на скамейке, правда, во втором ряду, чтобы не заслонять ветеранам театр действий. Я невольно сравнил нынешний праздник с двадцатилетием Победы, который отмечал солдатом Советской Армии и тоже в Александровском саду. Огорчился, увидев восьмидесятилетних ветеранов, всё ещё энергичных, говорливых, возбуждённых, с удовольствием танцующих вальсы и танго послевоенных лет. Но я-то их видел сорокалетними, здоровыми, красивыми своей молодостью, тем более, из моих родственников, воевавших на фронтах войны, уже никого не осталось в живых. 
Заметил немолодую женщину в платье и шляпке, которые носили в послевоенные годы. Она танцевала одна, держа в руках сумочку и большой ярко-красный тюльпан. Осанка, изумительные словно точёные ноги в лёгких туфельках с ремешками на застёжках, плавность в движениях рук выдавали в ней профессиональную танцовщицу или балерину. «Почему она танцует одна? – дума я, – это выглядит несколько странно, даже нелепо...» Тем более, мужчин-ветеранов оставалось на скамейках довольно много, и они все обращали на неё внимание. Видимо, устав после трёх-четырёх танцев, женщина прошла к нам на скамейки второго ряда. Наклонила голову в лёгком поклоне, сказала приятным грудным голосом: 
– Не помешаю? Уже требуется отдых... Кажусь вам, наверное, сумасшедшей или дурочкой? Не буду разубеждать, но я не так ещё стара, родилась в год Победы. Хотя мой муж воевал всю войну, потом, уже через двадцать лет, встретил меня в Новосибирске, в театре оперы и балета, где я солировала в нескольких спектаклях. Он влюбился, оставил первую семью, и мы поженились. Я его очень любила, очень... Он получил звание генерала, его перевели сюда, в академию... И мне пришлось преподавать в училище: на московскую приму я, наверное, уже не тянула... Чему Максим, муж, был несказанно рад: ни гастролей, ни поздних возвращений после спектаклей... Простите, разоткровенничалась... – она поправила шляпку, открыла сумочку, достала флакончик духов. Замолчала. Я понял, что рассказа дальше не последует. Но мне почему-то захотелось продолжить разговор, и я спросил: 
– Хотите мороженое? Или воды? – посмотрел на жену, зная, что она поймёт и поддержит меня, – я сейчас что-то принесу, милые женщины, – сорвался с места, догнал молодую разносчицу сладостей, купил фисташковый пломбир и две бутылки воды. Наша соседка с удовольствием попила водички, стала как маленькая кошечка слизывать мороженое. Остановилась, долго думая о чём-то, заговорила, будто только прервала беседу: 
– Муж весь изранен был, мы не прожили с ним и десяти лет, как он ушёл из моей жизни... Ему бы сейчас уже было девяносто... Оставил меня с одиночеством, пустотой, страхом перед жизнью. Но он просил об одном: вспоминать его на Девятое мая и только для него одного танцевать вальс. Вот я и веду все эти годы сольные партии, чем вызываю недоумение и даже смех у окружающих. А ведь я мысленно танцую с ним, моим единственным и любимым человеком... За что же считать меня сумасшедшей или дурочкой? 
– Простите, как вас зовут? – спросил я соседку. 
– Марианна Сергевна, – ответила она, – я знаю, что вы хотите сказать: «Давайте потанцуем»... Но этого делать не надо. Иначе я не выполню просьбу мужа: танцевать только с ним... 
– Да, вы правы, Марианна Сергевна, – сказал я, – вы верны своему любимому человеку. Мы будем здесь до вечера, приходите на скамейку, как к старым знакомым. Вас безумно интересно слушать... 
После попурри на музыку военных лет, она остановилась с двумя женщинами, о чём-то переговорила с ними, повернулась в нашу сторону, наклонила голову, как бы прощаясь, и пошла к Вечному огню. Мы много раз потом с женой бывали в Александровском саду, подолгу слушали выступления духовых оркестров. Балерину, верную в танце своему мужу, больше ни разу не встречали.

Художник В. Нестеренко.