«Но как страдал я за Победу...»

 

 

 

Кинокартина про войну

– Куда ты?
– В клуб! –
Бросаю книжки –
И напрямик через заплот.
Какие книжки, если кинщик
Кино военное дает!
Я знаю, мать вослед грозит мне,
Припав к промерзшему окну,
Я искупить готов вину,
Но зрелище неотразимо –
Кинокартина про войну.
Шуршит проектор ветром в соснах,
Люд, завороженный лучом,
Сплочён, как семечки в подсолнухе, –
За рядом ряд, к плечу плечо.
Сидит шалястый и тулупный,
Мозольный, шрамистый народ,
А за окном в тиши подлунной
С сухой пронзительностью лупит
Движка дрожащий пулемет.
Сквозь чернолесье частых взрывов
Бегут бойцы по полотну.
Нет, зрелище неотразимо –
Кинокартина про войну.
Неотразимы «уралзисы»,
Ревущих танков грозный строй,
Но главное – неотразимый
Солдат в пилоточке простой.
Он мнёт врага, он бьёт прикладом,
Он грудью падает на дот.
Клуб сотрясая: «Бей их, гадов!» –
Кричит взволнованный народ.
А если вдруг на гребне боя
Волной смахнет солдата взрыв,
Весь зал сжимается обоймой,
Прошитый яростью и болью,
И плачут женщины навзрыд.

Я не был там с отцом и дедом,
Где шли жестокие бои,
Но как страдал я за Победу!
Я и товарищи мои…

 

День Победы

Я этот день подробно помню.
Я не знавал краснее дней.
Горели яркие попоны
На спинах праздничных коней.

Гармошки ухали басисто,
И ликовали голоса
Людские. Ветром норовистым
Их выносило за леса.

Качались шторы из бумаги
У нас в избе. Качался дым.
И в кадке ковш на пенной браге
Качался селезнем седым.

В тот день гудела вся округа.
Под сапогами грохал гром,
И пол поскрипывал упруго, 
И сотрясался старый дом.

В заслонку ложкой била шало
Варвара – конюха жена.
Мелькали юбки, полушалки,
Стаканы, лица, ордена.

А в стороне на лавке чинно
Курили едкий самосад
Деды и средних лет мужчины
Из тех, кому уж не плясать.

Тот с костылями, тот с протезом
Или с обвислым рукавом.

Их речь размеренно и трезво
Велась в масштабе мировом.

С печи, где щепки впрок сушили,
Украдкой жадно слушал я,
Как вражью силу сокрушили
Соседи, братья и дядья.

И мне казалось, что я знаю
Свою и всех людей судьбу
И что проходит ось земная
Через отцовскую избу.

 

Возвращение

В пилотке, сбитой на затылок,
В шинели длинной нараспах
Он в дом вошёл. И мать застыла,
Оцепенела в двух шагах.

Потом ко мне метнулась птицей,
Как будто вспомнила о чём,
И помогла мне умоститься
Отцу на левое плечо.

Его мы долго ждали с мамой,
И вот покончил он с войной.
И у виска полоска шрама
Синеет, точно шов сварной.

С благоговеньем ощутил я
И как сильна его рука,
И как жестка его щетина
И крепок запах табака.

Награды трогал фронтовые,
К ним прикасался, как к мечте,
Дивясь воочию впервые
Отца суровой красоте.

 

Награда

Вернулся отец к Дню Победы,
И радостно было вдвойне.
Гремел патефон у соседа
В распахнутом настежь окне.

Мы шли вдоль деревни к сельмагу.
Отец при регалиях был,
И мне он медаль «За отвагу»
К майчонке моей прицепил.

Хотя удальцом я не вышел,
Тщедушный, как все пацаны,
Но, видно, за то, что я выжил
В кромешные годы войны.

 

Золотуха 

Мы, тыловая ребятня,
Страдали золотухой.
Дружок был Ванька у меня
Тугим на оба уха.

А мне подпортила глаза
Коварная хвороба,
Глядеть мешала мне слеза,
Как говорится, в оба.

Всё б ничего, да, чёрт возьми,
Мечтал я стать пилотом,
Но лет, наверно, до восьми
Не видел самолета.

Я только слышал в небе звон,
Но тоже, горемыка,
Кричал за Ванькой, вон, мол, он!
И пальцем в небо тыкал.

Давно забылся гул войны,
И эхо отгудело,
Но до сих пор глаза влажны — 
Слезятся то и дело…

 

Подарок

День ослепительно ярок,
В сосульках искрится март.
Я выбираю подарок,
Хочу порадовать мать.

А память былое выводит,
Расплывчато, будто сквозь дым:
Деревня, военные годы,
Похлебка из лебеды.

И лица бледнее холстины,
И над похоронками плач…
Но, помнится, на именины
Мне мать испекла
 калач.

Калач настоящий, подовый,
Пронизанный духом земли,
И вкусный, каких в нашем доме
Уже никогда не пекли.

Не знал я в ту пору, конечно, 
Таская в карманах куски,
Что был со слезами замешен
Тот хлеб их последней муки…

Не знаю, каким подарком
Сегодня порадовать мать.
А день – ослепительно яркий,
В сосульках искрится март.

 

Девятого мая

Я знаю, что в сегодняшнее утро
Отец проснётся раньше, чем обычно,
Побреется с тройным одеколоном
И, сняв с гвоздя армейский старый китель,
Воинственно медалями блеснёт.
За завтраком нальёт стакан гранёный
Настойки той, что с осени берёг,
И потекут его рассказы-были,
Которыми богата память ран.
Вот партизан, в папахе с лентой красной,
Отец стоит у штаба на дозоре,
И, подходя к калитке, сам Щетинкин
Ему, как другу, руку подаёт...
А вот отец в Крыму, в степи сожжённой,
Прижав к груди винтовку, как ребёнка,
Ползёт вперёд, до боли стиснув зубы,
Под пересвистом врангелевских пуль…
А вот его без чувств, едва живого
Под Сталинградом через Волгу-реку
Переправляет незнакомый парень,
Чтобы в ближайший госпиталь отдать…
И, человек суровый и неробкий,
Отец заплачет тягостно и мокро
И станет сокрушённо удивляться
Тому, как смог остаться он в живых.
Потом закурит, по избе пройдётся,
Молодцевато ус седой подкрутит
И скажет бодро: «Да, несутся годы…
Но только у солдата порох сух.
И если что (не дай тому случиться) –
Ещё тряхну, ей-богу, стариной!»

 

Бронзовый солдат

Мне кажется, встречал его я где-то –
На стройке, или в поле, или в цехе,
Но только он иначе был одетым,
В рабочую спецовку, не в доспехи.

Иль вспомнил я портрет
 над циферблатом
Поскрипывавших ходиков с кукушкой
В избе, где просыпался вместо брата
На узкой койке с вышитой подушкой.

Или его я видел на медалях,
Которые чеканят к Дню Победы.
Суров и светел, из заморских далей
Глядит он на святую землю дедов.

Он неживой. Он вылит из металла –
И каска, и винтовка, и накидка.
Но, говорят, он сходит с пьедестала
И ночью бродит у родной калитки.
…Всё кажется, встречал его я где-то.

 

Ожидание

Когда позолотится неба кромка,
Моя изба окошками к заре,
Как на попа поставленная хромка,
Венцами проступает на бугре.

Она стара,
И ей давно не спится,
С тех пор как поселилась в ней беда.
И под ногою стонут половицы,
Как горлицы, лишённые гнезда.

Пусть в той избе, 
Геранями пропахшей,
С черёмухой у низеньких ворот,
Ванюшка, брат мой, без вести пропавший,
Уж никогда гармонь не развернёт,

Но всё равно
От улицы в сторонке
Изба стоит и смотрит за леса,
Кого-то ждёт, подобно старой хромке,
Храня в себе родные голоса.

 

Память

В вагоне свет давно притушен
И пассажиры мирно спят.
В окне снарядами «катюши»,
Сверкая, встречные летят.

Седой попутчик мой всех позже
Под одеяло молча влез.
Заснул. В углу, белея кожей,
Из сапога торчит протез.

Что снится старому солдату?
Сжимая воздух в кулаке,
На полке жесткой, узковатой
Он взмок, крутясь, как на полке.

Ему, должно быть, очень тяжко:
То бред, то скрип зубов и стон…
Не оросит никто из фляжки
Иссохших губ. Страдает он.

Душа болит, горит пожаром
С тех пор, как вдруг снаряд врага…
В могиле братской под Варшавой
Погребена его нога.

 

Отцу

Прости меня, Илларион Григорьич,
Природный пахарь, красный партизан,
Не защитил я честь твою. И горечь
Самонеуваженья выпью сам.

Не бросил я клеветникам России
Каленых слов в бесстыжие глаза.
Меня Россия, может, и простила,
Но мне себя простить никак нельзя.

Я поднимусь на гору за деревней,
В тот самый тихий и печальный лес,
Где меж иных осьмиконечный, древний
На холмике стоит знакомый крест.

И сноп цветов – пунцовых, белых, синих –
Я положу в подножие твоё.
Спокойно спит вчерашняя Россия,
Мне больно, но не стыдно за неё.

 

Солдаты идут

Вижу я, как за сизыми далями,
Где теряется времени гуд,
Боевыми сверкая медалями,
С фронта наши солдаты идут.

По лесам, по холмам, по разложинам 
Сквозь пространства идут напрямки
Победители, как и положено,
Держат курс на родные дымки.

Здесь их ждут с неизбывной тревогою:
Уже годы зашли за года,
А они той прямою дорогою
Всё идут… И придут ли когда?

 

Дух сибирский

С той поры, как Дубенский с ватагой
К Яру Красному в стругах пристал,
Вольный дух и казачья отвага
Метят жителей в наших местах.

Разве Суриков не был отважным?
Разве не был раздольным Словцов?
Да и ныне из нас почти каждый
Красноярец, в конце-то концов.

Наши деды Москву отстояли,
И мы тоже страну не сдадим.
Дух сибирский, 
 внесённый в скрижали,
Будет передан и молодым.

По секрету скажу вам, что внука
Я, пока не подкосит недуг,
Не устану учить тем наукам,
Чтоб хранил независимый дух.

 

Хулителям народа

Я не хватаюсь за дреколье
Пока… Но сердце вопиёт:
– Доколе, господа, доколе
Порочить будете народ?
Доколь, жуируя в столицах,
Не создавая ничего,
Надменно будете глумиться
Над мнимой леностью его?
Считать отсталым, косоруким
И невоздержанным к вину
И на него за все порухи
В России сваливать вину.
И, обзывая голодранцем,
Жить не способным по уму,
Богатых немцев да британцев
С укором тыкать в нос ему.
Я не хватаюсь за дреколье
Пока, но тоже ткну вам в нос:
А кто на Прохоровском поле
(Как и на Куликовом поле,
Как и на Бородинском поле)
Освобожденье всем принес?
Вы по невежеству не в курсе
Иль вам отшибло память злом:
Под Сталинградом и под Курском
Кто взял отвагой и умом?
А кормит хлебом кто нас с вами?
Неужто сэр? Неужто хэрр?
И чьими топится дровами
Европа та же, например?
И создал кто страну раздольней?
Так что, лжецы, заткните рот.
Я не хватаюсь за дреколье,
Но… не ручаюсь за народ.

 

Слава Богу за всё

Слава Богу за всё. За даренье
Многолетия мне на земле,
За горенье души, за прозренье
Правды в мире, лежащем во зле.

За моё слава Богу явленье
В деревенской лесной стороне,
За причастность к тому поколенью,
Что крестилось в священной войне.

С ним я рос, Вышней помощью живый,
Не в довольстве, но и не в нужде.
Ради хлеба насущного жилы
С ним тянул в неустанном труде.

Полюбил его красные стяги,
Серп и молот его полюбил
И, подобно ему, работягой
Сам на свете на этом пробыл.

Не дельцов, а жнецов и поэтов
Чтить учил меня тот «гегемон»...
Слава Богу за всё, но за это –
Самый низкий сыновний поклон.

 

Причастность

Всё больше склонен я к надежде
Среди утрат, среди потерь.
И то, чего не видел прежде,
Открылось явственно теперь.

Простором мир не изумляет.
Земля не так уж велика.
Мне каждый труженик-землянин
Стал кем-то вроде земляка.

Я понял сам в пути исканий,
Что краток век и тесен свет,
Что Микеланджело, тосканец,
Мне, таскинцу, почти сосед.

Сменились время и пространство
И убыстрился бег светил.
Острее чувствуется братство
Всех тех, кто землю посетил.

Я рад подобной перемене.
Такой родной, такой земной,
Сам Пушкин, словно современник,
Теперь беседует со мной.

Я верю домыслу, как факту:
Мой прадед знал ямщицкий труд,
Он мог Посланье мчать по тракту
«Во глубину сибирских руд…»

Хотя наш край считают глушью,
Его история громка:
Переворот пошел от Шуши,
Победа – от сибиряка.

Отец мой был трёх войн участник,
Мой брат сгорел в огне войны…
Всё резче чувствую причастность
К судьбе завещанной страны.

 

В родном краю

Опять спозаранку шагаю в тайгу,
Рюкзак расправляет мне плечи.
Деревня стоит по колено в снегу,
И топятся русские печи.

Брусничным восходом окрашены сплошь
Увалы за крайней избою.
Наверное, в мире нигде не найдёшь
Таких непроломных забоев.

Шуршит под широкими лыжами наст,
Прошитый тропою оленьей.
Таких первозданных лесов, как у нас,
Нигде уже нет во Вселенной.

Мне здесь хорошо и в мороз, и в пургу,
Я здесь защищён и беспечен...
Россия стоит по макушку в снегу,
Но топятся русские печи.

 

Иван-чай

Когда погибнет лес в пожаре,
Встаёт он первым, примечай,
Среди обуглившихся гарей
Огнеупорный иван-чай.

Как бы дружиной после сечи,
Чтоб новый натиск отразить,
Встаёт и пики к небу мечет,
Врагу незримому грозит.

Встаёт из праха у обочин,
Вокруг полей и чёрных пней,
И от его кистей цветочных
Светлеет, точно от огней.

Встаёт, исполненный отваги,
За кругом круг, за рядом ряд,
И вдоль просёлков, словно стяги,
Куртины трепетно горят…

Жив иван-чай, прошедший пекло.
И да известно будет вам,
Всегда он восставал из пепла
И вновь восстанет! Чай, Иван... 

 

Художник В. Харламов.