Старые раны

Караул менялся каждые полчаса. Николай Ильич долго смотрел и никак не мог насмотреться, как чеканили шаг мальчишки и девчонки в юнармейской форме, и будто бы оживали солдаты, изваянные из бронзы, когда застывали ребята у Вечного огня, крепко сжимая в руках настоящее боевое оружие.
Вглядываясь в их лица, Николай Ильич сердцем чувствовал – не игра это для детей, не принудительное занятие, а нужный и важный для их юных душ ритуал.
У подножия памятника Мережников увидел цветы. Много живых цветов. Их становилось все больше. Люди молча подходили к бронзовым фигурам, бережно опускали цветы и также молча скорбно отходили в сторону.
Вдруг над площадью зазвучали торжественные и печальные мелодии Реквиема. Что-то полосонуло Мережникова по горлу, спазм сдавил сердце. А когда из динамика раздалась речь, и кто-то стал рассказывать о подвиге здесь захороненных солдат и партизан, слезы набежали на глаза Николаю Ильичу. Он в смущении оглянулся и увидел, что вокруг собралось много людей, и никто из них не стеснялся своих чувств.
– Здесь в любой день так, – пояснил ему стоящий рядом пожилой мужчина. Он помолчал, а потом добавил: – Война была жестокая, – голос его чуть дрогнул.

Да, война была жестокая. Уж кто-кто, а он, Мережников, это хорошо знал. Сколько же лет прошло с тех пор, когда он был здесь в последний раз? Двадцать пять? Тридцать? И тогда тоже был конец лета.
Дождливым хмурым утром они копали, штыками ковыряли здесь, на этом самом месте размякшую землю. И выгребали ее, мокрую, податливую, кто саперками, а кто прямо огрубевшими от войны мозолистыми ладонями…
Где-то далеко за городом, по ту сторону реки, гремела канонада, ухали взрывы, но никто не обращал на них внимания. Как и сейчас, тогда также много собралось людей. В основном это были женщины, старики и дети. Они безмолвно стояли у братской могилы, пока опускали туда тела погибших солдат и партизан. И вдруг в толпе кто-то громко всхлипнул, за ним другой, третий, и вот уже плакали все.
Пожилой майор, держа фуражку в руках, сказал, обращаясь к людям:
– Товарищи! Сегодня мы хороним своих боевых друзей. Они храбро сражались за ваш город, не щадя своих жизней, хотя были так молоды, почти дети, и очень любили жизнь. – Голос майора осип, он на минуту замолчал, и все вдруг увидели, что и сам он еще молод, хотя виски у него серебрились сединой. – Спите спокойно, дорогие ребята, – с мукой на лице сказал майор, вздрагивая от глубокой душевной боли, – народ никогда не забудет ваш подвиг. А мы, ваши боевые соратники, клянемся, что отомстим проклятому врагу. – Майор замолчал, не в силах больше ничего говорить. Раздался прощальный залп салюта.
Николай Ильич оглянулся по сторонам. Пожилого гражданина уже не было, а рядом оказался человек с военной выправкой, хотя одет он был в обычное гражданское.
– Орлята, а? – сказал он, обращаясь к Мережникову, – идут-то как, идут! Печатают, как настоящие солдаты. А главное – понимают. А мы говорим – поколение не то. Да встанут они навстречу любой нечисти, как мы стояли. 
Николай Ильич никак не откликнулся на его слова. Хотя тоже иной раз ловил себя на мысли, что и у него проявляется порой недоверие к молодому поколению. Но, глядя, как серьезно выполняют этот ритуал ребята, подумал о том же: дети хорошо осознают трагизм и подвиг того военного поколения.
И снова вспомнился Николаю Ильичу тот хмурый день. Оказывается, пока они находились в городе, на окраине немцы перешли в наступление. Майор с подкреплением подоспел вовремя. Завязался жестокий бой…
Мережников прошел с детства знакомыми ему улицами. Немного постоял на шумном перекрестке двух главных магистралей города, хотел, было, свернуть в боковую улочку, оставшуюся такой же неприметной, как и много лет назад, не в пример другим, изменившим свой облик, но потом передумал и пошел через центр.
В этом городе Николай Ильич не был с того времени, как хоронил здесь своих боевых друзей. Много пройдено было путей-дорог, да каких. До самого фашистского логова дошел, на Рейхстаге, правда, не расписывался, но на одном полуразрушенном здании поверженной германской столицы имя свое нацарапал и погибших товарищей – тоже. А приехать сюда так и не смог больше. Да и к кому было ехать? Родные умерли, а больше никого здесь у него после войны не осталось.
Но однажды осенью пришло ему письмо от старого фронтового друга, с которым судьба надолго его разлучила. На целые десятилетия. От Сергея Большова Николай Ильич с удивлением узнал, что все эти годы его, Мережникова, считали погибшим. 
Он тогда действительно чудом уцелел. Город несколько раз переходил из рук в руки… Его во время боя ранило, и он оказался в партизанском отряде. Да с ним и не такое бывало. Но остался жив, а другие не вернулись…
В том письме Большов рассказал ему еще одну удивительную историю:
«Помнишь, Коля, Славку Воротникова? – спрашивал он. – Забавный такой был парнишка из-под Таганрога. Росточком небольшой, щупленький. Его еще из-за роста в разведку взяли. Под тем соусом, что, мол, такой везде незаметно проскочит. А потом он возьми и сгинь. Злые языки говорили тогда – где-нибудь на хуторе у бабы под юбкой пригрелся, отсиживается.
Так вот, отыскался его след. Героический парень оказался. В одном хуторе заночевать ему пришлось. А тут фашисты. Славка, он же маленький был, через слуховое окно в сенцах на улицу выбрался. К самой реке успел уйти. Но обнаружили его. Преследовали. Взять живьем хотели. А он столько их, гадов, положил, что век помнить будут, и в реку сиганул уже тяжело раненный. Так и погиб. Сейчас на том хуторе ему обелиск поставили. А мы думали – струсил. Вот какие дела, Николай. А ты-то как? Неужто забыл все? Сюда ни разу не приехал. Или, может, зажили старые раны? Нехорошо это. Нехорошо».

Николай Ильич перечитывал то письмо несколько раз, пытался вспомнить Славку Воротникова, но так и не вспомнил, представляя, как отбивался парнишка от фашистов, как пытался уйти. В таких переплетах Мережникову приходилось и самому бывать. Просто одному везло больше, другому – меньше.
Вскоре Николай Ильич засобирался ехать к другу. Да тут с ним беда приключилась. Дал знать о себе старый осколок. Долго не напоминал, он уж и забыл о нем, о том, что бродит фашистский подарок по телу, и вдруг обнаружился, да так, что Мережников в больницу слег. И надолго.
И вот теперь, спустя много лет, он приехал сюда.
«Старые раны, – с обидой вспомнил он укоры фронтового друга. – Кто ж их может забыть? Да, он себя не жалел. Вкалывал, чтобы наладить жизнь, чтобы людям хорошо было. Вот, правда, сюда, в этот город не ехал. Может быть, это было и нечестно, но слишком тяжело было возвращаться. До сих пор он не может забыть того последнего боя. Свою боевую подругу – Надежду. Как он боялся за нее, все хотел уберечь. Но разве можно было ее удержать? Везде первая хотела быть. Вот и подставила грудь под пули, защищая родной город.
По узенькой улочке Николай Ильич прошел к небольшому двухэтажному дому. Тогда, в 42-м, здесь его не было. А стояли тут в ровный ряд саманные домишки. А этот построили уже после войны. Большов прописал ему в том письме:
«Получил я, Коля, боковушку в новом доме. Дали как фронтовику-инвалиду. Сказали – живи, солдат, заслужил! Вот мы с Валентиной тут и поселились. Соседи по кухне ничего, солдатки. Все похоронки получили. Меня все спрашивают, может ли так быть, чтоб похоронка на живого пришла? А я им говорю: на фронте – все может. Вот у меня друг… и про тебя рассказываю».
У подъезда Мережников в нерешительности остановился. Ему вдруг стало как-то не по себе. Словно он не все еще сделал., чтобы предстать перед другом.
Потоптавшись несколько минут у дома, Николай Ильич вдруг решительно повернул назад и быстрыми шагами двинулся на другой конец города. Шел, ни на кого не глядя. Боялся, что не успеет.
Наконец он миновал последнюю улицу и вышел к реке. Хотя день был и хмурый, здесь было людно.
«Дикий пляж устроили, – горько кольнуло в сознании. – Музыку слушают. Разлеглись. Да знали б вы, что это за место?! Вон там, за поворотом, жестокий бой кипел. Он и не думал тогда, что уцелеет. Уцелел. А вот Надю, Надежду свою, потерял. Даже и похоронить не смог. Ранило его тяжело, в госпиталь надолго попал. Так и растерял своих боевых друзей».

Надя появилась у них, когда Мережников еще партизанил. Было ей лет семнадцать-восемнадцать. И нашла она отряд сама, после того, как в одном из хуторов расстреляли ее родителей. Сначала девчонку пристроили на кухню, и еще стирала она партизанское бельишко. А потом санитаркой стала.
Как-то вечером партизаны завели песню. Петь они любили. Соберутся на поляне, и кто-нибудь потихоньку начинает. И вдруг однажды влился поначалу в их нестройный хор звонкий девичий голос. То была Надя. Красиво пела. в особенности украинские песни. Так они и подружились, и полюбили друг друга. Поклялись никогда не расставаться.
«Вот ведь судьба, – не раз думал Николай Ильич, – то чуть в окружение не попал, и где? Под стенами родного города. Потом узнал – родители не выдержали эвакуации – умерли. Отец был и так болен. А мать слегла позже. Потом Надежда».
Мережников шел к тому самому месту, почти переступая через головы отдыхающих. Но вот река резко повернула влево. Здесь она круто изгибается, почти упираясь в берег. Николай Ильич остановился, чтобы отдышаться. И тут увидел, что от кручи вниз, к реке, сбегали гранитные ступени. А там, наверху, белел обелиск. Когда он поднялся к нему, прочитал высеченную на камне надпись: «Товарищ! Остановись! Склони голову. Здесь сражались и погибли отважные герои. Вечная им слава!»
Среди высеченных на граните имен Мережников прочитал и свое. Еще он увидел сквозь слезы, застилавшие глаза, живые цветы и двух молодых людей – парня и девушку, которые, наклонившись, укладывали полевые цветы.
Николай Ильич долго не мог отсюда уйти. Уже и музыка там, внизу, смолкла, и отдыхающие разошлись. А он все сидел прямо на траве, у подножья обелиска…
К Большову он пришел, когда уже совсем стемнело. Тот все понял, спросил:
– Был там?
– Да, был, – тихо сказал Николай Ильич, чувствуя, как предательски ломит в висках и слегка побаливает сердце.
– Что ж ты, Сережа, не написал мне об этом? Как же так? – и он укоризненно посмотрел на друга.
– Не написал, говоришь, – Большов внимательно взглянул на Николая Ильича. – А зачем? Зачем писать? Понимаешь, Коля, мы должны время от времени, кем бы ни были, министрами или работягами, забыв обо всем, обо всех делах, приезжать, приходить к боевым друзьям, погибшим друзьям, чтобы отчитаться перед ними: как жили, как живем…
Назавтра Мережников уезжал. Большов провожал его до самого вокзала. Они долго бродили по перрону, все вспоминали, спорили, каялись. А на прощание Николай Ильич сказал своему другу:
– Нет, Сергей, старые раны не забыты. И не только потому, что бродят по нашему телу осколки войны. Не потому, что вот оно, – и он постучал себя по груди, – пошаливает, напоминает, и не потому, что как в песне поется «Нам дороги эти забывать нельзя». Главное в другом, в том, что наши старые раны не только в нас самих, но в наших детях, внуках.
Поезд мчался на восток, и Мережников, глядя на убегающие поля и реку, что извивалась вдоль линии, светлел лицом. Он словно вдохнул в себя какой-то особый аромат жизни. И это в нем рождало новые надежды. И от этого на душе теплело.

Художник Валерий Машницкий.