Как мы искали папу

– Это тупик, – сказала она, все еще сжимая эту бумагу в руках.
«Это тупик», – мысленно повторил я. Мы сидим в креслах напротив друг друга и молчим.
Что еще остается делать, мы не знаем.
На какое-то время мне даже стало легче от того, что настал конец всему этому делу. Пусть все будет по-старому. Мы сделали все, что могли. Я устал. Мне надоело. Я уже не хочу ничего менять. Я давно не мальчик, зачем мне это надо? Ведь жил же я как-то без этого. Нормально жил…
И все-таки жаль. Неужели правда – тупик? Как это страшно. Может быть, можно еще что-нибудь сделать? Ведь я верил, недолго, правда, но верил, что все у нас получится. А сегодня, когда узнал, что эту бумажку нашли, – мир перевернулся. И вдруг – ошибка…
Я иду домой, мне все равно.
– Я иду домой, – говорю я. – Пошли покурим, и ты меня проводишь.
Мы стоим на лестничной площадке. Дым от сигареты щиплет глаза. Или это не дым? Почему же они, мои глаза, слезятся? Уже вечер. Я не ел весь день, только курил. Бегал по городу, стоял в очереди, чтобы получить эту бумажку, ходил оплачивать. И все время курил… Меня тошнит от сигарет, а рука тянется за новой. Непроизвольно.
– Можно попить водички? – спрашиваю я.
– Может, компотика попьешь? Из яблок.
Мы возвращаемся на кухню.
– Холодного?
– Да.
– Может, теплого?
– Лучше холодного.
Она достает из холодильника холодный компот. Зачем-то режет колбасу.
-У меня есть плов. Будешь?
– Нет, – отвечаю я, и пью компот.
– Сейчас будем есть колбасу.
– Не надо, я иду домой.
– У тебя нездоровый вид, синяки под глазами.
Мы идем в комнату, садимся в кресла, едим колбасу.
Неужели это тупик?

***

Зачем человеку отец, если человеку уже сорок, а отца он видел один раз, тридцать лет назад? Не знаю, я никогда не задумывался над вопросом – нужен мне папа или нет. Мне было хорошо и без него – с мамой и бабушкой. Мы жили втроем. И меня удивляло: зачем мне нужен отец, если и так уже есть два человека? Третий – уже перебор, он не впишется в наш добротный треугольник. Он все разрушит: уклад, привычки. Внесет свои привычки, свой уклад. Да и вообще, зачем он – отец? К нему надо будет привыкать. Может быть, у него плохой характер? Может, он любит выпить? А у нас никто не пьет, и я понятия не имею, как вести себя с пьяным человеком. Вдруг он начнет ругаться, скандалить, требовать мой дневник и пороть меня ремнем за двойки? Я не люблю ворошить прошлое, но что делать, если прошлое не отпускает, а будущего я не вижу? Сейчас мне сорок. Это значит, когда папе было сорок лет, я уже два года присутствовал в его жизни. Или он в моей?
Но беда в том, что наши жизни пересеклись только один раз, и потом разошлись навсегда. Как странно и страшно все устроено. Раньше, когда я был маленький, мне отлично жилось без папы, но у меня есть предположение, что папе очень не хватало меня. А теперь, когда я взрослый, самостоятельный человек, именно теперь мне не хватает папы. Как это грустно. Словно мы с ним разминулись, и уже ничего изменить нельзя: слишком поздно. Иногда, особенно по ночам, мне кажется, что я в чем-то перед ним виноват. Я не знаю, чем я его обидел, но мне очень хочется попросить прощения у моего папы – у папы, которого я не знаю. Мой добрый, милый, замечательный папа! Может быть, так же ночью он мучился от того, что меня нет рядом. Может быть, в дни моего рождения он мысленно поздравлял меня и именно в такие дни мучился еще сильнее. Может быть, даже сильнее, чем я мучаюсь сейчас, когда его, наверное, уже нет.
Иногда мне кажется, что если бы у меня был папа, если бы не просто был «где-то там», а жил с нами, – у меня все было бы по-другому, и сам я стал бы совершенно другим человеком. Я работал бы в другом месте, у меня была бы другая профессия, другой характер. Папа приходил бы вечером с работы усталый, садился бы на диван и спрашивал у меня:
– Мама еще не пришла?
– Нет, – отвечал бы я, и мы вместе ждали бы маму.
Хорошо, когда ждать с работы маму можно не одному, а с кем-то. Сколько себя помню, я всегда ее ждал, мою маму. И в груди до сих пор перехватывает, когда начинаешь об этом думать. Я не могу забыть, как я ждал ее, когда она заберет меня вечером из детского садика. Как это страшно, если всех уже забрали, а твоя мама еще не пришла. В детскую голову лезут всякие страшные мысли, и не находишь себе места от волнения в такие минуты. Не нужны никакие игрушки, никакие уговоры воспитательницы. Я жду маму. И то, что она сейчас придет – должна, обязана, не может не прийти, – не дает мне покоя. А вдруг не придет? Я был очень чувствительным ребенком.
В подъезде, где я жил, у всех были папы. И у соседки из четырнадцатой квартиры Иришки, которая была младше меня на два года, тоже был папа. Я называл его дядей Герой. Папы не было только у меня, и еще у одной моей подружки – Ленки Ивановой с первого этажа, из третьей квартиры. Она, так же как и я, жила с мамой и бабушкой. Мы дружили втроем до тех пор, пока мы не поменяли квартиру и не уехали из этого дома в октябре 1981 года. Это было в субботу. Когда мы выносили последние вещи из дома, где прошло мое детство, из школы шла Иришка. И мы попрощались, пожав друг другу руки. Я до сих пор помню ее слова:
– Прощай, Леха…

***

Я начал думать о папе после звонка другой Иришки. Случилось это много лет спустя, когда мне уже исполнилось сорок.
– Тебе надо найти родных, у тебя кто-то должен быть.
Когда человеку сорок лет, ему уже ничего не хочется. Ему хочется прийти с работы домой, поужинать и лечь на диван перед телевизором. Но это был особый случай.
– Человек не должен быть один, это неправильно, – говорила она, и я согласно поддакивал.
Интуитивно я чувствовал, куда она клонит, и совершенно не был готов к разговору на такую тему. Я как раз только что пришел с работы. Но почему бы не поговорить? Я же знаю, что это ни к чему не приведет. Сейчас она договорит, и я пойду в ванну. Очень жарко, и хочется умыться.
– Неужели у тебя вообще никого нет? Ведь такого не бывает, – продолжала она.
– Никого.
Как тяжело говорить на эту тему, да еще в раскаленной от августовской жары квартире. Если бы это был кто-нибудь другой, я давно бы сказал: «Извини, у меня дела».
Она все говорила, а я, с трубкой в руке, ходил по квартире, и обмахивался от жары газетой. Оказывается, мы проговорили (или говорила она, а я только поддакивал) минут двадцать. Когда она, наконец, положила трубку, я мысленно повторил ее слова, сказанные в начале разговора: «Человек не должен быть один».
Значит, я исключение.

***

Сейчас, когда я пишу эти строчки, я без конца выбегаю на лоджию курить. Я больше курю, чем пишу. Нервы за этот месяц расшатались окончательно. Все, к чему бы я ни прикасался и что бы ни делал, я теперь соотношу с папой. Почему-то мне кажется, что мой папа не курил. Или я этого просто хочу? Не знаю. А может быть, и я не начал бы курить, если бы папа жил с нами. Хотя я и сам никогда не курил. Я закурил почти в тридцать пять, после смерти мамы.
Я не знаю, курил мой папа или нет. Я вообще ничего о нем не знаю. Когда человека нет, про него можно придумать все, что угодно. Но все это будет выдумка. Правду я так и не узнаю: слишком много времени прошло, и это самое страшное. Я не знаю, что он любил, чем увлекался, где работал. Ни одной его привычки не знаю. Может быть, он любил сидеть, вытянув ноги, а может, наоборот – нога на ногу. И тогда, если бы он жил с нами, его привычки перешли бы ко мне. Как это страшно, когда привычки человека уходят вместе с ним.

***

Всё чаще ловлю себя на мысли, что хочу вернуться лет на сорок назад. Даже не вернуться (я тогда только родился), а очутиться в том времени. Чтобы увидеть своими глазами, как они жили тогда – наши родители. У меня дома стоит старый проигрыватель пластинок «Рекорд-61». На него можно было ставить пластинки и даже слушать радио, если настроить ручки. Эти пластинки у меня остались. Все мамины пластинки лежат в двух картонных коробках. Сейчас это раритет, а для меня – большая ценность, ведь их слушала моя мама. И бабушка. Многие из них подписаны маминой рукой, там стоит ее фамилия. Наша с мамой фамилия. А конверты, в которых они лежат, уже старые, есть совсем рваные. Я представляю себе, как мама покупала эти пластинки по одной, как приносила домой, ставила в проигрыватель и слушала. Сейчас такую музыку уже не слушают, она устарела, ведь пластинки покупались еще до моего рождения – в 1961 году. Тогда они были, конечно, очень популярны. Мои мама и бабушка жили в то время в бараке. У них была одна комната. А вокруг барака – вишневый сад. Я помню этот барак и эти вишни, потому что меня привозили туда, когда мне было уже восемь лет, и я все хорошо запомнил. В этом самом бараке с вишневым садом вокруг я родился и прожил первые два года своей жизни.
Я представляю, как в далеком 1961 году мама в выходной день, или вечером, после работы, слушает эти пластинки.
А еще у меня сохранилась старая зеленая лампа «грибок» с пятидесятых годов. Маленькая такая лампа, которая помнит руки моей мамы. Она до сих пор работает, и лампочка горит, как пятьдесят лет назад.
А в зале у меня стоит старый сервант. Такие серванты уже давно повыбрасывали, потому что они вышли из моды. А если не выбросили – отвезли на дачу, сейчас им там самое место. А наш сервант стоит на том же месте, что и много лет назад. Лет сорок ему – нашему серванту. В нем, на толстой стеклянной полочке стоят маленькие белые слоники, вазочки, статуэтки – такие же старые, как и он сам. Я очень люблю смотреть на эту старину. Смотришь – и словно вновь попадаешь в детство.
Сколько я себя помню, столько я помню этот сервант. За сорок лет в нем ничего не поменялось. Почему люди выкидывают старые вещи? Мне кажется, выкинуть такой сервант, или проигрыватель, или торшер, или лампу – это маленькое предательство. Я, например, наш сервант никогда не выкину, пусть стоит. Я к нему очень привык. А он, старичок, ко мне. Он помнит меня, когда я еще пешком под стол ходил, когда я даже разговаривать не умел. Он все помнит, разве можно его выкидывать!
Ах, если бы вещи могли говорить! Если бы эта лампа, эти пластинки, проигрыватель могли говорить… Стол, сервант… Это все вещи из той эпохи, из той жизни. Вещи живы, а людей, которые их покупали, уже нет. Если бы они, эти вещи, могли говорить, я подошел бы к ним и попросил: «Расскажите мне про моего папу».
И я узнал бы о том, что навсегда осталось позади. Я услышал бы про совершенно другую жизнь – про жизнь, которая уже кончилась. Ей на смену пришла новая, и я – часть этой новой жизни. Про эту жизнь я знаю все, а про ту – ничего.
Но вещи молчат и сочувственно смотрят на меня. Они меня жалеют, но ни чем не могут помочь.

***

Однажды я открыл сервант и достал большой сверток. Я знал, что в нем, я его уже тысячу раз просматривал. В этом свертке – целая жизнь: поздравительные открытки, старые письма, квитанции, счета за квартиру… Там столько всего интересного, как начнешь все это перебирать – оторваться невозможно. Так вот, начал я все это по новой перебирать, и мне на глаза попался маленький бумажный квадратик из адресного бюро. На одной стороне маминым почерком было написано: «Петров Александр Иванович. Год рождения – 1928.» А на другой – уже незнакомой рукой – адрес, по которому он проживал, и дата заполнения – 1973 год. Мама искала моего отца через адресное бюро. Потом я нашел еще один бланк. Все то же самое, только заполнен он был в 1974 году, и год папиного рождения 1929. Мне мама говорила, что мой папа родился в 1929 году, в июне. А умер – в 1985-м.
Я рассказал про два эти квадратика Ирине, и она предложила мне съездить по этому адресу. Даже если мой папа умер, наверняка можно разыскать соседей, которые его помнят.
Мы проговорили с ней очень долго, и после этого разговора я никак не мог заснуть: разволновался я – будь здоров! У меня даже надежда появилась, что я обязательно найду своего папу.

***

А через несколько дней она мне говорит:
– Прямо сегодня и надо ехать: что время-то тянуть.
А я как раз только что с работы пришел, и уже пять часов вечера.
– А ты поедешь?– спрашиваю.
– Как же я брошу тебя в такую минуту?
Она поедет со мной. Потому что один я не готов сделать этот шаг. За сорок лет так и не успел подготовиться. И чтобы теперь, за один вечер… Слишком быстро. Один я не смогу. Конечно, я видел в кино, как люди ищут родных, знакомых, друзей детства. Как спрашивают у пожилых соседей, в надежде разбудить их старческую память: «А вы помните?.. А вы знали?.. А вы не скажете, где он теперь?»
Где он теперь? Почему он сам не спрашивал – где я теперь? Если бы спрашивал, если бы интересовался, я бы не искал сейчас его. Наверное, я делаю сейчас то, чем должен был заниматься он. Ну, почему, почему все-таки это делаю я, а не он?..
Я ничего не знаю. Может быть, он как раз спрашивал и искал. Скорее всего, так и было. Просто у него так сложилась жизнь. У нас обоих жизнь сложилась так, что мы не встретились. Пока. А сегодня вечером, уже через несколько часов, может быть, даже через час, я узнаю самую большую тайну своей жизни. Конечно, не всю, не до конца. Сегодня я только приоткрою дверь к ее разгадке. И, может быть, если очень повезет, слегка прикоснусь. Если осталось, к чему прикасаться. Отец, скорее всего, давно умер. Как мама и говорила, году в 1985-м. Дверь может открыть или взрослый сын, мой ровесник, у которого наверняка есть семья и взрослые дети; или пожилая вдова. Узнать, что я – сын ее покойного мужа, ей будет не очень приятно.

…И все-таки он искал меня, и даже нашел. Я помню эти зимние вечера 1977 года, словно это было только вчера.
Я помню, как мама сказала мне, что этот человек – мой батя. Она так и сказала в первый же вечер, позвав меня на кухню:
– Это твой батя.
Он приходил к нам, когда я учился в третьем классе. Он прожил у нас неделю. Утром будил меня в школу, уходил на работу, а вечером возвращался. Я помню эту неделю до сих пор. Помню вечера, когда мы были все вместе. Папа шутил, смеялся, мы смотрели мои фотографии. Помню, что он любил песню «Когда б имел златые горы…»
И последний вечер с папой помню до сих пор. Он просил маму, чтобы мы жили вместе. Но мама отказалась… Оказывается, я очень многое помню.
А когда папа оделся и ушел, мне стало его жалко. За эту неделю я к нему даже привык.
С тех пор я не видел его никогда…

***

…Ирина уже стояла на остановке. Я увидел ее издалека. Казалось, она была здесь всегда, как и эта остановка. Не знаю, почему мне так показалось. В этот вечер мне в голову приходили неожиданные мысли. И вечер казался мне необычным, и все вокруг таким же необычным и странным. Словно мы сейчас поедем в какую-то сказочную страну, в которой происходят чудеса. А маршрутка, которая нас повезет, тоже сказочная. Я, конечно, понимал, что все это выдумки. Да и в чудеса я никогда не верил. То есть в детстве-то я в них верил, а потом, когда вырос, перестал. А сейчас словно вновь что-то нахлынуло. Может, потому что я возвращался сегодня в детство.
– Вот она, голосуй, – увидела нашу маршрутку Ирина, и сама подняла руку.
Но «волшебная карета» проехала мимо, и даже не остановилась. «Час пик», все добираются с работы, и уехать на нужном транспорте не так-то просто.
Мы стояли, ждали, мы выкурили несколько сигарет, съели по яблоку, которые были у нее в сумочке.
Проехало еще несколько маршруток, но мест не было. Для нас – не было. Мне, склонному в этот вечер к символическим обобщениям, стало казаться, что это именно папа откуда-то издалека, из Всемогущего Центра Управления, руководит процессом, и делает все, что в его силах, чтобы мы его не нашли.
Постепенно начинало темнеть. Легкие августовские сумерки около восьми вечера. Еще не темно, но уже горят фары, в окнах появился свет. Теперь уже мне подумалось, что и я тоже, как и Ирина, стою здесь очень давно и, может быть, навсегда здесь и останусь, ведь все сейчас происходит по воле папы. Если он решил не пускать меня к себе, он своего добьется. А мы постоим еще немного и разойдемся по домам. И все останется по-прежнему.
Подъехала еще одна маршрутка, но в ней было лишь одно место. Становилось темнее. Подул ветер. Ирина позвонила по телефону домой. Сказала, что мы все еще здесь, на остановке, хоть и прошел почти час. Когда уедем, и уедем ли вообще, а тем более – вернемся назад – неизвестно.
Вместе с ветром появились тяжелые дождевые тучи. Я люблю дождь, особенно сейчас, когда лето такое жаркое. Но этим странным вечером я точно знал, что все это: и переполненные маршрутки, в которых для меня нет места, и надвигающийся дождь – дело рук папы. Он прячется от меня. Ему хорошо там, где он сейчас, – без меня. Он не хочет, чтобы его тревожили, и не пустит меня к себе. Наверняка он видит сейчас, как мы второй час подряд стоим и почему-то не расходимся по домам.
Он видит, как Ирина по телефону прямо сюда, на остановку, вызывает такси, потому что маршрутку ждать бесполезно. Где мы были раньше, с этим такси? Ведь можно было бы вызвать его сразу и не терять столько времени.
Мы съели еще по яблоку. Довольно скоро, минут через десять, у Ирины зазвонил телефон. Оказывается, машина уже приехала, и теперь надо объяснить, где нас искать. Ирина сказала, что мы стоим чуть выше, прямо на остановке.
Через минуту мы уже сидели в машине. Я – с водителем впереди, она – сзади. Таксист – молодой, разговорчивый, и все у него получалось. Всегда получалось, это сразу было видно: и машиной управлять, и с пассажирами беседовать. Получится ли сейчас?
Ты видишь, папа, мы едем. Сейчас, еще чуть-чуть, и все решится.
Быстро, как-то даже очень быстро, машина рванулась вперед. Мы долго стояли, и вот теперь наверстываем время. Я потратил полжизни, и сейчас делаю то, что надо было сделать очень давно.
Дорога все время шла вверх, все ближе и ближе к небу. В считанные минуты город остался где-то внизу, позади, а кругом – огромное небо с тяжеленными, провисшими до макушек тополей тучами. Как по волшебству, исчезли дома, улицы и люди.
Осталось одно небо и эти страшные, ощетинившиеся тучи. И дорога, которая несла нас прямо в эти тучи. Они, как пограничники, сделают все, чтобы мы не пересекли запретный рубеж.
Иногда все-таки откуда-то вырастали дома, и даже очень большие. На их фоне люди, которые тоже иногда встречались, казались особенно маленькими, как в кукольном театре. Это был не «спальный» район, а совершенно другая страна, со своими законами, жителями, и все здесь по-другому. И пускают в эту страну только по особым приглашениям и в исключительных случаях.

Грянул гром, как последнее предупреждение от стражников. И молния, длинная и стремительная, как кинжал, пронзила как раз ту тучу, в которую мы должны врезаться. Было немного боязно, и одновременно очень тянуло туда, в святая святых, куда не пускают посторонних. Но нас сегодня, может быть, все-таки пустят.
Ветер дул очень сильно. Я прикрыл окно. И тут же пошел дождь.
– Все, – сказала Ирина. – Теперь, даже если кто и стоял у подъезда, ушли домой.
Ушли домой – это значит, спросить будет не у кого.
Но пока мы ехали, дождь кончился, ветер перестал. Природа успокоилась. Или смирилась, перепробовав все способы остановить нас? Мы уже были на «нашей», то есть, на папиной улице. Осталось найти дом. Мы нашли его, с помощью прохожих.
Вышли из машины, попрощались с таксистом и пожелали ему счастливого пути. Таксист поехал медленно, словно боясь оставлять нас здесь одних, в незнакомом месте. А место, куда он нас привез, для меня было действительно незнакомое. Дома, как маленькие грибы, прятались среди огромных тополей в дремучем лесу, хотя это были обычные пятиэтажки. Я почувствовал себя заблудившимся в лесной чаще, откуда никогда уже не найду дорогу назад. Я даже не запомнил, с какой стороны мы приехали.
– Вот этот дом, – сказала Ирина, и достала сигарету.
Я тоже достал сигарету. Мы стояли около дома, в котором жил когда-то мой папа. Это было давно: тридцать с лишним лет назад. Но, может быть… он живет здесь до сих пор. Было совсем темно, дом окружали огромные тополя, но мы нашли его.
Нам повезло: около одного подъезда на лавочке сидели подростки. – Доставай бумажку с адресом, – сказала Ирина.
Я, как под гипнозом, безропотно полез в карман.
– Какая квартира?
– Двадцать девятая, – ответил я, но на всякий случай еще раз поднес адрес к глазам.
– Интересно, сколько квартир в подъезде, и где первый подъезд? – Она задавала вопросы, приближаясь к подросткам. Я шел рядом.
Мы подошли к подъезду, постояли у закрытой двери.
– Ну, что, – тихо сказала она. – Мы пришли.
И тут же, словно перешагнув через какой-то барьер, обратилась уже не ко мне:
– Извините, вы в этом доме живете?
Молодые люди (тут были и девчонки, лет по 13-14, и парни) обратили на нас внимание, и кто-то даже ответил: «Да».
Ирина, окончательно взяв инициативу в свои руки, обратилась к тому, кто ответил «да»:
– Мы разыскиваем родственника. В адресном столе нам сказали, что он живет, или, по крайней мере, жил здесь. Вы не скажете, 29 квартира в этом подъезде?
– Да, в этом, – ответила девчонка.
– Нам нужен Петров Александр Иванович…

Господи, как это просто и страшно. Петров Александр Иванович – это мой папа! Мы ищем его! Он нам очень нужен! На вас – последняя надежда, не убивайте ее! Я понимаю: мы приехали сюда очень поздно (не потому, что сейчас почти десять вечера, а потому, что мы опоздали на тридцать лет). Ну и что! Люди живут в одном подъезде и по тридцать лет. Вдруг она сейчас скажет: «Да, я его знаю, это мой сосед. Он сейчас дома и смотрит телевизор». Если она так скажет, я, наверное, не поверю. Я приму это за шутку, сон, за все, что угодно, но только не правду… И все-таки, я надеялся, что она скажет именно так. Или приблизительно так.
У девчонки даже интерес в глазах появился. Да и все они, не только она, сразу отключились от своих детских несерьезных тем.
– …Вы его не знаете?– спросила Ирина.
– Нет, такого не знаем, – ответил за всех парень лет семнадцати.
Конечно, они не знают, хоть и рады помочь. Я видел это по их глазам, по тому, как они заинтересовались. Еще бы: два взрослых человека, мужчина и женщина, предлагают им что-то новое. Но почему же они его не знают? Может быть, они просто не обращали внимания на обычного тихого старика, который каждый день сидит на этой самой лавочке, а они даже не знают, как его зовут. Вдруг, он и сегодня сидел здесь два часа назад, пока дождь не прогнал его домой?
– А кто живет в этой квартире? – спросила Ирина.
– Там сейчас, кажется, девушка какая-то живет, – ответил парень.
– А до этого? Она давно живет?
– До этого? Не знаю, – задумался парень. – Кажется, татары.
– Татары? Точно? – удивилась Ирина, и посмотрела на меня. – А где же они?
– Они продали квартиру и уехали.
– У тебя в роду татар не было? – спросила Ирина у меня.
Не было у меня татар. Какие еще татары?
– Нет, татар не было, – честно признался я.
– Я думаю, нам сейчас надо позвонить в эту квартиру хотя бы по домофону, и поговорить с хозяйкой, – предложила Ирина.
– Давай попробуем, – согласился я.
Она набрала по домофону номер квартиры и, когда там взяли трубку, начала разговор.
Не люблю я разговоров по домофону: приходится говорить громко, иначе не получается, и все тебя слышат. Меня это всегда очень смущает. Мне вообще, честно говоря, не нравится, когда ты стоишь у закрытого подъезда и объясняешь железной двери, по какой причине тебя надо пустить. А на балконах сидят пенсионеры и слушают. Прямо бразильский сериал.
Ирина, может, тоже смущалась, я не знаю, но по ее голосу я этого не заметил. Когда там, в двадцать девятой, взяли трубку, она сказала:
– Здравствуйте, мы разыскиваем человека – Петрова Александра Ивановича. В адресном столе нам сказали, что он жил в 29 квартире. Вы не могли бы нам открыть?
– Извините, я не открою, – послышалось из трубки.
– А вы не знали этого человека?
– Нет, извините…
– Все правильно, – согласилась Ирина, когда разговор по домофону закончился. – Нормальные люди в это время уже спать ложатся. А сказать можно все, что угодно: из адресного стола, из ЖЭКа или милиции… Я бы тоже никого не пустила.

Мы опять закурили. Мы явно подавали дурной пример молодежи. Молодежь стояла рядом. Надо было делать что-то еще, искать какие-то варианты, узнавать детали, подробности, пока эти ребята еще здесь. Хоть какие-то подробности. Похоже, так думал не я один.
– А здесь есть кто-нибудь, кто прожил в этом подъезде лет тридцать? Может быть, они что-то помнят? Ведь наверняка есть такие, – сказала Ирина.
– Ты знаешь кого-нибудь? – спросил парень у девчонки.
– Лет тридцать? Теть Валя, кажется, – вспомнила девчонка.
– Это какая?
– Из двадцать первой.
– А можно сейчас с ней поговорить? – неожиданно предложила Ирина.
– Не знаю. Можно, наверное, – пожала плечами девчонка.
– Давайте попробуем. Может, она нам что-нибудь расскажет. Девчонка набрала номер квартиры. Мне показалось, что гудков было слишком много.
– Может, она уже спит? – спросил я.
И в это время женский голос сказал:
– Да?
-Теть Валь, это я. Откройте, пожалуйста, – попросила девчонка.
Дверь и правда открылась, и мы гурьбой вошли в подъезд. Квартира тети Вали оказалась на первом этаже, и в дверях этой квартиры стояла, кажется, сама тетя Валя – женщина лет сорока, наша ровесница. Ничего себе – старожил дома! Даже если представить, что мой папа жил здесь тридцать пять лет назад, она тогда ходила в третий класс. Что она может помнить?
– Извините, вы Валентина? – На всякий случай уточнила Ирина, хотя и так было понятно, что это она.
– Да, – прозвучал ожидаемый ответ.
– Нам сказали, что вы здесь давно живете, а мы ищем человека, который жил тут в 1973 году в 29 квартире – Александр Иванович Петров. Вы помните такого?
Она задумалась и сказала: «Нет».
– Может быть, вы помните, кто там жил?
Женщина помолчала, и ответила:
– Там мужчины какие-то жили. Потом уехали. Потом еще кто-то. А сейчас там девушка живет.
– Мы знаем. – сказала Ирина, и обратилась ко мне. – Может, он с братом жил? У него был брат?
– Не знаю, – признался я. – Я вообще ничего не знаю.
– А вы не скажете, куда они уехали? Они в этом городе остались или в какой-нибудь другой поехали? – пыталась хоть что-нибудь выведать Ирина.
Валентина пожала плечами. Все было ясно без слов. Нам нечего было спрашивать, а ей нечего нам рассказать. Пора уходить. Мы сделали все, что запланировали, но ничего не узнали. Мы не узнали даже, жил ли вообще мой папа в этом доме.
Ребятня стояла и смотрела на нас и на тетю Валю. Они очень хорошие, эти ребята. Они искренне хотели нам помочь. Они и сейчас этого хотят. Они смотрят на нас и не расходятся. И мне кажется, что они надолго запомнят нас с Ириной: мужчину и женщину, которые в этот поздний час ищут своего родственника. А я, глядя на них, с горечью думал: вот тот возраст, в котором еще все можно поменять, еще ничего не поздно. Где я был, когда мне было столько же лет, сколько им сейчас?
Сколько времени и сил люди тратят для достижения мелких, сиюминутных желаний. А помимо этого – огромное количество нервов – своих и чужих; здоровья, энергии, которые уходят в никуда, как вода в песок, – ради крошечной выгоды. Все эти желания – мелочь: воплощается одно – появляются два других. А прошлое желание уже кажется пустяком, без которого вполне можно было обойтись. Но люди понимают это потом, когда уже потрачено время. Сейчас мне кажется, что все мои желания – ничто по сравнению с желанием найти папу. Я заболел этой мечтой, как в детстве ребенок «болеет» любимой игрушкой. Со мной было так же: до тех пор, пока я не получал того, чего очень хотелось, я думал только об этом. Теперь я и вспомнить-то не могу, что мне не давало покоя: то ли мишка игрушечный, то ли машинка, как у соседа – забыл. А ведь когда-то я хотел их иметь, для меня это было целью жизни. За всю жизнь сменилось огромное количество всяких целей, но в памяти почти ничего не осталось.
И вот сейчас все, чего мне хотелось когда-то получить и достичь, я, не задумываясь, променял бы на то, чем я «заболел» сейчас: чтобы нашелся мой папа. Если бы я «проснулся» со своим запоздалым желанием найти папу раньше, я не стоял бы сейчас в этом подъезде. Эх, люди, люди, бойтесь своих мелких желаний…
– Ну, ладно, пошли, – сказала мне Ирина, и попрощалась с Валентиной.

Как мне не хотелось выходить из этого подъезда! Папа жил здесь, просто его забыли. И по лестнице он ходил, и за перила его рука держалась, и из почтового ящика он письма доставал. Кто-то же ему обязательно писал, и с праздниками поздравлял – с Новым годом, с Октябрьскими, с Первомаем. Кто-то, но не я…
А ребятня стояла и смотрела на нас. И девчонка смотрела, все чего-то ждала. Хорошая девчонка, и все они хорошие. Если бы я был их ровесником, я бы с этой девчонкой обязательно дружил, как когда-то – с Иришкой Туруниной, своей соседкой из четырнадцатой квартиры. А ведь я даже не знаю, как эту девчонку зовут.
Господи, как быстро проносится жизнь! Я вдруг почувствовал себя мальчишкой. Я ведь тоже когда-то сидел допоздна у подъезда, и по домам расходиться нам не хотелось. Я, сорокалетний мужик, подумал, что уже никогда-никогда не смогу вот так беззаботно сидеть на скамейке и наслаждаться этим темным небом, безделием, жизнью…
И еще я подумал, что между мной и этой счастливой компанией – целая жизнь.
Грустно мне стало от этих мыслей, вы себе не представляете, как грустно.

***

– Есть еще один вариант: съездить в Архив, чтобы узнать, где он похоронен. Они регистрируют смерть по последнему месту жительства. Придешь, назовешь тот адрес, где мы были, скажешь: родился в двадцать восьмом или двадцать девятом, умер в восемьдесят пятом. Тебе мама говорила – в восемьдесят пятом он умер?.. Вот так и скажешь. Хоть могила будет, куда приходить.
Она все правильно говорила. Я возьму отгул и поеду в Архив. Я найду могилу, где похоронен папа, и буду приходить туда на день его рождения и в день смерти. И он увидит, каким стал его сын. И, может быть, простит меня за то, что я забыл про него, а вспомнил слишком поздно. Жизнь разлучила нас, но мы все равно пересечемся друг с другом, там, у ограды. Говорят, там особая энергетика. И, возможно, там, на памятнике или кресте, есть его фотография. Тогда я увижу его лицо, загляну в его глаза. Я не знаю, какие у него глаза на той, последней фотографии. Хотя, когда он фотографировался, он же не знал, что именно ее выберут для могилы, и она станет «как бы» последней. Может быть, он сделал портрет к своему юбилею, и портрет получился очень хороший. Вот и решили родственники, чтобы именно он был на могиле.
Мы будем смотреть друг другу в глаза. Я буду искать в них сходство с собой. Сейчас я уже в таком возрасте (я говорю, как наши бабушки когда-то)… Но что поделаешь – жизнь. Я действительно в таком возрасте, когда вплотную приближаешься к возрасту родителей. И от этого – возрастного сходства – сходство внешнее особенно заметно: мама в сорок лет, и я в сорок лет; папа – и я…
Я обязательно найду эту могилу. Папа, ты слышишь, я скоро обязательно приеду к тебе, и мы увидимся. Ты увидишь меня по-настоящему, а я – хотя бы твою фотографию и твой последний приют.

***

В Архив я приехал с утра, еще до открытия, но люди уже ждали. Я занял очередь, потом заполнил анкету: стандартный бланк, в который нужно было вписать данные о себе, и о том, кого я ищу. В помещении, куда я попал, стояли столы и стулья для посетителей. Стульев на всех не хватало. Люди, коротая время, выходили на улицу или выстраивались у стен. За столами заполняли анкеты.
За отдельным столом сидела вахтерша, немолодая уже женщина. На столе у нее стоял телефон, а на черно-белом экране телевизора, который находился тут же, на столе, можно было увидеть все, что сейчас происходит на улице: здание было оснащено видеокамерой. Кроме того, на столе лежал раскрытый служебный журнал.
Здесь есть, оказывается, и лифт. Время от времени его двери открывались, и служащие архива заходили или, наоборот, выходили оттуда с толстыми книгами. Но я все время смотрел на дверь, куда по одному заходили посетители, и куда, в конце концов, должен попасть и я – в кабинет с табличкой «Архив ЗАГСа».
От нечего делать я стал разглядывать посетителей. Одна женщина, моя ровесница, как веером, обмахивалась газетой. Лицо этой женщины было очень красное, и видно было, что она взволнована не на шутку. Мне даже показалось, что у нее поднялось давление, очень уж она была красная. Я видел, что ей очень жарко. Наверное, все-таки, от волнения, в помещении было довольно прохладно.
А одна пенсионерка меня очень раздражала тем, что не закрывала рта. Она говорила без умолку обо всем подряд: и про своего зятя, и про то, что она только что была в магазине… Но, самое главное, я никак не мог понять: кому она все это рассказывает. Мне, например, было совершенно неинтересно ее слушать. Так и подмывало сказать ей что-нибудь резкое.
Чтобы как-то отвлечься, я специально отошел от нее подальше, к лифту, и стал рассматривать планшеты на стенах. Там был заголовок типа: «Наш долг – найти каждого». А под ним – военные фотографии. На одной – солдат поднял руку с гранатой, на другой – фрагмент письма с фронта. Было несколько старых фото солдат и офицеров в военной форме. Я смотрел на эти фотографии, а рядом за столом сидела бабулька и шуршала своими бумажками. Ей почему-то вдруг показалось, что она что-то забыла, и поэтому ее не примут. А когда она совсем разволновалась, и у нее руки стали трястись, и со стола посыпались все ее бумажки,– какая-то женщина успокоила ее, сказав, что она, оказывается, ничего не забыла. А то, что она не принесла какой-то документ – ничего не меняет, ее все равно примут. Тем более, что этот документ здесь совсем не нужен.
Моя очередь постепенно приближалась, и я сел поближе к кабинету. Женщина с красным лицом устала ходить, размахивая газетой, и тоже села: сколько же можно быть на ногах! Я посмотрел на часы: мы находились здесь уже третий час. А пенсионерка, которая все это время не умолкала, увидела, как я посмотрел на часы, и спросила – который час. Узнав, сколько времени, она ответила, что еще успеет заплатить за квартиру, и пошла к выходу. Ее никто не стал удерживать. Когда она ушла, сразу наступила тишина.
Я вдруг почувствовал нарастающее волнение. Я, конечно, не размахивал газетой, и руки у меня не тряслись, но сердце колотилось – будь здоров! Как будто я стометровку за полсекунды пробежал. Или на пятнадцатый этаж рояль на спине затащил – вот, как сердце стучало!
Из кабинета вышли сразу двое – мужчина и женщина – наверное, муж и жена. Они очень долго пробыли в кабинете и вот, наконец, вышли. Мужчина держал в руке документы, а женщина – сумочку.
В кабинет вошел мужчина, за которым был я.
– Потом вы пойдете? – спросила меня женщина с газетой.
Я молча кивнул в ответ. У меня пересохло в горле, и язык стал какой-то чужой.
Честно говоря, я не ожидал, что так внезапно все произойдет: была такая длинная очередь, и вот уже впереди меня – никого.

Так, наверное, бывает, когда в старости человек вдруг сознает, что жизнь, которая когда-то в далекой юности казалась бесконечной, уже подходит к концу. И теперь, когда прожита длинная-длинная жизнь, непонятно: было ли все это на самом деле или над тобой кто-то просто глупо подшутил.
Из бесконечной, казалось, очереди, нас осталось лишь трое: я, женщина с газетой и мужчина в белой рубашке. Мы молчали.
Тишина была такая, что до меня доносился приглушенный мужской голос из кабинета. Я даже расслышал, как мужчина зашуршал пакетом, – наверное, что-то из него доставал. Потом все стихло. Я сжимал в руке запотевший бланк и полупустую пачку сигарет. За эти два часа, что я дожидался своей очереди, я несколько раз выходил на улицу покурить. Я слишком переусердствовал сегодня с никотином, потому что моя голова стала совсем тяжелой.
За дверью вновь раздалось шуршание пакетом, и через пару секунд из кабинета вышел мужчина, держа свой «разговорчивый» пакет в правой руке. Он остановился, достал из кармана платок и вытер потное лицо.
– Ваша очередь, – поторопила меня женщина с газетой.
А я смотрел на мужчину и – не мог встать. От волнения, наверное. Здорово я в тот момент разволновался, вы себе представить не можете – как.
Я, конечно, все-таки встал и вошел в кабинет. Женщина, которая там работала, в это время разговаривала по телефону. Сидела за столом и разговаривала. Стул для посетителей стоял прямо напротив стола. Я сел. Кабинетик был небольшой. У меня за спиной стоял шкаф, на окне – цветы в горшках. Это я так, мельком заметил, пока женщина говорила по телефону. С кем-то из домашних, скорее всего. О бабушке очень беспокоилась, спрашивала, что сказал доктор. И про лекарства – как называются и сколько стоят. Милая такая женщина, немолодая уже. Она сейчас работает, нас, посетителей, принимает, а у самой душа разрывается: что там, дома, делается. Она, когда разговаривала, иногда на меня посматривала. А я старался сидеть спокойно и своим поведением не торопить ее. А то бывает, когда человек торопится, то начинает или дипломатично покашливать, или демонстративно смотреть на наручные часы. А я просто сидел, как будто специально за этим к ней и пришел: посидеть, отдохнуть. Меня лишь слегка тревожило, что там, за дверью, женщина с газетой, и еще один посетитель, думают, что слишком уж я много времени отнимаю. А ведь она даже не начинала со мной работать. Да ладно, что уж там. Я-то здесь причем? В конце концов, она не так долго разговаривает. Это просто у меня мысли путаются, и поэтому время то летит, то ползет. А прошла, может быть, всего одна минута.
Когда она положила трубку, я протянул ей бланк, сказал, что человек, которого я ищу – мой отец. Наверное, он уже умер, и я хочу найти хотя бы его могилу. Она все записала в свой толстый журнал. Журнал был раскрыт на страничке с сегодняшним числом. Под числом были колонки. Каждого посетителя вносили в левую колонку под порядковым номером. Я оказался то ли двадцатым, то ли тридцатым – я не разглядел.
Потом, когда она все записала, она сказала, чтобы за результатом я пришел сюда же к трем часам, и принес сто рублей для уплаты госпошлины. Вот и все. Я вышел из кабинета и пошел домой. Есть еще почти три с половиной часа.
Три с половиной часа, чтобы найти папу.
На улице, а потом и в автобусе, я думал о том, что есть же какое-то предчувствие или интуиция. Они в особых случаях что-то подсказывают. Я пытался понять: что говорит мне моя интуиция. Но у меня было такое состояние, словно меня расщепили на атомы, а собрать никак не получается. И в автобусе еду сейчас не я, а совершенно неизвестный мне человек. А сам я в разобранном атомно-молекулярном состоянии плаваю непонятно где. То мне казалось, что папу обязательно найдут, а то вдруг наоборот – ничего из этого не выйдет. Так я и приехал домой – уставший и равнодушный, словно мне вообще все равно: найдут – хорошо, не найдут – ничего не поделаешь.
И все-таки что-то во мне сегодня поменялось. Изменилось отношение к жизни – сиюминутной и неповторимой, к Вечности, ко всему живому. И, самое главное, одна мысль не давала мне покоя: пока я ехал в автобусе, и сейчас, когда я уже пришел домой, там, в Архиве, ищут моего папу. И он это чувствует. Как тогда, когда мы ехали в такси к нему домой. Но теперь папа ничего не сможет сделать, чтобы его не нашли, потому что в Архиве хранятся все документы, и по ним – старым, пожелтевшим кусочкам бумаги, можно восстановить судьбу любого человека.
Я покинул это здание, а в это время женщина или мужчина (не имеет значения) подходит к полке, заставленной толстыми папками. В одной из них – папина история, жизнь, судьба. Папки стоят плотно друг к другу, как кирпичи в стене. Но цепкие пальцы выдергивают один из этих «кирпичей». Мой папа с облегчением вздыхает, потому что это не тот «кирпич». Он надеется, что ему повезет, и его не найдут. Но «кирпич» возвращают на место, и поиски продолжаются. Папа нервничает, ему неприятно, что его беспокоят из «будущего». Он чувствует, что сегодня пришли «по его душу». Кому он мог понадобиться через столько лет? Он просит только об одном: «Оставьте меня в покое, что вы ко мне привязались? Зачем я вам нужен?» Папа, ты нужен мне. Прости меня, это я – твой сын, причиняю тебе беспокойство…
Но папа даже слушать не хочет. Он притаился, задержал дыхание, стал невидимым. Он так протестовал, так старался сохранить свою тайну, что мне стало жаль его, беднягу. Прости меня, папа. Я потревожу тебя только один раз – сегодня, и больше никогда не побеспокою…
Я физически чувствовал, как он сопротивляется, но ничего не может сделать: цепкие пальцы все ближе и ближе подбираются к заветной бумаге.

Я не запомнил, когда я это почувствовал – в автобусе или уже дома, но дома я знал совершенно точно: Александра Ивановича Петрова нашли.
…Мой попугай расшумелся не на шутку. Не знаю, что его так «завело»: жара, солнце или радио на стене, которое я всегда оставляю включенным, чтобы ему было не так скучно одному весь день. Когда на улице дождик, мой Леша сидит, нахохлившись, и молчит. Зато, когда солнце, как сегодня, – его не остановить, так раскричится – радио не слышно.
А может быть, это не попугай, а папа сердится на меня: «Зачем ты это сделал, сынок? Ну, зачем я тебе нужен? Живи спокойно, прошлого не вернешь, только лишняя нервотрепка. Брось это все, и не надо ехать в Архив, я прошу тебя…»
Я вошел в спальню. Мой Леша распинался на окошке. Увидел меня, сел на клетку и заскулил, как собачонка. Он иногда такие звуки издает – что ты! Я заглянул в кормушку: полная, даже не притронулся.
– Ну, и что ты кричишь? Иди лучше обедать.
Попугай взмахнул крыльями и вернулся на окошко. А оттуда заголосил еще громче.
«Папа… Это ругается папа…» Что за ерунда лезет мне в голову?
Я вышел на лоджию, закурил. От дыма и солнца подступила тошнота. Сегодня очень жарко, да еще окна на солнечную сторону. А попугай кричал так, что слышно было даже на улице. Глаза у меня заслезились, к горлу подступил ком.
Я вернулся в комнату, сел на диван. Я молчал, а Леша кричал и кричал. И как-то так получилось, что сами собой у меня вырвались слова:
– Не ругай меня, папа.
Я не понял, что произошло в следующую секунду. По радио играло фортепиано. На улице, шурша колесами по асфальту, проехала машина. Я отчетливо это расслышал, потому что мой попугай успокоился и замолчал.

***

Автобус вез меня по привычному маршруту второй раз за этот день. Второй раз за этот день я подходил к этому большому кирпичному зданию. И опять увидел тех же самых людей, вместе с которыми я полдня простоял в очереди к заветному кабинету. Сейчас мы были уже не в том порядке, как утром: кто-то пришел раньше, а некоторые, кто были впереди меня с утра, сейчас только подтягивались, и оказались сзади…
– Вам надо уплатить госпошлину, и принести квитанцию об оплате.
Я вышел из кабинета с бумажкой, которую мне только что дали. В ней были реквизиты банка и сумма, которую я должен уплатить.
Значит, они нашли его.
Я побежал к этому банку. Надо успеть вернуться назад до пяти часов, потом прием посетителей в Архиве заканчивается.
У окошка кассы стоял мужчина, тоже из нашей очереди. Сейчас мы, так же, друг за другом, снова окажемся в Архиве. Здесь, в зале, работали кондиционеры, но с меня ручьями лил пот: по лицу, по спине, по рукам. Платок, который я то клал в карман, то вновь доставал, уже не справлялся со своими обязанностями: он был такой влажный, что только размазывал по лицу крупные соленые капли. Я задыхался от беготни, жары и нетерпения. От волнения я без конца то поднимал правую руку с платком и вытирал лицо, то левую – с мокрыми от пота часами, с тревогой наблюдая за секундной стрелкой. Мужчина расплатился, и я протянул в окошко свою запотевшую бумажку и скомканную купюру.
Назад я бежал еще быстрее. Я игнорировал светофоры, не обращал внимания на машины и реальную опасность угодить под колеса. Я так спешил, что опередил мужчину, который был впереди меня в банке. Здесь, в Архиве, теперь уже он занял за мной очередь. Мы улыбнулись друг другу, как старые знакомые. Был пятый час вечера. Как быстро прошел этот день. Кажется, за этот, один единственный день, я прожил целую жизнь.
И вот я, как во сне, вхожу, наконец, в кабинет. Сажусь. Кажется, сажусь. Или, все-таки, стою? Меня о чем-то спросили. Я ответил и протянул квитанцию. Женщина дает мне бумагу. Я вижу, что это какое-то свидетельство. Беру, расписываюсь у нее в журнале.
Выхожу на улицу. Уже на свежем воздухе я понимаю, что мне только что дали свидетельство о смерти моего папы. Странное чувство, честное слово. Значит, он все-таки умер, и я его уже никогда не увижу.
Вы себе представить не можете, что я испытал в тот момент. Папа, конечно же, умер уже давно, но, получив подтверждение этому, мне вдруг показалось, что он умер только что, и его даже не успели похоронить. У меня ком подступил к горлу. Мой папа мертв…
Сначала я сбавил шаг (до этого по инерции я все еще бежал, хотя спешить было уже некуда), потом совсем остановился. Мне надо было как-то осмыслить то, о чем я сейчас узнал. Я медленно достал из пакета эту бумагу  и стал читать: «СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ… ПЕТРОВ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ… 10 августа 1911 года… УМЕР 1986 ГОДА МАРТА МЕСЯЦА 18 ЧИСЛА… г. САРАТОВ…»
Ничего не понимаю… Я прочитал все сначала. Дата рождения стояла совершенно другая. Папа родился гораздо позже. А так сходится все, и даже год смерти почти такой же, как говорила мама. И все-таки, папа родился не в 1911 году, а в 1928-м или 29-м. И не в августе, а в июне.

Я возвращаюсь назад, в Архив. Там еще кто-то стоит у двери. Я останавливаюсь рядом.
– Заходите, мне сказали подождать, – говорит мне человек.
Я открываю дверь кабинета, захожу, извиняюсь, протягиваю документ и путано объясняю, в чем дело.
– Это не тот человек.
– Почему вы решили, что не тот? – спрашивает женщина и берет у меня свидетельство.
– Мой отец родился в 1928 году, в июне, а не в августе 1911.
– Откуда вы знаете?
– Со слов матери.
Она говорит что-то еще, я ей отвечаю. Она смотрит на часы: скоро конец рабочего дня. Но я не могу уйти просто потому, что у нее заканчивается рабочее время. Мне не нужно «Свидетельство о смерти» чужого человека.
Тогда она звонит по телефону какой-то Светлане и просит меня подождать в коридоре.
Я выхожу. Сажусь на стул, рядом с женщиной, которая тоже что-то ждет. Из лифта вышла девушка с толстой книгой и зашла в кабинет. Наверное, это и была Светлана. Еще через пять минут зовут меня.
– Петров Александр Иванович только один, – говорят мне, и показывают на книгу. – Это ваш отец.

***

Я ехал в раскаленном от жары автобусе по раскаленному городу. Мой старый город многое помнит. Сколько людей – молодых и старых, хороших и плохих, веселых и грустных, ходили по этим улицам, ездили в автобусах… Жили, назначали свидания, женились… Болели, страдали, теряли родных и близких… И был среди них один человек, которого я сейчас ищу, и тайну которого хранит этот город, эти улицы и деревья. Слишком мало времени прошло, чтобы город забыл этого человека. Мой старый город все помнит, обо всех знает, но никогда не расскажет свои секреты. Люди, которые жили в нем, стали историей, и их уже никто никогда не вспомнит.
И я тоже часть этого города, и я тоже когда-нибудь стану его историей. Меня забудут друзья, знакомые, соседи. Но эти стены, дома, деревья не забывают никого. Они помнят каждого. Неважно, что они молчат, главное – помнят. Конечно же, они помнят и моего папу. Его помнит Крытый Рынок, мимо которого я сейчас проезжаю; улица Московская, которая когда-то была проспектом Ленина, тоже помнит мужчину средних лет, а потом – этого же человека, но уже в годах. Сенной не забыл мужчину преклонного возраста, покупавшего лук и картошку.
Я тоже помню тебя, папа. Я помню, как ты приходил к нам в 1977 году. Я никогда не забуду ту неделю, что ты жил с нами.
Даже если судьбе будет угодно, что я никогда не найду тебя, я все равно буду надеяться, что когда-нибудь мы встретимся. Я уверен, что так и будет. Я буду готовиться к встрече. Я напишу о тебе книгу: про то, как ты приходил к нам.
А потом, когда мы встретимся, я подарю ее тебе.

***

…Потом я приехал к Ирине. Показал «Свидетельство о смерти». Все ей рассказал.
– Все равно, это не мой отец.
Никто из нас не ожидал такого финала.
– Это – тупик, – произнесла она после долгого молчания.
«Может быть», – подумал я, а вслух не сказал ничего. Я устал, я не ел весь день, только курил, и сейчас у меня не осталось сил ни на какие эмоции. Я выдохся, потерял надежду.
Она что-то говорила про плов, угощала меня колбасой.
А потом я встал и пошел домой.

***

С того сентябрьского, по-летнему жаркого дня, прошел почти год.
В мае Ирина зашла ко мне и сказала, что едет в тот район, где мы были когда-то. Она едет в парикмахерскую.
– Если хочешь – поехали вместе. Мы еще не были в ЖКО. Надо зайти, и пусть они по домовой книге проверят – жил он в том доме или нет? И куда съехал? Или умер. У них должны быть такие данные.
…Мы вышли на одной остановке. Она пошла в парикмахерскую, потому что у нее было назначено время, а я – в ЖКО.
– Мне нужны данные об отце, он жил здесь в семидесятых годах, – объяснил я паспортистке цель своего прихода.
– У нас нет данных за этот период: все, что раньше девяносто первого года – мы уничтожили.
– А где теперь можно получить эти данные?
– Нигде, – развела руками женщина. – Их нет.
Я вышел из ЖКО, постоял на пороге, закурил. Теплый майский день заканчивался, хотя солнце светило еще высоко. Я еще немного подождал, сам не зная – чего, и пошел.
Меня приветствовали огромные, выше домов, тополя. Может быть, они могли бы рассказать мне про моего папу. Тогда, тридцать лет назад, когда он жил здесь, они были совсем молодыми. Я шел по папиной улице, как когда-то ходил по ней папа, и те тополя смотрели мне вслед. И, может быть, один из этих тополей посадил папа, а потом наблюдал, как он подрастает: сначала до второго этажа, потом – до третьего… Тополь рос, а папа старел. Где ты, папин тополь?
Я шел мимо скамеечек, на которых папа, быть может, отдыхал после работы, или по выходным. Папы нет, а они стоят… Как быстро проходит жизнь: еще каких-то тридцать лет назад где-то здесь, в нашем городе, на этой улице жил человек, и вот уже след его в нашей суматошной жизни затерялся настолько, что нет никакой возможности его разыскать.
Сегодня очень грустный день: я расстался с надеждой найти когда-нибудь своего отца. Отца, которого совсем не знал, но не хватает которого с каждым годом все сильнее и сильнее. Я шел мимо этих милых старых домов, скамеек и деревьев, как когда-то ходил другой человек – Александр Иванович Петров. Он родился 28 июня 1929 года, а умер в 1985 году. Это был мой папа…
Незаметно ноги привели меня к тому самому, «папиному» дому. Идти мне больше некуда: у меня нет другого адреса папы, и где папина могила – я тоже не знаю. Это единственное место, где он точно должен был жить, и я буду возвращаться сюда еще много-много раз.
И вдруг я услышал, как из открытой форточки на четвертом этаже доносится папина любимая песня. За то время, что я искал папу, эта песня стала и моей любимой тоже. Мужской голос звучал тихо, как будто пробивался сквозь годы, отделявшие меня от того далекого зимнего вечера, когда эту песню пел папа у нас дома: «Когда б имел златые горы»…
Был теплый майский вечер, а я вспоминал зиму 1977 года.
Песня закончилась, а я все стоял, и мне не хотелось никуда уходить…

***

Я помню этот вечер до сих пор. В первые дни нового, 1977 года в нашей квартире прозвенел звонок. Мама была на работе, и к двери подошла бабушка.
– Кто там? – спросила она, хотя у нас был глазок.
Я сидел в зале, и все равно услышал мужской голос:
– Солодовы здесь живут?
Когда бабушка открыла дверь, я увидел мужчину в меховой шапке и в темном пальто.
Слишком много времени прошло с того вечера, и я не могу передать разговор этого человека с моей бабушкой. Помню, он сказал:
– Мы с Лешкой погуляем.
И бабушка разрешила.
Мы пошли с ним по улице. Он спрашивал, как я живу, хорошо ли учусь, интересовался, как дела у моей мамы. Мне было девять лет, учился я нормально, но сказал, что хорошо. У мамы тоже все хорошо.
Мы дошли до магазина. Он что-то купил, мы еще немного погуляли и вместе вернулись домой. Я разделся, снял валенки, он тоже снял ботинки, шапку и пальто. Он остался у нас, но так и не сказал мне, кто он такой. И бабушка не сказала.
А вечером, когда мама вернулась с работы, она позвала меня на кухню и произнесла три слова:
– Это твой батя.

Художник Сергей Сергеев.