Гармошка

Со стороны Красной горки слышалось покрикивание пастухов, и откуда-то сверху, будто с небес, медленно спускалось к людям домашнее стадо. Его было видно с крыльца нашего дома, построенного отцовскими руками на самом краю села. В этот тихий час – после тяжёлого трудового дня – любил он хозяином постоять у калитки, здороваясь и переговариваясь с односельчанами, неторопливо идущими мимо нашей усадьбы встречать своих кормилиц с пастбища. Свою кормилицу, получившую от нас имя Роза за свой чёрно-бордовый окрас, мы встречали по очереди. Её, своенравную, надо было обязательно перехватить вовремя, не то отобьётся от стада и уйдёт, покачивая непокорной головой, в степь, чтоб ещё пощипать травки на вольной волюшке...
Утишалось вслед за солнцем беспокойство уходящего навеки дня, завершались все привычные дела и заботы. Подоив Розу, мать шла с ведёрком по двору, по пути наливая парного молока кошке с котятами. Отец, дожидаясь ужина, обходил сад-огород и, хрумкая прозрачным «медовым» яблочком (сквозь солнечную мякоть его просвечивались зёрнышки!), присаживался на длинной лавке напротив крыльца.
Вечер как вечер – всё как всегда. Но наутро планировалась поездка матери в Михайловку, и у младшего поколения семьи настроение было слегка приподнятым. (В родительском доме к тому времени нас оставалось четверо – старшая сестра Тоня была уже замужем). Все мы в тот вечер ждали, когда ж наконец отец сядет за стол, подвинет поближе к себе стеклянную чернильницу, расправит большой ладонью тетрадочный листок и аккуратно запишет на нём все наши просьбы и пожелания – «в памятку для матери». Ездила она туда нечасто, всё больше по надобности. В этот раз они с отцом много всего намечали купить – не за горами был новый учебный год. А наши заказы, по нынешним меркам, были, конечно же, скромные, да и по тогдашним меркам – тоже. Понимали (мать вложила в наши головы накрепко): «отец на всех тянется один...». Но, не думаю, что очень уж хорошо понимали мы в те годы, как непросто было родителям дарить нам ещё и детскую радость, и как старались они, несмотря ни на какие трудности, чтоб всё у нас было не хуже, чем у людей. Как сейчас вижу синий, исподлобья, с чуть приметной улыбкой отцовский взгляд, когда составлял он тот список из детских желаний, невдомёк мне было тогда, что и сам он получал от таких «совещаний» несказанное удовольствие.

Утром («чуть свет»), когда мы все ещё крепко спали, он проводил мать на остановку. И весь тот памятный летний день тянулся, кажется, целую вечность. Вечером отец встретить автобус не успевал – был ещё на работе. И мы решили по-своему. Тая, вторая по старшинству сестра, осталась дома на хозяйстве, а нам – четырнадцатилетней сестре Вале, братику Коле (ему было тогда семь) и мне – велела встречать мать. Мне шёл одиннадцатый год. Хорошо помню, что примчались мы на остановку задолго до прихода автобуса. Ждали, ждали! О чём-то говорили, во что-то играли, то и дело поглядывая на дорогу, – ладошки домиком. Потом, чтоб скоротать время, решили добежать до пруда и обратно. Добежали. Постояли на плотине, на деревянных мостках под могучими тогда ещё вербами (корявыми своими корнями уходили они, казалось, в самую глубину пруда...). Поглядели, как дядь Коля Вакал – сосед, что жил через дорогу напротив, настраивает «на зеркального карпа» удочку. Забросил! – круги по воде... Как же хотелось в эту чистую воду прямо с мостка «сигануть» и «сплавать», но припустили назад: не опоздать бы!
Вот и подкатил наконец старенький ЛАЗик. Скрежетнула дверь, и на порожках показалась мать. Крепдешиновое коричневое платье в горошек с белым кружевным воротничком (памятное – на всю мою долгую жизнь!), чёрные косы корзиночкой... Хоть и была казачка потомственная, но в отличие от сестер даже и намёка на казачий стиль в её одежде не было. Любила, чтоб всё по моде, да и отцу, я помню, так больше нравилось. В руках у неё, к нашему удивлению, ничего не было, лишь из-под мышки торчала свёрнутая в трубочку пустая сумка. Встала на дороге, расправила на подоле складки и, стряхнув с них невидимую пыль, посмотрела на нас как-то не так – то ли радостно, то ли... виновато. Непривычно, в общем, посмотрела. Оглянулась на водителя, улыбчивого парня в кепке набекрень, как бы ожидая от него чего-то. А он и впрямь вышел из-за руля, по-деловому заскочил в салон и выставил оттуда на дорогу чемодан – новенький, с блестящими застёжками. «Забирай, мать, некогда мне!» – крикнул незлобиво и без лишних слов – снова за руль, загремел на своей технике дальше, оставив нас размышлять над происходящим в клубах густой дорожной пыли.
Странный этот чемодан мать бережно переставила на обочину дороги, потрогала замки, словно проверяя надёжность и, взглянув на нас снизу вверх, вдруг всё прояснила разом: «Гармошка тут». Не дав опомниться, тут же велела: «Несите по очереди – тяжёлая она». Не знаю, какую реакцию на эту неожиданную покупку ожидала мать, но когда мы наконец по-настоящему уразумели, ЧТО несём домой, радость переполнила до краёв. Да она просто не умещалась там, где живёт человеческая душа! У нас теперь новая гармошка! Коля, усердно пытаясь помочь то Вале, то мне нести чемодан с драгоценным грузом, несколько раз просил остановиться и посмотреть, какая она, эта гармошка. Не разрешила мать.
Но всю дорогу мы почему-то больше говорили не о новой, а о той гармошке, которая лежала дома. Старенькая уже совсем, не раз ремонтированная, с потёртым мехом и ремнями... А так она голосистая! Вон как поёт по вечерам на всё село! А на свадьбах! – всегда слышно её издалёка... Только часто стала отца подводить во время игры: то клавиша заляжет, то крепление у ремня ослабится, а то и вовсе недавно пришлось на басовый ремень кожаную латку накладывать – протёрся совсем от времени. Но при любом её «поведении» отец-то ни разу и бровью не повёл. Гармонист он у нас, как люди говорят, от Бога.

До дома дорога неблизкая. Мать, поспевая за нами, в разговор не вмешивалась, думала о чём-то своём, и лишь про старую гармошку слово своё вставила: «Пригодилась она тебе, сынок». «Да! – согласились мы дружно. – Ещё как пригодилась! Вспомнили, как именно на ней, и поныне сердцу дорогой и памятной, Коля впервые – в три с небольшим года – самостоятельно сыграл мелодию частушки, которая называлась «Семёновна». Грамотно, по отцовской науке сыграл. Его тогда ещё из-за той гармошки почти и не видно было... лишь чубчик да глазищи – серьёзные! Но это отдельная семейная история – самое её начало, определившее всю дальнейшую судьбу моего брата как профессионального музыканта... 
А в тот незабываемый вечер мы уже входили в калитку. Валя, подойдя к лавочке, осторожно поставила на неё футляр с драгоценным грузом. Коля – сразу к матери, и уже настойчиво попросил, как приказал:
– Покажи гармошку, ма!
Тая, молча наблюдавшая за нами с крыльца, пошла навстречу, сняла чемодан с лавки и, шагнув на крыльцо, строго, как умела только она, сказала:
– Вот сейчас все вместе и посмотрим.
Прошла в горницу, поставила чемодан прямо на стол. Присела на корточки к застежкам и – как будто только этим и занималась всю жизнь – сразу же обе: щёлк! Стоя к нам спиной, не спеша открыла и... бережно перевернув, поставила гармошку лицом ко всем. В полной тишине, отступив на шаг, моя сестра, всегда сдержанная в похвалах и эмоциях, тихо восхитилась: «Хорошая...». И сразу – все четверо! – мы радостно оглянулись на мать. А что же она... И сегодня, сквозь время, я вижу, как облегчённо вздохнув, словно только и дожидалась у порога этого слова «хорошая», прошла к дивану, как присела устало, на колени руки положив... И как тихое мудрое счастье светилось в её глазах... Потом молча смотрела, как благоговейно – другого слова просто не подобрать – дотрагивались мы до перламутрового корпуса гармошки, инкрустированного по художественной росписи переливчатыми разноцветными камешками... Рассматривали узоры орнамента, мастерски выполненного рукой неизвестного умельца. И, помню, что Коля не устоял. Отстегнув сдерживающие мех ремешки, прошёлся-таки тонкими пальчиками по клавишам. Оглянулся на мать: «Голосистая?!» Улыбнувшись, она кивнула: «Подождём отца. Наиграешься ещё». 
...Отец долго гремел во дворе умывальником, поглядывая на открытую в веранде дверь. Наверное, впервые за всю семейную жизнь никто не встретил его на пороге. Наблюдая за ним из глубины комнаты, мы заговорщицки перешёптывались, предвкушая его удивление и всё-всё, что уже испытали сами. Он вошёл в дом как всегда шумно, сразу как будто заняв в нём пространство всех комнат. И мы, притихшие за дверной занавеской, услышали его громкое, сердитое на сей раз: «Дома кто есть?». В ответ ему – тишина... только ходики на буфете тикали, казалось, громче обычного, да святой лик Богородицы из переднего угла успокаивал: « Радуйтесь – в меру...» 
Ещё несколько мгновений затаенной радости и, откинув занавеску, он шагнул к нам в горницу...

Не берусь описывать ничьих эмоций, потому что смотрела я вместе со всеми только на отца. Он, конечно же, увидел гармошку сразу, но ожидаемой реакции не последовало. Высокий, статный, прислонился он плечом к дверному косяку, смотрел спокойно – по кругу – на всех. Ни удивления, ни радости при взгляде на гармонь.... Мы уж было слегка приуныли. И вдруг из самой глуби его серьёзных глаз – как ни старался! – улыбнулась-таки и дрогнула душа музыканта! И лишь тогда мать встала и подошла к столу, где на жёлтой цветастой скатерти красовалась гармошка. Слегка волнуясь, объяснила свой странный поступок: «Увидала её – на прилавке стояла... Сам видишь, – какая... Я и – не утерпела...». 
И никакие объяснения были больше не нужны! Всё ведь так понятно...
Отец неторопливо присел на стул и, как бы изготовившись на игру, кинул матери короткий взгляд: «Ну-к, дай..». Бережно, словно ребенка из люльки, вытащила она из футляра гармонь, поставила отцу на колени. Привычным движением он закинул ремень на плечо, осмотрел внимательно гармонь, примерился... и – сверху вниз, и – снизу вверх – по клавишам! Дальше – красивый, звонкий аккорд! Второй, третий... И отозвалась гармошка гармонисту. Ещё как отозвалась! Задрожала мехом, загрустила в переборах разливисто, показывая голосистость свою, красоту звучания... Кажется, что и волновал-то он её вполсилы, с грустинкой глядя, как всегда, в какую-то свою неведомую даль, но заполнила мелодия всё вокруг! И души наши тоже заполнила до краёв. Валя, озорно стрельнув кареглазой искоркой в сторону всегда серьёзной старшей сестрички, вдруг подхватила её за тоненькую талию и... закружила с подскоком по комнате – в ритме вальса! «Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали... Товарищ, мы едем далё-о-ко, подальше от нашей земли...» Я – с таким же настроением – к Коле! Но он, вставая на пальчики, тянулся уже за старой гармошкой (она всегда почётно стояла на высокой кровати, заправленной по всем канонам казачьего уклада). Взглянув в его сторону, отец остановил игру: «Иди-ка сюда, сынок». Посадив его на своё место, он аккуратно передал ему ещё не остывшую гармонь, и, обернувшись к кровати, ловким движением сильной руки подхватил за ремень свою, любимую. Сел напротив, рядом с матерью. Воспользовавшись паузой, она напомнила было про ужин, да где там!.. Долго ещё отец и сын настраивались на игру, давая друг другу аккорды, выбирая тональность. А потом... зазвучали в родительском доме сразу две гармошки, нисколько не уступая одна другой в переборах, волнуя сердце душевной глубиной напевности...
За ужином отец серьёзно сказал: «На мамку, ребятки, не обижайтесь. Она у нас... лучше всех!». И, положив ей руку на плечо, улыбнулся: «Вот только в следующий выходной придётся нам снарядить её по тому же маршруту ещё разок... Как ты смотришь на это? А, мать?» 
Кивнула согласно, разливая молоко по стаканам: она, конечно же, смотрела на это положительно...

***

С тех пор прошла целая жизнь. Но и поныне живёт во мне, как и в каждом человеке на свете, мелодия души родительского дома. В минуты испытаний, печали иль радости пробивается в сердце из светлых тех далей – то словом молитвы, то светом окошка в ночи, то голосом гармошки голосистой... А то – взглядом тихим и тёплым, стекающим со старых фотографий и икон... Дарует силы. Бережёт душу.

Художник Ольга Калашникова.