О бесстрашии

Мы совсем рано начинаем играть в героев или, по крайней мере, пытаемся ими стать. Первый раз я увидела страх в глазах своего ребёнка, когда ему было около пяти месяцев – резкий шум от падающего со стола предмета заставил его дрожать и плакать. С тех пор подобное повторялось часто, пока он сам не научился бросать предметы, зажмурив перед броском глаза. Пока малыш сам не научился пугать других…
Страшнее всего – потерять страх. Хотя в современном понимании мы воспринимаем бесстрашного, как свободного, это отнюдь не так. Страх должен быть присущ нам, как некая оборонная крепость. Он не даст нырнуть нам в озеро, заполненное крокодилами, и быть съеденным живьём. Ведь требовать от Бога чуда и бросаться под колёса так же странно, как путём инквизиции пытаться выявить колдунов. Страшно по-настоящему – это когда человека не смущает убийство ради наживы; когда к девушке в тёмном переулке начинают приставать, а она не боится; когда матери не страшно бросить своего беспомощного ребёнка на улице. 
Сегодня вокруг твердят о том, что нужно избавляться от своих страхов. Прыгнуть с моста, доверившись верёвке, поджечь шины, поверив идеологии, лечь под нож ради красоты. Мир вовлечён в фаустовскую скуку:

Пускай тогда в разгаре наслаждений
Мне смерть придёт! 
Фауст, Гёте

Фауст готов продать душу дьяволу, потому что его покинуло чувство страха перед плохим, границы восприятия добра и зла стёрты.
И сартровская тошнота обволокла собой единый организм «социализированного» общества. Бесконечное пролистывание лент в социальных сетях, без остановки рыдающая и хохочущая музыка в ушах не оказывают человеку услуги. Свободные ноги и руки, которые освободились-то вследствие продуктов прогресса вроде различных видов транспорта и интернет-покупок, ноют от бездействия. Грациозность танца, его торжественность и символизм превратились в танец мухи, дребезжащей лапами впустую, мухи, которая потеряла возможность летать, усевшись на липкий мёд. 

Современное общество в своём большинстве не боится ничего, а всё потому, что многое от него скрыто, а то, что осталось, воспринимается как должное. Для него разлагающийся труп на экспозиции – это искусство. И только потому так случилось, что в повседневной жизни им не приходилось видеть обезображенного смертью, временем и внешним воздействием человека. Они готовы будут даже съесть это гниющие человеческое мясо в ресторане, только чтобы убедить себя в том, что они бесстрашны, только чтобы им никогда не приходилось видеть нечто подобное по дороге на работу, в транспорте или у себя дома. И потому король может быть голым, «Чёрный квадрат» – картиной, а Дэмьен Хёрст – художником.
А откуда же тогда взяться героям, спросите вы. Герой не бесстрашен, он жертвенен. И в этом большая разница. Герой не станет одинаково послушно пробовать на себе всё, что должно вызывать страх. Ибо страх защищает нас от дьявола. И если тебе предлагают наркотики, а ты отказываешься, значит, в тебе кипит страх, который не впускает всё нечистое в тебя. Неверно будет сказать, что жертва – осознанное избавление от страха, просто жертва выкупает добро ценой потери страха, герой принимает на себя страх других. Прометей не из любопытства шёл на гору, где ему клевали печень. Если страх служит защитой от дьявола, то жертва становится победой над ним. Бескорыстный прыжок в глаза страху, непосильный для логики и трезвого разума, демонстрирует, как холостое оружие уничтожает злейшего врага.
Человечество сегодня утратило страх перед властью, утратило страх и перед Богом. Не зря нам знакомо понятие именно Страшного суда. В этот момент все страхи, которые мы когда-либо отсекали, давая дорогу злу, вернутся к нам. Страшен ли сам Господь? Нет, страшен я, лишённый ранее страха по собственной слабости. Значит страх – это удел сильных. Под стать современным реалиям сравнение с казино: выигрывает только тот, кто вовремя обуздает своё бесстрашие. Система инвестиций также построена на риске, но если не рассчитать всех возможных страхов и не защитить себя, то можно прогореть. 

Современного, конченного во всех отношениях человека нельзя назвать трусом, тогда бы мы его пожалели, простили и погладили по головке, как ребёнка, который боится остаться один в тёмной комнате. Он изжил из себя эту трусость не для того, чтобы защитить кого-то, а для того, чтобы самому творить зло. Интересно, что традиционное представление ада – это котлы с грешниками, около которых бесконечно подкидывают дрова в огонь черти. Зло за соучастие с ним платит злом. Не то, что киллеру платят деньги за убийство, не то, что женщине лёгкого поведения платят за утехи, расплачиваться приходится самому, причём именно кровью. Хотя, как мы помним, деньги – тоже зло. Страх – это способность поверить Богу, в ценность и сокровенность дара собственной жизни. Для тех, кто убежал от него, жизнь представляется чем-то, чем можно торговать в зависимости от ситуации по-всякому. Для них жизнь – это билет в один конец, а потому они спешат сойти на каждой из станций. 
Осознание собственного страха ведёт за собой поиск заступничества. Ведь должен быть кто-то, кто защитит ребёнка, испуганного доктором со шприцом-вакциной в руках? Конечно, мама. А бедной матери задыхающейся девочки из рассказа Булгакова «Стальное горло» на кого уповать? Вверяет ли она свою судьбу врачу, который разрежет тоненькое горлышко маленького ребёнка, голос которого ещё звучит, как у цыплёнка? Формально – да, но в минуты, пока её кровинка находится в операционной, в страхе потерять свой единственный смысл жизни она просит защиты у Господа.
Упрощая и низводя отношения детей Божьих с Богом, стоит сказать об отношениях с нашими земными родителями. Из собственного опыта могу сказать, что все мои драматичные настроения прежде, до рождения ребёнка, развивались до пика, которым каждый раз была типичная мысль эгоиста: «А вот если я сейчас вдруг умру, им станет меня жалко, они будут меня оплакивать!». Направляясь в университет на сессию, оставив маленького ребёнка с мужем, вдруг, испугавшись такого большого мира, в который я попала после привычного кормления по требованию и выглаживания пелёнок, я поймала себя на слезах: «А вдруг я внезапно умру, как там будет житься моему сыночку и как страшно, что я больше никогда не увижу его улыбки». (И здесь о причине следующего можно только догадываться: или материнство сделало меня мудрее, или я была сплошным пеплом ранее, а теперь понемногу начинаю взрослеть.) 

«O tempora! O mores!» – спешим заметить мы и как бы скорбно вздохнуть над эволюционной деградацией ценностей общества. Но один случай с моим маленьким сыном раз и навсегда заставил меня сказать: «Времена всегда одинаковые». Мы собирались в поликлинику и спешили на автобус в город, в коридоре я одевала малыша, себя, брала всё необходимое в дорогу. Малыша посадила в переноску и отложила в сторону, чтобы обуть сапоги. Какие стулья? Обуваюсь на весу и, спеша, опираюсь на ручку коляски. Коляска была не на тормозе, и заднее колесо отъехало, прокатившись по крохотным беленьким пальчикам любопытного сына, который успел подползти к колесу. Стечение обстоятельств. Через две минуты я уже бежала с сыном к остановке сама не своя, придумывая себе, что нужно делать рентген и что это из-за моей спешки и глупости бедный ребёнок страдает. (К слову, на руке не осталось ни синяка, ни царапины, а пухленькая кожица приобрела свой привычный цвет уже через десять минут после случившегося). Так вот, я шла и молилась, и впервые показалось мне, что нужно обратиться к самой главной маме, к Деве Марии. Ещё минута моих мыслей заставила меня рыдать, потому что первый раз за всю свою жизнь я представила (и чувств своих не могла в себя вместить), что пережила Богородица, когда видела распятого своего Сына. И вот эта ниточка между ней на Голгофе и мной в коридоре около коляски, – она пронзила время насквозь. Его, этого времени, больше не было. Когда ты чувствуешь любовь или покаяние, когда ты дочь или мать – времени нет вообще. Именно потому – времена всегда одинаковые. И палач – это всегда палач, безотносительно к тому, как это происходит: с накинутым на голову капюшоном посреди средневековой рыночной площади или молча дома, управляясь в письме, адресованном ЦК КПСС. И не может грех быть неактуальным, а страх – пережитком прошлого. Просто, потому что у этих понятий нет срока годности. 
Страх – это ведь ещё и признание иерархии. Когда понимаешь, что родители выше тебя самого, а Бог ещё выше. Как поётся в песне: «Родительский дом – начало начал, Ты жизни моей надёжный причал». И от того мы знаем, что чего бы там ни случилось, мы сможем на них положиться и получить их поддержку. На что вообще может положиться «самостоятельный» человек, которому однажды станет страшно? 
Но «образцово современный» человек, который с гордостью провозглашает своё время эпохой, которая. наконец-таки, избавилась от религиозного типа сознания, это тот же язычник, который ни за что не примет единства, но всегда только будет поклоняться множеству. Конечно, в том смысле, что другого человека он не послушает, Бога назовёт архаизмом, а вот к какому-то новому веянию (тренду, как сейчас говорят) он готов пристать рабом. 
Войно-Ясенецкий на этот счёт писал: «То, что непостижимо “геометрическим умом”, станет понятно озаренному Христовым светом трансцендентальному сознанию внутреннего человека». Это всего и обиднее, он, этот бесстрашный человек, вооружается прогрессом, открытиями в области искусственного интеллекта и крионики, опытами с ГМО и прочими отраслями, которые спешат уверить: отвечать ни за что не придётся и бояться ничего не нужно, всё решаемо при помощи новых формул и новых цифр. Для него все, кто верит и верил в Христа ранее: наши с вами бабушки и дедушки – лузеры, которые не воспользовались возможностями научных открытий. 

Ф.М. Достоевский, «Бесы»: «Никогда разум не в силах был определить зло и добро или даже отделить зло от добра, хотя приблизительно; напротив всегда позорно и жалко смешивал; наука же давала разрешения кулачные. В особенности этим отличалась полунаука, самый страшный бич человечества, хуже мора, голода, войны, неизвестный до нынешнего столетия. Полунаука – это деспот, каких ещё не приходило до сих пор никогда. Деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, перед которым всё преклонилось с любовью и с суеверием, до сих пор немыслимым, перед которым трепещет даже сама наука, и постыдно потакает ему».

«Бесстрашие» – слово, которое заставляет задуматься о своей этимологии. И нам ближе всего кажется дуальное восприятие единого смысла этого слова: бесстрашен по-настоящему тот, кто страшится бесов. Потому что если человек боится сделать что-то благородное, то это уже трус. А тот, кто бесов приручает – обретает лже-бесстрашие. 
Страх к власти, к правительству уже давно потерян, нет забора, разделяющего людей от змия. И змий для каждого свой. Люди не боятся, а дружат с ним, потому что им позволено всё. Баба-Яга тоже поиграла-поиграла, а потом усадила на лопату и в печь. Но современный человек – не человечишка, а человечище, он же не верит в Бабу-Ягу, в Бога и в собственную силу воли. Потому что только сила воли может родить в человеке страх. 
Уколоть в морщинку – это не победа над старостью или смертью и не страх перед ними. Современный человек окончательно побеждён смертью теперь и здесь, без права реванша, без права на то, чтобы из мёртвого когда-нибудь стать живым.

5
1
Средняя оценка: 2.73707
Проголосовало: 232