Рассказы

Столб

– Приехали. Приехали, столб, мы с тобой. Конечная остановка. Твоя и моя. Дальше транспорт не идет, – Степан устало свалил столб на землю, распрямил спину, на которой нес, едва ли не упираясь носом в дорогу, деревянный столб-указатель, на прикрепленной к которому жестянке было написано черной краской: «Круглица». – Полежи пока. Отдохни. Настоялся. А все же у тебя неплохое занятие было, а? Не просто стоял – людям показывал, где наша деревня... где Круглица… Как милиционер на городских перекрестках. Туда, туда, граждане, шуруйте. К Степану... к Mapycе... к Лидке... Ну что, встанем? Или полежишь еще? Ну, полежи, полежи. Земля теплая. Я тоже посижу. – Он сел на столб. – Тебе вот, как другу, откроюсь: сегодня также выпил рюмашку...чуток. – Дохнул на столб. – Слышно? Есть немножко, не защищай меня, не заслужил. Вчера же зарекся: все, Степан, перекрываю доступ дурмана этого в свой организм, а проснулся – хочется невмоготу, аж в середке все скрипит, как в старой телеге. Так приспичило, как будто за угол иной раз... И не победил себя – допил, чтоб ей, холера ясная, всю жизнь икалось... допил, ага, что со вчерашнего в бутылке осталось. Хотя у меня запас имеется. Спрятал надежно. От себя, получается. На черный день спрятал. А живут же люди и не пьют, стервецы! Они что – из другого места на белый свет повылезали? Так нет же! Такие же. Послушай, а может, мне и в самом деле бросить? Что скажешь? Тебе, говоришь, все равно. А мне – нет. Но это мы подумаем, столб. Повыше голову. Хотя что тут думать! Все – бросаю! Раз и навсегда! Кранты! Еду в больницу, беру рецепт... поглотаю таблетки, так и быть. Но только же ты, столб, – ша! Hи слова про это. А то разнесут. Люди такие. Хотя если у них аппендицит вырезают или грипп пристанет, – я сочувствую по всем правилам. Все: не пью! Дай пять! – Степан притронулся рукой к столбу. – Сейчас, сейчас я тебя, так и быть, перенесу на новое место. Хватит там одному стоять в белом свете. Поближе к людям будешь... Поближе к народу...

Степан не заметил, когда к нему подошла Маруся, он только услышал ее сиплый старческий голос – из-за спины она не без улыбки спросила:
– С кем это ты, Степан, болтаешь?
– Со столбом! – сказал убедительно, как-то гордо.
– X-xи, друга нашел!
– Зато он язык за зубами умеет держать. И не пьет. А я – все, бросаю. Мне теперь товарищ непьющий нужен – чтобы было с кого пример брать. Ясно?
Маруся похлопала в ладоши:
– Поздравляю! Неужели бросишь?
– Как пить дать. На полном основании завязываю. Уже, можно сказать, бросил...
– Тогда тебе люди памятник поставят. На самом видном месте. Где раньше церковь была.
– Мне памятник стоит, – Степан смотрит куда-то вдаль, задумчиво, серьезно. – В центре деревни. Где солдат голову склонил... а я, Маруся, прохожу другой раз мимо и боюсь ему в глаза глянуть. Стыдно... на товарища моего крепко солдат тот смахивает... на сибиряка Петьку Шиляева. Как с него лепили памятник... Нет Петьки, а я, хрен старый, живу. Тьфу! Все, не пью... можно сказать.
– Ну, если действительно образумишься и перестанешь пить, то купи расческу.
Степан снял кепку, поплевал на ладонь, пригладил редкие седые кудряшки.
 – Костюм новый тоже купи. И женись, – не то шутя, не то серьезно советовала соседу Маруся.
– Ты что, сошла с ума? Это мне, Степану, еще и хомут на шею? Нет, не буду ни за какие пряники. С вами, бабами, только забота лишняя. Ты вот что, Маруся. Ты лучше помоги мне столб в беде не оставить.
– Зачем тебе этот крест? – пожала костлявыми плечами старуха.
– Не с тебя снял, – Степан подтянул столб поближе к забору. – Один стоит. Как сирота. А деревня наша теперь начинается вот отсюда... от моего дома. Запомни. Сжалась Круглица, как гармонь. Тут пусть и стоит.
– Пусть бы стоял, где власть поставила.
– Не место ему там! – строго сказал Степан и так глянул на Марусю, что той ничего не оставалось делать, как послушаться. – Не место! С собой столб не ровняй!
– Ну, как хочешь. Не тяжело, подержу.

Степан выкопал довольно глубокую яму, опустил туда столб, Маруся держала, а он присыпал его желтой землицей. Маруся, вздохнув, тихо, с горечью в голосе проговорила:
– Кому мы понадобимся – те найдут и без твоего столба.
– Сам понимаю: ему лучше стоять в городе, чтобы дети наши видели, в какой стороне Круглица... Не разрешат в городе воткнуть. Я бы натыкал этих столбов на каждом углу... Для Александров, Светок. Лидок... Вот... А может, по этому указателю, Маруся, и к нам придет счастье?
– Не пробовала. Не знаю, что это такое.
– Тебе тяжело понять, Маруся. Ты – баба. А вот мне иной раз хочется вернуться на тридцать лет назад, когда почти ничего не было на столе, зато много было за столом... Хм, Оля моя, как сейчас помню, балуясь, стекло в окне вышибла…. Валенком. В самый мороз... А тепло все равно было в хате... Колька с дружком в соседнюю деревню в гости побежал... Метелица-а-а-а... Свету белого не видать... Ночь на дворе, а его нет. Всю Круглицу на ноги подняли. В лесу, в поле из ружья палили в небо. А он на печи в Гуте сидит... греется около трубы, как кот, молокосос, а! Клавка – так та сапоги утопила... весной картофель мерзлый собирали на пресные блины... земля всосала – не вытащить. Босиком так и пришла... еле ноги оттерли. А может, Маруся, счастье все же когда-нибудь заглянет к нам?
 Маруся хмыкнула:
– Ну, если то счастье, какого тебе захотелось, то встречай. Едет. С бубенцами.
– А я верю! – выпучил глаза Степан. – Человек, получается, может возродиться, а деревня, значит, – нет?
– Я в такой философии не разбираюсь, – уступчиво-мягко сказала Маруся. – Держать столб?
– Хватит. Я давно его прикопал, – Степан помолчал, потом с легкой веселой улыбкой глянул на собеседницу: – И тогда опять придет праздник к нам. Песни... Танцы... Представляешь, Маруся?
– Нет, не представляю. Одичала я, видать.

Степан потрогал столб – хорошо ли стоит, громко и почти официально провозгласил:
– Так и я должен стоять! Как мой друг! Смирно-о!
– Ты что, Степан? Спятил?
– Нет, не спятил. Запомните: бывший плохой человек становится хорошим... авангардом, можно сказать! Прямо на глазах! А? – Он перевел взгляд на столб. – Ну что, родной? Видишь, как жизнь создана? Но ничего, я тебя в обиду не дам. И ни капли больше! Ни-ни! Все. Бросаю... вот только сегодня выпью за твое здоровье, столб, чтобы стоял ты прочно и долго на этой святой и грешной земле.
– И это говорит тот, который пить бросил? – с легким укором вздохнула Маруся.
Степан говорил, обращаясь к столбу, дальше:
– ... и никаких! Понял? – затем обнял столб, поцеловал. – Обмыть же тебя надо, новосёл ты мой!..
– Ты же пить бросил! – Маруся в сердцах плюнула и решительно потопала от Степана и столба, а сама, похоже, еще и подумала: горбатого могила исправит.
– Когда это столб переносили с места на место, а? – опомнившись, крикнул вслед Степан. – Да пошла ты!.. – и к столбу: – Не обращай внимания. Баба она есть баба. А мы – мужики! Погоди-ка! Погоди-ка! – Вскоре он исчез в своем дворе, затем вернулся с бутылкой и стаканом. – Сейчас... винца... чтобы стоял ты долго, чтобы тебе хорошо было тут... на новом месте. Плохо, что ты не пьешь... Придется мне и за тебя... Ну, будь здоров, столб! Живи! – Выпил, опять наполнил стакан. – После первой, как говорят, не закусываю. Кино смотрел... Ты же не видел, а я видел. После первой, говорит, не закусываю... Какой смысл в словах, а? Глубокий. Настоящий смысл. Ну, будь...– Опять выпил. – И после второй также не закусываю. Будешь стоять ты долго, столб. По тебе вижу. Мужик ты, а не какая-то там Маруська. Держись меня – не пропадешь. Шурупишь? Вижу, вижу. Эх, столб! Если бы ты знал меня раньше, то мы бы с тобой... ядрена в корень. Ух! Так и держаться, мужик! Хочешь, я тебе свою кепку отдам? На! Не жалко! Hоси! – Натянул на столб кепку. – О, так ты сразу помолодел лет на двадцать. Как парень стал. И не пьешь... Так ты совсем, елки-палки, жених. А что, могу и женить. С другой стороны деревни столб притяну. Рядом вкопаю. Стойте рядом. Общайтесь. Любитесь. Сделаем! Только, интересно, какого он рода, тот столб? Может, и баба он… Я немного прилягу, а тогда мы и сообразим это дело... Ты только напомни: могу подзабыть. Буду сватом я! – Степан, пошатываясь, добрался до скамейки и вскоре захрапел, а потом грохнул кулаком по дощатому забору. – Как везешь, бю... бю... бюрократ? С полки падаю. На поворотах полегче там!.. Тебе понятно, обормот?.. Тьфу ты! К сыну еду. В Крым... к Ваньке...
Проспавшись, старик посидел какое-то время на скамейке, отнес на подворье порожнюю бутылку и стакан, а потом вспомнил, что ходит без кепки, долго искал ее: нету. Еле слышно бубнил себе под нос:
– И куда она подевалась, зараза? Теперь же новую купить – без штанов останешься. Кто бы мог прихватить? Маруся? Лидка? А больше и некому у нас. Да и зачем она им? Яйца разве что куриные в нее собирать? – и вдруг заметил кепку на столбе, обрадовался: – Вот она куда забралась! Что, столб, поносить решил? Моя, дружок! Моя! Хотя и тебе она подходит, врать не буду. Но – моя. Прощай.

Не успел он натянуть кепку на голову, как услышал чуть ли не издевательский голос Лидки, третьего жителя Круглицы:
– Это ты, Степан, сегодня пьяный или нет? – та внимательно стала присматриваться к старику. – Что-то я не могу понять. Вроде бы и нет.
– Трезвый. Завязал, – на полном серьезе ответил Степан.
– Да ты всегда на одно лицо – попробуй разберись, какой ты. Не просыхаешь.
– Кто это не просыхает? – пряча глаза, сказал Степан.
– Лужа! – Лидка улыбнулась.
– Сухой. Сухой, Лидка! – Степан пощупал, не стесняясь соседки, то место, где у него иногда бывает мокро. – У-гу! А знаешь, почему сухой?
– Спал мало – не успел.
– Да нет! Чушь. Вино сухое пил – вот почему сухой. Понимать надо. А до вас, баб, пока дойдет... ну, что надо? Косить?
– Кажется мне все же, что ты где-то сегодня накосился. С утра.
– Kоси, коса, пока роса, – неожиданно для самого себя вспомнил поговорку Степан, к месту вставил ее в разговор с соседкой.
– Ты вот что, Степан. Приходи сегодня... Ивана моего помянем. Годовщина, – растягивая слова, почти полушепотом сказала Лидка.
Степан одобрительно крякнул, почесав нос, бодро ответил:
– Буду, буду, Лидуся.
– Только не обижайся, Степан, но без вина помянем.
– Ёсттвою прости, а! – старик поднял с земли метелку, которой все собирался подмести у калитки, и тут же швырнул ее во двор.– Без вина помянем…Ишь! Тогда давай прямо вот тут, на скамейке. Я ведро воды вынесу. Кружку. И выпьем.
– Нет, за столом. Я приготовила ужин.
– Эх, бабы, такую вашу! Мужика помянуть – и без вина! Иван твой перевернется там, в могиле, от такого поминания!
– Ты разве не знаешь, что за человек Иван был? Пусть хоть теперь у меня на столе ничего не будет, – вроде бы оправдываясь перед Степаном, сказала Лидка. – Ты, я, Маруся – и помянем.
– Что делается, а? Что делается? До чего дошли! Докатились! Нет, я дружка своего закадычного поминать водой не стану, как того хочешь.
– И не вздумай припереться с бутылкой! Не вздумай! – решительно заявила Лидка.
– Мое дело!
– Тогда лучше не приходи!
– Как это – не приходи? – обиженно глянул на Лидку Степан.
– Степа, я же поминок этих вовсе не хотела делать. Я ведь сказала ему, когда живой был: умрешь, негодяй, забуду на второй день, так и знай. Он же у меня в печенках сидит, Иван. Вот тут сидит... – показала рукой, где у нее таится боль. – Марусю попросила, если раньше отойду, чтобы рядом с ним не хоронили меня: живой опостылел. Так что и со своей бутылкой не приходи.
– А я сказал Ивану: когда умрешь, не позабуду тебя, братка. Как я в глаза ему гляну? Каким способом? Ответь мне.
– А я тебе сказала, что сказала. Мы тогда с Марусей посидим. Без тебя. Вдвоем.
– Лидка, опомнись, не бери грех на свою душу! – предупредил Степан.
– Грех? Какой грех? Это пить – святое дело? Да? Пить? – вскипела Лидка. – А о других вы думаете, когда с бутылкой дружбу заводите, булькачи? О женах, о детях – думаете? Он вот меня одну оставил. Под старость. Я была ему нужна только молодая, здоровая. А теперь сама коси, копай, сажай. Ему хорошо: там ничего делать не надо, в гробу-то…
– Так иди и ты... туда, – криво как-то усмехнулся Степан.
– И я пойду, а куда же денусь. Отгулял, паразит, на этом свете – и пошел себе, а ты тут горбаться.
– Пей не пей, а сколько дано – столько и будешь корячиться на этом свете.
– Неправда! Она, она, зараза, его скрутила раньше, чем надо. И тебя то же самое ждет.
– Завелась, завелась, молотилка, – поморщился Степан.
– Это же никому не говорила, что он выделывал. Сам работать ленился...
– Так и хорошо тогда, что умер, – сказал и закраснелся Степан: плохо сказал.
– Да и какой же работник из человека, когда его на похмелье лихорадка бьет? А водку ищет. Мне надо было бы его сразу прогнать, когда молодой была. Ногой под задницу – вон! Как поженились только, он уже и тогда показал себя... Никому не рассказывала. Стеснялась... Теперь расскажу. Послушай. Самогон я выгнала – новый дом строить начали, людей угостить собиралась. Новоселье сделать. Радость же – новый дом.
– Это да. Особенно тогда, после войны, тяжело было строиться, – согласно кивнул Степан.
– Спрятала я самогон и на работу колхозную побежала. Лен теребили, как сейчас помню. А он дома остался – ставни подгонял. Работаю себе, ни о чем плохом не думаю, а он, паразит, все перештыковал лопатой в огороде, сено переворошил – искал ее, заразу... Я уже знала его повадки, грешок водился, потому и спрятала. Не нашел. Тогда что он делает, холера? Знал же, паразит, что самогон в большой банке был, налил в порожнюю банку чуть поменьше воды, поставил на стол, хлеба нарезал, луковицу положил, а сам смотрит, когда я на обед бежать буду. Только я порог переступила, он пьяным и прикинулся. Лежит и стонет. Оборвалось что-то у меня внутри, как только увидела, что половина самогона выпито. Руками всплеснула: "А такую твою! В корчи спрятала – и там нашел!" Натолкала ему хорошенько тумаков, за банку с водой – тогда же не знала, что там вода – и перепрятала. А сама опять на лен. Не успела порог переступить, а он к корчам, поразбросал их, нашел самогон и почти весь выпил. А?

Степан смеется до слез на глазах.
– Такое вот было у меня с Иваном новоселье, – горестно вздохнула Лидка. – Ты чего хохочешь? Смешно тебе? Сам же над собой и ржешь.
– А не рассказывал! А не рассказывал! – смахивая рукавом слезы, крутил головою Степан. – Ну Иван, ну артист! Райкин!
– Такие спектакли он часто устраивал. Этих анекдотов он придумал на своем веку уйму. Так что не приходи, Степан, с бутылкой. Не надо. Не могу я смотреть на нее.
Степан вздохнул, искоса глянул на Лидку:
– Так зачем же тогда поминки? Картошки с огурцом налопайтесь с Марусей и песню затяните.
– Петь, может, не споем, а поплакать поплачу. Все же я от него четверых детей родила. Приходи... – ни слова более не сказав, Лидка потопала к своему подворью.
– Лидка! – крикнул вдогонку Степан.
– Чего? – повернулась старуха.
– Я дома... чарку... так и быть. А тогда прибегу. Ага? – как бы извиняясь, уже тихо произнес Степан.
– Только пьяным не будь в моем доме, – предупредила Лидка почти гневно.
– Тьфу! Такая наша уже мужицкая участь: умрешь – и не помянут как следует, – Степан потоптался на одном месте, вспомнил про метлу, которую прежде забросил на подворье, сходил за ней и принялся наводить порядок перед своей избой. – Сейчас мы, сейчас...
Он обычно любил выпивать на скамейке. А чего? Людей в Круглице нет, кроме Mapycи и Лидки, никто не прицепится, чтобы и ему капнул, да и воздух чистый, густой. А тут потопал в дом. Рассуждал: «А то еще Лидка заприметит, что более обещанной чарки проглотил. Ну ее!» Приготовил закуску – кусочек хлеба и молодую луковицу с перышками, наполнил стакан, чуток налил во второй – для Ивана. Поднял свое питье, вздохнул:
– Иван, ты слышишь меня? Поминать тебя буду. Подготовься. Сегодня год, как ты ушел от нас, друг мой любезный. И выпить не с кем. Один остался. Эх! Cпи спокойно, дружок. – Выпил. – Как слово давал при жизни, за тебя, братка, и выпил. Кто же, если не я? А твоя баба, Лидка, не поминает по-нормальному. Ну, ты же знаешь ее, не тебе говорить. Стервы они, бабы! У нас тут, Иван, перемены большие. Рынок надвигается. Пенсия каждый месяц новая. Водка дорогая. Так что, может, и хорошо, что ты вовремя ушел... не видишь всего этого кавардака. Эх, попивали, попивали мы с тобой, братка. Было-о. Где вы, золотые дни? Верните Брежнева. Ну, Иван, еще разреши за тебя. – Выпил. – Вот и хорошо. Ну что тебе еще сказать про житье-бытие? А хрен его знает, что. Я тут один средь баб – как подсолнух в голом поле. Ага. Лидка твоя еще здоровая, что кобыла. С Марусей они спелись, а больше не с кем. Одна за одной ходят, как привязанные. Не пьют. Чего нет, того нет. А в Хатовне есть бабы, которые мужикам не уступают. А они – нет, держатся молодцом. И меня еще воспитывают, бывает. Наставления читают. Мораль. «Не пей, Степан, а то скоро с Иваном встретишься». Видал? А мне, может, и хочется встретиться с тобой, посидеть, как в былые времена. Только, Ваня, не там, где ты теперь, не-ет. Если бы у меня за столом... или, в крайнем случае, на моей скамейке. Давай споем? Ты ж моя, ты ж моя перепёлочка-а-а... Иван, помогай! Ты ж моя, ты ж моя, перепёлочка-а...

Поминки Степан проспал.
Утром следующего дня Степан выкатил велосипед, старенький, скрипучий, но колеса кое-как крутятся – можно рулить. Он иногда это и делает, особенно когда надо в магазин на центральную усадьбу. После вчерашнего в Степановой голове – все равно как черти в ступе мак толкут... Старик медленно, неуклюже цепляет на руль велосипеда сумку с бутылками. Им в сумке тесно, напил в последние дни много, и они выпадают из сумки на землю. Степан матерится, не сдается, подбирает посуду, втаптывает, словно сумка резиновая. За этим занятием его и захватили Маруся с Лидой.
– Куда? Не пустим! – над ухом старика прогремел властный голос Mapyси.
– Никуда не поедешь! – это уже Лидка.
– Лидка, спусти колеса, у него нет насоса.
– Правильно! – Лидка вытащила золотники. – Теперь не поедет.
Степан наконец понял, что происходит. Безнадега. Если женщины взялись за свое – сделают, тут у них и азарту, и задора хватит. Отступая в сторонку, старик взмолился:
– Бабы! Бабы-ы! Вы же... вы же страшнее немцев! Что вы делаете?
– А если вздумаешь без велосипеда идти за вином – свяжем. Лидка, веревка есть? – Маруся сняла сумку с бутылками с руля, покатила велосипед под сарай.
– Найдем!
– А теперь выноси стул, – поставив велосипед, глянула на Степана Маруся, притопнула ногой. – Стул, говорю! Или табурет!
– Зачем? – удивился Степан.
– Выноси!
Пока Степан ходил за стулом, Лидка шепнула Mapycе:
– Что это ты, девка, задумала?
– Подожди, я и сама еще не знаю, – также шепотом ответила Маруся. 
 Степан принес стул.
– Нате, – сказал он чуть раздраженно.
– Садись, – приказала Маруся.
– Ну, сел.
– Лидка, становись поближе ко мне, – Маруся дернула Лидку за рукав.
– Закурить... это хотя можно? – кривясь, попросил разрешения Степан.
– Кури, – разрешила Маруся.
Степан пытается прикурить, но спичка никак не может встретиться с папиросой – трясется рука. Лидка помогает прикурить.
– Спасибо, Лидуся, ты человек, – поблагодарил Степан.
– Ты меня не хвали, – несмотря на хорошее слово, Лидка легонько дернула старика за ухо. – Не хвали, хитрец. Эх, Степан, Степан! А ешь как? Попадаешь ли ложкой в рот?
– Не-а. Пока не выпью – не попадаю, – все равно как ожидая сочувствия, искренне признается тот.
– Ты, Степан, не обижайся на нас, – это уже Маруся. – Добра тебе желаем. Спасти тебя хотим. А то вчера опять отметился…
 –Неужели? – остолбенел Степан.
– Вот, он и не помнит, Лид, ты смотри, а! Председателя же ты вчера едва не побил... За грудки схватил: ты почему это Ивана не помянул? И не стыдно?
 – Что же будет, а? – глубоко вздохнул Степан.
– Не знаем мы. Но поскольку ты один у нас сосед, то мы и должны думать про тебя.
– Не оставим в беде, как того хочешь, – поддержала Марусю Лидка.
– Думайте. Жду. Ну, а стул зачем? Электричество сюда не подтянули случаем? – старик пошарил глазами вокруг стула, на котором сидел: он иногда и пошутить любил.
– Мы хотим для тебя песню спеть, – почти в самое ухо сказала Степану Маруся. – Повеселить тебя хотим.
– Посиди, как в клубе на концерте, – голос Лидки звенел над вторым ухом.
– Бабы! Отпустите! Не нужен мне ваш концерт, Зыкины! Последний раз. А?
– Лидка, затягивай!
И Лидка затянула: «А ў суботу Янка ехаў ля ракі... пад вярбой Алёна мыла ручнікі...»
А потом старухи затянули вместе: «Пакажы, Алёна, хлопцу земляку, дзе тут пераехаць на кані раку...»
Степан решил перепеть-перекричать Марусю с Лидкой и затянул, на сколько хватило духа, свою единственную и любимую песню: «Ты ж моя, ты ж моя пере-пелочка... Ты ж моя, ты ж моя-я-я-я-я!..»

Женщины сдались, но не до конца, концерт на этом не заканчивался, и Маруся предлагала своему единственному слушателю:
– Может, тебе сказку рассказать?
– Бабы, последний раз! – Степан скрестил руки на груди, в его глазах была мольба о помиловании. – Сегодня – и все, точка! Я сам себе слово дал. Я же умру... Умру я! Вам не жалко меня? А, бабы? Не жалко?
– Не дадим тебе умереть. Лидка, начинай танец!
– Бабы-ы-ы! – Степан встал со стула, топнул ногой, и его было далеко слышно. – Бабы-ы-ы!..
– Один ты у нас остался мужчина, сберечь тебя хотим, – Маруся посадила Степана опять на стул, погладила по голове, чмокнула в щеку. – Единственный... любимый наш.
Лидка также гладит Степана по голове:
– Милый... любимый... дорогой… 
Маруся продолжает:
– Красивый... золотой... Ягодка наша болотная...
 Наконец Степан дернулся на стуле, вскочил, замахал руками, словно отгонял пчел:
– Вон! Вон! Кыш от меня! Да что же это с вами, старые кошелки, делается? Вы нормальные или одурели?
Не обращая на Степана внимания, Маруся приказала:
– Гармонь, Лидка!
– Меха мыши сгрызли!
Тогда Маруся взглянула на Степана:
– А где твоя балалайка?
– Струны нет! – Степан совсем, кажется, вскипел.
– А мы и так спляшем, – Маруся тянет Степана танцевать, тот упрямится, отбивается, как только может.
На выручку спешит Лидка. Степан едва переступает ногами, женщины раскручивают его, словно юлу, "играют" губами, и на деревенской улице поднялась пыль.
– Маруся! Лидуся! Сжальтесь! Смилуйтесь! Вы люди или кто, такую вашу мать!.. – просится Степан, хватает ртом воздух, будто рыба, выброшенная на берег. – Хватит! Хватит! Упаду! Кто вы, я спрашиваю? Варвары вы!
– Мы – бабы! – смеется Маруся.
Концерт продолжается. Женщины также устали. Степан же вскоре распластался на земле, долго не мог отдышаться и говорить ничего не говорил – жидковат, не те годы: устал основательно.
– Ну, так пойдешь за вином? – скосив глаза на Лидку, повисла над Степаном Маруся.
Степан едва заметно покачал головой, и его хватило только на одно слово:
– Нет...

Когда женщины пошли по домам, Степан встал. Отряхнул пыль с порток, устало прислонился к столбу – и они вместе полетели на землю. Так и лежали некоторое время. Потом Степан зашевелился, погладил рукой столб, нежно, словно тот живой, сказал ему:
– Как это мы с тобой так, а? Или ты тоже решил потанцевать под бабскую музыку? Они закружат. Они умеют. – Он встал на ноги, слегка тряхнул головой: – Во, голова как не своя. И похмеляться не надо... Все плывет... все кружится. Вставай, вставай и ты, столб. – Поднял столб, укрепил. – Стой. Стой, братка. Так-то. Лицом на юг... к солнцу... теплее будет. Я сейчас... Подожди меня. Я быстренько...
Через какое-то время старик вернулся с охапкой веников.
– Тебе скажу, столб, по секрету скажу... Я детей своих вызвал. Всех детей... Виноват я перед ними, а может, и они передо мной... ведь как жена умерла – не едут... и носа не показывают. А зачем ехать? Что у меня возьмешь? Живность не держу, огород запустил. А веники новые, крепкие... Дубовые... Девять штук. На один день, на пятое число детей вызвал. Приедут когда, я каждому из них по венику – и пусть секут, секут меня что есть силы. Заслужил. Заслужил Степан. Пусть отпишут мне коллективную взбучку, может и поумнею... хотя и поздно уже умнеть... поздно... – Степан кидает веники перед столбом. – Это Кольке... Ольке... Ваньке... Светке... Лариске... Сашке... Егорке... Клавке... Петьке...

Хлопчушка

Где-то в конце мая, как только городские клумбы вспыхнули-загорелись всеми цветами радуги, Катьку цапнули прямо за руку на клумбе перед общежитием. И кто – старый, на вид неказистый, всегда сонный, будто та прошлогодняя муха, дед Михалыч. Он подстерег девчонку, выдержал надлежащую паузу, пока та не втянулась в запрещенное занятие (а цветочки, кстати, Катька рвала не спеша, все равно как на лугу или в своем деревенском палисаде) и, решительно выдвинувшись из-за телефонной будки, громко потребовал:
– Стоять!
Катька и остановилась. Другая бы дала стрекача, а она – нет, она улыбнулась Михалычу, показала букет:
– Красивый, правда?
– Стоять! – повторил старик и молодцевато очутился около девушки, взял за руку. – Ага, попалась! А я думаю, кто цветы истребляет. Ты, значит, королева. Да-да. Ну, пошли, значит? – Михалыч потащил Катьку за собой в общежитие, не переставая сыпать словечками: – Это же надо – городскую красоту уродовать!.. Люди, значит, втыкают семена, поливают, приглядывают...
Катька молчком плелась за стариком, не выпуская из рук красивый букет, а дед продолжал воспитывать ее:
– Если же каждый по одному цветку... по одному цветку даже сорвет если каждый – что же будет, а? Где же наберешься этих самых цветов? Непорядок! Распустились, понимаешь!

Перед входом в общежитие Катька все же заупрямилась:
– Михалыч, отпусти. Михалыч, мне же цветы срочно понадобились, а купить не за что. Слышишь, Михалыч?
– Знать не знаю!
– Ты же хороший человек, Михалыч. Ты же воевал.
– Для того и воевал, чтобы цветы росли!
– Я понимаю. Это патриотично, это меня тронуло. Будь другом, Михалыч. Хочешь, я тебя поцелую? Хочешь?
– Знать не знаю!
Катька все же чмокнула старика в щеку, но и это не помогло – на следующий день ее поступок разбирали на собрании в цехе. Собрание проводили не специально, чтобы приструнить в воспитательных целях крановщицу Катьку, нет, так совпало, что оно было запланировано – накопилось много производственных вопросов, которые надо было немедля решать, а в конце и о ней как бы вспомнили.
– Давай, Михалыч, что там у тебя? – поднял глаза на старика начальник цеха Лисов.
– А что докладывать? – чуть смутился старик, потоптался на месте, глянул на Катьку, лицо у которой зарделось. – Цветы на клумбе, заметил как-то, начали пропадать. Заинтересовался я, значит, кто бы мог пакостить. Мальчуганы, думаю. Шпана. А тут, вижу, Катька рвет. Катька-а. Вот она самая... – Михалыч кивнул в сторону девушки. – Я за телефонную будку – нырк, наблюдаю...
В зале послышался смех: многие, похоже, представили, как нырнул за ту будку крючковатый сухопарый старичок.
А Михалыч продолжал:
– Не девка, а хлопчушка какая-то эта Катька. Оно же и правда, товарищи: на кран тот разве девка вскарабкается? У меня бы у самого шапка упала.
Опять послышался смех.
– Михалыч, по сути дела, по сути дела говори, – более строго напомнил старику начальник цеха.
– Так по сути дела и говорю, – немного обиделся старик, заколебался. – Так я и говорю... Тем разом, тоже на дежурстве жены как раз, оконное стекло выбила... Бутылкой...
Несколько человек сразу загалдели, кто-то присвистнул: вот дает Катька!
– Всё у меня. – Старик сел.
– Катерина, ты где? – вроде бы не видел, где сидела крановщица, поискал ее глазами Лисов. – Расскажи все сама. И про цветы, и про выбитое стекло. Давайте Катерину послушаем.

Девушка поднялась – маленькая, щупленькая, подув на прядку волос, что свесилась на лоб, тихо произнесла:
– А что мне вам сказать? – выдержав паузу, попробовала улыбнуться. – Рвала цветы... Михалыч видел, не даст соврать. И стекло разбила... бутылкой...
– Она хоть полная была или нет? – хихикнул кто-то.
– Полная, – с лица девушки почти совсем исчезла краска. – Полная – как налить. И дорогая – коммерческая. Я, правда, бутылку разбить хотела – не стекло. Так получилось. Но я же, отметьте это, сама стекло сразу же и поставила. Так, Михалыч?
Старик спохватился, подтвердил:
– Эта правда. Сама. Не врет.
– Так что же ты хочешь, дед? С кем не бывает? – заступился за Катьку усатый парень, который сидел недалеко от нее. – Думаешь, если девушка малышка, то ее и ущипнуть можно? Катька, дай деду сдачи!
– Михалыч не виноват, он не причем, – спокойно сказала Катька. – Он при исполнении. Ему, может, и спасибо надо сказать, что бдительно на вахте стоит. Да и я, может, также не виновата. С бутылкой ко мне жених приходил... Ну, один раз разрешила... но не каждый же! Не нужен мне жених с бутылкой. А цветы? – она чуточку растерялась опять, застенчиво посмотрела на президиум, по сторонам. – Я люблю Толика... Хотела к нему сходить, извиниться... С цветами. Я люблю цветы... А они, знаете сами, сейчас дорогие... а деньги нам не платят за работу уже второй месяц. Простите... Я больше, товарищи дорогие, не буду... Простите...
Начальник цеха барабанил пальцами по столу, дед Михалыч отрешенно смотрел куда-то себе под ноги, прилизывая растопыренными пальцами пучок волос на лысой голове, кое-кто переговаривался...
– Хлопчушка ты хлопчушка, – посмотрел дед Михалыч на Катьку, когда собрание окончилось и все начали расходиться. – И для кого цветов пожалел, если бы спросить? Тьфу! Только осрамился. Вишь, все на ее стороне, один я только вылез, как Никита из коноплей. Хотя нет, погодите: на клумбе цветы растут все же для города, для нашего микрорайона, а не для одной хлопчушки. Я прав!

Шанс

В автобусе людей было не так чтобы много. Время пик миновало, и теперь тут ехали, похоже, только те пассажиры, которые особенно никуда не спешили. Геннадий Петрович и был из числа таких. Третий день как он в отпуске, и вот решил выбраться на центральный городской рынок: там все же больший ассортимент самых разных товаров. А ему кое-что надо было купить, и в первую очередь – кус сала, которое он справедливо считал стратегическим продуктом, и рассуждал: не дело это, если сала нет в доме. С ним, мол, не пропадешь, оно выручит в любую минуту дня и ночи. Особенно, если ты – холостяк. Старый холостяк!

Так получилось, что на очередной остановке в салон вошли две женщины примерно одного возраста и сели они как раз напротив Геннадия Петровича. Не обращая особого внимания на мужчину, они повели неторопливый разговор о своем. Сперва осторожничая, осматриваясь, чтобы их – не дай боже – кто подслушал, а позже, войдя в азарт, забыли про конспирацию: разговаривали так, вроде бы у себя на кухне. Только, заметил Геннадий Петрович, одна из них, в новом шикарном пальто и черной шляпке с золотым перстнем на левой руке, то и дело поглядывала на него, словно хотела определить по лицу мужчины, интересно ли ему то, о чем они судачат. Ну и, конечно же, не забывала она про шарм незамужней и озабоченной – про это уже догадался старый холостяк – женщины. Она исполняла эту роль филигранно, и тогда ее лицо становилось еще более красивым и привлекательным. Геннадий Петрович сразу оценил: «А ничего женщина! И не замужем. Может, попробовать заговорить? Но о чем спросить? Да и неудобно как-то…» Может, потому Геннадий Петрович и был старым холостяком, что не мог первым заговорить с девушкой, позже – с женщиной… Хотя его старались познакомить близкие люди, однако что-то не складывалось: жених и невеста, как говорят в таких случаях, не находили общего языка. И вот теперь он смотрит на эту красивую женщину, которая то и дело осторожно и заинтересованно поглядывает на него, и чувствует, как горит его лицо. А она, снова глянув на мужчину, повернулась к соседке, и заговорила дальше:
– Или вот вчерашняя история. 
– Ну, ну, – подставила поближе ухо напарница.
– Ты же знаешь Нинку с Дворникова? 
– Нинку?! Так а кто ее, скажи, не знает?
– Знаешь, конечно же. Ей бы в Доме бракосочетания, или как там, работать, а она на заводе в комбинезоне по цеху ходит, сама видела. Убирает или что? Так вот Нинка дала мне телефончик одного мужчины. Положительно охарактеризовала. Не пьет, не курит.
– Может, больной?
– И у меня также сомнения подкрались первоначально…
– Ну, ну.
– На, говорит, позвони. Один живет. Квартиру имеет. А мне, ты же знаешь, квартира вовсе не нужна – своя есть. Потревожь, может что и склеится. Может, и сойдетесь. Шанс есть.
– И ты набралась, Светка, духа, позвонила? – продолжала любопытствовать подруга.
– Да, да. Набрала номер. Представилась. Сослалась на Нинку, а они, между прочим, земляки, из одной деревни, некогда тискались даже. Х-хи!..
– Ой?
– Не вру. Нинка сама призналась. Передала ему от нее привет. А он и не мычит, и не телится. Я – десять слов, он мне – одно. И то одно нехотя, видно же, словно под принуждением говорит. Вижу, Федот, да не тот. Мне такой мужчина нужен, как я сама: чтобы поговорить так поговорить, чтобы поесть – так поесть. – И когда Светлана шепнула соседке что-то на ухо, они сразу разразились смехом. – А этот, чувствую, такой же трутень и в постели. Хлюпик какой-то, наверное. Ни рыба ни мясо. Может, не в духе, думаю. Бывает же, что с человеком что-то не так. Луна может не тем боком к нему повернулась.
– Взяли бы и встретились, – посоветовала напарница.
– А надо ли? – Светлана задумалась и посмотрела на Геннадия Петровича. Тот отвернулся…
– По телефону же чаю не попьешь, – заметила подруга.
– Оно-то так. Но я уже в этих мужчинах, кажется, научилась разбираться. Хорошо, говорю ему, вы, похоже, сегодня устали, отдыхайте. Как только соберетесь с мыслями и посчитаете нужным, – у вас есть номер моего телефона, звоните. Если имеете желание. А про встречу я как-то и не подумала тогда. Правда.

…На очередной остановке Геннадий Петрович вышел из автобуса, хотя до рынка было еще ехать и ехать. Он осторожно потрогал лицо, которое пылало еще сильнее. Запылает! Та же Светлана ему и позвонила вчера. И такая вот неожиданная встреча. И хотя ему она понравилась как женщина – красивая с лица, не худоба какая-то, все при ней, однако как же позвонить теперь? Она же, конечно, его запомнила и при встрече обязательно узнает. Куда смотреть тогда, в какую сторону?
Он ходил по рынку, приценивался к продуктам, а из головы не выходила Светлана, сидела занозой.
«И надо же было мне ехать в этом автобусе?! – почему-то укорял себя Геннадий Петрович. – Да еще и оказаться напротив… Как же быть теперь? Как? Если хотя бы она про меня не говорила разной чуши… А теперь и ей, по-видимому, стыдно, неловко будет… И что за жизнь, скажите?!»
Геннадий Петрович набрал сумку продуктов и кус сала, конечно же, также купил и быстро пошел на автобусную остановку. «Позвоню! Обязательно! И набьюсь на встречу! Будь что будет!» – твердо решил он. А когда зашел в автобус, то – не чудеса ли! – сразу же встретился глазами со Светланой. На этот раз она была одна.
И Геннадий Петрович подсел к ней. Она подвинулась.
– Этот я… – посмотрел он на женщину.
– А это я, – улыбнулась Светлана.
– Может, ко мне? Или к вам – как?
Светлана удивленно смотрела на Геннадия Петровича:
– Вы случайно меня с кем-то не спутали?
– А за приветы от моей землячки Нинки большое спасибо, – мужчина улыбнулся.
Светлана более внимательно, показалось, смерила глазами Геннадия Петровича и, слегка улыбнувшись, тихо промолвила:
– А по телефону действительно чаю не попьешь. Выходим?
– Да!
Они шли по улице и о чем-то весело, энергично судачили. И складывалось такое впечатление, что эти люди были знакомы очень давно.

Художник Леонид Баранов.