Для тех, кто не хочет маяться

Е. Некрасова «Сестромам. О тех, кто будет маяться». - М.: «Редакция Елены Шубиной», 2019.

«Калечина-Малечина» завершилась несколько неожиданно: оказывается, во всех бедах девочки Кати виноват был папа. Стоило маме развестись – и жить стало лучше, жить стало веселее: Катины неврозы сгинули, мама нашла работу в Гулливерии, там же сняла квартиру и поступила в университет, о котором давно мечтала. Любопытно, кем мама работала? – по меньшей мере замминистра, раз ей на все про все хватало. Хотя это дело десятое. Главное вот в чем: папу вынесли за скобки, помножили на ноль, и писать стало не о чем.
С «Сестромамом» та же история: cherchez l’homme. Е.Н. вываливает на читателя центнер феминистских штампов: жирное-пятно-на-диване, все-они-кобели, пиво-танчики-порнуха, сексисты-садисты и далее по списку – жаль, нищебродов забыла. Но вычти поганых членомразей из некрасовского макрокосма, – нагрянет лютый кризис жанра. Ибо ничего другого авторесса не знает и знать не желает. О чем давеча доложил коллега Морозов: «Заживет баба хорошо, и не о чем будет писать Некрасовой. Не о чем ныть. Не на чем паразитировать. Воображаемый Домострой рухнет – как же жить тогда? Калечинско-малечинской литературе обязательно нужен маньяк, убийца, насильник, садист, идиот, извращенец».

Таких карикатур в сестромамском бестиарии – на дюжину десяток. Лужев в «Поле» разрушает лесбийское счастье благоверной. Павлов в одноименном рассказе начисто лишен рассудка – «пес сторожевой», одни условные рефлексы, отсюда и название. Ваню в «Молодильных яблоках» интересуют лишь компьютерные игры и порнушка. Овражин в «Лакшми» регулярно избивает супружницу, да не забавы ради, а во имя всеобщего блага: на следующий день в депрессивном моногороде обязательно случается что-нибудь хорошее – то бутик откроют, то дохлая мебельная фабрика оживет (видимо, сочинить более правдоподобную мотивацию авторессе не по зубам). Мухин в «Супергерое» увлеченно играет в Спайдермена-Хеллбоя, но как только надо поухаживать за больной женой – исчез по-английски, не прощаясь.
А не прикажете ли портрет-другой для пущего колорита?

«Крупный детина, с большими сухими ладонями и бежевыми нечесаными волосами, ногами-бревнами и тяжелым крупом – не мог ходить. Ваня не являлся инвалидом, но не поднимался почти никогда от компьютера – дома своей реальности. Студень, застывший в своей форме-комнате. Ваня сидел взаперти с порносайтами, обливаясь всем, чем мог».
«Он высовывал из помятой двери свое заплывшее, цвета гнилой картошки лицо, вытягивал в подъезд обнесенные белесым налетом губы и производил ими столь мерзкий звук, что Нину начинало тошнить».
Упаси Бог с таким связаться: любовь грозит потерей женской идентичности – стоило Гале-горé засмотреться на мужика, как гора рассыпалась в мелкую гальку («Начало»). Панацея, само собой, не… да что уж там, фактически традиционная: «Глаза ее были залиты любовью и мыслью “нашла!” Сама себя нашла. Потому что женщина, нашедшая женщину, себя находит».

Ладно, барышня, готов с вами согласиться при одном условии. Первое правило разборки: предъявляешь – обоснуй. Раз вокруг вас одни ушлепки и утырки с буквой «м» во второй графе анкеты – сделайте милость, напишите лучше их. Чем раз и навсегда докажете свое интеллектуальное, профессиональное, а равно и любое другое превосходство.
А вот с этим у Некрасовой ощутимые сложности. По уровню профессионализма – ни дать ни взять ранний Беседин. Ну, разве что компостерной ямы не хватает. Зато все остальное тут как тут.
«Глазные яблоки налились густым изумрудным цветом», – что за любопытная патология? Евгения Игоревна, в «Офтальмологических ведомостях» явно ждут вашей статьи.
«Клин грачей летит в окне», – да, и в Bulletin of the British Ornithologists' Club тоже. 
«Саша встала впаянной в гранитный пол», – отлить в граните, как сказал еще один видный стилист.
И так далее – вплоть до «глаза, похожего на лоно» (Дали в бессильной зависти грызет мольберт), до идиотской «механической иконы» (Феофан Грек в ступоре), до политзэков, которых в 1937-м отправляют на строительство Беломорканала (товарищ Сталин от удивления роняет трубку). Евгения Игоревна, все понимаю: кроме лесбийской ориентации, надо и либеральную подтвердить. А то, не дай Бог, Дмитрий Львович осерчает и перестанет с Платоновым сравнивать. Да вот ведь незадача: канал-то, чтоб вы знали, был сдан в 1933-м. Википедию хотя бы читать не пробовали вместо woman.ru?

Живаго великорусскаго авторессе показалось трагически мало – язык был изнасилован в особо циничной, извращенной форме: «новые тачки дефицитствовали», «квартирай», «безудостоверенность», «коромыслил брови»… Лягушонистый стиль «Калечины» никуда не делся. Два века назад мадам де Сталь назвала выдумывание новых слов верным признаком идейного бесплодия – в случае Некрасовой сентенция моментально оправдывается на все 150 процентов.
Польти насчитал в мировой литературе 36 сюжетов – что за буржуйские излишества? У Е.Н. на все случаи жизни одна и та же схема: сначала было так, потом стало по-другому, а потом вернулся status quo. «Несчастливая Москва»: москвичи сначала просыпаются уродами – у кого две головы, у кого кишки наружу, после забывают родную речь и принимаются говорить на разных диалектах английского, а потом жизнь внезапно налаживается. «Лакшми»: у героини вырастают три пары рук, чтоб вломить драчливому мужу, но стоит ему исчезнуть, как исчезают и лишние руки. «Молодильные яблоки»: паспортистка по ошибке сделала бабку 1935 года рождения на полвека моложе, та и впрямь становится девкой в самом соку – временно, пока ошибку в паспорте не исправят. Небогатый репертуар.

Портреты героинь тоже под копирку писаны: «Сестромам нескладный, неладный, перья опавшие, крылья грустные, груди длинные квело болтались», «Длиннющие – до паха – груди, ослепшие на концах бесцветными от времени сосками». Та же беда с тропами: «Нина съела похожую на парик моментальную лапшу со вкусом курицы», «Юное лицо в кудрявых, как растворимая лапша, локонах». И декорации изготовлены методом холодной штамповки: «От “копейки” несло – в салон не раз помочились», «Подъезд ударил в нос запахом мочи… Вот арка, круглая и красивая, но пахнущая хуже их подъезда». Хуже всего с характерами. Вместо них даже не функции – каламбуры: Поля-полюшка-поле, Лена-река, Галя-галька.

Заплатами для всех мыслимых прорех у Некрасовой служат мистика и фольклор. Иногда – фольклорная мистика в виде заговоров, заплачек и прочего репертуара сельской самодеятельности. Проблема в том, что все это – не от хорошей жизни. Богатым опытом, судя по всему, авторесса не располагает; круг чтения, по ее собственному признанию, – Осокин, Сорокин да Мещанинова… Из чего в итоге прозу делать? Результат налицо: чем разбираться в виктимологии, проще прицепить Лере-Лакшми лишние конечности. Или исполнить со слезой в голосе: «И куплю ботиночки / Любимому скотиночке». Дешево и сердито. И рецензенты в восторге от архетипов и прочих юнгианских бирюлек, нежно любимых образованщиной.
Фольклор у Некрасовой всегда выглядел инородным телом. Разговор о современности на языке двухвековой давности, с опорой на архаические образы – затея откровенно провальная. Сродни переводу Маяковского на старославянский: «К брадобрию придох и рекох: хощу, отче, да причешеши ми уши». Но Якобсон, в отличие от Е.Н., хоть сознавал, что пародию пишет. Чего Некрасова в своей самодельной магии категорически не замечает: «Чтобы красная девица Зазноха горевала по рабу Божьему Евгеньеву во все суточные», – это, простите, как? На 700 рублей в день, согласно статье 217 Налогового кодекса РФ?

Общая беда всех фемок: лихо ботают на пиджин-рашен про абьюз, газлайтинг и виктимблейминг, но стоит перейти на русский литературный – начинается жестокая алекситимия. Вспомните хоть Васякину: «Остальное, что останется, оставлю…» Тоже высший пилотаж, ага.

Думаю, тем кто не хочет маяться, сказанного вполне достаточно, чтобы за версту обходить «Сестромам». Да и мне, знаете ли, надоело, ибо не любитель. Но проститься с авторессой следует достойно. Примерно так.
Встану, не благословясь, выйду, не перекрестясь, пойду со двора не дверьми, не воротами – в чистое поле, в зеленое море, где тридцать три беса да три дьявола. И аз, раб Божий Александр, отрицаюсь веры Христовы, отца своего и матери и прикаюсь вам, дьяволам да сатанам: послужите мне, как царю своему Сатане да царице Сатанице. Ступайте к рабе Божьей Евгении, возьмите ее под белы руки, за резвы ноги да несите прочь – за тридевять земель, за тридевять морей, чтобы мне впредки ее не видеть и слов ее не слышать в часу нощном и в дневном, и во утреннем. На море-окияне, на острове Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь – моря не пересушить, разлуки не избыть, а под камнем сему делу ключ! Аминь.