13 сентября 2020 266

Продолжение. Начало в №№ 128, 129, 130.

В течение разговора на пруду герои заняты, образно говоря, апостольской работой – удят рыбу. Лиза стоит, выпрямившись, на маленьком плоту; Лаврецкий сидит рядом на наклонённом стволе ракиты. Расположение фигур в этой картине, писанной прозрачными акварельными красками, также многозначительно: герой пока ещё приземлён; а героиня, одетая в «белое платье, перехваченное вокруг пояса широкой, тоже белой лентой» (6, 80), в своих белых одеждах, точно Ангел, воспаряет над землёй и водой. В сфере небесного бытия «белые одежды» – духовные ризы Господа, ангелов и святых, видимый знак светоносности: «одежды же Его сделались белыми, как свет» (Мф. 17: 2); в сфере земного – примета праведности, духовной чистоты, безупречной совести. Это также печать Божьего избранничества: «и будут ходить со Мною в белых одеждах, ибо они достойны. Побеждающий облечётся в белые одежды и не изглажу имени его из книги жизни» (Откр. 3: 4–5). 
На своём плотике Лиза становится духовным оплотом для Лаврецкого, пробуждает в нём благоговейные, неизъяснимые чувства, приближающие к вечному, когда слова уже не важны и не нужны. «Мысли о вечности в душе безмолвника, – замечал архимандрит Рафаил (Карелин), – похожи на стаю лебедей, которые тихо плывут по поверхности глубокого озера» (73).
Душа героя смиряется, ослабевают помыслы и страсти от непрощённых обид, утихает сердце. Мотив тишины, сопутствующий Лизе, составляющий самое существо её образа, передаётся и Лаврецкому, и всему окружающему: «Красноватый высокий камыш тихо шелестел вокруг них, впереди тихо сияла неподвижная вода, и разговор у них шёл тихий <курсив мой. – А.Н.-С.>» (6, 80). Умиротворённый тургеневский пейзаж вызывает в памяти строки Псалма: «Господь – Пастырь мой <…> Он покоит меня <…> и водит меня к водам тихим. Подкрепляет душу мою» (Пс. 22: 1–2); «Ибо кто вошёл в покой Его, тот и сам успокоился» (Евр. 4: 10). 
В сравнении с Лизой, её духовной высотой Лаврецкий признаёт свою внутреннюю недоразвитость, «топорность»: «Вы добры, – повторил Лаврецкий. – Я топорный человек, а чувствую, что все должны вас любить» (6, 81). Среди этих «всех» он не исключение.

Зарождение чувства показано в лирической тургеневской манере столь вдохновенно, как ни у кого из других романистов. Психологической параллелью к душевному состоянию Лаврецкого становятся одухотворённые картины природы. Сама живая жизнь, гармоничный и прекрасный мир Божий, который «превыше всякого ума» (Флп. 4: 7), своим полноводным потоком увлекает героя. Образ Лизы не только незримо присутствует в его сердце, но и растворён во всём мире Божией благодати, которая, несомненно, коснулась души Лаврецкого. Недаром всё прежде знакомое, даже обыденное, представляется ему чудным, таинственным: «было что-то таинственно приятное в топоте <…> копыт, что-то весёлое и чудное в гремящем крике перепелов» (6, 84). 
«Мотивы» Лизы: внутренний покой, тишина, безмолвие, нежный расцвет молодости, мягкий свет, благоуханная свежесть, ласковое тепло – сопровождают Лаврецкого, сопутствуют ему, когда он, проводив Калитиных, возвращается поздно вечером в своё имение: «Вечер стоял тёплый и тихий. <…> наступила ночь, а воздух даже потеплел. <…> Карета покатилась дальше, тихонько колыхаясь и ныряя; Лаврецкий отправился шагом домой. Обаянье летней ночи охватило его; всё вокруг казалось так неожиданно странно и в то же время так давно и так сладко знакомо; вблизи и вдали <…> – всё покоилось; молодая расцветающая жизнь сказывалась в самом этом покое. <…> Звёзды исчезали в каком-то светлом дыме; неполный месяц блестел твёрдым блеском; свет его разливался голубым потоком по небу и падал пятном дымчатого золота на проходившие близко тонкие тучки; свежесть воздуха вызывала лёгкую влажность на глаза, ласково охватывала все члены, лилась вольною струёю в грудь. Лаврецкий наслаждался и радовался своему наслаждению. “Ну, мы ещё поживём, – думал он, – не совсем ещё нас заела...” Он не договорил: кто или что... Потом он стал думать о Лизе <…> что встреться он с ней при других обстоятельствах, – Бог знает, что могло бы из этого выйти <…> Ночь, безмолвная, ласковая ночь, лежала на холмах и на долинах; издали, из её благовонной глубины, Бог знает откуда – с неба ли, с земли, – тянуло тихим и мягким теплом. Лаврецкий послал последний поклон Лизе и взбежал на крыльцо» (6, 84–85). 
Несомненно, это не только мысленный поклон Лизе, но и благодарение Господу за Его непостижимую – «Бог знает откуда – с неба ли, с земли» – благодать: «Слезая с коня, он в последний раз оглянулся с невольной благодарной улыбкой» (6, 85). 
Постоянно имея перед своим внутренним взором «тишайший» образ Лизы, герой невольно уподобляется ей: «Лаврецкий опять не спал всю ночь. Ему не было грустно, он не волновался, он затих весь» (6, 88), подобно тому, как говорят строки Псалма: «размыслите в сердцах ваших, на ложах ваших, и утишитесь» (Пс. 4: 5).
Сама по себе возникает необходимость пересмотреть и оценить свою прошлую пустую, безотрадную жизнь: «он спать не мог. Он даже не вспоминал прошедшего времени; он просто глядел в свою жизнь; сердце его билось тяжело и ровно, часы летели, он и не думал о сне. <…> он останавливался, поникал головою и снова принимался глядеть в свою жизнь» (6, 88–89).
Такое «обозрение прошедшего» бывает, по слову святителя Василия Великого, «весьма полезно, чтобы снова не впадать нам в подобные грехи» (146). 

Как-то между Лаврецким и гостившим у него Михалевичем разгорелся спор – «один из тех нескончаемых споров, на который способны только русские люди. <…> заспорили они о предметах самых отвлечённых», но спорили ночь напролёт «так, как будто дело шло о жизни и смерти обоих» (6, 75). Эта ситуация во многом предвещает спор о Боге и бессмертии между Иваном и Алёшей в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» (1881). 
Вечный странник, у которого «гроша за душой не было» (6, 77), – сродни главному герою первого тургеневского романа «Рудин» – Михалевич не унывает, остаётся, как в юности, идеалистом и поэтом. Так, говоря, что «он очистился в горниле бед», этот бесприютный бедняк «несколько раз назвал себя счастливым человеком, сравнил себя с птицей небесной, с лилией долины...» (6, 78) Как видно, он соотносит не только свою поэзию, но и жизнь с библейской образностью: «Взгляните на птиц небесных; они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? <...> Посмотрите на полевые лилии, как они растут» (Мф. 6: 26, 28). Троекратным «верую» пылко отстаивает Михалевич свои заветные убеждения, своё credo: «я по-прежнему верю в добро, в истину; но я не только верю, – я верую теперь, да – я верую, верую» (6, 74). 
Лаврецкий не может отыскать в себе столь же полной горячей веры, объясняет это недостатками своего воспитания: «меня с детства вывихнули» (6, 75). «А ты себя вправь! на то ты человек, ты мужчина; энергии тебе не занимать стать!» (6, 75) – Михалевич настаивает, что человек, наделённый от Бога свободной волей, не должен поддаваться чувству обречённой зависимости от обстоятельств. 
Оппонент Лаврецкого верно обнаруживает его болевые точки и определяет причину душевной боли, подкрепляя ход своих мыслей евангельской аллюзией: «ты желал самонаслажденья, ты желал счастья в жизни, ты хотел жить только для себя.... <…> И всё тебя обмануло; всё рухнуло под твоими ногами. <…> И оно должно было рухнуть. Ибо ты искал опоры там, где её найти нельзя, ибо ты строил свой дом на зыбком песке...» (6, 76)
«Дом на камне» – жизнь в Боге, вера, непрестанная молитва. Святитель Феофан Затворник учил: «Держать ум и сердце обращёнными к Богу и устремлёнными есть уже молитва, в каком бы положении кто ни был. <…> Надо бегать всячески охлаждения. <…> Это и от врага бывает, и от рассеяния мыслей делами, заботами, многим обращением с людьми. <…> И пошла старая – и беспечная, и нерадивая – жизнь в богозабвении, в собственное лишь угождение. Хотя при этом безалаберного ничего и не будет, но и Божия не ищи. Пустая жизнь!» (118)
Михалевич ставит другу диагноз: «нет в тебе веры, нет теплоты сердечной; ум, всё один только копеечный ум...» (6, 76) Земным, материальным, «копеечным» умом, не осердеченным верой, невозможно «уразуметь превосходящую разумение любовь Христову» (Еф. 3: 19), чтобы, духовно преобразившись, «облечься в нового человека» (Еф. 4: 24).
Лаврецкий в свои тридцать пять лет – в духовном плане – словно евангельский расслабленный, «находившийся в болезни тридцать восемь лет» (Ин. 5: 5). Михалевич укоряет приятеля в его бездейственной обездвиженности: «ты – байбак, и ты злостный байбак <…> ты мыслящий человек – и лежишь; ты мог бы что-нибудь делать – и ничего не делаешь <…> начитанные байбаки <…> вам ваше жалкое знание в подспорье идёт, лень вашу постыдную, бездействие ваше гнусное оправдывает» (6, 76–78). 
Друг взывает к «расслабленному» Лаврецкому: «У нас! теперь! в России! когда на каждой отдельной личности лежит долг, ответственность великая перед Богом, перед народом, перед самим собою! Мы спим, а время уходит; мы спим...» (6, 77) Призыв Михалевича: «Смерть не ждёт, и жизнь ждать не должна» (6, 77), – словно предваряет слова Лизы о смерти.

Будучи внутренне обессиленным, «расслабленным» от своих и чужих грехов, измен и потерь, утонувшим в этой апатии, как «грыб в сметане» (6, 77), – по забавному сравнению Михалевича, Лаврецкий нуждается в духовном укреплении и оздоровлении. Получить исцеление можно только от Врачевателя свыше, если сердцем обратиться к Тому, Кто воскрешал мёртвых, исцелял хромых, слепых делал зрячими; Кто сказал расслабленному «встань и ходи» (Мф. 9: 5). 
Для восстановления деятельной жизни человеку необходимы молитва и вера: «что делать <…> это всякий сам должен знать <…> дворянин – и не знает, что делать! Веры нет, а то бы знал; веры нет – и нет откровения» (6, 77), – резюмирует Михалевич. Многие из его слов «неотразимо вошли» в душу Лаврецкого: «Будь только человек добр, – его никто отразить не может» (6, 79), – уверился он. 
В Новом Завете расслабленный был исцелён по вере, молитве и содействию ближних: «не имея возможности приблизиться к Нему за многолюдством, раскрыли кровлю дома, где Он находился, и, прокопавши её, спустили постель, на которой лежал расслабленный» (Мк. 2: 4). Подобно этому Михалевич и особенно Лиза – молитвенница за Лаврецкого – «в благодеянии человеку немощному» (Деян. 4: 9) способствуют духовному укреплению героя. 
С самой первой их встречи между Лаврецким и Лизой обнаруживается внутреннее притяжение, психологическая совместимость, устанавливается взаимная дружеская симпатия: «Случается иногда, что два уже знакомых, но не близких друг другу человека внезапно и быстро сближаются в течение нескольких мгновений – и сознание этого сближения тотчас выражается в их взглядах, в их дружелюбных и тихих усмешках, в самых их движениях. Именно это случилось с Лаврецким и Лизой» (6, 71). 
Автор романа обращает здесь внимание на присущий человеку как существу душевно-телесному особый – безгласный – способ общения на языке взглядов, мимики, движений, жестов. На этом языке могут быть явлены тончайшие, словесно не выразимые движения души. 
Своей художественно-психологической манерой Тургенев отличается от других писателей, в особенности – от Л.Н. Толстого, писательский метод которого получил название «диалектика души». Толстой показывает сам процесс внутренней жизни с его этапами зарождения, развития мысли и чувства, перехода их в другие мысли и чувства. 
Надо заметить, что святые Отцы Церкви называли этот внутренний процесс хитросплетением мыслей и помыслов: «легко отыскивается человеком значение их, взаимная между ними связь и прелесть их, как они рождаются одни от других и губят душу <…>, пока не познает он <человек. – А.Н.-С.> свою немощь, не побежит и не припадёт в смирении перед Богом», – говорил преподобный Исаак Сирин (126).

Тургенев, в отличие от Толстого, был убеждён, что писатель должен быть психологом, но «тайным». Сокровенные движения души столь же таинственны и священны, как её Божественная природа. Православие включает в своё учение мистику как «область, не доступную познанию, как неизречённую тайну, сокровенную глубину» (1). Святоотеческое наследие учит: «От любопытства и любознательности суетных должно отказаться решительно, обратив всё любопытство и все изыскания на исследование и изучение пути молитвенного. <…> он – не только путь тесный, но и путь вводяй в живот (Мф. 7: 14); он – наука из наук, художество из художеств» (2).
«Наукой из наук, художеством из художеств» метода «тайной психологии» в совершенстве владел Тургенев. Его писательские установки сродни мыслям Святых Отцов Церкви о священнобезмолвии: «Молчание есть тайна будущего века, а слово – орудие этого мира» (3). Молитвенники «молчанием чтили молчание и безмолвием, как песней, прославляли Бога» (377). «Стану молиться духом, стану молиться и умом; буду петь духом, буду петь и умом» (1 Кор. 14: 15), – говорит апостол Павел. О том же размышлял преподобный Силуан Афонский: «Итак, сомкну уста мои молчанием и буду петь песнь Богу душою» (4). 
Не словесно-аналитическое исследование, а особое духовное чувство, «песнь души» – основа творческого метода автора «Дворянского гнезда»: «слово не выразит того, что происходило в чистой душе девушки: оно было тайной для неё самой; пусть же оно останется и для всех тайной. Никто не знает, никто не видел и не увидит никогда, как, призванное к жизни и расцветанию, наливается и зреет зерно в лоне земли» (6, 103). Принципиальная позиция Тургенева – «тайного психолога» – вырастает из Евангельской образности: «Царство Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю, И спит, и встаёт ночью и днём, и как семя всходит и растёт не знает он; Ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе» (Мк. 4: 26–28). 
Многозначащие примеры внесловесного общения находим в эпизодах романа, связанных с известием о смерти «madamе de Lavretzki» (6, 85). Прочитав в уединении «горестную новость» из французского журнала, переданного ей Лаврецким, «Лиза пришла в гостиную и села в угол; Лаврецкий посмотрел на неё, она на него посмотрела – и обоим стало почти жутко. Он прочёл недоумение и какой-то тайный упрёк на её лице <курсив мой. – А.Н.-С.>» (6, 88). 
По-разному реагируют герои на это известие. Для Лаврецкого смерть жены – избавление: «Она не теперь для меня умерла. <…> По крайней мере я теперь свободен» (6, 89). Для Лизы – «Это ужасно!» (6, 89). 
Возглас Лизы созвучен восклицаниям преподобного Максима Исповедника: «Не должно ли ужаснуться, вострепетать и прийти в исступление умом, что когда Бог Отец, не судя никого, “Сам весь суд даде Сынови” (Ин. 5: 22), Сын же вопиет: “Не судите, да не судимы будете” (Мф. 7: 1), <…> люди, оставя плакаться о своих грехах, взяли суд из рук Сына и сами, как бы безгрешные, судят и осуждают друг друга! Небо ужасается сему и земля трепещет» (5).

Грехи осуждения, злопамятства, непрощённых обид неотвратимо влекут за собой возмездие: «Это грешно, что вы говорите... <…> Мне, право, даже страшно... Вчера у вас такое нехорошее было лицо... Помните, недавно, как вы жаловались на неё? – а её уже тогда, может быть, на свете не было. Это страшно. Точно это вам в наказание послано» (6, 89).
Собеседник не воспринимает сокровенного смысла Лизиных слов:
«Лаврецкий схватил её за руку.
– Ах, Лизавета Михайловна, поверьте, – воскликнул он, – я и так довольно был наказан. Я уже всё искупил, поверьте.
– Это вы не можете знать, – проговорила Лиза вполголоса. – Вы забыли, – ещё недавно, вот когда вы со мной говорили, вы не хотели её прощать» (6, 90).
Возражая Лаврецкому, девушка настоятельно пытается утвердить в его не-зрячем сердце Христову заповедь «прощайте, и прощены будете» (Лк. 6: 37):
«Лиза слегка вздрогнула.
– Полноте, не говорите так. На что вам ваша свобода? Вам не об этом теперь надо думать, а о прощении...
– Я давно её простил, – перебил Лаврецкий и махнул рукой.
– Нет, не то, – возразила Лиза и покраснела. – Вы не так меня поняли. Вы должны позаботиться о том, чтобы вас простили...
– Кому меня прощать?
– Кому? Богу. Кто же может нас простить, кроме Бога?» (6, 89–90).
«Начало спасения есть самого себя осуждение» (6). Очевидно, собственным молитвенным опытом Лиза постигла, что для очищения души необходимо безусловное прощение. «Прощение всех, всех без исключения обид, и самых тягчайших, – непременное условие успеха в молитве, – наставлял святитель Игнатий (Брянчанинов). – Егда стоите молящеся, повелевает Спаситель, отпущайте, аще что имате на кого, да и Отец ваш, Иже есть на Небесех, опустит вам согрешения ваша: аще же вы не отпущаете, Отец ваш, Иже есть на Небесех, не отпустит вам согрешений ваших» (Мк. 11: 25–26). “Молитвы памятозлобных – посевы на камне”, – сказал преподобный Исаак Сирский (Слово 89)» (7). 
В финале диалогической сцены внутренняя напряжённость, непонимание, «нечувствие» Лаврецким слов Лизы снимаются. Их контрастно сменяет скрытый поток наиболее задушевных, сердечных движений, не поддающихся словесному выражению. Тургенев-психолог демонстрирует здесь высочайшее мастерство. Писатель проявляет особенную деликатную чуткость, бережное отношение к стихии чувств, глубоко личным переживаниям своей героини. Таинственный психологический процесс в душе Лизы лишь обозначен в некоторых внешних, видимых проявлениях. Но для самих героев этот непередаваемый словом эмоциональный язык ясен, они бук¬вально отвечают на невысказанные мысли и потаённые душевные движения друг друга: 
« – <…> Я, может быть, был бы более огорчён, если б я получил это известие двумя неделями раньше...
– Двумя неделями? – возразила Лиза. – Да что ж такое случилось в эти две недели?
Лаврецкий ничего не отвечал, а Лиза вдруг покраснела ещё пуще прежнего.
– Да, да, вы угадали <курсив мой. – А.Н.-С.>, – подхватил внезапно Лаврецкий, – в течение этих двух недель я узнал, что значит чистая женская душа, и моё прошедшее ещё больше от меня отодвинулось. 
Лиза смутилась и тихонько пошла в цветник» (6, 90–91).
 Так, вновь возобладал мотив тишины, присущий духовному складу героини. Лаврецкий также утихает душой. Наверняка внутренне он уже готов согласиться с Лизой, признать правоту её слов о Божьем прощении.

Начавшаяся под влиянием Лизы внутренняя эволюция Лаврецкого, «который и в церковь редко ходит и так равнодушно переносит кончину жены» (6, 94), неизбежно приводит героя к храму. И снова, словно путеводный Ангел, ведёт его Лиза: «спросила его: не пойдёт ли он на другой день к обедне? (На другой день было воскресенье.)
– Ступайте, – сказала она прежде, чем он успел ответить, – мы вместе помолимся за упокой её души» (6, 96).
XXI глава романа, рисующая Лизу и Лаврецкого в церкви, – одна из драгоценных жемчужин «Дворянского гнезда». Радость тихая, утешение неизреченное, благодать неизъяснимая – всё то, что именуют «Божественным светолитием» (166), наполняет сцену в церкви. Вживую ощущается, как освещает её Свете тихий древнехристианской православной молитвы «Свете Тихий святыя Славы Безсмертнаго Отца Небеснаго, Святаго Блаженнаго, Иисусе Христе»: «На другой день Лаврецкий отправился к обедне. Лиза уже была в церкви, когда он пришёл. Она заметила его, хотя не обернулась к нему. Она усердно молилась: тихо светились её глаза, тихо склонялась и поднималась её голова <курсив мой. – А.Н.-С.>. Он почувствовал, что она молилась и за него, – и чудное умиление наполнило его душу» (6, 97). 
Душеспасительный дар умиления молитвенно испрашивается православными христианами перед иконой Пресвятой Богородицы «Умиление»: «К Тебе с любовию припадаем и пред святою иконою Твоею молимся: умоли, Владычице, возлюбленнаго Сына Твоего Христа Бога нашего помиловати и спасти нас, погибающих во гресех, вдохни в души наша покаяние искреннее и умиление богоугодное»; «Божественнаго мя умиления сподоби»; «исцели, подавающи мне неоскудный дар духовнаго умиления»; «и мне, окамененному сердцем, благоволи подати душевное и сердечное умиление».
Лаврецкому умиление ниспослано даром, даже без молитвенных слов. Одухотворённая ткань романа не оставляет сомнения, что в этой сцене герой по милости Божией удостоился особого Божественного посещения человеческой души, приводящего её в возвышенное и смиренное состояние, преисполненное неизреченной любовью к Богу и ближнему: «Ему было и хорошо и немного совестно. Чинно стоявший народ, родные лица, согласное пение, запах ладану, длинные косые лучи от окон, самая темнота стен и сводов – всё говорило его сердцу. Давно не был он в церкви, давно не обращался к Богу; он и теперь не произнёс никаких молитвенных слов, – он без слов даже не молился, – но хотя на мгновенье если не телом, то всем помыслом своим повергнулся ниц и приник смиренно к земле» (6, 97). 
Очевидно, что в этой сцене Лаврецкий молится сердцем, «облагодатствованной» (8) душой. «Связание языка», как называл такое молитвенное состояние святитель Феофан Затворник, идёт «изнутри, не затем, чтоб прекратить молитву, а чтоб только молиться с глубокою собранною теплотою Богу, сокрушённо и смиренно припадая и воздыхая о своём всеокаянстве» (9). О подобной силе воздействия Церкви на душу человеческую, даже если в неё «войдёт кто неверующий или незнающий» (1 Кор. 14: 24), говорит апостол Павел: «тайны сердца его обнаруживаются; и он падёт ниц, поклонится Богу и скажет: “истинно с нами Бог”» (1 Кор. 14: 25).
Тургеневский текст – словно художественная иллюстрация мысли пре-подобного Нектария Оптинского: «Сила молитвы не в многословии, а в искренности молитвенного вздоха» (148). Согласно апостольскому утверждению – «Также и Дух подкрепляет (нас) в немощах наших; ибо мы не знаем, о чём молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными» (Рим. 8: 26); «молчи в церкви, а говори себе и Богу» (1 Кор. 14: 28). И Господь «внимает не устам нашим, а сердцу сокрушённому и смиренному. Иногда одно только воздыхание, от души и чистого сердца вознесённое, приятнее Господу продолжительного чтения молитв. Хощу пять словес умом моим глаголати, нежели тмы словес языком (ср. 1 Кор. 14: 19), учит святой Апостол» (43). Святитель Феофан наставлял: «Дыхание Христианина должно состоять из покаянных воздыханий, и, когда нет их, это значит, что он задохнулся. Господи, помилуй!» (10) 
Лаврецкий, не имевший ранее усердия к храму, особенно глубоко ощущает общее благодатное действие церковной службы, испытывает духовную радость церковного единения, ощущает святое дыхание живой христианской семьи.
Сам Христос сказал: «где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них» (Мф. 18: 20). Сила соборной молитвы ясна человеческой душе, которая «по природе – христианка» (Тертуллиан). «Хотя Бог присутствует повсюду, но в церкви присутствие Его проявляется особенным образом – самым ощутительным и самым полезнейшим для человека. <…> Храм есть место общения Бога с человеками. <…> В храме мы и молимся, и назидаемся, и очищаемся от грехов, и сообщаемся с Богом» (11), – писал святитель Игнатий (Брянчанинов). О необычайной силе соборной церковной молитвы учил святитель Иоанн Златоуст: «если ты, придя сюда, поклонишься Богу и пробудешь здесь всю службу <…>, сподобишься здесь отеческих молитв (иереев), если причастишься силы общей молитвы (братий), если послушаешь словес Божественных, если привлечёшь Божию помощь, если таким ограждённый оружием выйдешь отсюда, то и сам диавол даже воззреть на тебя не сможет, не только люди злые, у которых только и заботы, как кого бы искусить и оклеветать» (147). 
В литургическом цикле, в церковных службах «теология становится песнью и поэмой; она не столько усваивается чисто интеллектуальным путём, сколько непосредственно переживается» (12). Именно в церкви возвращается к тургеневскому герою давно забытое воспоминание о детском – ещё в ангельском чине – состоянии его души: «Вспомнилось ему, как в детстве он всякий раз в церкви до тех пор молился, пока не ощущал у себя на лбу как бы чьего-то свежего прикосновения; это, думал он тогда, Ангел-хранитель принимает меня, кладёт на меня печать избрания» (6, 97). О подобном благоустроении души человеческой Господь говорит: «кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдёт в него» (Лк. 18: 17). Так и «истинно сердечная молитва всегда бывает смиренна. Она детски проста, доверчива и дерзновенна» (43).

«Славословить Бога – занятие Ангелов» (167), – утверждал святитель Василий Великий. «Молитва – беседа с Богом, равночестие с Ангелами» (66), – говорил преподобный Ефрем Сирин. Молитвенники окружены святыми и Ангелами. Образ Ангела-хранителя, представший в душе Лаврецкого, непроизвольно переносится на Лизу: «Он взглянул на Лизу... “Ты меня сюда привела, – подумал он, – коснись же меня, коснись моей души”. Она всё так же тихо молилась; лицо её показалось ему радостным, и он умилился вновь, он попросил другой душе – покоя, своей – прощенья...» (6, 97)
«Внимание и умиление признаются даром Святого Духа. <…> умиление соделывает человека храмом молитвы, храмом Божиим» (13), – писал святитель Игнатий (Брянчанинов). «Когда с нами умиление, тогда с нами Бог», – свидетельствовал преподобный Серафим Саровский.
Умиленным сердцем Лаврецкий молитвенно обратился к Богу. Так, церковь привела, наконец, героя в христианское единомыслие и единодушие с Лизой – во исполнение апостольской заповеди «быть в единомыслии между собою, по учению Иисуса Христа, дабы вы единодушно, едиными устами славили Бога» (Рим. 15: 5–6). Лаврецкий «всем помыслом своим», всей душой своей признал правоту религиозно-нравственной позиции Лизы. 
Возрождающие к новой жизни, по сути своей – пасхальные – чувства, состоящие «в облегчении совести, в мире душевном, в примирении к ближним и к обстоятельствам жизни» (14), как плод молитвы и покаяния Лаврецкий испытал вполне. И неслучайно поэтому финал XXXI главы «Дворянского гнезда» имеет радостно-просветлённый, пасхальный характер. Воистину эта воскресная литургия стала для героя «маленькой Пасхой». Празднично ликующие мотивы пасхального обновления жизни сочетаются с мотивом мира душевного, благостной внутренней тишины: «Они встретились на паперти; она приветствовала его с весёлой и ласковой важностью. Солнце ярко освещало молодую траву на церковном дворе, пёстрые платья и платки женщин; колокола соседних церквей гудели в вышине; воробьи чирикали по заборам. Лаврецкий стоял с непокрытой головой и улыбался; лёгкий ветерок вздымал его волосы и концы лент Лизиной шляпы. Он посадил Лизу и бывшую с ней Леночку в карету, роздал все свои деньги нищим и тихонько побрёл домой» (6, 97).
В следующей главе Тургенев рисует ещё один молебен – домашнее богослужение, всенощную службу, заказанную по настоянию Лизы. 
Молитвенный труд требует строго нравственной жизни, особой осторожности, особенной бдительности над собой, оставления пристрастий. Такова Лиза. В молитве она проявляет сугубое духовное внимание и сосредоточенность: «Лиза, как стала, так и не двигалась с места и не шевелилась; по сосредоточенному выражению её лица можно было догадаться, что она пристально и горячо молилась. Прикладываясь ко кресту по окончании всенощной, она также поцеловала большую красную руку священника» (6, 99). 
Отцы Церкви учат, что во время молитвы «зрение, слух и прочие чувства должны быть строго хранимы, чтобы через них, как через врата, не ворвались в душу супостаты. Уста и язык должны быть обузданы, как бы окованы молчанием» (15). Требуется «связать свои чувства, особенно: глаза, слух и язык, легчайшие проводники греха из сердца вовне и извне в сердце» (16). Именно таким внутренним состоянием объясняется поведение Лизы по отношению к Лаврецкому и после всенощной: «Лаврецкий подсел было к Лизе, но она держалась строго, почти сурово, и ни разу не взглянула на него. Она как будто с намерением его не замечала; какая-то холодная, важная восторженность нашла на неё» (6, 100). Лиза старается хранить плод своей усердной молитвы, чтобы благодать не рассеялась от неосторожного взгляда, слова, вздоха. Для Лаврецкого это непостижимо: «на сердце у него было смущение, и он ушёл наконец, тайно недоумевая... Он чувствовал: что-то было в Лизе, куда он проникнуть не мог» (6, 100).

 

Примечания

1. Лосский В.Н. Очерк мистического богословия восточной Церкви. Догматическое богословие. – М.: Центр «СЭИ», 1991. – С. 8
2. Святитель Игнатий (Брянчанинов). Указ. соч. – С. 45.
3. Христианская жизнь по Добротолюбию. – С. 157.
4. Старец Силуан. Жизнь и поучения. – М.; Новоказачье; Минск, 1991. – С. 429.
5. Христианская жизнь по Добротолюбию. – С. 110–111.
6. Святитель Игнатий (Брянчанинов). Указ. соч. – С. 28.
7. Там же. – С. 19–20.
8. Святитель Феофан Затворник. Указ. соч. – С. 430.
9. Святитель Игнатий (Брянчанинов). Указ. соч. – С. 22–23.
10. Святитель Феофан Затворник. Указ. соч. – С. 130.
11. Святитель Игнатий (Брянчанинов). Указ. соч. – С. 97–99.
12. Яннарас Х. Вера Церкви: Введение в православное богословие. – М.: Центр по изучению религий, 1992. – С. 49.
13. Святитель Игнатий (Брянчанинов). Указ. соч. – С. 26–27.
14. Там же. – С. 29.
15. Там же. – С. 45.
16. Святитель Феофан Затворник. Указ. соч.– С. 338.

Средняя оценка: 2.79835
Проголосовало: 243