Ужель та самая Россия?

Дореволюционная российская элита оказалась настолько плохо знакома с собственным народом, что при близкой встрече его не узнала и не признала.

По совету друзей, усмотревших некие параллели в моих размышлениях о неоднозначных перспективах текущего политического момента с тем, что уже случалось в отечественной истории, перечитал дневниковые записи Ивана Алексеевича Бунина «Окаянные дни». Его впечатления о времени русской революции и гражданской войны. Смутные были времена и не менее смутные впечатления. 

И жалко его стало и не жалко одновременно. А понял я его так. Ему лично при старом режиме жилось явно неплохо. Настолько неплохо, что он даже Первую мировую войну умудрился пропустить из-за слишком большой занятости личными делами и заморскими путешествиями. Кстати говоря, пропустил он и Вторую, отсидевшись в течение шести лет на высокогорной вилле в глухом углу подкаблучной Гитлеру вишистской Франции, практически никак не реагируя на происходящие события. Что, вообще говоря, не вполне пристойно для русского мыслителя и патриота в годину тяжелейших для его Родины испытаний. Во всяком случае, многие русские эмигранты, в том числе и весьма известные, такие как генерал Антон Деникин, несмотря на весь свой антикоммунизм, заняли вполне определенную негативную позицию по отношению к гитлеровской агрессии против Советской России. 

Похоже, что именно эта неизменная отстраненность Бунина от «мирской суеты», которая на самом деле была настоящей жизнью огромной страны, и привела в свое время к тому, что он оказался за бортом России аккурат в то время, когда объективно больше всего был ей нужен. Отсюда и то предельно острое, личностно окрашенное, часто за гранью фола, агрессивное неприятие наступивших перемен в «Окаянных днях». Дескать, меня все устраивало, а вы пришли и все тут поломали!

«В мире тогда уже произошло нечто невообразимое: брошена была на полный произвол судьбы – и не когда-нибудь, а во время величайшей мировой войны – величайшая на земле страна. Еще на три тысячи верст тянулись на западе окопы, но они уже стали простыми ямами: дело было кончено, и кончено такой чепухой, которой еще не бывало, ибо власть над этими тремя тысячами верст, над вооруженной ордой, в которую превращалась многомиллионная армия, уже переходила в руки "комиссаров" из журналистов вроде Соболя, Иорданского. Но не менее страшно было и на всем прочем пространстве России, где вдруг оборвалась громадная, веками налаженная жизнь и воцарилось какое-то недоуменное существование, беспричинная праздность и противоестественная свобода от всего, чем живо человеческое общество».

Любопытен уже сам исходный посыл этой бунинской «мировой скорби». Дескать, все было так мило, «веками налажено» и вообще шло превосходно. Три года к ряду солдатики на фронте сотнями тысяч исправно помирали во славу России, притом, что цели той войны и смысл этих жертвоприношений был не до конца понятен даже царю-батюшке. Настолько непонятен, что он держал при дворе для личных консультаций «крупнейшего эксперта» того времени Григория Распутина.

Те же три года во всех столичных кабаках благородные господа кушали ведрами французский коньяк во славу русского оружия и обсуждали стратегию взятия Константинополя. И, вообще, «Кричали женщины: ура! И в воздух чепчики бросали…». 
И вдруг все это великодержавное великолепие в одночасье рухнуло. Ах, какая жалость! И главное – как неожиданно! 
А про всех этих мужичков, которые копошились где-то на самом дне жизни, про их деток и женок, Иван Алексеевич как-то не особо задумывался. Сам это признает, когда пишет о фальшивой «заботе» о русском народе. И соглашается с тем, что вся эта «забота» на самом деле была обычным салонным трепом: 

«Мне Скабичевский признался однажды:
–  Я никогда в жизни не видал, как растет рожь. То есть, может, и видел, да не обратил внимания.
А мужика как отдельного человека он видел? Он знал только "народ", "человечество". Даже знаменитая "помощь голодающим" происходила у нас как-то литературно, только из жажды лишний раз лягнуть правительство, подвести под него лишний подкоп. Страшно сказать, но правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была.
То же и во время войны. Было, в сущности, все то же жесточайшее равнодушие к народу. "Солдатики" были объектом забавы. И как сюсюкали над ними в лазаретах, как ублажали их конфетами, булками и даже балетными танцами! И сами солдатики тоже комедничали, прикидывались страшно благодарными, кроткими, страдающими покорно: "Что ж, сестрица, все Божья воля!" – и во всем поддакивали и сестрицам, и барыням с конфетами, и репортерам, врали, что они в восторге от танцев Гельцер…
Страшно равнодушны были к народу во время войны, преступно врали об его патриотическом подъеме, даже тогда, когда уже и младенец не мог не видеть, что народу война осточертела. Откуда это равнодушие? Между прочим, и от ужасно присущей нам беспечности, легкомысленности, непривычки и нежелания быть серьезными в самые серьезные моменты. Подумать только, до чего беспечно, спустя рукава, даже празднично отнеслась вся Россия к началу революции, к величайшему во всей ее истории событию, случившемуся во время величайшей в мире войны!»

И вот, когда этому объекту барской забавы, то есть реальному русскому народу, вся эта великосветская фанаберия надоела до чертиков и он решил обойтись без этих бесполезных «печальников земли русской», тогда Бунину сразу стало грустно и обидно за «поруганную Россию».

А мне вот обидно, скорее, за большого русского писателя, который из всех происходящих вокруг перемен узрел лишь то, что в самом коротком виде укладывается в одно протяжное «Ха-а-а-амы!» 

«Опять какая-то манифестация, знамена, плакаты, музыка – и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток:
– Вставай, подымайся, рабочай народ!
Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: "Cave furem". На эти лица ничего не надо ставить, – и без всякого клейма все видно.
<…> Вообще, как только город становится "красным", тотчас резко меняется толпа, наполняющая улицы. Совершается некий подбор лиц, улица преображается.
Как потрясал меня этот подбор в Москве! Из-за этого больше всего и уехал оттуда.
Теперь то же самое в Одессе – с самого того праздничного дня, когда в город вступила "революционно-народная армия", и когда даже на извозчичьих лошадях как жар горели красные банты и ленты.
На этих лицах прежде всего нет обыденности, простоты. Все они почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем.
И вот уже третий год идет нечто чудовищное. Третий год только низость, только грязь, только зверство. Ну, хоть бы на смех, на потеху что-нибудь уж не то что хорошее, а просто обыкновенное, что-нибудь просто другое!»

Господину барину угрюмо-холуйские лица пришлись не по вкусу. А ведь он даже не попытался, во всяком случае, в тексте об этом ни строчки, представить себя самого на месте этих людей с их действительно окаянной и беспросветной жизнью. А ведь ему как писателю земли русской это было профессионально положено. Так сказать, вжиться в образ. Но, увы, не случилось. И не подумал он о том, какое выражение от жизни такой приобрело бы его собственное лицо. Его дворянское благородие даже мысли такой не допускало. Как можно! 

А его отношение к происходящим в России катаклизмам, судя по всему, зиждилось на куда более простых и традиционных для «элитного» сословия понятиях. Раньше эти «сахалинские» лица по барским улицам не ходили и ему на пути почти не встречались. А если даже и встречались, то своим, вбитым розгами на заднем дворе, холуйско-угодливым видом его вполне устраивали. А тут, понимаешь, свет ему застят! Непорядок! Надо бы их опять обратно в подпол загнать, чтобы, значит, пейзаж не портили.
В общем, все было в России чинно и благородно. И тут на тебе, явился тот, кого господа хорошие явно не ждали. Во всяком случае, на своей улице. Сам народ, во всей его первозданной «красе». Какой удар со стороны судьбы-злодейки!

А то, что эти угрюмо-тупые лица стали результатом столетий преступного, иначе не скажешь, содержания народа в темноте и невежестве, часто на грани физического выживания, и кто в этом всем виноват, об этом он, увы, опять не подумал. 

А между тем, просвещенному классу и тому прочей российской знати надо было не по заграницам разъезжать и не по кабакам гудеть, а народом заниматься так, как следует. Кропотливо и постоянно, любить его через эту заботу, а не только в виде повода для поднятия очередной рюмки. Воспитывать его не столько в рабской покорности, сколько в достоинстве человеческом. Тогда и лица появились бы вместо первобытных «морд». Тогда, вполне возможно, и пугаться его так сильно не пришлось бы. 

Но эта «высшая математика» общественных отношений не только Бунину, но и всему российскому правящему классу, оказалась не по зубам. Засиделся он на своей многовековой «социальной дистанции» от русского народа. До того засиделся, что даже родной язык почти забыл. Сплошное «Parlez – vous francais». Или, как нынче, «Do you speak English». Та же хвороба, между прочим. 

А вот та самая непринятая прямо с порога и обруганная Буниным последними словами Советская власть в этом смысле сотворила буквально чудо. Причем в кратчайшие исторические сроки. И рецепт этого чуда вполне очевиден. Во-первых, была сделана ставка на всеобщую грамотность. Это уже само по себе стало трамплином для взлета человеческого разума. Затем внедрение по сути всеобщей образовательной религии. Учиться стали буквально все и всему. И особенно, кстати, вчерашние низы общества – рабочие и крестьяне. Из которых, кстати, академики и лауреаты стали получаться не хуже, а, пожалуй, даже лучше, чем из выродившихся, по большому счету, дворян. 

У массы людей появились заветные высокие цели, дальние горизонты, даже мечты! То, чего у прежних холопов, стреноженных дремучестью и социальным ничтожеством, никогда не было. На лицах возникла одухотворенность. Еще бы! Они ведь вдруг стали полноценными людьми, равноправными, пусть даже и с известными оговорками, гражданами своей страны. Не стало больше князей, графьев, их благородий и прочих небожителей, которые всех остальных держали на полусогнутых и на почтительном расстоянии от трона своего величия.

Всегда бывал удивлен, причем достаточно сильно, той разительной разнице, что буквально бросается в глаза при сравнении фотографий, которые разделяют всего-навсего два десятка лет. От первой мировой осталось много таких коллективных портретов солдат и офицеров русской императорской армии. Офицеры как офицеры, осмысленное выражение лиц здесь и тогда было нормой. Как-никак образование давало о себя знать. Но рядовые солдаты, а точнее их физиономии, всегда потрясали меня своей явно избыточной простотой. Это был скорее облик несмышленых телят, а не полноценных людей. На них буквально физически отпечатались века подневольного, рабского и невежественного существования.

А теперь, для сравнения, взгляните на такие же коллективные снимки советских бойцов времен Великой Отечественной. Всего то двадцать с небольшим лет прошло. А какие перемены в облике людей! 

При всей бесспорной условности и явной ненаучности такого сравнения, готов настаивать на его глубинной правомерности. Перед нами совершенно другой стандарт и тип человека. Недаром именно в то время стали говорить: «У него образование на лице написано!» Всеобщая грамотность и пусть даже декларативно вмененное человеческое достоинство и это уже совершенно другие люди, которые смотрят на жизнь совершенно иначе, с куда большей уверенностью, оптимизмом и верой в свои силы. И не только в свои личные, но и в исполинские силы всего, единого тогда общества! Еще бы, ведь они все теперь граждане страны знаний, а не того царства кромешной тьмы, в котором веками влачили жалкое существование их предки. Невежество коих благородные господа даже почитали самой сильной их стороной. И ясно почему – на таком бессловесном быдле пахать проще. 

Но увы, он даже не попытался прозреть в этих переменах хоть какую-нибудь перспективу и конструктиву. Ни тем более помочь им осуществиться по менее жестокому сценарию. Вместо этого – только слепая злоба и ненависть. Все, кто не разделял его абсолютного неприятия, автоматом становились врагами, монстрами и вообще недоумками. А то как же! Ведь без него теперь жизнь дальше покатит! 

«Блок открыто присоединился к большевикам. Напечатал статью, которой восхищается Коган (П. С.). Я еще не читал, но предположительно рассказал ее содержание Эренбургу – и оказалось, очень верно. Песенка-то вообще не хитрая, а Блок человек глупый».

Честно говоря, после внимательного прочтения этого «мемуара», стал лучше понимать тех русских интеллигентов и дворян, которые в этой переломной ситуации нашли в себе силы переступить через собственные амбиции отвергнутых «хозяев земли русской» и стали работать на новую Россию. А остальные сами знаете, где оказались – см. кинофильм «Бег», вторую серию. 

Иван Алексеевич, в своем французском далеке, со временем, похоже, многое переосмыслил. Особенно после того, как его страна, которую он еще двадцать лет назад опрометчиво «похоронил», стала надеждой и опорой всего мира в борьбе с нацизмом и победила это абсолютное зло. И Бунин, который в свое время ждал от немцев спасения от «большевистской заразы», стал встречаться с советскими дипломатами. Общался он и с советскими писателями, возможность существования которых изначально категорически отрицал, читал их произведения и некоторые даже хвалил. Думаю, что в те дни он кое-что понял и в отношении своей бывшей слепой ненависти к большевикам и своего же явно торопливого и, чего греха таить, эгоистичного неприятия того, что произошло в России. В стране, которая, как оказалось, с его отъездом отнюдь не кончилась. Возможно, он даже пожалел о том, что остался на перроне того вокзала истории, с которого русский поезд ушел в будущее. Но уже без него.