Разорванное небо

Все события и персонажи подлинные.
Содержание документов и их форма могут отличаться от настоящих и придуманы автором...

Тополь рос на дюнах, на последней линии немецкой обороны у моря.

Я забирался высоко на его ветви и, раскачиваясь, представлял себя летчиком. Особенно мне нравилось это делать, когда начинался шторм и сильный ветер пытался сбить меня с ветки, приходилось крепко держаться обеими руками, и уже не я контролировал полёт, а стихия бросала мою придуманную машину из стороны в сторону; и казалось, вот-вот я спикирую на гребни волн, подбирающиеся уже к самым корням тополя; или на похожую на зелёную немецкую каску крышу летней эстрады у разрушенного замка немецких баронов. Затем я делал крутой вираж и, раскачавшись и поймав наибольшую высоту, прыгал вниз. Шел вдоль побережья – по траншее, попутно набивая карманы монетами, пуговицами от немецкого обмундирования, стрелянными гильзами и целыми патронами, – к бункеру, войти в который от страха мы могли только до половины. Дальше, в темноте, нам мерещился фюрер, точно такой же, как на почтовых марках – задиристый усатенький профиль и его форма мышиного цвета.

Истошно закричал Колька Ребров, и мы, опережая друг друга, задыхаясь, выскочили из бетонного бункера. 

– Я видел его, – сказал Колька, – Он там, в углу стоял! 
«Может быть и стоял» – думаю сейчас я. А кто в это поверит?!
– Пошли на наш склад, – предложил я.

И мы, пошли в другую траншею, где складывали штабелями желтые стреляные гильзы, разбросанные на десятки метров вокруг.

– Сорокамиллиметровые, от английской авиационной пушки системы «Эрликон», – грамотно объяснял Колька.

Мы долго лежали на песке, под бетонной эстакадой. 
Пошел дождь, и капли его скатывались по сухому песку, оставляя на нём едва заметную дорожку, – к нашим счастливым лицам. Если осторожно, слегка, подуть на эту «дорожку», то сухие песчинки разлетались, а влажный след от воды оставался несколько мгновений приподнятым в виде узких мостиков, которые через мгновенье обрушивались, смешиваясь с сухим песком. Мы тоже, каждый из нас, прошли по своим мостикам, и они где-то там, далеко, уже различимы не очень ясно. Но стоит в ушах шум морского прибоя, постукивание школьного пера номер два о дно чернильницы; в глазах алый цвет пионерского галстука и уже собирающиеся на горизонте облака, и волны, подбирающиеся к дереву, которые разрушат многое, но не смоют корни, потому что они сильные, нетребовательные. Истинные. Настоящие. 

Калининградское морское пароходство.
Борт судна «Форт Шевченко», следующий
рейсом Стокгольм-Калининград 20.14 в.д. 62.31 с.ш.
Радиограмма.
Просим уточнить номера накладных груза:
10-4218 11-2333 12-7501 13-8216 17-1145 18-3824 19-5091 20-1847 21-9023 22-1516
Капитан «Форт Шевченко».

– Дай мне слово, сынок, что никогда не будешь подбирать снаряды и ковыряться в них, – сказал отец, когда мы гуляли с ним и с мамой по берегу моря. 
– Папа, а там что за город? – спросил я, показывая на левую сторону побережья, где совсем недалеко, в полутора километрах, просматривался удивительно уютный, почти сказочный городок.
– Альбекк, – ответил отец. – Там уже ГДР. А этот остров называется Узедом!

Впереди, далеко-далеко, если прищурить глаза и напрячь зрение – видна линия горизонта, она немного прижималась по краям к земле, и было видно, как слева и справа, рассеивая по небу чёрный дым, отваливая бортами балтийскую воду свинцового цвета, слегка покачиваясь на волнах, как будто кивая, шли навстречу друг другу боевые корабли. 

Из носовых орудий были видны огоньки залпов, и только потом, спустя минуту, можно было услышать раскат грома и лёгкое потрескивание.

Крейсеры, линкоры, дредноуты, эсминцы и торпедные катера шли нескончаемой вереницей. Они врезались в выпуклую линию горизонта и ближе к её середине исчезали совсем. Среди мачт и корпусов, покрашенных серой краской, можно было различить название кораблей на русском, немецком, английском и на других языках.

Совсем невысоко в небе, как ласточки, выныривали из-за туч и обрушивали на палубы крейсеров и эсминцев свой боевой запас штурмовики и бомбардировщики. Зенитчики на кораблях, ловя в прицелы чёрные силуэты, с остервенением нажимали ногой педаль спуска, и, стараясь догнать друг друга, снаряды пунктирной линией настигали цель и врезались в тёмные крылья и хвосты самолётов, крушили обшивку. Иногда крылья, разрываясь на мелкие осколки, отлетали в стороны, и самолёт вращался вокруг своей оси, разбрасывая куски фанеры и алюминия, и, подлетев ещё немного к цели, взрывался и исчезал за горизонтом.

Я долго не мог уснуть, вспоминая напудренное лицо лежащего в гробу одноклассника моей старшей сестры Барбашова.
Тело его было прикрыто ковром до самого подбородка. Граната взорвалась у него под ногами, и все его лицо было иссечено мелкими осколками. Прощались с ним в Доме офицеров, где заведующей работала моя мама. Всю следующую ночь мне не спалось. Почти круглая жёлтая луна светила в окно, и я рассматривал старинные изразцы кафельной печи, выполненные на темы немецкой сказки.

– С ним погибли еще два польских мальчика, – сказала тихо в темноте сестра.

С пятого этажа, из окон квартиры, где жила Ира Гандельман, было видно море.

На море был шторм, и мы с Женькой Поляковым ждали, когда утихнет ветер.
После шторма на берег выбрасывало много интересного: пустые ящики, коробки с апельсинами, куски пенопласта и много янтаря! Некоторые куски были величиной с кулак! Но и это не главное. На берегу лежали пороховые трубки. С палец толщиной и длиной до двух метров, пропитанные водой, они не представляли особой опасности. С наступлением темноты мы их поджигали и с этим факелом, разбрызгивающим снопы искр, как гигантский бенгальский огонь, мчались вдоль берега, до бетонной платформы и обратно.

С таких же стартовых площадок запускались ракеты ФАУ-2. А пороховые стержни использовались в качестве заряда для предварительного зажигания. Отсюда, с острова Узедом, фашистские ракеты могли долетать до Лондона. Мы тогда об этом не знали.

Главный штаб Военно-Морского Флота.
Командиру в/ч 10638 контр-адмиралу Хренову.
Срочная радиограмма. Совершенно секретно.
По данным резидентуры в Швеции, в ближайшее время будет осуществлена
передача радиограммы, имеющая особо важное значение. Обеспечьте прием.
Частоты сообщим дополнительно.
Начальник штаба ВМФ СССР.

Однажды, 22 апреля мы с друзьями решили устроить субботник. Убрать территорию
около нашего дома.
Старинный дом, построенный в стиле барокко, вход в который украшали два трехметровых Геркулеса, державшие у ног огромные дубинки, был, пожалуй, самым известным в Свиноустье. Работа закипела! Мы складывали разбросанные после бомбежки кирпичи, подметали двор, убирали ветки.
К нам подошел капитан 1-го ранга, который наблюдал за нами, и спросил:

– Как тебя меня зовут, мальчик?
– Сережа, – ответил я.– А это моя сестра Надя!

Он записал наши фамилии, похвалил всех и ушел. А через день в газете «Страж Балтики» появились стихи Евгения Долматовского об инициативе хороших и дружных ребят, где были и такие строчки: «Помогать конечно рад и Сережа, Надин брат».

Стихи мне очень понравились! 
Где-то в архиве редакции лежит, наверное, номер этой газеты ни для кого не примечательный, но имеющий для меня особое значение.

– А знаешь, как при немцах назывался Свиноустье? – спросил как-то отец.
– Как?
– Свинемюнде. А в доме, где мы живем была гостиница для высших чинов Рейха. Тут любил останавливаться шеф люфтваффе Герман Геринг.

Гостиница называлась «Геркулес».

Кто знает, может быть, Геринг тоже плохо спал ночами, когда ФАУ-2 после очередного запуска падала в море, и, пытаясь успокоиться, он рассматривал кафельные изразцы, тускло освещенные убывающей луной?

Начальнику Главного штаба Военно-Морского Флота.
Для перехвата интересующей вас радиограммы на указанных вами
частотах задействованы все силы и средства.
Начальник штаба в/ч 10638 Капитан 1-го ранга Ярыгин.

В школе уже узнали, что я пишу стихи, и однажды наша учительница Алла Арвидовна заставила мена прочитать их на уроке. Краснея и заикаясь, я читал: «Сорок девять дней в тихом океане плыли четыре советских солдата. Холод и голод уже там давно – съели гармонь и сапог заодно».
В наш класс, быстрыми шагами, вошел бледный директор и попросил Аллу Арвидовну выйти. Через некоторое время она вернулась и сказала:

– Ребята, погиб наш одноклассник, лучший ученик школы – Алюшин. Осколок снаряда перебил ему сонную артерию. Расходитесь по домам. Сегодня занятий больше не будет.

«Богатырь, красавец... все пятеро – на месте... куски мяса на проводах висели...» -шептали вокруг.

На улице, у старого фонтана, ко мне подошёл Андрей Красножон:

– Возле твоего дома самолет разбился!
– Да ты что?!
– Бежим, сам посмотришь!

К тому времени мы переселились в другой дом – около самого моря, где я и познакомился с Верой Пименовой, на улицу Энергетиков. Советские войска потихоньку уступали город полякам. Примерно в это время к нам в класс и пришел новый ученик – Андрей Красножон.

– А что вы смеетесь,– улыбаясь спросила Алла Арвидовна,– у меня был знакомый, так у него вообще была смешная фамилия – Семижон!

Класс захохотал еще громче! 

Мы сдружились с Андреем, хотя он и жил на другом конце города, в военном городке, где жили почти все, кроме нескольких семей. Высокий и худой, он все время рассказывал страшные истории, которым мы, разумеется, не верили.
Однажды с Андреем Ропотовым мы встретили его в лесу, около пансионата «Адам». Он шел с перекошенным лицом и держался за левый бок.

– В меня сейчас один поляк из ружья выстрелил,– сказал он.
– Как это?!
– Я за яблоками полез, а он гад, на меня собаку натравил. А когда я через забор перелезал, он в меня из ружья выстрелил.
– Да ну, – мы засмеялись.
– Не верите?!

Он распахнул куртку, поднял продырявленную рубаху и на левом боку мы увидели
кровавую рану, размером с пулевое отверстие:

– Сюда вошла, – он повернулся, – а отсюда вышла, – и показал вторую рану на спине. -Пойду, отлежусь.

Мы онемели! Раны действительно были настоящие!

Через два дня он, как ни в чем не бывало, ходил в школу, только при встрече с нами прикладывал руку к правому боку и, морщась от боли, говорил:

– Болит, зараза!

Если идти по Променаде в сторону заброшенных бункеров и крепости, то, не доходя до раковины эстрады, по правую руку в глубине пустыря прячется двухэтажный особняк.

Стараясь быть незаметным, боясь повторения бомбардировок и маскируясь жёлтыми обветшалыми стенами с наползающей плесенью под цвет осенней травы, он как будто присел на минуту, наблюдая глазницами окон в мезонине сначала за организованными передвижениями немецких войск по улице, потом, после налёта авиации, за дымом пожара, сутолокой и паникой бегущих и кричащих людей, спасающихся от жара пламени.

Позже, когда полицейские восстановили порядок, этот особняк наблюдал, как немецкие солдаты роют окопы вдоль моря, чтобы после боя покинуть траншеи, оставив для меня много интересных трофеев. 
Затоптанные и занесённые песком, они пролежали лет десять, пока откомандированный сюда мальчик не перелопатил сапёрным инструментом извилины в дюнах, не прикопал для сохранности на будущее кое-что.

Странное дело – всё кажется пустынным: и здания, и море, и улица...

Только запоздалая бабочка-капустница мечется, будто прячась от выстрелов, совершая короткие зигзаги в осеннем воздухе от дома до дровяника и обратно.
Иногда она почти попадала под мои удары мячом по стене сарая, но успевала увернуться, исчезая за деревьями. 

Но как только мяч стал глухо ударять по дощатой стене, раз за разом попадая в железную задвижку на двери, которая испуганно позвякивала, стали собираться соседские ребята: Ира, Пашка и Вера.

Мне очень нравились эти сараи – деревянные строения. Они были расположены во дворах многих домов и совмещали функции хранилища для дров, торфяных брикетов и летней комнаты отдыха.

Каждой квартире предназначалось помещение для хранения угля и торфа. И над ним на втором этаже, куда вела внешняя лестница с перилами, находилась летняя комната – веранда с большим застеклённым окном с видом на сад. 

Я проводил много времени, поднимаясь в такую комнатку в нашем дворе. На некоторых секциях лестницы были разрушены, но тем было и интересней проникнуть туда. Забирался по открытой двери на второй этаж. В некоторых верандах сохранились старые диваны или стулья по боковым стенам комнаты. Я ложился на диван в пустом помещении, смотрел в проём окна, уже без стёкол, и видел заглядывающие в окна ветви цветущей яблони, груши или вишни в саду, принадлежащем соседнему дому.
Я вдыхал весенний аромат, смешанный с запахом заброшенного жилья и сырых досок пола, на который падал тёплый солнечный луч, и как прожектор в небе освещает на мгновенье в ночном небе самолёты, так и луч солнца ловит крылышки пересекающих его пчёлок и комаров, вспыхивающих белыми искорками крыльев.

Но надо было отделить нежелательные запахи от ароматов сада, и я, неглубоко вдохнув несколько раз, делал паузу и, сосредоточившись, уже с удовольствием втягивал в себя приятный запах, и переводил взгляд на пустующее здание за садом – на окна, в которых может появиться мушкетёр в широкополой шляпе с плюмажем.

Теперь уже мяч летал в воздухе, и иногда ему удавалось не падать на землю после трёх или четырёх наших неловких ударов. Особняк внезапно ожил и вытолкнул к нам на пустырь рыженькую девочку моих лет. Она встала неподалёку, и ей явно хотелось присоединиться и поиграть с нами.

– Ходь, ходь,– помахал ей.

Она встала рядом и я старался подыграть ей и помягче переправлял мяч.

– Как тебя зовут? – спросил я.
– Эва.
– Ты здесь мешкаешь?
– Тута, тута.

Она не стала спрашивать, как звать меня, наверное, потому, что слышала, как меня окликали другие.
Она оказалась хорошим игроком и несколько раз вытягивала трудные мячи.
Потом ещё несколько раз мы играли с ней на этом пустыре.

– Вкротце, мы беньде выездзать,– сказала она, глядя в землю, когда я шёл с ней по вытоптанной поляне.
– Насовсем?
– Так ойцец мовие.
– Для чего? – спросил я по-польски.
– Для чего,– повторила Эва и такими же простыми и доходчивыми словами, на мой манер, сказала: – Тута беньде почта, – и показала рукой в сторону своего дома.

Когда я ходил встречать маму, чтобы помочь донести до дома паёк на семью, который мы получали на складе тыла, приходилось идти по улице, на которой я часто встречал повозку, запряжённую лошадью – тяжеловесом огромного роста с длинной гривой и мохнатыми ногами. Повозка легко катилась по асфальту на автомобильных покрышках, управляемая седовласым худым человеком высокого роста в широкополой шляпе.

Мама иногда, получив паёк, оставалась в гарнизоне по делам, и мне приходилось нести его одному. С тяжёлой авоськой и трёхлитровым бидоном с подсолнечным маслом я ждал его на перекрёстке. Он почти всегда проезжал в это время на повозке, с ящиками и мешками. Вот он появился из-за поворота, и я решил запрыгнуть на повозку и немного проехать. Пусть подвезёт меня, жалко ему, что ли? Тяжеловес уверенно и немного лениво цокал подковами, бесшумно катились колёса, и я, вытянув руки, чтобы не расплескать масло, быстро засеменил ногами ему наперерез, чтобы успеть подсесть на повозку сзади. Долговязый, увидев меня, стал размахивать и щёлкать длинным кнутом по сторонам, не подпуская меня. Пару раз удар пришёлся по бидону, и один раз он шмякнул по мешку с сахаром. Я сбавил ход и вернулся на тротуар.

– Кацап малый,– презрительно бросил он и, свернув в переулок, исчез в проезде.

Через некоторое время, когда купаться было уже совсем холодно, и желто-багряная листва позолотила улицы, я увидел повозку снова.
Она медленно катилась, нагруженная коробками, ящиками, комодом и этажерками, подминая опавшие листья кленов и тополей, по дороге из города.

Эва сидела на повозке сзади, куда я хотел запрыгнуть, за долговязым в старом пиджаке и той же шляпе, с прямой спиной, держащим на плече кнут.
Я бежал за повозкой размахивал рукой и звал её:

– Эва, Эва!

Эва видела меня, но сидела неподвижно. Белый платочек на голове съехал немного набок, как будто прикрывая больной зуб. И я различил издалека выражение лица человека, готового вот-вот заплакать, но волна обиды и горя ещё только свела детское лицо и рот в печальную маску, готовую ещё больше съёжиться и разразиться слезами.
Я начал отставать. Отец Эвы обернулся, увидев меня, поправил шляпу и щёлкнул кнутом.

Почта открылась очень скоро, и я купил там несколько треугольных почтовых марок для своей коллекции в кляссер и марку «550 лет Грюнвальдской битвы».

Гроссмейстеры и магистры Тевтонского ордена были разбиты польско-литовско-русскими хоругвями. Не многим магистрам удалось спастись от мощных копыт лошадей и мечей славянских воинов. Несколько полков чехов отступили и решили отсидеться в лесу, но были пристыжены командующим и вернулись в бой.

В ста метрах от нашего дома, в здании штаба, на первом этаже находилось караульное помещение взвода охраны и кубрик хозяйственного взвода.

В просторном кубрике каждую среду крутили кино. Я старался не пропускать сеансы и бежал, чтобы увидеть самое начало – титры фильма и услышать первые звуки музыкального сопровождения. Для меня это было очень важно: пропустить начало – это всё равно что читать книгу с оторванной обложкой без имени авторов.

Несколько раз я с одобрения моряков свободно проходил и устраивался в кубрике. Сердце начинало сильнее биться в предвкушении показа, когда я ещё только спрыгивал со ступенек своего дома, чтобы успеть добежать до штаба.

Но однажды моя уверенность была нарушена и поставлена под сомнение, что придало ей долю интриги и таинственности. В эти несколько секунд пока я летел, едва касаясь ногами асфальта, мне мерещилась его фигура, и я нервно гадал – будет ли он стоять на своём месте?
Мичман всегда с тех пор стоял на своём месте, поджидая меня.

Однажды, стараясь казаться вежливым, я спросил у старшины, который тоже спешил в кино, разрешения посмотреть фильм, хотя несколько раз до этого, просто заходил в кубрик перед началом. Старшина оглянулся на меня у входа и сказал:

– Я-то не против. Но ты у него спроси, – и показал на стоявшего у края тротуара мичмана.

Я вернулся, обошёл стоявшего неподвижно мичмана (от того, что я стоял на дороге, а он на бордюре, он стал намного выше ростом) и, глядя снизу вверх, спросил:

– Товарищ мичман! Разрешите мне посмотреть у вас фильм?

Он слегка прищурил глаза, достал из кармана трубку и стал набивать её табаком. 
Несколько запаздывающих матросов вбежали в зал.
Неторопливо большим пальцем с желтизной умял табак в трубке, поджёг его, раскурил и, выпустив пару колец, стал раскачиваться на краю тротуара.
Подумав, что он не услышал вопрос, я начал повторять:

– Товарищ…

Он оборвал мою просьбу сердитым взглядом.
В тот день я подумал, что всё потеряно. Что я пропущу начало и не узнаю, кто директор картины, а главное, кто дирижёр оркестра, представленного в титрах, – Гамбург или Ройтман? И каким шрифтом будут даваться актёры?
Это было очень важно для меня. 

За дверьми в кубрике уже стихло, значит, вот сейчас ударит музыка, и всё начнётся!

Мичман несколько секунд покачался, как будто собирался прыгать в воду, поднял голову, посмотрел в темнеющее небо, будто представляя себя вновь на родине под ярким батумским солнцем, улыбнулся и с хитрым прищуром, покрутив седеющий ус, негромко сказал:

– Можно!

Я рванулся, влетел в кубрик, и сильные матросские руки стали передавать меня друг другу и усадили на стул.
Лёгкий запах гуталина, гречневой каши и табачного дымка успокоили меня, и я прочёл в титрах: «Дирижёр Гамбург».
Впрочем, так я и думал!

В следующий раз я уже сам, увидев коренастую полноватую фигуру мичмана, направился к нему:

– Товарищ мичман! Разрешите посмотреть фильм? 

Он стоял на том же месте, словно поджидая меня.
И опять всё повторилось!
Он вынул из кармана трубку, набил табаком, закурил…
Я ждал разрешения.
Он медлил с ответом, и от того сомнения и нетерпение дразнили меня.
Я пытался заглянуть ему в глаза и понять, что в них таится? Но его лёгкий прищур глаз с хитрыми восточными искорками, был где-то далеко в прошлом, и непонятно было – разрешит он в этот раз, или нет? 

– Разрешаю, – пряча трубку, говорил он.

Так продолжалось много раз. Мы играли с ним в эту игру. Он оставлял за собой право разрешить или отказать мне, но свой отказ, едва только он на мгновенье появлялся из-за тучки над морем, он секунду провожал, бросая на него взгляд, и этот отказ окончательно прятался, исчезал за доброй усмешкой и неуклюжим полукругом движения руки, когда он прятал остывающую трубку в карман кителя. 

Я же, соблюдая субординацию, был уверен, что он непременно даст мне разрешение, надо только дать ему возможность немного помечтать, пока тучка стряхивает на меня капельки сомнения в моём сознании. 

Но однажды я пробежал мимо него. Я спешил в Дом пионеров.
Я пролетел серой тенью вдоль улицы, и он не заметил меня. Он стоял на своём месте, на краю тротуара и смотрел в сторону моря. Он ждал меня.

Я бежал, и оглядываясь, видел, как уменьшается его фигура. Вместе с ней тревожно отдалялись дома и деревья, дорога суживалась, превращаясь в ломаную линию. По времени, зная сюжет фильма, который начался, представлял, что матросы, защищавшие Малахов курган, уходят по одному, бросаясь под танки со связками гранат.
И только тогда, под конец фильма, исчезла его фигура, и лёгкий бриз развеял редкие колечки облаков.

Последний раз я сходил туда через неделю. Мичмана не было. И что-то упругое, какой-то вязкий воздух мешал мне идти до самого входа.
Матросы сообщили мне, что мичмана уволили в запас.

Я смотрел на экран, видел титры, читал фамилии актёров, дирижёра, директора и костюмера, и вдруг понял, что здесь не хватает имени мичмана.

 И я не знаю, как его звали. 

Главный штаб ВМФ.
Принята интересующая вас радиограмма.
Командир в/ч 10638 контр-адмирал Хренов.

Планер упал совсем рядом с моим тополем – у Большой Приморской улицы. Темно-зеленый фюзеляж, без крыльев, лежал на боку. Пилота уже увезли. Говорили, он разбился насмерть. Взять оттуда уже было нечего, и мы принялись резать на куски трос, состоявший из множества круглых резинок, которые годились для стрельбы из рогатки.

Большая Приморская улица была центром всех общественных мероприятий воинской части.

Тут проходили праздники и парады советских войск. Командовал парадами аккуратный, стройный джигит небольшого роста в белых перчатках:

– Равняйсь! Смирно! Товарищ контр-адмирал! Войска для торжественного марша в честь 1 мая построены! Командующий парадом начальник гарнизона капитан 3-го ранга Гасанов!

Рядом с ним всегда, даже на параде, находилась его дочь – черноглазая красавица Бела!

Она, приподняв головку, гордо смотрела в нашу сторону. Мы даже и не мечтали подойти к ней! Ей было уже 11 лет, и она была на год старше нас! Да и еще с такой охраной!

– Хочешь, я сварю тебе суп? – спросила Вера.

Она взяла кастрюльку, картошку, кусок колбасы и мы пошли в березовую рощу, недалеко от моря. Положив все это в кастрюлю и налив воды, мы на костре стали готовить суп.

– Ну вот, кажется, готов – сказала Вера и стала пробовать.

– Вкусно как, – сказала она, – попробуй! – и протянула мне ложку.

 Я осторожно начал пробовать.

– Ну как? Спросила она, заглядывая мне в глаза.

– Кажется ничего,– ответил я, с трудом глотая невкусное и несоленое варево.

– А вот скажи, Сережа,– спросила Вера. – А вот как ты думаешь: почему девочка не брезгует есть из одной кастрюли с мальчиком?

– Не знаю,– ответил я.

– А ты подумай, ну!– сказала она и посмотрела на меня внимательно своими разными
глазами.
Глаза у нее, действительно, были разного цвета – один был карий, с небольшими
вкраплениями зеленого цвета, другой – с несколькими пятнышками коричневого цвета.

– Не знаю,– упрямился я.

– А ты подумай, подумай, – и ушла, забрав с собой ложку и суп.

Я удобно расположился под берёзой и принялся смотреть концерт, который давали рядом на лужайке приезжие артисты. Импровизированной сценой служил грузовик. Опускались борта, расставлялась аппаратура от кинопроектора «Украина». С этой сцены в белом коротком платье и белых туфельках молодая певица, похожая на Гелену Великанову, пела: «Ландыши, ландыши – светлого мая привет! Ландыши, ландыши – белый букет!»

Выступали и другие артисты. Но я уже шел в парк, к эстраде, у которой на ринге, на сооруженном помосте из двух автомашин, должен был выступать друг нашей семьи – в молодости известный боксер капитан-лейтенант Гайко.
Каждый год дядя Боря, выступая на этом ринге, непременно одерживал победу, сокрушая челюсти и носы противников.
В синих трусах и такой же майке он, набычившись, пытался зажать в угол ринга верзилу в черных трусах. Противники обменялись несколькими ударами, после чего дядя Боря сильным прямым ударом свалил противника на доски. Из расплющенного носа верзилы хлынула кровь. Он не поднялся, даже когда я досчитал до тридцати.

– Молодец! – громко кричала мама Юрки Дуброва – точная копия Фаины Раневской, – Браво!

Верзилу несли к санитарной машине. С бортов ринга стекала кровь. Дядя Боря победно подпрыгивал, подняв руки вверх. Длинные руки верзилы волочились по земле, загребая перчатками песок.

Мы шли по берегу с отцом и дядей Борей. Я смотрел под ноги, выискивая янтарь, и до меня доносились обрывки фраз:

«Таллинский переход… около ста судов… 15 тысяч человек…» – «Да, а после того, как он торпедировал “Вильгельм Густлофф”, они легли на дно и спирт пили…» – «Представляешь, он Сталину письмо написал… мне ломом позвоночник перебили…» – «А ты думаешь, он знал?» – «Ещё бы! Командарм всё-таки!»

У меня в «Родной речи» тоже был портрет Сталина, вернее не портрет, а изображение памятника с высоким постаментом, на котором стоит гранитный Сталин, а под картинкой стихи. Мы учили их наизусть.
Тогда я уже понимал, что время Сталина прошло, но не успели изменить содержание учебника. Памятник пугал меня, но одновременно приковывал к себе внимание своей громадой и мощью. Стихи, посвящённые Сталину, были написаны очень талантливо и мне понравились. 

В это же время напротив, в саду разрушенного замка, шел концерт польской эстрады.
На сцене двое артистов, одетые в черные фраки и галстуки-бабочки, задорно пели:

«Шла дивчина прямо через ляс. Попучила пчилку тылько един раз. Тиха вода пшегерве...»

Я сидел на жёсткой деревянной скамье в парке у эстрады, и у меня за спиной был замурованный проём галереи замка из красного кирпича, сильно разрушенного союзной авиацией. Но оставалась цела ещё толстая кладка, четырёхугольная башня, лестничные пролёты, ведущие в небо, исковерканные осколками стены и груды обломков того, что было когда-то замком, – за проёмом поскрипывала железная кровать. Она раскачивалась во внутреннем дворике, заросшем молодой весенней травой, зацепившись за кусок проволоки, торчащей из одинокой балки. Я знал, где можно было вытащить кирпичи. Влезал в узкое отверстие, спускаясь на животе змейкой, и мелкие кусочки штукатурки сыпались вниз, покрывая чёрные спинки разбегающихся ящериц белым налётом. Делал несколько осторожных шагов, подходил к кровати, и дотягиваясь рукой до свисающей спинки, останавливал этот маятник несуществующих часов.

Вокруг, среди небольших холмиков, поросших нежной зелёной травой, были видны остатки арийской культуры: хрустальные фужеры, помятые дамские сумочки, корешки книг, пудреницы, пустые флаконы из-под одеколона и разбитые зеркала.
Почти наверняка среди этих интересных вещей можно было найти оружие. Особенно мне хотелось найти Вальтер – небольшой плоский пистолет калибра 7.65 мм (говорят, такой был у самого Гитлера), но прямо передо мной торчало оперение застрявшей между камней фугасной авиабомбы, и это каждый раз останавливало меня.
Я откладывал разведку «на следующий раз» и, успокоив кровать, вылезал обратно.

Закладывая отверстие кирпичами, прежде чем вставить последний, я заглядывал внутрь: железная кровать снова начинала раскачиваться и печально скрипеть, даже если не было ветра.

По пути домой я заглянул в окна ресторана «Альбатрос», где на фоне раскрашенных вертикальными полосами розового и черного цвета стен женщины красиво изгибались, танцуя твист.

На ступенях дома стояла Ира Гандельман с мамой. Я поздоровался, и когда открывал дверь в подъезд, Ира спросила у своей мамы:

– Мама, а это правда, что мы евреи?

Ответ, я уже не услышал.

Командиру в/ч 10638 контр-адмиралу Хренову.
Ввиду особой важности радиограммы и обеспечения наивысшего секретного
уровня, радиограмму расшифровывайте на месте.
Главный штаб ВМФ СССР.

В один из дней я договорился с моим польским другом встретиться у школы. Я принес с собой два куска черного хлеба, намазанные смальцем из т.н. «оккупационного пайка», который мы получали два раза в месяц.

– Пойдем к твоему старому дому, – сказал Валерий Жегзн, – посмотрим, как его там ломают!

Внутри дома работали польские строители. Окна были уже выбиты. Два огромных Геркулеса без голов лежали на земле. Я нашел головы, подкатил их к телам. Рот у них был полуоткрыт, видно было – они хотели что-то сказать, но уже не могли. Вместо горла, у них из шеи торчали штыри стальной арматуры.

– Варвары, – произнес за них я, и сдул чёрную пыль с одной из курчавых белых голов. 

Подошел Валерий:

– Сносят этот дом. В твоей квартире балка с потолка обвалилась!

Я посмотрел на свои окна. Через разбитые стёкла виднелись две рухнувшие балки, изображавшие крест, но совершенно не тронутой стояла кафельная печь, и я смог разглядеть, как молодая пастушка в переднике, кокетливо наклонившись в мою сторону, наливала из кувшина молоко.

Мы пошли с ним в сторону немецкой границы, к Альбекку. Там, в лесу, открылся детский польский лагерь «Чеколада» – хотелось его посмотреть.
По дороге к нам прибился мужичок небольшого роста, лет сорока пяти, который все просил нас попробовать – как он наточил свой топор.

– Ну, давай, посмотрим, – сказал Жегзн.

Мужичок вытащил из-за пазухи топор и держал его перед собой, улыбаясь. Я провел
по лезвию и порезал палец. Мужичок засмеялся. Валерий взял топор и чиркнул по нему заскорузлым пальцем. Лезвие зазвенело. Мужичок опять засмеялся и ушел.

В зал лагеря харцеров было не пробиться! Как выходит на сцену дева Мария, мы не увидели – в коридоре толпились девочки, сейчас бы сказали в стрингах. С крылышками за спиной. Ноги и попы были у них выкрашены в розовый цвет. Мы еще недолго потоптались с Валерием и разошлись.
Следующей ночью они мне снились – эти девочки: то ли ангелы, то ли херувимы... 

Я подбежал к дому, забросил немецкий штык на балкон и вошел в квартиру.

– Сынок,– сказала мама,– будь осторожен: полиция говорит, что по городу ходит сумасшедший с топором!

Начальнику главного штаба ВМФ.
Радиограмма расшифровке не поддается.
Начальник штаба в/ч 10638 капитан 1-го ранга Ярыгин.

Кино в Доме офицеров я смотрел, разумеется, бесплатно. Для всех остальных билет стоил 10 грошей. Для взрослых – 20. Сегодня перед сеансом должны состояться состязания пожарных на спортивной площадке.

Пробегая по брусу, они ловко раскатывали пожарные рукава. В финальной части
соревнований один из пожарных быстрее всех затушил горящий керосин в металлическом поддоне, и когда волны желтой пены накрыли последние искры, мама
Юрки Дуброва восхищённо закричала:

– Молодец! – и сказала стоявшему рядом мичману: – Капитан, наградите его!

 За четыре года я пересмотрел массу фильмов! 

Например, «Черный батальон» – о борьбе китайских патриотов против Чан Кай Ши, 
«Ты молодец, Анита!» – о смелой испанской девочке, которая большими буквами
белой краской написала на чёрных досках кабины портального крана слово «Мир»

Очень мне нравился фильм «Партизанская искра», где толстый фашист, показывая
два пальца палачу, истязавшему наших молодых подпольщиков розгами, говорил: «Двойная порция!» В этом месте к горлу подступал комок и хотелось плакать. 

На «Тихий Дон», на дополнительный сеанс, билетов оставалось мало. Польские жители все подходили и подходили. В очереди началась склока:

– Дупа! – кричала пожилая женщина молодой. – Дупа! 

Молодая женщина стала размахивать сумкой. За пожилую вступился мужчина. За молодую несколько парней. Началась давка. Очередь перемещалась и, закручиваясь в большую запятую, быстро разрасталась. Кого-то придавили у билетной кассы.

– Ох, дьябель!.. – кричали оттуда.

Неожиданно появилась польская полиция. Ловко орудуя резиновыми дубинками, они за несколько минут навели порядок.
Толпа выстроилась в ровную шеренгу, как на параде! Стало тихо. Счастливые польские зрители с билетами заходили в зал Дома офицеров.

Я часто ходил в Дом пионеров на занятия в кружок танцев. Одно лето я провёл там, в пионерском лагере. Это здание совершенно не пострадало от бомбёжек и было крайним в городе – за ним начинался сосновый лес, но по широкой просеке вдоль моря можно было дойти до немецкой границы.

Можно было идти коротким путём – от нашего дома, по променаде, всего три квартала. Но я сворачивал, шёл, минуя дом Светы, до конца улицы, потом поворот направо, и приближаясь к Дому пионеров, уже видел вращающуюся полукруглую решётку локатора.

Два бульдозера неделю работали, срезая дюны, толкая песок и насыпая высокую горку, на которую медленно и важно вползла автомашина с решёткой антенны. Я по пятам шёл за матросами, которые прокладывали кабель от штаба до локатора, и пытался им помогать. И вот теперь он, загребая морской воздух, чуть слышно жужжа, вращался, просматривая небо.

Первая авиационная бомба упала именно здесь, где я сейчас прохожу, по левую руку все дома остались целыми, а по правую – со средины улицы и на всю глубину до самого мола сыпались бомбы, разрушая жилые дома, но оставляя нетронутыми дзоты и доты фашистских войск, обследованные нами. Но этого лётчику показалось мало, и он сделал ещё несколько заходов на город и разрушил чуть дальше от моря дома и немецкую конюшню, где мы с отцом копали червей для рыбалки.

Шёл редкий лёгкий снег. Я, как всегда, поравнялся с аркой, ведущей во внутренний двор, который обступали серые безжизненные дома. Слева, в саду особняка, за забором ещё краснели замёрзшим бочком райские яблочки. В окне за зелёными шторами горела жёлтым пятном настольная лампа. Размытая тень то подходила к окну, то, отдаляясь, рассеивалась в глубине комнаты.

Наконец я пересилил страх и свернул с тротуара в арку.

Большое пространство внутреннего двора было усеяно грудами кирпича, бетонными балками, воронками и трубами. С правой стороны дома уцелела выложенная плиткой дорожка, ведущая в подъезд. С козырька подъезда капала вода, распахнутые двери застыли раскрытыми через секунду после удара. Виднелись лестничные пролёты. Оконные проёмы соседнего дома чёрными пустыми глазницами наблюдали за мной. Начинало темнеть. 
Там, где нет жизни, нет и цвета. У смерти только чёрный цвет. Или серый, расчерченный белыми снежинками.
Именно в этом подъезде, у этих дубовых перил, он несколько раз ударил её кортиком.

Я представил себе эту сцену: старший лейтенант в чёрной шинели и молодая женщина в чёрной каракулевой шубе разговаривают, стоя в этом подъезде, он клянётся ей в вечной любви, приглашает уехать с ним, убеждает выполнить обещание и развестись с мужем. Он плачет, поставив одну ногу на ступеньку, держась за перила и положив лицо на руки, нервно вздрагивает. Она упрямо и зло твердит, что это была ошибка, что надо всё забыть, она разлюбила его и ничего с этим не поделаешь… 
Потом он, застегнув шинель, выходит, не скрываясь, на улицу, и белые снежинки, пугаясь чёрной фуражки, уползают уже маленькими каплями на его лицо, плечи и погоны.

Я в ту ночь не спал и ждал, когда родители с Александрой Андреевной вернуться домой.

– Какой тяжёлый суд! – со слезами на глазах сказала, раздеваясь, мама.

– Ну, знаешь,– продолжал отец,– убийство, девять ножевых ран…

– Это она во всём виновата, – чиркая спичкой и закуривая папиросу, вздыхала Александра Андреевна.

– Это её надо было судить. Как его жалко! Двадцать лет тюрьмы! – закрыла руками лицо мама.

Начальнику штаба в /ч 10638 капитану 1-го ранга Ярыгнну.
Для обеспечения дешифровки, к вам будет направлена спецгруппа
шифровальщиков из трех человек. Состав группы уточняется.
Начальник 8 отдела Главного штаба ВМФ.

– Таисия Владимировна! – закричала, вбегая в комнату Александра Андреевна, держа
перед собой эмалированный таз. – Вы представляете, кто-то прострелил мой тазик!

– Сережа! Ты не знаешь, кто это мог сделать?

В днище тазика было, действительно, почти сквозное отверстие.

– Это пуля, – сказала Александра Андреевна рассматривая таз. – Видно же, что это пуля! Кто-то взял и выстрелил с улицы в мой балкон!

– Сережа? – вопросительно посмотрела на меня мама.

– Я не знаю, правда! – искренне ответил я.

– Ну, хорошо! – сказала Александра Андреевна. – Я тебе верю. И все же кто-то прострелил мой таз!

Александра Андреевна Маймескул была режиссером местной театральной труппы. Она была одинокая женщина и мама предложила ей жить в нашей большой квартире. Она была женой известного в то время киноактера Павла Усовниченко.

– Мама, – спросил я как-то, – а почему они не живут вместе?

– Детей нет !– коротко ответила мама.

– Сережа, – спросила однажды Александра Андреевна.– Мы сейчас репетируем «Любовь Яровую», и нам нужно изобразить два выстрела, не мог бы ты что-нибудь придумать?

Я тут же, в кухне, снял металлическую крышку с банки варенья, положил её выпуклостью вверх, и со всей силы ударил по ней кулаком!
Раздался оглушительный щелчок!

– Кто это у вас тут стреляет? – заглянула в кухню мама.

– Это нам подойдет, – сказала Александра Андреевна. – Приходи завтра в Дом офицеров, – посмотришь, в каком месте надо стрелять.

Вечером я пришел. Шла репетиция пьесы. Александра Андреевна сказала:
– Вот сейчас выйдет Яровая, и потом ты, когда она поднимет револьвер, выстрели
два раза. 

Я поставил табуретку за кулисами, согнул как надо крышку, и стал следить за 
действием спектакля.
Вот показалась в кожаной куртке Любовь Яровая. Она вышла на середину сцены и стала на кого-то кричать. Внезапно, она вскинула руку, и я ударил по крышке! 

Раздался выстрел!

Любовь Яровая прекратила кричать и посмотрела на меня. 

И тут я увидел, что револьвер висит на поясе, в кобуре.

– Ну, ничего,– сказала Александра Андреевна,– в следующий раз будет лучше!

Надо было как-то реабилитироваться.

Я пришел домой, забрался на балкон второго этажа, нашел в углу штык и приложил ножны, на конце которых было закругление в виде шарика к отверстию в тазу – все совпадало.

Когда пришла Александра Андреевна, я подошел к ней с ножнами в руках и сказал:

– Александра Андреевна, это я ваш тазик пробил, нечаянно! – И рассказал как все было.

– Ну ничего, – сказала Александра Андреевна, – я всегда говорила, что ты честный мальчик!

Сегодня почему-то совсем не хотелось заниматься арифметикой. И я знал почему: мне не давала покоя параллельная улица, по обеим сторонам которой в строгом порядке от начала до конца, как часовые на посту, росли деревья боярышника. Когда я шёл к своему приятелю, жившему через пару кварталов, я специально делал крюк, возвращаясь назад, чтобы пройти по мостовой, вдыхая аромат цветущего боярышника, наслаждаясь куполом маленьких розочек, щедрым цветением заслоняющих зелёную листву. 

Пробуя прикоснуться к ним, я разбегался и, отталкиваясь от бордюра, прыгал, пытаясь погладить манящие соцветия. Они росли довольно высоко, но иногда, когда я чувствовал какую-то особенную невесомость в теле, и казалось, что стоит ещё быстрее побежать, и ты взлетишь и будешь парить над этими строгими деревьями, мне это удавалось. Я проводил ладонью по соцветиям, чувствуя их нежную бархатистость, и плавно и беззвучно медленно опускался на асфальт, успевая заметить нежное шевеление розовых лепестков и недовольное вздрагивание веток. Я оглядывался, и они стояли в ряд, эти строгие колючие рыцари, впитавшие в свои доспехи белый налёт извести, которой красили стволы матросы.
Но сейчас время приближалось к шести, и у меня может появиться возможность прокатиться верхом на собаке.

Каждый день в шесть часов с метеорологической станции, которая находилась на этой улице, выходила странная кавалькада – впереди на белом сенбернаре медленно и с достоинством ехала верхом девочка, за ней, держа в руке метеорологический зонд, следовала служащая станции, и с ними старшина, мичман и несколько зевак. Но впереди всех был Матрос.
Так звали этого сенбернара. Он был огромен. Он жил на станции, и я несколько раз видел, как его выводили на прогулку. Он выходил на тротуар, и с достоинством, чинно, не обращая внимания на редких прохожих, на деревья, на развалины домов, – уходил на несколько десятков метров вперёд.

– Матрос, Матрос, ко мне! – кричала небольшого роста служащая с гладко причёсанными волосами, почти такого же цвета, как у Матроса.

Матрос останавливался, медленно разворачивался и большими прыжками возвращался на базу, создавая небольшую волну на поверхности. Его белая шерсть перекатывалась от холки до хвоста гладкими волнами.
Такой компанией они уходили к морю и на песчаном пляже зонд запускали, и он, вращая хвостиком, улетал в небо.

Но сегодня мне опять не удалось проявить смелость и попросить хотя бы погладить Матроса. Сегодня мне нужно было пойти к Свете – она отличница и запросто решает любые задачи.

Она жили немного дальше от школы, чем мы. Но я приходил к ней, ждал её у дома, и мы вместе шли в школу. Они жили в красивом уютном одноэтажном особняке с фруктовым садом. И там рос грецкий орех, напротив бетонную дорожку от дождя защищали ветви старого ясеня.

Я нажал кнопку звонка, и услышав «Войдите», прошёл через небольшую прихожую. 

– Ну, – спросила мама Светы, – ты к Свете? А её нет. Она ушла к подруге в городок, на границе.

– Я могу её подождать.

– Можешь и подождать. – Она что-то искала в карманах шёлкового цветного халата, глядя себе под ноги, приближаясь к швейной машинке на столике. – Но я думаю, она не скоро придёт – Света только что ушла. А ты садись, садись вон в то кресло, – и плавно махнула рукой, показав на старинное кресло с высокой спинкой и высокими подлокотниками, обитое чёрным дерматином.
Я вполз в кресло.

– Ну, – спросила она, – как дела? Хорошая погода, правда?

– Скоро каникулы, – произнёс я мечтательно.

– Да, вот учимся, работаем, служим,– вздохнула она,– а толку никакого!

Она поднялась со стула, перекусила нитку, вытянув её из челнока машинки, и, похлопывая по карманам и оглядываясь по сторонам, подошла к старинному шкафу, и, распахнув двери, стала сдвигать одежду на вешалках.
Между армейским офицерским кителем и женским жакетом на портупее висел маузер!
Тёмно-коричневая рукоятка маузера вызывающе торчала из лакированного деревянного футляра.
Я знал, как надо пользоваться маузером: правой рукой надо чуть провести вверх по поверхности футляра, нащупать крышку, откинуть её, и рука сама найдёт удобную рукоятку.

Она достала из кармана кителя какую-то записку. Остановилась на середине комнаты и внимательно её прочитала. Потом подняла голову, рассматривая хрустальную люстру, что-то вспоминая, и, повернувшись, подошла к шкафу и положила записку обратно в карман кителя.
Она хотела уже закрыть шкаф, но обернулась и перехватила мой взгляд:

– Тебе нравится этот пистолет? – спросила она.

– Да, – кивнул я,– но это не пистолет. Это «маузер».

– Хочешь, я подарю тебе этот «ма-у-зер», – спросила она нараспев,– хочешь?

У меня перехватило горло. От свалившегося счастья я смог только выдавить из себя одно короткое слово и, приподняв онемевшую руку, сделать небрежный одобрительный жест:

– Да!

– Он твой! – твёрдо сказала она.

Наши постоянные раскопки и поиски оружия на развалинах дзотов и жилых домов пока не увенчались успехом. Мы находили только повреждённые части немецких винтовок и пулемётов, хотя в годных боеприпасах, особенно патронах, недостатка не было.
И вот сейчас я чувствовал себя падишахом на волшебном троне из сказки. У меня закружилась голова – через минуту я буду обладателем заветного боевого оружия. Я чувствовал, что я нахожусь в другой реальности, но это не обман, не мираж – сейчас я подойду, вытащу маузер из футляра, засуну его за пояс и сделаю несколько шагов к выходу на улицу. А там… Мне бы только выйти из дома на улицу.

В секунду у меня в голове созрел план, куда я припрячу свою драгоценность. У меня было несколько заветных и тайных мест. Одно из них – дупло в старом тополе на берегу моря, у немецких траншей. Взобраться на этот тополь и дотянуться до глубокого дупла мог только я. Я один знал, где между ветвей надо искать углубление, куда входит рука по локоть. Там я кое-что, хранил: немецкие пуговицы, патроны, штык, хрустальную пепельницу, марки и пфенниги.

– Бери же! – она стояла, придерживая рукой двери шкафа.

Я стал сползать с высокого трона, и как только я покинул трон и опустился на паркетный пол, в прихожей раздался стук. 

– Муж пришёл, – прошептала она, захлопнула двери, прижавшись к ним спиной, правой рукой ещё придерживая двери, а другой потуже стягивая воротник халатика на шее.

Я бросился обратно в кресло.

– Завтра приходи, – шепнула она.

И изменившимся голосом громко спросила:

– Лёша, это ты, на ужин пришёл?

Капитан прошёл в комнату, не обращая на меня внимания. Скинул китель, и они прошли в кухню.
Я попрощался и быстро ушёл.

На следующий день, стараясь не попадаться никому на глаза и узнав, что Света осталась на занятия в кружке, я пошёл за маузером.
Тётя Алла встретила меня в прихожей и сразу решительно за руку подвела к шкафу. Она распахнула шкаф и показала на болтающийся пустой футляр:

– Этот гад забрал твой пистолет!

Начальнику 8 отдела Главного штаба ВМФ.
Радиограмма расшифровке не поддается.
Начальник спецгруппы 8 отдела Генштаба ВС.

Постепенно Свиноустье обретал свой утраченный статус города-курорта.

На улицах слышалась польская, английская, французская речь. Здесь впервые я увидел жителей африканских стран. Они в обнимку с блондинками сидели на скамейках, на аллее «Променад», напротив нашего дома.
Маленькие гостиницы и пансионаты: «Ева», «Лебедь», «Гурник» – уже не справлялись с количеством отдыхающих.
Быстро строились новые современные гостиницы и санатории из стекла и бетона – наступало время физиков и лириков. 

В один из теплых весенних дней мама Андрея Ропотова распахнула окно и закричала во все горло: 

– Ура! Советский человек в космосе!

Иссиня-черные негры удивленно посмотрели в нашу сторону. Блондинка перекинула ногу и манерно отставив руку выпустила струйку сигаретного дымка.

– Ребята, кто знает, как называется человек, слетавший в космос, поднимите руку!
– спросила Алла Арвидовна и посмотрела на класс. – Это слово нам напишет на доске наш лучший ученик Сережа Замятин.

Я подошел к доске, взял мел и сильно надавливая на него, так сильно, что крошки мела разлетались в разные стороны, как искры от бенгальского огня, жирно написал: «космонавт». 

Дома я никак не мог решить один ребус из газеты «Страж Балтики», не зная, куда
приспособить запятую – до или после картинки, на которой был нарисован гусь – и попросил отца помочь мне.

Он заглянул в газету через мое плечо и через секунду сказал:

– Если чайка села в воду – жди хорошую погоду!

– Папа! – сказал я, – послушай, я прочту тебе новые стихи:

«Хочет акула Кубу съесть. Но, обломает ей Куба зубы! Вива Куба! Янки нет! Да здравствует Куба, в честь ее славных побед!»

Начальнику штаба в/ч 10638 капитану 1-го ранга Ярыгину.
Рапорт.
В указанные вами сроки, совместно со спецгруппой Генштаба ВС
радиограмму расшифровать не удалось.
Начальник 8 отдела в/ч 10638 подполковник Замятин.

Уже третьи сутки отца не было дома.
Мама собрала маленький чемоданчик с едой и попросила отнести отцу в штаб. Штаб находился рядом: на этой же улице через одно строение.

– Ты куда, мальчик? – спросил дежурный офицер. 

– К папе.

– Кто твой папа?

– Замятин.

– Проходи в галерею.

Я поднялся на третий этаж. На входе в застекленную галерею, которая вела в соседнее здание, дежурил матрос с автоматом на груди.

– Ты куда, мальчик? Сюда нельзя! 

– Я к папе, покушать несу, – ответил я и показал чемоданчик.

– Все равно нельзя.

– Меня папа ждет!

– Пропустить не могу!

– Я папе пожалуюсь! – я начинал плакать.

– Ну-ну! – сказал, появляясь, отец, потрепав меня по плечу. – Пойдем со мной! – и улыбнулся матросу. 

В конце галереи, у входа в здание, стоял еще один матрос с автоматом. Мы прошли по пустынным коридорам и подошли к металлической двери. У входа дежурил автоматчик.

Отец нажал кнопку – в двери открылось окошко и показалась потная лысина.
Дверь открылась, и мы вошли в кабинет. Мичман, который впустил нас, сел у двери на стул. В одной руке он держал носовой платок, которым вытирал пот со лба и шеи, – в другой руке, на коленях, он держал пистолет «ТТ».

Кабинет был довольно просторный. Несколько столов были пустые.
За одним из них сидел капитан 2-го ранга Ромашов, – отец моего приятеля, на двух других столах стояли большие телевизоры. В глубине кабинета, на возвышении, вроде маленькой сцены, стояли столики. На них размещались совсем маленькие круглые экраны и лакированные ящики. По стенам были развешаны плакаты с изображением силуэтов иностранной авиации.

«Тандерчиф» – прочел я на одном. «Старфайтер» – было написано на другом плакате.

– Папа, а что это за телевизоры? – спросил я.

– Где? – ответил отец. – Ничего здесь нет! – И стал надевать на них чехлы.

– Иди домой. Скажи маме, что я позвоню через час.

Командиру в/ч 10638 контр-адмиралу Хренову.
Спецгруппа Генштаба ВС должна отбыть в Москву для консультации.
Начальник главного штаба ВМФ.

В конце улицы, недалеко от замка, там, где начинался квартал битых кирпичей, лежащих ровными геометрическими квадратами на месте вилл и особняков, матросы белили к празднику уличный бордюр.
На каждом квадрате росли, уцелев удивительным образом, яблони и груши. Можно было безбоязненно ходить по квадратам и срывать уже начинающие дичать груши – сапёры очистили этот район от мин и снарядов, и если посмотреть на квартал из кабины самолета, то он бы напоминал ровные и чёткие квадратики расчерченного листка из тетради для игры в морской бой. Все деревья были небольшой высоты, и я спокойно мог дотянуться до самой верхушки. Яблоки на них были ярко-красного цвета. Маленькие, не больше монеты в один злотый, но очень ароматные и вкусные. Потом я узнал, что немцы специально высаживали такие декоративные сорта райских яблок.

Но тогда мне казалось, что на фоне расположенной слева и частично разрушенной галереи – всё, что осталось от здания театра, – похожей на античный акведук после ковровых бомбардировок союзной авиации, эта каменная пустыня помнит фурор и блеск грандиозной постановки последнего спектакля, получившего свой триумф и теперь трагически закончившегося. И никогда уже он не сможет повториться, этот спектакль. 

Багровые шторы и занавес, сорванные огнём и криками ужаса, гниют теперь среди обломков и частичек бижутерии, смешанной с декорациями и остатками реквизита.

Разгребая белую пыль, я находил фрагменты золотых украшений, иногда слегка повреждённые обручальные кольца и перстни, которые почти сразу терялись или по забывчивости оставлялись в других местах, вполне возможно по воле бывших хозяев.

И разорванное небо вылило на землю столько железных осколков и кусочков свинца, что места для следующего смертоносного дождя совсем не осталось. Новые осколки уже не будут с радостным урчанием и свистом вонзаться в сырой песок, а будут обиженно отскакивать от стального панциря, которым покрылась земля за годы войны. 

Разрушенный квартал забылся тяжёлым сном, который наступает после ошеломляющих потрясений. И только ковёр из разноцветных отблесков, мерцающих над осколками разбитой посуды, остатками витражей, раскрошенных пудрениц и флаконов одеколона, мог теперь передать весь колорит жизни барона в когда-то великолепном замке.

Для меня цвет войны был всегда чёрно-белый: по белому песку бегут чёрные силуэты солдат, чёрное дуло карабина смотрит прямо на тебя, чёрные авиабомбы падают с неба. Я видел разрывы пехотных мин: никакого красно-оранжевого огня нет. Чёрный дым разбрасывает осколки, и смерть собирает дань чёрной кровью. И дело даже не в том, что самые лучшие фильмы о войне чёрно-белые. Это потом режиссёр раскрасит киноленту пиротехническими эффектами для пущей убедительности. А для меня воспоминания моих ровесников, узников концлагерей, были написаны чёрным шрифтом на белой бумаге. Серые бараки стояли ровными кварталами, и небо обречённо и печально принимало чёрный дым из трубы крематория. 

Это пространство, с разбитыми виллами и домами по обеим сторонам улицы представлялось мне декорациями огромной сцены драматического театра, актёры которого, не доиграв спектакль, исчезли не только со сцены, но и из жизни тоже не по своей воле. Они планировали жить или, продолжая играть в эту жизнь, притворяться, лицедействовать, принимая на веру навязанные режиссёром правила.

Я бежал вдоль улицы, провожая взглядом развалины и уцелевшие здания. Они подрагивали в такт моим прыжкам. Иногда я взлетал на уровень второго или третьего этажа и видел за выбеленным известью глухим забором чёрные проёмы окон первого этажа.

Наступающий вечер, немного подержав меня в свинцовом воздухе, плавно опускал на асфальт, и, повернув голову, я продолжал бежать и рассматривать брошенные виллы на другой стороне улице; покрытую ряской зеленоватую притихшую воду, прятавшуюся в глубине фонтанов,– и это было похоже на документальное кино.
И ощущение этого видения усиливало скупое музыкальное сопровождение стука моих подошв по серой ленте дороги.

И вот драматический спектакль закончился, и они исчезли со сцены, из жизни, оставив после себя размокшие полосатые матрасы с вываливающейся соломой и торчащими пружинами, свисающие с галёрки разбитых этажей; разбросанные во дворе крышки роялей, покрытые штукатуркой, и вырванные из строя по ранжиру чёрно-белые клавиши и молоточки со свинцовой начинкой, торчащие в беспорядке из груды мусора.

Белое-чёрное, чёрное-белое…

Я всегда срывал одно яблочко, когда мы с отцом шли по этой дороге в баню.

Баня представляла собой мрачное одноэтажное бетонное здание с высокими узкими окнами. Желание основательно помыться, соперничало во мне с одной фобией, о которой я никому не рассказывал. 

Зимними вечерами, когда короткий день рано заканчивался, а уроки были уже сделаны, наступало время для чтения. Книги мне попадались самые разные: тут были и сказки, и военные мемуары, и приключения, и, конечно, про шпионов. Ощущения при чтении этих книг, стиль и краткое содержание помню до сих пор. Очень мне нравились, например, воспоминания лётчика Водопьянова, «Цусима», «Улица младшего сына», индийские народные сказки, конечно, «Робинзон Крузо», да и все книги, которые я прочитал в своей жизни, не оставили меня равнодушным. Одними я зачитывался, другие добросовестно читал от корки до корки, выписывая и вычитывая все сноски и примечания в конце книги.
Иногда количество примечаний доходило до нескольких сотен, как у академика Тарле.

Родители, никогда не вмешивались в выбор книг для моего чтения, оставляя это право за мной. Сейчас с удовольствием бы перечитал один сборник военных мемуаров о финской кампании 1939 года. К сожалению, забыл имя автора одного рассказа. Содержание примерно такое:

Близился вечер, и двое наших разведчиков, стараясь не стряхнуть снег с веток вековых елей, пробирались после выполненного задания в часть. Старший группы заскользил на широких лыжах с сопки, сверяя маршрут по компасу. В морозном воздухе скрип снега смешивался с далёким уханьем кукушки. Младший группы, дыша на руки, ожидал сигнала напарника. Пологий склон простирался далеко, и ему надо было ждать несколько минут, прежде чем старший спустится вниз. 
На лицо автоматчика упала большая снежинка, он протёр лицо ладонью, посмотрел на звёздное небо и обомлел! Между веток на соседней ели, почти на самой верхушке, он увидел торчащие валенки. Снайпер – догадался разведчик! Не выдавая себя, он нагнулся, зачерпнул в ладонь снег и посмотрел по сторонам. На другом дереве он увидел ещё одни ноги! Ещё и ещё! Протирая щёки снегом, он незаметно для врага насчитал восемь снайперов, готовых встретить наших бойцов градом пуль! Вдруг с ели, под которой он стоял, посыпался снег. Снайпер нечаянно выдал себя. И теперь было ясно, что он не даст разведчику уйти! Как только он отойдет на приличное расстояние, снайпер выстрелит в него. Решение созрело в голове разведчика мгновенно. Сделав вид, что он ничего не понял и не догадался, разведчик достал кисет, сделал самокрутку и, спокойно подъехав к дереву и прислонившись к нему, принялся раскуривать махорку, обняв автомат левой рукой и направив его вверх, а правой незаметно нащупывал спусковой крючок. Сделав несколько затяжек, он определил точное положение снайпера – и дал очередь…
Ломая ветки, вместе со снегом на него свалился финский снайпер. Подставив спину, разведчик поймал его и сжимая его руки на своей груди, прикрываясь его телом, бросив палки, заскользил что было силы по лыжне вниз. Враги не стали стрелять в спину своему товарищу. И разведчику удалось уйти! Вот так, благодаря смелости и смекалке нашего бойца, была раскрыта засада на пути передвижения целого полка советских бойцов! 

Рассказ был написан превосходно, в хорошем темпе и с такой долей юмора, что запомнился надолго.

А были ещё другие книги. Анна Франк к тому времени уже написала все письма Китти, но они ещё не были опубликованы в СССР.
Попадались воспоминания других узников концлагерей. Были и альбомы памяти с фотографиями зверств фашистских палачей. Горькие строки обыденности и распорядка лагерей, только усиливали пронзительное восприятие чёрно-белого ада, через который прошли девочки и мальчики военного времени. Названия лагерей: Освенцим, Бухенвальд, Маутхаузен, Заксенхаузен, Треблинка, Майданек, Дахау – были мне хорошо известны. 

В той бане я никогда не ходил в парную. Мне казалось, что, как только закроется дверь, эсэсовец посмотрит в глазок и надавит на штырь, который разбивает колбу с удушающим газом «Циклон Б». Сидя на каменной скамейке в бане, я присматривался к возможностям быстрой эвакуации из помещения.
Вот слева узкое окно. Но я в него пролезу. Окно расположено высоко. Но если поставить три тазика друг на друга, то можно уцепиться руками, подтянуться и пролезть в него… Эта баня, в которой мылись фашисты, производила на меня пугающее и тягостное впечатление. 
Дома я брал в руки книгу, рассказ маленькой девочки о её адском пребывании в концлагере, и мысленно переделывал или дополнял текст событиями, которые помогли бы ей спрятаться от фашистов или, по крайней мере, поесть досыта и выспаться. 

– Я вам свою помаду дам, Таисия Владимировна! – сказала Александра Андреевна маме, – И эту брошь тоже наденьте!

Парадная форма отца с орденами и медалями, уже готовая, висела в комнате.

– Гриша, ты побрился? – спросила мама.

– Сейчас поброюсь, – ответил отец.

– Ну, с Богом! – Александра Андреевна проводила их до дверей.

– Бога нет, Александра Андреевна,– сказал отец, – Попы все врут!

– Ладно, ладно,– она перекрестила их вслед,– когда вернетесь?

– После торжественного собрания еще банкет будет! – ответила мама.

На следующий день отец с матерью были дома.
Александра Андреевна ушла на репетицию, мои сестры– к подругам.

Спокойный, весь какой-то размякший, отец сидел в кресле и читал «Морской сборник».

Вчера на торжественном собрании министр обороны маршал Малиновский вручил
отцу орден Боевого Красного Знамени. В приказе говорилось: «за долголетнюю и безупречную службу в рядах Вооруженных сил СССР... и в связи с Днем Военно-Морского Флота».

Мама подошла к креслу, обняла отца обеими руками за шею и нараспев сказала:

– А ты знаешь, Сережка, какую наш отец радиограмму расшифрова-а-а-л?

– Тося, – сказал он, – а ты знаешь, кто сбил ракетой Пауэрса?  Наш дальний родственник – Якушкин. Северянин! 

Начальнику Главного штаба ВМФ.
Радиограмма расшифрована группой шифровальщиков в составе:
Начальник 8 отдела в/ч 10638 подполковник Замятин,
Заместитель начальника 8 отдела капитан 2-го ранга Ромашов,
Шифровальщик мичман Пузаков,
Шифровальщик старшина 1-ой статьи Пузырев.
Командир в/ч 10638 контр-адмирал Хренов.

Домой они вчера вернулись во втором часу ночи… 
Отец стоял на пороге и держал обеими руками огромную хрустальную вазу, доверху наполненную конфетами «Мишка на севере».

И вот уже наша командировка подходит к концу. Скоро закончится учебный год, и мы, наконец, окажемся дома, в СССР. 
Когда грузовик подъедет к дому, я прыгну за борт и подойду к забору, за которым уже четыре года нас ожидает наш дом. Но, прежде чем взяться за витиеватую скобу входной двери и распахнуть её, я постою несколько минут у бетонной дорожки, вдыхая тонкий пряный с горчинкой, едва уловимый аромат космеи, растущей вдоль забора. 
Нежные разноцветные лепестки космеи на высоких стеблях будут слегка покачиваться от тёплого дыхания ветерка с реки, и прежде чем войти в дом (едва ли я удержусь от желания встретиться с ней), хотя бы по колено войти в воду, погружаясь по щиколотку в вязкий ил, который прячет в отложениях опустевшие домики мидий, рачков и неизвестных подземных животных.

Я буду стоять в воде и, закрыв глаза, ещё не верить в то, что стоит мне протянуть руку, сделать пару шагов, потом открыть глаза – и я снова окажусь дома. Я буду медлить, и сладковатый комок счастья будет подкатываться к горлу, и я начну понимать, что теперь жизнь моя навсегда разделена надвое. 

А пока я пытаюсь пройти на территорию будущего яхт-клуба. Яхты стоят на стеллажах в недостроенном эллинге ещё без крыши и огорожены высоким глухим забором.

Я хожу вдоль забора и хочу пройти к двум разбомбленным зданиям за яхт-клубом по короткому пути. Стены зданий почти уцелели, взрывом снесены только угловые квартиры. Но они уже мёртвые, а живые люди их покинули навсегда.

Наступил февраль, и молодая травка начинает пробиваться на островках у забора, там, где её не затоптали сапоги охраны.

Увидев меня, бродившего вдоль забора, через щели, из ворот вышли, пошатываясь, два поляка в длинных кавалерийских шинелях с разрезом до самого пояса.
Один солдат лет сорока пяти, высокий худой с карабином на плече. Второй немного моложе и ниже ростом.

– Что, пан хце?– спросил высокий, кусая луковицу.

– Хотел пройти туда,– и показал на дома.

– Тудой не можно, можно там,– и обвёл вокруг яхт-клуба рукой.

– Хороший карабин,– похвалил я его оружие.

– Пан умеет стржелять? – усмехнулся он.

– Конечно! – соврал я. 

Они засмеялись, согнувшись до пояса, и сказали друг другу что-то весёлое.

– Глянь, – сказал старший и уткнулся длинным пальцем в лицо второго. 

Второй солдат повернул лицо, вернее половину лица, и я увидел, что всю левую щеку и там, где должна быть челюсть, покрывает багровый шрам.
От того, что челюсти не было, губы его сложились в бантик с кривой усмешкой, как будто готовые к поцелую.

Старший принялся объяснять, вставляя вперемежку польские, украинские и русские слова. Из его речи я понял, что, когда Казимир был пацаном, он попросил солдат выстрелить из винтовки и, не прижав приклад к плечу и щеке, нажал на курок. Из-за сильной отдачи металлическая пластина приклада выбили ему зубы, и разворотила щёку. Отец не мог сразу доставить его на конях к врачу, и началось воспаление. Вот ему и сделали такую операцию, и теперь он вот такой.

– Э-э-э! – склонил высокий голову набок и высунул язык.

Казимир выпучил глаза и закивал головой.

– Но, это же не винтовка, а карабин, – возразил я.

– Ты дюже хцеш?

– Да, я очень хочу!

Старший оглянулся по сторонам:

– Тута не можно. Надо ляс.

– Я вием едно място, – ответил я, – ходь с мене.

И пошёл через эллинг ко второму выходу из яхт-клуба. Они переглянулись и просто из интереса пошли за мной. Я привёл их к этим пустым зданиям. Старший посмотрел по сторонам:

– Тута не можно!

– Чекай, зараз! – я подошёл к подвальным дверям и открутил знакомый мне узел из проволоки.

– Прошу панове! – старался я быть вежливым.

Мы спустились в котельную. Два котла, покрытые слоем пыли, давно остыли и не топились. В полумраке угадывалось подвальное окно, наполовину забитое досками. Только рычаги для открытия топки слегка поблёскивали – это я открывал их для осмотра в поисках чего-нибудь.

– Ну,– произнёс старший, поправляя карабин, – място мало!

– Чекай!

Я вышел из подвала, подошёл к дому напротив и похлопал по стене:

– Сюда!

Потом вернулся в котельную и, оставив немного приоткрытой дверь, чтобы было видно кусок стены, изобразил изготовку к бою.

– О, дюже добже! – сказал высокий и стал рыться в кармане шинели. Потом вытащил смятую мишень, такую же как в тире, и стал разглаживать её на коленке.

– Казимир! – он подал ему мишень и кивнул, указывая на стену.

Казимир поднял ржавый гвоздь, и проткнув листок, укрепил его на стене. Расстояние до мишени было метров тридцать.

Старший охранник поставил меня подальше от входа, приладил мне приклад. Я держал тяжёлый карабин и пытался остановить плавающий ствол. Наконец, в прицеле мелькнул чёрный круг мишени. Я нажал на спуск. 

Щёлкнул сухой оглушающий звук плети или бича, и Казимир выхватил у меня карабин. 
Высокий рванулся к стене и снял с гвоздя мишень.

– Усемка! – закричал он.

Он встал на середину дворового колодца и, держа листок обеими руками, как будто в зале сидели зрители, водил листком из стороны в сторону и громко объявлял:

– Усемка, усемка!

Казимир подбежал, расправил листок, провёл пальцем по дырочке:

– Од, зараз я!

Старший вернулся к стене, прикрепил мишень, и мы спустились в котельную.
Казимир долго прилаживал приклад, открывал и закрывал рот, подёргал плечом.
Снова оглушил выстрел. Из стены брызнул белый фонтанчик, и несколько квадратных метров отсыревшей штукатурки рухнули вниз, обнажая кладку красного кирпича.

Высокий побежал, разгребая сапогом штукатурку, достал мишень. Помахал, отряхивая её, подул, расправил и с серьёзным видом вышел на середину двора:

– Млеко! – закричал он – Млеко!

Казимир подбежал, взял у него мишень, приблизил к глазам, отвёл подальше и сказал удивлённо:

– Млеко?

– А-ха-ха! – гремел дьявольский голос в колодце, раскатываясь по стенам, – ха-ха-ха!

– Млеко! – орал старший, закидывая карабин на плечо.

Он смеялся и не мог остановиться. Он впал в состояние транса. Его трясло.
Казимир понуро, опустив руки, шёл впереди. Шинель сразу стала для него какая-то большая. Он спрятал руки в рукава и казался мальчиком.

Высокий шёл за ним и ржал как лошадь. Тыча ему пальцем в спину, он оглядывался на меня и орал:

– Жолнеж польски! – И делая вид, что подгоняет его прикладом, радостно кричал: – Ха-ха-ха! Млеко!

О себе я рассказал много. Об отце – почти ничего.

Хотелось бы у него подробнее узнать: как ему удалось выжить, когда в августе 1941 года эсминец «Карл Маркс» был потоплен немецкой авиацией недалеко от Таллинна?
И как он остался в живых, когда через два месяца бомба в полтонны весом разломила надвое линкор «Марат», на котором он служил?
И как в Корсакове его, полуживого, больного цингой, несли на носилках из дома в бункер на службу?
И что стало с японской девушкой Лю, которая его любила? 
И что три месяца делал он в Сан-Франциско, куда они ходили сдавать корабли по ленд-лизу?
И где он научил так метко стрелять из пистолета маму?

Мы однажды зашли с ней в тир, и все стрелки прекратили стрельбу, подняли ружья вверх и с восхищением смотрели на маму, в том числе и я.

– Пани може дюже докладне стржелать до целю! – кланяясь маме, сказал хозяин, когда мы выходили их тира.

И многом, многом другом...

Зачем он, так часто ездил на «газике» в Берлин с маленьким чемоданчиком, в котором всегда лежал заряженный «ТТ»? (Его ответ был бы всегда один: «По делам службы».)

Мама очень переживала, когда он уезжал, потому что недавно, на таком же «газике» на этой же дороге разбился ст. лейтенант Беляев, и его жена, обнимая гроб, кричала:

– Ах,оставьте меня одну!

И почему он с такой радостью согласился написать текст песни «Подмосковные вечера» для пожилой английской пары? (Он всегда предостерегал меня от таких контактов).
Они подсели ко мне на пляже, где я жарился на песке под солнцем. Спросили, где живу, как меня зовут, и знаю ли я слова этой песни?

Я напел им один куплет, дальше слов я не знал, и они спросили: «А не могут ли мои родители написать им слова?».
Я побежал домой. Отец ушел в кабинет и написал слова. Дал мне бумажку, и зажав ее в кулаке, я побежал обратно, сунул им листок и бросился в море!

Я медленно погружался лицом вверх с открытыми глазами, постепенно всплывая, и видел, как мутная пелена замещается прозрачным голубым светом с высокими облаками.

И делал так еще и еще, до тех пор, пока в моих карих глазах не появлялись пятнышки зеленого цвета...

Несколько позже, когда мама осталась одна, и в военкомате, где мне оформляли пенсию «в связи с потерей кормильца», майор спросил:

– На какой службе состоял ваш муж?
– На действительной военной,– ответил я грамотно.
– На оперативной,– сказала мама.

 И вот смотрю из космоса на остров Узедом... 

Вот море... 
Мой дом...
Вот Дом офицеров, где теперь размещается «Казино войскове».
Вот аэродром, откуда в 1945 году из фашистского плена на «Хейнкеле-111» Девятаев совершил свой героический «Полет к солнцу».
Вот недавно построенная на месте старого дома вилла «Геркулес», вход в которую, вместо Геркулесов, украшают два павлина.

А отца Женьки Полякова я видел. Два года назад. По телевизору. Он в Хайфе, на 
площади, после ракетного обстрела в день Победы лезгинку станцевал!
А военных моряков и моих одноклассников не видно – масштаб не тот.
И облака закрывают...

 

Художник Сергей Григораш.