Икономия и акривия

Свела меня как-то мировая сеть с европейским филологом, и многое, надо сказать, открылось вдруг из того, о чём задумываться было недосуг. Понятно, что в наших разговорах и переписке темы возникали разные, но все они вращались вокруг литературы и слова. Оспаривать специалиста, да ещё теоретика, – дело заведомо провальное, но ко времени нашего знакомства я уже удостоверился, что истина рождается не просто в споре, а в споре с самим собой. Она ведь многолика – Истина, и для приближения к ней собственных накоплений всегда не хватает. Поэтому я ни на чём своём не настаивал, а пытался вникнуть и принять доводы, чтобы отточить не чужие, а свои мысли. Убедить оппонента – не фокус. Попробуй переубедить себя! Это не самое лёгкое дело, хотя и самое продуктивное.
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Мои просвещённые сверстники – атеисты от времён давних – над этой известной фразой до сих пор потешаются. Смешит очевидная бессмыслица, как, впрочем, до поры смешила и меня. Но стоило обратиться к истоку, как смех мигом пропал. Оказалось, что греческий «Логос» – это омоним, имеющий кроме «Слова» множество других значений: причина, учение, знание и даже число. Лев Толстой, к примеру, приводил их одиннадцать, отмечая, что и они не отражают всей сути этого понятия. Логос, говоря языком современным, – это глубинная, устойчивая структура Бытия. Так что, если поменять Кирилло-Мефодиевское «Слово» на хотя бы толстовскую «Причину», то «бессмыслица» уже не кажется ни очевидной, ни смешной. Смешно другое: воспринимать Евангелие, как устав караульной службы – буквально.

Однако богословия мы почти не касались, обсуждали всё больше особенности языков и наречий. Хотя не обошли стороной и никонианство. Причина была: реформации патриарха Никона в желании привести московские церковные книги в соответствие с переизданными греческими, привели к расколу и появлению старообрядчества. И дело не в том, что Никон предписал совершать крестное знамение тремя перстами и через три года ослушников даже предали анафеме, отменённой Поместным собором РПЦ лишь в 1971 году. Мы обсуждали не обряды, а то, как словесные толкования влияют на людское сообщество. Оказывается, влияют основательно. Вплоть до самосожжений несогласных, что и происходило у тех же старообрядцев. Слово – явление общечеловеческое и, говоря языком Вернадского, – ноосферное. Жизнь планеты меняется не только деяниями рук человеческих. Слово – инструмент мысли, и тут вполне уместно поставить его «в начало» и относиться к нему если и не с почтением, то бережно. Простой пример. Слово «мир» – типичный омоним, имеющий не одно значение. В одном смысле  – лад, покой, в другом – общество, вселенная, цивилизация. Какой из этих смыслов вкладывал в название сам автор «Войны и мира»: «Война и лад» или «Война и люди»? Версии существует разные, но «Мир» до реформы 1918 года не был омонимом; ладу и покою соответствовало слово «Миръ», а вселенной и людям – «Мiръ». Так что упрощение правописания не во всём пошло на пользу, как, впрочем, и множество других упрощений. Трубецкой, Ильин, Бунин и не только они, были неистовыми противниками этой реформы. Ильин как раз и критиковал её за возникновение новых омонимов, вносящих путаницу в прочтение текстов, а поэт Вячеслав Иванов – за уменьшение отчётливости, сравнивая новое письмо с потёртой монетой.

В общем, наше общение вызывало обоюдный интерес, и мой сугубо конструкторский ум обогащало многим. Разногласий почти и не было, пока не коснулись динамики современного языка. Началось всё с суждения, что литература призвана отражать происходящее во всех без исключения проявлениях, из чего логично следовало, что в этом отражении не может быть запретных тем или непечатных слов. Я заикнулся было о нецензурщине, но ответ обескуражил всё той же логикой: «А разве её не существует? Да и что это такое, если не набор звуков, в подавляющем большинстве не имеющих даже внятного смысла? Ну и относитесь к ним, как к лаю или блеянию». Ну да, любое искусство это отражение авторского отражения. Веласкеса называли мастером, на полотнах которого были «горы фламандского мяса». И реализм Шолохова не спутаешь с романтикой Грина. Хотя слова, как и ноты, повторяемы. Так что опять пришлось вдумываться в новую для меня логику и пробовать на прочность собственные представления.
В жизнь ребёнка слово входит звуком. Но ведь не просто звуком, а звуком понятийным, соотносящимся с чем-то конкретным. Мама. Папа. Дом. Люди… Так с младенчества возникает внутренняя связь между звуком и его приложением. Так рождаются образы. Богатство звуков и богатство слов – это и есть богатство твоих образов. Красок твоего мира. Зачастило мнение, что в моей, мол, адвокатской или врачебной практике знания тригонометрии, астрономии и даже истории так никогда и не пригодились, и незачем было тратить время и нервы на их изучение. В моей профессии без тригонометрии не обойтись. Но без астрономии, истории, да той же латыни… А ведь, не обойтись и без них. Узкий специалист уж очень похож на зашоренную лошадь, не способную видеть по сторонам. И кругозор – не просто ёмкое слово. Так что время на уроки пения, астрономии, рисования и чтение книжки с названием «Родная речь» тратились в школе не напрасно. Чем шире кругозор, тем насыщеннее жизнь. Мы воспринимаем мир чувствами. Но чтобы осмыслить и понять его – без слов не обойтись. Не обойтись без них и для взаимного понимания. И во всяком слове присутствует кругозорная история с не менее кругозорной географией.

Любой авиатор на вопрос: «Что такое АНТ» ответит без раздумий: это Андрей Николаевич Туполев. Всем известно, что есть Арктика и есть Антарктика. Ну и почему АНТ-Арктика? Не из-за Туполева же. А потому, что в русский язык давно пришло и обустроилось греческое слово «антипод» – то есть нечто противоположное. Обустроились и принятые для этого слова сокращения: до АНТ и даже до начальной буквы. А-логизм, А-симметрия… Со школы помню о возвратной частице «ся» – сокращение от «себя». Умываешь-ся, одеваешь-ся, тренируешь-ся… Слово – материя живая, всепроникающая и творческая. Жизнь современной медицины обязана «мёртвой» латыни. Российский флот строился не только неугомонными Петровскими руками, но и европейской судостроительной терминологией. А сколько слов французских принесли с собой александровские солдаты после пешего тура в Париж! Приживалось не всё и не везде. Мон плезир для тамбовских крестьян ровным счётом ничего не значил; их удовольствия оставались неизысканными и выражались словами давними и для них понятными. Но за окном опять новый век. Век новых технологий, новых болезней и новых вакцин, цветных революций и нового мышления, массовых производств и массовых протестов. Век информации и новой биологической особи под названием «человек хотящий». Не мечтающий, не сопереживающий, не любящий, ни даже верующий, а тем более – не разумный. Разум – только для лихорадочного поиска сугубо материальной выгоды, а для этого надо не мыслить, а следовать. За рекламой, за удобствами, за модой, за трендами. И язык из животворящего на глазах превращается в символьный. Оскудевает, и по понятной обратной связи ведёт к деградации своего обладателя. Живём. Работа – на удалёнке, отдых – на Кипре, семья – без обязательств, новости – под пиво. Любовью – занимаемся, детей – заводим, книги – из наушников, разговоры – из глаголов. Сама жизнь со всеми её неповторимыми прелестями превращается в обездушенную символьную среду обитания, и делаем её такой мы сами. Символами сделались причёски, одежда, автомобили, дома, профессии, клубы и даже собственное времяпровождение.

Слово по природе своей тоже является символом. Человек. Степь. Ночь. Прыжок… Но несколько слов способно вдохнуть жизнь в любую символьность: превратить реку из степной и величавой в горную и грохочущую, а символьному человеку дать загорелое мужское лицо с упрямыми губами и агатовыми глазами. Как это у Чехова: «…на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса – вот и лунная ночь готова…» Слово – не только звук. И не только инструмент мысли, но и инструмент одухотворения. И книга – источник не только знаний. Можно отбросить цензуру. Цензоры – тоже люди, и более того – чиновники, по обязанности своей следящие лишь за буквой принятых законов и нередко тормозящие подлинное новаторство. Не просто же так за новаторством Пушкина следил его персональный цензор. Но и уровень был подобающий – Император Всероссийский. Можно упразднить чиновников. Можно издавать литературу без запретных тем и с непечатными словами. Это вполне способно увеличивать тиражи и множить прибыли. Но это омертвляет то, что отличает человека от лающего и блеющего окружения – омертвляет его культуру. А весь людской мир ведёт по пути с последовательными указателями: «свобода» – «своеволие» – «беспредел».
Икономи́я и акривия – слова из христианских книг, и тоже греческие.
Икономия означает устроение дома и дел, исходя из практической пользы и удобства. В быту она предписывает не громоздить запреты, если они могут вызвать соблазн их нарушить. Говоря проще: помнить, что запретный плод сладок, и не провоцировать на его вкушение во избежание худших последствий.

Акривия же – это тщательность и строгая точность в поступках и мыслях, касающихся основ своей жизни и всего мироздания.
Я не богослов и не служитель культа. Я даже не филолог. Но как же созвучны эти греческие слова современным «экономии» и «не-кривости»! И вот я думаю: куда он ведёт – путь экономии и удобств? Куда мы устремляемся, отмахиваясь от акривии – от этого духа самоцензуры? И стоит ли потешаться над ещё одной фразой, дошедшей из века XIX-го: «Смертным грехом нужно почитать всякий тяжкий грех, который, овладевая душою человека, делается в нём господствующим, подавляет в нём духовную жизнь и ожесточает его сердце».