Плачь, гитара...

С синеватым отливом татуировка шла от локтя до кисти по внутренней стороне левой руки и состояла только из одного слова: «Шурик». Причём первая буква была настолько громадной, что закрывала всё пространство кожи от края до края, а на конце – буква «к» выглядела неприлично маленькой. Но сделать уже ничего было нельзя: Витёк накалывал имя тушью, макая в пузырёк настоящей иголкой с намотанной на неё суровой ниткой. Мы с Шуркой, четвероклассники, стояли чуть поодаль, наблюдая за попыткой его брата, который был старше нас, войти таким образом в блатной мир. Витьке чуть-чуть не хватало до четырнадцати лет, поэтому милиция отправляла его не в колонию, а в спецшколу для трудных подростков. 
На майском празднике, проводимом каждой весной в парке у плотины, он приподнял стеклянную витрину буфета и смахнул на землю десяток шоколадных конфет. Но ему показалось, что маловато вышло, захотелось несколько бутербродов прихватить, а витрина взяла и поехала со стола, грохнулась на стоящих в очереди людей. Продавщица заорала дурным голосом, а помогавший ей торговать муж, здоровенный татарин с наголо побритой головой, схватил Витьку за рукав. Драка была серьёзная, мальчишка тоже не робкого десятка был, держал дома пудовую гирю, стыренную в овощном отделе колхозного рынка, но татарина он не осилил, пришлось подчиниться подоспевшему старшине милиции. 
– А, Собакин, опять ты! – сказал участковый дядя Валя Корзинкин, переводя кожаный планшет на ремне из положения «лёжа на заднице» в положение «лёжа на животе», – всё, буду оформлять тебя в спецшколу. Ещё и дерёшься, к тому же. Ты за что подбил глаз Вазыху? Да тебя татары без штанов прогонят по всему посёлку, дурак!

В милицию они не пошли, старшина помнил о матери мальчишки, работавшей на комбинате по полторы смены: кроме прядильных станков она через день обслуживала «чумазый цех», где человек в противогазе выдерживал лишь пару часов. Хлопок теребили и чесали машины, а пыль висела в воздухе так густо, что рабочего нельзя было разглядеть в двух шагах. А что делать, если она тянет двоих мальчишек: старшего отец успел увидеть перед отправкой на войну, младший – Шурик, родился уже без него, инвалида, вернувшегося домой на долечивание зимой 45-го. Но Корзинкин точно знал: буфетчица не простит мальчишке уже не первое покушение на её буфет. «Видимо, придётся оформлять в спецшколу, – думал старшина, – может, и к лучшему: не учится, работать – ещё не дорос, никуда не берут, мать уважает, но не слушается. Хотя бы пятнадцать исполнилось, можно было в подсобные рабочие определить, пусть бы метлой махал у ремонтников, глядишь, через год вышел бы в люди с разрядом». 
Матери Виталия сказал прямо перед сменой: 
– Анна Васильна, не обижайся, но Витьку буду оформлять в спецшколу. Не удержу я его один, вон братва уже приглядывается к нему... Значит, помоги мне собрать все справки. Я не хочу пока изолировать его, но скажи ему: пикнет где-нибудь ещё или кого заденет, сядет сразу за решётку, на полную катушку.
Мать подростка не привыкла к обращению «Анна», всё больше «Нюра» или «Нюрка» окликали её, некоторые даже ехидничали, специально орали на весь цех: «Нюрка Собакина! Тебя мастер хочет, беги, в кабинет вызывает...» Она, не глядя на милиционера, плакала, но понимала: слезам сейчас не поможешь, пересилив себя, сказала: 
– Спасибо, Валентин Сидорыч, может, так и лучше. Буду собирать его, попробую удержать эти дни, отпуск попрошу короткий, за свой счёт, постараемся с ним не подвести тебя.

И вот Витька решил, прощаясь с братом, увековечить его имя, но по лицу было видно, что он не очень доволен своим творением, тем более, понимал: тут уж ничего не исправишь, тушь буквально просачивалась в кожу, навсегда оставляя свой след. Он по очереди посмотрел на нас, сказал: 
– Шурка и ты, Колян, знайте, через два года я вернусь с паспортом и разрядом токаря или фрезеровщика. Вот тогда поиграем ещё и в футбол, и за карасями сходим... И матери купим новое платье, крепдешиновое, она ещё молодая у нас. А сейчас, братишка, погундось малость, давно ты не играл на гавайской гитаре... 
Мальчик на полном серьёзе отнёсся к словам брата, подошёл к окну с широким подоконником, справа от которого стояла кровать Анны Васильевны, накрытая кружевным покрывалом, связанным ручным крючком. На кровать без мамы никто и никогда не ложился, у старшего брата узкая солдатская койка стояла справа от входной двери в комнату, у Шурки – слева, но это был обычный диван, на полочке которого разместилось с десяток белых фаянсовых слоников. За ним, по стенке, стоял большой, но тоже узкий стол с тремя стульями: здесь семья обедала, в основном по воскресеньям, делал уроки младший брат, а старший, без мамы, нередко играл на нём в карты с пацанами на деньги, говоря Шурке, что и мелочёвка всегда пригодится в жизни. Иногда он так заигрывался, что тому приходилось делать уроки на подоконнике. 
Вот и сейчас он взобрался на тёплый от чугунной батареи подоконник, выкрашенный белой краской: несмотря на весну в доме вовсю топили. В окне третьего этажа перед Шуркой промелькнули часть двора с тополями и приземистым столом для доминошников, стая голубей, разгуливающих по детской площадке, кошка, притаившаяся за досками и выжидающая зазевавшихся птиц. Но он уже не видел этого: повернув лицо к свету, ладонью левой руки зажал нос, пальцами правой невероятным движением выбил дробь по стеклу, напоминающую звуки барабанов. Но они были настолько разными по звучанию и громкости, что походили на игру небольшого оркестра. Мальчик начал зажимать-разжимать пальцами ноздри, из которых вдруг полились звуки гавайской гитары, тонкие, высокие, нежные, они ложились на тихое постукивание по стеклу и создавали полную иллюзию какой-то невероятной чарующей мелодии. Потом, «сыграв» танец из фильма «Возраст любви» с красивой и обаятельной Лолитой Торрес, любимицей всей страны, Шурка посмотрел на смущённого от чувств брата, сказал: 
– Придёшь из тюрьмы, сыграю тебе на настоящей гитаре все песни Лолиты... 
– Что ты буровишь, дурачок, типун тебе, какая тюрьма? Это спецшкола с обязательным трудом и профессией. А гитару я тебе куплю, обязательно...

*** 

Мы заканчивали с Шуркой четвёртый класс у немолодой учительницы Ольги Ивановны, правда, я пришёл к ним лишь год назад, когда отца перевели на новую работу. Характеристика у меня была не очень хорошая: рассеян, ленив, много читает, но посторонней литературы... Так мне сказал отец, правда, утешил, что и он был не отличник, но и школу, и институт закончил вполне прилично. Меня посадили недалеко от стола учителя, на вторую парту среднего ряда, с девочкой по имени Наташа, которая походила на Мышку-норушку из сказки «Теремок», только очки носила. Вечно что-то искала в портфеле, копошилась; пока достанет тетрадь, учитель прочитает половину диктанта, поэтому та каждый раз говорила мне: 
– Семёнов, в конце продиктуй соседке начало. А ты, Зворыкина, копошись быстрее, задерживаешь, как всегда, всех. 
С Шуркой мы жили в одном дворе: он в семейном общежитии, я рядом, в доме ИТР, у нас была общая котельная, от которой обогревался ещё и клуб старой постройки. Сейчас у комбината новый Дворец культуры с кружками и ансамблями, кстати, после четвёртого класса можно будет записаться в духовой оркестр или в студию большого артиста из облдрамтеатра. Со спортом было гораздо хуже: до дома физкультурника или стадиона надо было ехать на трамвае или почти час времени топать пёхом. Но мне было проще: отец – мастер спорта, альпинист, водил группы студентов по горам, много чего рассказывал о Хибинах и Кавказе, на Памире они чуть не погибли, попав под снежную лавину. Мы с ним распланировали так: с пятого класса я серьёзно займусь спортивным ориентированием и альпинизмом. 
А в конце мая пришло сообщение: экзамены за четвёртый класс отменяются. Мы даже не поверили своим ушам, директору пришлось собрать всех на линейку, сказать громогласно и поздравить нас с окончанием начальной школы. На построении Шурка стоял рядом со мной, и я очень настырно начал разглядывать его ковбойку: всё как у всех, два кармана на груди, молния, пуговицы на боках. Но ткань, из которой сшита ковбойка, очень напоминала матрас или мешок, в котором почтальоны на грузовиках развозили почту. Он увидел мой интерес к его одежде, засмущался, прошептал: 
– Я говорил маме... Не хотела верить, что все узнают матрасную ткань. Но другой-то у нас и нет... А сшила соседка, тётя Маруся-монашка, здорово получилось, как в магазине, правда? 
Нам с Шуркой не удалось даже выйти из школы, как в коридоре подошли Чира и с ним трое, стали щупать ковбойку, цокать языками, спрашивать: 
– Где купил? Скажи адрес. Мы пойдём за новой школьной формой... 
– Чира, – сказал я зло, – тебе передавал привет Витёк Собакин. Помнишь такого? Не забыл, что он брат Шуркин? Скоро обещал приехать домой... 
По старшинству, Чира здесь был заводилой, он увёл своих дружков, не пришлось даже драться с ними. И мы с Шуркой побежали ко мне домой, я знал: родители специально накрыли праздничный стол, они ждали нас, хотя это был обычный рабочий день. Для отца пообедать дома – большое событие, сумасшедшая работа, по его рассказам, была у замдиректора комбината.

Дверь открыла мама и тут же уставилась на ковбойку, а Шурка снова смутился, посмотрел на меня, я подал сигнал отцу глазами, он всё понял, сказал: 
– Боже мой, как у нас топят, сирень зацвела, а кочегарка всё шпарит... Предлагаю всем раздеться до маек. 
Я первым разделся, мой друг тоже снял ковбойку, у него была тёмно-синяя майка с гигантскими вырезами по бокам, наверное, её носил старший брат или отец, когда был живым. Родители вышли на кухню, о чём-то пошептались, после этого маму уже ничем нельзя было смутить: они веселились вместе с нами, ели торт и мороженое, пили компот, потом отец под гитару пел студенческие и туристские песни. Успел шепнуть мне, что они с мамой приготовили для моего друга пару толстовок, несколько рубашек и маек для спорта, хорошие и крепкие ботинки и резиновые сапоги на дождь. Я пожал плечами, не зная, как отреагирует Шурка, но согласился с ним поговорить: вдруг он решится принять наш подарок. А тот лишь кивнул в знак согласия, ему было не до меня: в руках он держал гитару, на которой только что играл отец. Держал – не то слово, он будто бы гладил её, перебирая струны и зажимая их пальцами по всей высоте грифа. Но так и не извлёк ни одного звука: он не умел играть на гитаре. 
Тогда я сказал родителям: 
– Санька умеет издавать звуки гавайской гитары своим носом. Хотите послушать? – Мама и отец захлопали в ладоши. А Шурка встал, выждал паузу, направился к окну. Подойдя к стеклу, он правой рукой несколько раз тихонько отстучал различную по тональности барабанную дробь, повернул голову к свету, зажал ладонью нос, и в ту же секунду мы услышали потрясающие по красоте звуки, – без всякого сомнения, у окна играли на необычном, похожем на звуки гавайской гитары, инструменте. И играл не мелодии из фильма «Возраст любви», он исполнял что-то своё, глаза его были закрыты, у лица мальчишки мелькали тоненькие нервные пальцы. После выступления Шурки я подумал, что приведу его к дирижёру оркестра и попрошу послушать голос гитары, но без самой гитары. Но сказать отцу, чтобы он подарил моему другу свою гитару, я не посмел: она покорила с ним столько горных вершин...

***

Дмитрий Быков был трубач от бога, так говорил весь посёлок, добавляя: «Если бы ещё не пил...» Он жил на втором этаже рубленого дома, построенного одновременно с комбинатом ещё до войны, четыре года воевал и четыре раза лежал в госпитале, трясясь только за одно: как бы его не ранили в грудь и не повредили лёгкие, тогда с трубой дело будет – труба. Обошлось, руки, ноги – всё сохранил, закончил вечернее музучилище, играл в оркестре, стал дирижёром. И если по утрам над посёлком раздавались безупречно чистые звуки трубы, все знали: Быков выгоняет похмелье, до обеда он будет страдать и мучиться, но не выпьет ни грамма. Потому что с утра – все солидные дела проходили в сопровождении оркестра. И Быков был, как всегда, помыт, побрит, от него за километр несло «Шипром». 
После обеда проходили репетиции оркестра сразу в нескольких возрастных группах. Быкова можно было застать в приподнятом настроении ещё пару часов, потом он, наверное, выпивал очередную порцию водки и скучнел, начинал брюзжать, выражать недовольство звучанием оркестра, но музыканты привыкли к этому «жужжанию» начальства. К пяти вечера мы с Шуркой пришли во Дворец, оркестр, разбившись на группы, репетировал в трёх или четырёх местах, а группа трубачей и тромбонистов вообще обосновалась до открытия вечернего киносеанса в буфете. Я спросил у знакомого кларнетиста, по-моему, семиклассника нашей школы: 
– Дирижёр где, не скажешь? 
– У нас через полчаса общий сбор, а сейчас он на сцене... 
Пошли на сцену, за небольшим столиком сидел человек крупного телосложения с головой, покрытой львиной гривой пегих волос, раскладывал какие-то листочки, черкал карандашом по бумаге. Я спросил довольно громко: 
– Вы – Дмитрий Борисыч? Нам надо пять минут... Послушайте уникального музыканта Александра Собакина. Он закончил четвёртый класс нашей школы, умеет подражать звучанию гитары. 
Быков поднял голову, тупо посмотрел на меня, сказал: 
– Щас всё брошу и... 
В это время к сцене буквально бежали молодой парень и женщина в строгом тёмном костюме, заговорили оба разом: 
– Дим Борисыч, сделай одолжение, послушай мальчиков. Звонил Семёнов, просил паузу на пять минут... 
– Так, всем тихо! – рявкнул Быков, – кто из вас Шурка Собакин? 
– Я, – робко сказал мой друг и поднял руку. 
– Давай, я весь внимание, – дирижёр положил ногу на ногу. 
Шурка посмотрел по сторонам, ни стекла, ни фанеры рядом не оказалось, он растерялся, заморгал, сказал едва слышно: 
– Я не готов... 
– А что тебе надо для твоего номера? – спросил дирижёр. 
– Стекло, фанера или доски... 
– Вот кулисы, точно из фанеры, – и показал на правую кулису.

Мальчишка пошёл к перегородке, долго стоял у деревянных стоек, Быков терпеливо ждал. Затихли несколько человек на сцене, на первом ряду зрительного зала отложили инструменты трое музыкантов, все ждали чего-то необычного. Шурка посмотрел на меня, я кивал, улыбался, будто говоря: «Где наша не пропадала!» И сначала тихо, потом всё громче он начал выбивать дробь, но уже не одной правой, а обеими руками. Кисти казались живыми, и вдруг совсем неожиданно на сцене заиграла гавайская гитара, её нежные дрожащие звуки сопровождала лёгкая барабанная дробь. Я понял, Шурка не решился на импровизацию, не стал рисковать, заиграл мелодии из фильма «Возраст любви». Его номер длилась минут пять, не больше, но я точно скажу: мой друг выложился на все сто процентов. 
Быков молчал, как будто не понимая, что произошло. Наконец, он сказал: 
– Подойди ко мне. Ты хочешь сказать, что вот этим носом и руками ты исполнил песни Лолиты Торрес? Хорошо, поверю, но как ты это сделал? У тебя абсолютный слух... Ну-ка, повтори, – и он карандашом простучал дробь. Шурка повторил, – попробуй напеть вот это, – и музыкант сыграл на трубе какую-то мелодию. Мальчишка повторил, причём сразу, без подготовки. 
– Для меня это главное, – сказал дирижёр, – а носом ты можешь играть в цирке как артист оригинального жанра, ха-ха-хеех... Думаю, тебе надо приходить ко мне ежедневно, сразу после школы. Мы с тобой хорошо поработаем, попробую тебя на трубе, мне давно нужна замена. А на гитаре будешь играть дома, для семейного круга, ха-ха-хеех...

*** 

Мы договорились встретиться с Шуркой в семь утра, надо было опробовать новую вершу на запруде. Я примчался к кочегарке в семь часов ровно, ждал-ждал, не дождался друга, решил зайти в общежитие. У центрального входа собралось с десяток в основном пожилых женщин, стояли в халатах, накинутых на плечи тяжёлых платках, руки держали у ртов, что-то жалобно бормотали, приговаривали. С нашей семьёй дружила истопница кочегарки, тётя Шура, я подошёл к ней, спросил: 
– Что случилось? 
Она ответила не сразу, посмотрела на меня, будто определяя возраст, сказала: 
– Нюра Собакина попала в ленту... Её так искромсало, что «скорая» отказалась забирать с собой. Ты, Коля, помоги Шурке, он ведь один остался. 
Я помчался домой, отец с кем-то говорил по телефону. Когда положил трубку, я открыл было рот, но он перебил меня: 
– Я еду туда, на конвейере всё буду знать досконально... Но мама Александра погибла. Это факт, дальше будет разбираться прокуратура... 
Я не смог добраться до Шурки. Наверное, сам тянул время, долго не мог подняться на третий этаж, подойти к его комнате, не задал никому вопрос, который вертелся на губах: «Как там Шурка?» Прошёл рядом с их дверью, опечатанной двумя белыми полосками бумаги с тёмными чернильными печатями, соседке – монахине, так её прозвали из-за чёрных одежд, было не до меня. Вернулся домой, мама прижала палец к губам, давая понять, что Катька уснула, надо потише разговаривать. Я разделся, снял резиновые сапоги, тёплый спортивный костюм с начёсом и трусы, прошёл в ванную комнату, встал под душ. Понимал, что делаю что-то не то и не так, что не ответил себе на главный вопрос: «Что с Шуркой?» Но я тупо стоял под горячей водой, струи смывали с меня не только пот и усталость, они смывали слёзы, которые я не мог никому показать. 
Приехала мама тёти Ани, чтобы забрать тело дочери в другой город, она увозила с собой и Александра. Отец сказал, что комбинат готов был взять похороны на себя, но родственница попросила денег. А я успел лишь спросить Шурку, что он думает делать дальше. Он ответил: 
– Виталия не отпустили из колонии, он так и не простился с мамой. А меня сдадут в детский дом, бабушка сказала: у неё нет сил, здоровья и денег растить ещё и внука.

В середине лета мы всем семейством поехали на юг, в наш санаторий, я был постоянно с Катькой, давая родителям возможность купаться и загорать. А в пятый класс пришлось переходить в новую школу, отца перевели начальником на комбинат в другом конце города. Я часто вспоминал Шурку, спрашивал отца, помнит ли он, как играл на «гавайской гитаре» мой школьный друг. Он кивал, глаза его становились грустными. Как-то раз они с мамой продолжили разговор о таланте Шурки, отец встал из-за стола и вскоре вернулся со свёртком. В пакете лежала ковбойка из матрасной ткани: наверное, отец подумал, что вещь забытая, пусть полежит, вдруг хозяин вспомнит и придёт за ней. 

***

Прошло много лет, работая в газете, я приехал с фотокорреспондентом на открытие моста через реку, который удвоил скорость попадания в центр города. Это был родной район, где отец начинал инженером на комбинате и где я дружил с Шуркой Собакиным, так талантливо игравшем на гавайской гитаре без самой гитары. Фотокор газеты отснял виды моста, ему выстроили в ряд передовиков производства, среди которых одно лицо мне показалось знакомым. Я спросил у прораба, кто рабочий, стоящий первым справа. Он ответил: 
– Бригадир плотников, Александр Собакин... – И начал шпарить дальше: – Это четвёртый мост через нашу реку, сегодня он соединил все четыре района города с центром...
Я подошёл к Шурке. Щуплый, низкорослый, шапка надвинута на лоб, он смотрел на меня, помалкивал. 
– Привет, – сказал я и тут же добавил: – Я тебя узнал... – но когда посмотрел ему в глаза, понял: он не помнит меня. Растерялся, не зная, что делать и что говорить. – Я Колька Семёнов, четвёртый класс... Помнишь, как мы уломали Зворыкину за конфеты сесть за твою парту, а тебя пересадили ко мне? А как Витёк? Жива наколка «Шурик»? – И, наконец, я спросил о главном: – Купил он тебе гитару? Но ты не стал музыкантом... 
– Сколько вопросов... – перебил он меня. Голос у моего одноклассника был густой: есть такие некрупные на вид люди, говорящие почти басом. Его глаза по-прежнему ничего не выражали. – Я прошёл пять детских домов, из последнего сбежал окончательно, меня прятала от местной власти тётя Маруся-монахиня. Потом «ремеслуха» подоспела, она женщина цепкая, пристроила меня на плотника, в армии не служил, не слышу на одно ухо, совсем. Мальчишками в детдоме набивали карбидом банки, воды наливали чуток, и заряд летел со скоростью снаряда. Вот такой банкой мне и шарахнуло в ухо... А вы говорите – гитара, слава богу, сам жив остался. А рассказать так, чтобы было смешно, меня попросил прораб. Вы же из газеты, вот и посмейтесь над моей жизнью... Да, про брата Виталия два слова, но это только для вас, поскольку вы назвали его имя. Он сгинул в лагерях, на Севере, после смерти мамы мы так и не встретились с ним. 
Я молчал, вдруг почувствовав на себе смысл выражения «обухом по голове». Думал об исчезнувшей семье: женщина, недолюбившая мужа-воина, трагически погибла, её старший сын попал к бандитам, младший – с абсолютным музыкальным слухом оказался никому не нужен... А он, видимо, не хотел тревожить старые воспоминания, связанные отнюдь не со мной. Кто я для него, так, лишь маленький эпизод из школьной жизни. Он не хотел тревожить память о маме, брате, о своей мечте – гитаре... 
Пожав на прощание бригадиру руку, я сказал: 
– После окончания начальной школы ты, видимо, случайно ушёл от нас в другой ковбойке. А эту, что сшила тебе тётя Маруся, я хранил, как память о большом музыканте. 
– Извините, не оправдал ожидания, – ответил он, – но от судьбы не уйдёшь... 

Художник Виталий Плющ.