Замагниченный потребитель литературы

Последнее время критики все чаще и чаще стали писать статьи на тему «Мы вам еще пригодимся» — то есть пригодимся и авторам, и публике; нас, экспертов, сетекритикой не заменишь! А то, похоже, в сем есть большие сомнения…

Константин Фрумкин в статье «“Хорошо” и “нравится”: Нужны ли оценочные суждения в разговоре о литературе и искусстве» находит не какие-то там психосоциальные, а вовсе даже химические факторы критического анализа: «…химия мозга, нейромедиаторы, алкоголь и кофеин, состояние здоровья тоже могут иметь значение. При этом мнение человека нестабильно, вкус эволюционирует не только в течение жизни, но и в течение дня — порция алкоголя или перепад настроения может резко изменить восприятие».

Я, конечно, не могу не согласиться с тем, что настроение у человека меняется даже под влиянием смены давления — но так ли ценно мнение кофеиномана, простите, существа, неспособного отделить вкусовщину, настроение, личное отношение к автору от качества текста? Мнение кого-то, для кого текст, в сущности, неважен, если он сам не сыт, не пьян и нос у него не в табаке?

К. Фрумкин делает реверансы вкусовщине, именуя ее содержимое «наиболее интимным, наиболее искренним, наиболее независимым от навязываемого обществом и окружающими». И тут же признает (и, похоже, признает положительно): «“Вкусовщина” итожит жизненный путь человека и отражает его психосоматическое состояние». Можно подумать, психосоматическое состояние рецензента имеет отношение к критике. Автор статьи согласен, что никакой ценности в психосоматических итогах для критики нет, но отчего-то приходит к парадоксальным заключениям. Это, можно сказать, фирменный прием современного критика — делать заключения, не коррелирующиеся ни с фактами, ни с посылом.

По мнению К. Фрумкина, «самая жесткая и зубодробительная ругань оказывается более доброжелательным отношением, чем молчание, а молчание оказывается истинно жесткой критикой. Таким образом, в мире экспертных мнений сдвигаются и искажаются точки отсчета для “хорошо” и “плохо”». Всё сущее яд, то есть пиар, дело лишь в дозе, но отнюдь не в качестве. Пусть ненавидят, лишь бы не игнорировали.

Тогда позвольте спросить, отчего и писатели, и критики приходят в такое неистовство, ежели их рецензией обидеть? Их возмущение то и дело выплескивается на тех, кого они весьма слаженным хором именуют «некритиками».

Возьмем за образец освещенный «Литературной газетой» круглый стол под названием «Критика — как партия в шахматы» (название вполне нейтральное, в некотором смысле классическое) с подзаголовком «Игра становится искусством, когда соперники достойны и равновелики». А вот это уже прямое указание сверчку его шестка. 

За такими столами охотно посиживают личности, обиженные критиками более популярными (и обиженные, замечу, по внутритусовочным делам, не по идейным соображениям) — и это чувствуется в высказываниях. С кем-то они на любом высоком сборище экспертов сводят счеты, доругиваются, дособачиваются… Проблемы критики при этом, разумеется, становятся несущественны. А вот данные персонажи сами по себе — очень даже существенны. Можно сказать, герои баталий насильно заставляют нас вспомнить их подвиги и достижения.

Александр Евсюков, автор незабываемого рассказа о том, как юноша на свидании пукнул, засмущался, ушел на войну и погиб, а смутившая его девушка осталась старой девой: «…“некритика” — все отрицательные отзывы, не подразумевающие самой возможности положительного идеала в современной литературе. Хейтерство ради самоутверждения либо из зависти, которое неизбежно приводит к обсуждению людей вместо обсуждения идей. Когда злоба или зависть застят глаза, то даже хороший в прошлом критик однажды перестает быть самим собой». Действительно. Как не позавидовать такому дарованию. И не обнаружить никакого положительного идеала в патологически стеснительном юноше, а также в девушке, лишившей себя семьи и вообще всю жизнь казнившей себя за страшный вопрос: «Ваня, ты ведь пукнул?»

А если вы осмелитесь задать вопрос, не была ли подобного рода история проработкой юношеской травмы автора, иначе зачем вообще писать подобную чушь? — вас немедленно заклеймят. Прямо здесь, на круглом столе.

«А “некритикой” может быть многое. Оголтелый непрофессионализм, очевидная неначитанность критика, незнание культурного контекста. Хамство, насмешки, переход на личности. Парадокс в том, что именно такой дискурс сделали своим фирменным стилем некоторые если не успешные, то известные критики, которые благодаря ему и оказались “на слуху”, и если я назову имена или намекну, то как раз сама перейду на личности», — рассуждает Елена Сафронова, ярая поклонница нехитрого шансона министра-уголовника Улюкаева.

Как автор статей о персоналиях, не могу не спросить: позвольте, каким образом не писать о личности, если о ней, собственно, и речь? Как можно анализировать, например, деятельность литератора, не затрагивая его биографии? Особенно если рассказ, скажем, об эгобеллетристике, да такой, где автор, не стесняясь ничего и никого, рассказывает о глубоко личном, как это делает В. Пустовая в «Оде радости»? И даже больше, чем читатель хотел бы об авторе знать.

Сама Пустовая утверждает, будто сам этот жанр разбирать очень сложно (еще бы это не было сложно, когда книга лепится на коленке в виде коллажа из жалобных постов, скопившихся в личном блоге) и одновременно гордится собой за неумение подбирать слова, работать над текстом: «...Я ценю свою книгу за то, что в ней ничего нет выдуманного, абсолютно. Я верю, что наши слова неслучайны и они пишутся не из нас — они даются. Если у автора есть какая-то способность к словам, главное в его жизни — это правильно настроиться, а вовсе не искать эти слова, потому что нужные слова ему дадут. Поэтому я верю в свою книгу». 

Помилосердствуйте, почему бы не перейти на личность автора, когда та равна личности персонажа, и вдобавок равна личности того критика, который продвигает книгу о персонаже, которому равен автор? Как прикажете обходить сей факт, поясняя, что книга, не написанная, а слепленная из ошметков сетевых откровений, получилась такой, какой и должна была получиться — сырая, разваливающаяся, с сетевым суржиком вместо стиля и вдобавок содержащая поток сознания, за выслушивание которого тому же психоаналитику заплатили бы, как за курс психотерапии?

Если не объяснять, как автор писал данное произведение, придется, придется нарушить наказ Елены Сафроновой, поклонницы министерских вирш: «…критика по определению субъективна, но я имею в виду честность автора: чтобы он не писал того, что не думает, и “большим языком” не провозглашал того, что сам же опровергает “маленьким язычком”; …смелость и принципиальность, чтобы всегда придерживаться этих правил, без страха перед именами или иным мнением сообщества».

Правда, такого бесстрашия, по мнению множества критиков, никак нельзя допускать со стороны тех, кто:

а) не видит положительных идеалов в современной литературе;

б) позволяет себе насмешки над производителями идеалов;

в) осмеливается обсуждать людей, которые в ходе производства идеалов не производят ровным счетом никаких идей — а звание писателя подай!

Но остальным, своим, кто умеет проходить меж струй (то есть быть полезным, конструктивным и оценочно-деликатным) — им можно. Валяйте.

Конечно, критики пытаются поставить валянию рамки. Михаил Хлебников на том же круглом столе высказал верную мысль о «некритике»: «Опасней всего та, которая внешне ближе всего к критике. Прежде всего, это псевдофилологические “упражнения на тему”, демонстрирующие формальную профессиональную подготовку, умение, чаще всего не к месту, процитировать Лиотара, помянуть дискурс, тряхнуть интертекстуальностью», — и определенно был прав. Пышные рассуждения ни о чем, нарциссические потуги и позывы вполне могут расцвести псевдофилологическими упражнениями.

Приведу несколько типичных примеров этому (правда, не знаю, согласился ли бы со мной М. Хлебников, что это подходящие примеры).

Валерия Пустовая: «Роман устроен так, что каждый персонаж многократно отражен в других. И даже ведущих героев можно свести к как будто проходному образу хомячков, которых хозяйка оставила у родственницы, пообещав потом забрать. Бессмертный заяц приходил навещать их, приманенный возможностью путешествия: хомяки надеются пуститься с хозяйкой в обратный путь самолетом, — но однажды клетка, так и не сдвинувшись, опустела». Так герои отражены в хомячках или к ним, героям, приходил бессмертный заяц? Или они сидели в клетке, которая однажды опустела? Метафоры производства Пустовой делают с книгой что угодно, только не объясняют ее и не приближают читателя к пониманию.

«Роман обставлен штучными, руколепными травмами, как кукольный домик — стульчиками и трюмо». «Руколепные травмы» сильно напоминают милицейский протокол о бытовых преступлениях — там и не такие шедевры встречаются.

«Риск — единица творчественности. И больше всего его там, где не думают о реакции, вообще — не думают, а трясут и трясут своё банановое дерево, будто закоротило — и не отлипнуть». Банановое дерево с пропущенным сквозь него током — один из типичных для Валерии Ефимовны метафорических выбросов, затмевающих собой то немногое, что она могла бы сказать. Могла бы, если бы умела.

Михаил Хлебников, возможно, и открестился бы от сходства между описанным им «некритическим подходом» и слогом Пустовой, а вот психоаналитик бы непременно поставил галочку против слова «нарциссизм», услышав, как Валерия Ефимовна проговаривается насчет сути критики: «Это тонкое искусство отражения: я сначала вижу, что другой задумал, а потом я ему возвращаю его отражение». 

Бесконечное самолюбование — и критика как инструмент ее, вот что наблюдаем мы сейчас. А поскольку критик интересен публике в гораздо меньшей степени, нежели автор (тот тоже может быть никому не интересен, оттого Галина Юзефович и советует авторам «взбивать пену», чтобы она, «доминирующая на критическом пространстве», о них узнала — чем многие писатели и занимаются куда основательнее, нежели собственно творчеством)…

Словом, литератор ищет тех, кто бы о нем рассказал. Для этой цели нужны крепко сбитые множества и подмножество пиарящих друг друга. Критики не стесняются безостановочно хвалить друг друга, невзирая на то, что люди не совсем чуждые их кругу могут знать о деловых, финансовых, личных и прочих отношениях между «восхищенными профессионализмом друг друга». Так, Е. Погорелая, слог «по» сообщества «Попуган», в котором Пустовая была слогом «пу», сообщества, неистово восхваляемого А. Жучковой, отдаривается высоким мнением о подругах и… авторитетах, которые, как Пушкин, «наше всё»: «По пальцам можно пересчитать: уютный мейнстрим Г. Юзефович, экзистенциальные странствия В. Пустовой (не случайно достранствовавшейся до прозы), психологические задачи на обретение внутренней зрелости А. Жучковой. И, кажется, всё?» — ну разумеется, всё. Или даже «ой, всё!»

Никакой больше критики, узнаваемой по стилю и методу, нет. Только достранствовавшаяся до фейсбучно-жежешной квази-прозы (издаваемой уже лет десять кряду, если не больше) подруга-попуганка, да пишущая точно как Пустовая (но с метафоризмом пожиже) А. Жучкова и есть свет в окошке  для всего разом: для критики, литературоведения и проч. Вот она, правдивость, о которой грезит Елена Сафронова. Правдивость, дивным образом замешанная на субъективности.

И не сказать, чтобы метод Пустовой был хоть сколько-нибудь оригинален. Он просто анекдотичней прочих. На тех же круглых и некруглых стола постоянно попадаются критики, похожие на хрестоматийный случай в психологии и психиатрии, — на пациентов, считающих себя квалифицированнее тех, кто их лечит. 

Евгения Тидеман всерьез рассуждает о том, чем критика точнее психоанализа: «…автор даже иногда от критика получает психоаналитический сеанс... Ассоциации с психоанализом могут быть, конечно, негативными — психоаналитики накручивают много лишнего, приписывают чужое, их линза часто искажена». Помилосердствуйте, это психоаналитики накручивают? Это у них линза искажена? А у вас нет? Вы в полном сознании пишете вот такое: «…и социальный, и субъективный моменты замагничивают меня как потребителя критики — и даже к Чехову, к Достоевскому, к Пушкину интерес не ослабевает, если человек — настоящий сталкер, с личной и особенной энергией»?

На материале одного только круглого стола можно видеть: критика служит одним для сведения счетов, другим, дабы покрасоваться, третьим — самоутвердиться на простом читателе, как делает здесь же Ольга Маркарян: «По моему мнению, настоящая критика — это критика с точки зрения поэтики. Конечно, важно говорить о темах, есть даже специальный жанр эссе — для своих мыслей, но критик, мне кажется, всегда должен подходить с точки зрения формы. Он, безусловно, столкнётся со смыслами, но должен попасть к этим смыслам через форму. И в этом отличие критика от простого читателя, который принимает или не принимает, допустим, образ мысли героя, а не то, как этот образ написан».

Натыкаясь на очередного высоколобого литератора, уверовавшего в симулякр под названием «простой читатель» (который незнаком с понятием литературной формы, но отчего-то читает не только развлекательную литературу), мне всегда хочется спросить: зачем читателю, а тем более сферическому «простому читателю» статьи, обзоры, эссе и рецензии самовыражающихся мегаломанов? Мы и от самовыражающихся эгобеллетристов устали, а тут вас еще и из критики привалило… Вы хоть понимаете, к чему ведет эта ваша «критика», причем именно в кавычках?

Из-за нее и возникла обозначенная в начале статьи проблема — потеря смысла существования критика как специалиста. О чем, собственно, и говорилось в статье Константина Фрумкина, где автор похваливает даже вкусовщину, отдавая ей лавры независимости и интимности (интимной независимости? независимой интимности?). И все же читателя попутно убеждают, что критика имеет много гитик и выходит за пределы «отзывика»: «…всякий вдумчиво подошедший к исследованию артефакта, а тем более профессионал, эксперт, литературный или художественный критик может увидеть нечто, что не зависит от субъективного взгляда и что, будучи озвученным, становится достоянием всех услышавших». 

Это настолько очевидно, что хочется спросить: появилась бы нужда в озвучании очевидного, если бы не критика в форме «взгляд и нечто»? Если бы не ваша, критики, уверенность, что читатель глуп как пуп и не заслуживает ничего лучше неоформленного потока сознания? Которым, замечу, даже сетекритик свои отзывы писать постеснялся бы. Уж отрефлексировал бы как-нибудь, что сказать хотел. Просто чтобы продемонстрировать, что ему есть что сказать.

Художник: Б. Кук.