Ко дню памяти В. Хлебникова

1

Хлебников пропел песню счастья, как солнечный дервиш, совершающий под видом внешней метафизическую дорогу:

Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И капля молока.
Да это небо,
Да эти облака!

Небо ценнее хлеба: особенно мистическое, скрытое за видимым.
Математика, использованная для построения иных строф, делала стихи причудливо-необычными, и ясно было:

Не зубами скрипеть
Ночью долгою,
Буду плыть – буду петь 
Доном-Волгою!

Дон и Волга текут всегда, перекипая мускульной рябью воды…
Отчего кончают с собой эрцгерцог и Мария Вечора?
От невозможности реализовать бесконечность любви на этом свете?
Много людей, слуги бегут, тяжёлое масло картин мерцает на стенах охотничьего домика…

Хлебников – антенна, улавливал звуковые оттенки космических посылов.
Он бы хорошо управлял земным шаром – по-доброму.
Поэмы-то какие!
Скифские, лесные, дремучие, закрученные лабиринтом: проходи – не пройдёшь.
В будущем будет будущее…
Оно всегда будет в стихах и поэмах Хлебникова, уходящих в бесконечную даль – как уходит в неё вечный поэт-дервиш…

2

Словесный расплав Хлебникова, влитый в русла времени, не затвердел, как могла бы лава, но продолжает жить странною плазмой, смешавшей в себе грёзы и озарения, прорывы и провалы…
Орнаменты, выписанные по древнерусской канве, возникают, как формулы наивной живописи:

Горбатый леший и младая
Сидят, о мелочах болтая.
Она, дразня, пьет сок березы,
А у овцы же блещут слезы.
Ручей, играя пеной, пел,
И в чащу голубь полетел.
Здесь только стадо пронеслось
Свистящих шумно диких уток,
И ветвью рог качает лось,Печален, сумрачен и чуток…
«Вила и Леший»

Но – не рай ли тут нарисован?
Или попытка нарисовать именно его, малиновый, проявилась так?
Мол, можно выхватить из сказовой реальности картины, вмещающие в себя так много, что и рай потускнеет?
Зыбь слога, очевидно лишние слова, воткнутые в строки: Хлебников иногда как будто играл в графоманию.
…Заклубится «Гибель Атлантиды», в которой, возможно, все люди, обладая открытым духовным зрением, не смогли достигнуть достаточно высокого нравственного уровня.
Отсюда – выдернутый с корнем остров: так свершилось по велению высших сил, чьи расчёты и планы нам не ведомы.
Так случилось:

«Мы боги», – мрачно жрец сказал
И на далекие чертоги
Рукою сонно указал.
«Холодным скрежетом пилы
Распались трупы на суставы,
И мною взнузданы орлы
Взять в клювы звездные уставы.

…Вдруг сближаются шаман и Венера – полюса, которые совершенно нельзя свести в единство, да и Венера такая… домотканая, что ли, и шаман без бубна – ничего себе! Даже не камлает, мёртвых не воскрешает.
Хлебников – свёрнутость речи с одновременной её простотой и картинами уже упомянутого рая; Хлебников – как воплощённый математический расчёт, человек-формула, отменяющий игру иллюзий.
Сплошная иллюзия.
Амбивалентный Хлебников.
«Журавль» улетит, «Зверинец» исполнится клёкотом, или чем там…
Неважно. Важна дикая напряжённость поэм, выброшенных в мир, едва ли нуждающихся в таком лингвистическом феномене – ему б романсов…
Но живут себе хлебниковские поэмы, разматываются клубками строк, переливаются самоцветами истин…

3

От графомана до гения – так аттестовали Хлебникова.
Думается, ему это было всё равно: прорывающему ходы в почве речи безразлично, что думают о нём.
Наволочка набита стихами, и масса идей – дорога дервиша, хорошо знающего математику и способного к историческим расчётам.
Изящная мощь иных словесных перекатов:

Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил,
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер.
«Пинь, пинь, пинь!» – тарарахнул зинзивер.

Длинноты иных исторических построений: растянутая, к примеру, поэма «Мария Вечора», само имя которой уже поэзия; а история тут проста: история любви, скреплённой кровью.
Новатор может плохо писать, допуская сливы слов в рифме (у кого их вообще-то не было?), предлагая ритмы, более походящие на техническую неумелость?
Графоман может быть новатором?
Он ни то, ни другое, он – председатель земного шара, великолепно исходивший его, пусть в мечтах, красиво и безвестно отпетый самой степью – степью великой, как эпос тотального стихосложения.
Хлебников спел свои песни – от крошечных «Мне много ль надо...» и «Крылышкуя золописьмом тончайших жил» до глобальных «Ладомир», «Лесная дева», «Гибель Атлантиды».
Остаётся услышать.

4

Хлебников, роющий бесконечно длинные ходы в почве слова, не пересекающиеся с Клюевым, возводящим волшебные терема на земле.
Или?..
Труды Хлебникова уводили в сокровенные тайны русской речи, а Клюев увеличивал оную, возводя узорчатые словесные строенья.
Клюев воспринимается безусловным мастером, не допускающим ляпов, в то время как Хлебников, слишком увлечённый глобальностью замысла, проскакивал мимо них, разбросанных в текстах.
И та и другая работы были связаны с отблесками небесных тайн – в большей или меньшей степени метафизическими, цветными островами, испещрившими именно Россию, чей глагол давал столь многое, что жизнь, подчиняясь оному, должна бы меняться в лучшую сторону.
Но она, увы, не зависит от поэзии…

Художник: М. Копьёв.