Сакральная тайна поэзии

О чем пишут поэты? Этот незатейливый вопрос может ввести вашего собеседника в состояние «транса». Или странным он посчитает вас. И в самом деле, о чем тут спрашивать, когда нас со школы учат, что этот поэт писал о крестьянах, этот о свободе, тот об обществе, а этот о любви.

И нам совершенно невдомек, что на поэзию можно, а может, и нужно взглянуть иначе. А именно, о чем бы не писал поэт, если, конечно, это настоящий поэт, а не графоман, видно, что он всегда говорил о себе. Только не о себе «любимом», как это принято сегодня, а о своем местонахождении, о своем существовании, о своей душе в нашем бренном мире.

И если поэт писал о любви, даже чужой, он писал о своей душе, о своем (порой разном) отношении к любви; если он писал о свободе, то это было не отвлеченно, а разговор о том, как его душа к этому относится, как его сущность воспринимает окружающий мир, общественное устройство; если поэт писал о страсти, то это была его страсть; если он говорил об одиночестве, то это тоже было его одиночество; а если стихи были о смерти, то это было его отношение к этому.

И тогда через поставленный выше вопрос можно понять жизнь и судьбу самого поэта. Ну а за примерами далеко и ходить не надо.

Скажем, о тяжелой судьбе Анны Андреевны Ахматовой необязательно и знать. Достаточно прочитать два небольших отрывка из ее стихотворений и все становится ясно.

…А я иду – за мной беда,
Не прямо и не косо,
А в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса.

…Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.

И таких примеров сопоставления жизни (судьбы) и стихов поэтов можно привести не один, и не два, а великое множество. Но говорить обо всех примерах все равно что «объять необъятное», поэтому остановимся всего на двух-трех примерах, о которых мало говорят, да и не принято как-то.

Один из таких примеров: «Почему поэты пишут о смерти?» Впрочем, это вопрос без ответа. 

Марина Цветаева...

Cтранная она была. Какая-то вся неустроенная, «неустоявшаяся» в жизни. Жила в разных странах. С разными мужчинами, включая мужа, иногда, как пишут некоторые исследователи, не чужда была и отношениям со своим полом, тяжело мучилась с детьми. То уезжала из России, то возвращалась вновь.
И все-таки, не это было для нее главным. Главное было – ее творчество. Необыкновенное, яркое, самобытное.
И настолько же она была гениальна. По-настоящему гениальна. Многое чувствовала, предчувствовала. Может, поэтому часто и писала о смерти, словно предвидя ее?

…Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.

Это из наиболее известного стихотворения. А вот еще из другого, менее известного.

– «Не тяжки ль вздохи усталой груди?
В могиле тесной всегда ль темно?»
– «Ах, я не знаю. Оставьте, люди!
Оставьте, люди! Мне все равно!» 

Вспоминая Цветаеву, невольно задумываешься: «Является ли настоящий поэт – провидцем?» Кто знает… 
Был такой случай. Помогая Цветаевой, когда она в очередной раз собиралась уезжать, Пастернак, перевязывая веревкой ее чемодан, пошутил: «А на этой веревке ты повесишься». И она действительно повесилась...

Эдуард Багрицкий.

Это был хороший поэт, хотя и писал о революции. Думая о его жизни, также невольно задумываешься: «Почему евреи шли в революцию?»

Вот это стихотворение стоит особняком в поэзии Багрицкого.

Происхождение

Я не запомнил – на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся… Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась – краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали —
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец —
Все бормотало мне:
– Подлец! Подлец! —
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие…
– Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое?
Меня учили: крыша – это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
…Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие мое?
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо,—
Все это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
– Отверженный!
Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!—
Я покидаю старую кровать:
– Уйти?
Уйду!
Тем лучше! 
 Наплевать.

Когда начинаешь его читать, поначалу создается впечатление, что его написал «антисемит». 
Ну в самом деле, кто еще мог написать такое:

…Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.

Но, вчитываясь дальше, ты явственно слышишь боль в сердце и ощущаешь скорбь жизни, которую мог испытывать только сам еврей, кем и был поэт.

…Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие мое?

Нарастание драматизма идет по восходящей.

…И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали —
Врата, которые не распахнуть.

Разговор о СКРИЖАЛЯХ столь серьезен, что его нельзя вести «всуе». Наверное, поэтому поэт возвращается к обычной жизни.

Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.

И опять все не ясно. Поэта хотели женить? На своей? Некрасивой еврейке? Или он не видел красивых «семиток»? 

Отношения со своим народом. Иногда это драма …

...Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.

И дальше ...

…И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо,—
Все это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
– Отверженный!
Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!—
Я покидаю старую кровать:
– Уйти?
Уйду!
Тем лучше! 
Наплевать.

Что это? Отвержен народом? Сам ушел? Кто знает ... 

Говорить о поэзии, поэтах, их жизни, судьбе – можно бесконечно. Однако, нельзя в небольшой статье, в которой просто хотелось озвучить изначально произнесенную мысль, вести речь слишком нудно и долго. Поэтому в завершении разговора хочется сказать еще об одном великом поэте, который тоже, похоже, остался непонятым, или, по крайней мере, не понятым до конца.

Михаил Юрьевич Лермонтов.

Спрашивать, о чем он писал, может показаться верхом «идиотизма». При таком количестве написанного этим большим поэтом, кажется больше и говорить не о чем. Но все-таки …

Если задуматься о Михаиле Юрьевиче не только, как о поэте, а и как о как великом Духе, возникает ощущение, что «за кадром» анализа его поэзии, осталось незамеченным понимание того, насколько он был ОДИНОК, непонят в земной жизни.

А ведь, уже в «Мцыри», им все было сказано.

...Ты слушать исповедь мою 
Сюда пришел, благодарю. 
Все лучше перед кем-нибудь 
Словами облегчить мне грудь; 
Но людям я не делал зла, 
И потому мои дела 
Немного пользы вам узнать, 
А душу можно ль рассказать?

Когда осмысленно читаешь эти строчки, внутри наворачиваются слезы, а слова: «А душу можно ль рассказать?» – хочется повторять вновь и вновь.

Или вот это стихотворение.

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел.

И еще одно не менее известное произведение, по сути, на ту же тему – ОДИНОЧЕСТВА.

Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..
Играют волны – ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит...
Увы! он счастия не ищет
И не от счастия бежит!
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой...
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!

Самое интересное, что и сегодня о поэте, не перестают идти споры, муссируя, в основном, трудный его характер, не то, не то сделал.
Так, на одном интернет-ресурсе, где можно, зарегистрировав аккаунт, вести свою страницу, один из авторов, считающих себя, видимо, большим публицистом, а то и писателем, некоторое время назад написал о том, что, конечно, Михаил Юрьевич поэтом был великим, но пулю в лоб он получил заслуженно.
И дело даже не в том, что выражение «пуля в лоб» больше подходит для бандитских разборок, нежели для публикаций о поэзии Лермонтова. Не ясно, почему упомянутый автор зло называет поэта – барчуком. Лермонтова, который был сослан на Кавказ за стихотворение «Смерть поэта», написанное после дуэли Пушкина с Дантесом.
А если этот, пишущий о Михаиле Юрьевиче, товарищ ходит еще и в Церковь, то там, как известно, принцип «Не убий» – одна из заповедей любой религии. Да и можно ли сегодня, столько лет спустя, рассуждать и говорить уверенно о дуэли, на которой ты не был?
Впрочем, … дальше «без комментариев».

Художник: Жозефина Уолл.

Яндекс Дзен