Бегство из рая (30 лет ГКЧП)

Лёня Винокуров любил походы, потом пришли туристские костры, гитары с песнями Визбора, Высоцкого... В местном доме пионеров туристами заправлял Маркс Курицкий, недоучившийся педагог, «недоделанный альпинист», погоревший на махинациях с горным снаряжением. Познав, что дети стерпят всё и что с пионерией можно неплохо жить, он стал формировать за год пять-шесть дальних походов с участием двадцати туристов в каждом: Арктика, Сибирь, Крым, Дальний Восток... В двух из них участвовал сам, остальные – сопровождали его подчинённые. Лёня успел подростком сходить в Хибины, старшеклассником, уже инструктором, покорял истоки Енисея. Здесь для него и приоткрылись некоторые «дела» Маркса: по бумагам одни цифры, по количеству товара – совсем другие. И почему-то особенно много поставляли детям дорогостоящей тушёнки, за один поход можно было прокормить взвод солдат. Все излишки подельники туриста сдавали в определённый магазин. Лёня возмутился, но хватило ума рассказать о махинациях отцу, Борису Борисовичу, работавшему тогда замдиректора профтехучилища. 
– Сын, не надо вступать в грязь, если не знаешь, кто в ней стоит. Тебе она кажется одной, а начальникам она кажется другой, – сказал несколько туманно отец, но пообещал кое-что узнать. Туристское начальство вскоре убрали из района, а Борису Борисовичу предложили стать директором дома пионеров. Леонид, только что закончивший школу и склонный к технике, стал методистом технического кружка и до поступления в Бауманку поработал для стажа в доме пионеров. Курицкого он встретил случайно, тот спросил, не вызывали ли его в милицию по «туристскому делу». Наученный отцом, Леонид, естественно, сказал, что контактов с людьми в погонах не было, что на самом деле соответствовало истине. 
– Передай, кого увидишь из наших: не дай бог, узнаю, кто настучал на меня, пусть лучше смывается из города, – сказал тот тихим, полным ненависти, голосом, – а ты, Лёня, помни наши корни. Скоро будет наш исход на историческую родину... 
Кое-что из родословной знал студент Винокуров, учившийся легко, сдававший экзамены почти без подготовки. Он, как и его отец, рождённый латышкой и нотариусом Борисом Марковичем, был полукровкой. А мама Леонида, молоденькая учительница из Калуги, вышла замуж, несмотря на сопротивление родственников, за любимого Бориса Борисовича, призванного в армию из пединститута и служившего на родине Циолковского. Она, родившая сразу двойняшек, девочек, а потом и Лёню, со временем устроилась в библиотеку дома культуры завода, где в профтехучилище при предприятии трудился её муж. Так что по линии бабушки и мамы их внук и сын даже не тянул на полукровку, да он и не забивал себе голову этими пустяками. Дружил с девушкой из Украины, у родителей которой в Пуще-Водице был большой собственный дом, а в альпинистской команде Бауманки, куда он пришёл, скорее, в память о пионерских годах, кого только не было: и белорусы, и грузины, и, конечно, родственники библейских святых. 

Женился аспирант Винокуров неожиданно для всех и сразу после восхождения на семитысячник – пик Ленина на Памире. Молодые объявили о свадьбе в альпинистском лагере, но Нину Болотову, его избранницу, знали немногие, она примкнула к студентам и преподавателям училища по чьей-то рекомендации. Её называли протеже комитета советских женщин, при нечастых знакомствах она раз-два обмолвилась, что работает архивариусом. Наверное, точнее всех выразился Яша Стуруа: супругу своего давнего друга он представил сотрудницей «абвгдейки». Возможно, так это и было, поскольку информацию никто не подтвердил, но и не опроверг. Свадьбу, довольно скромную, сыграли в ресторане, потом собирались поехать в Рязанскую область, к маме Нины и её многочисленным родственникам. Но для Леонида было потрясением, когда накануне с ним по телефону поговорила тёща: 
– Ты, милчеловек, приедешь к нам в район, скажешь всем людЯм, как любишь мою дочь, и главное: никогда не увезёшь её в вашу «агрессивную страну»... 
– Подождите, Марья Ванна, кто вам сказал... 
– Я знаю вашу родню. И точка! Иначе – нет мого благословения. А без него и свадьбы не будет... – и бросила трубку. 
Нина расстроилась, сказала, что им не так надо было себя вести... Туда бы съездили, погостили пару деньков, потом с почестями забрали маму, нескольких родственников и привезли всех на свадьбу. 
– Мой бог, что за спор по нации, – только и нашёл что сказать Леонид, – какой я, к чёрту, еврей, меня уже не только там, здесь своим не считают родственники. Жиже седьмой воды на киселе... 
А вскоре Винокурова забрал к себе один из самых закрытых институтов, работающих на «оборонку», он подписал десяток бумажек о соблюдении совсекретности и через пару лет защитил кандидатскую диссертацию. Коллектив в лаборатории подобрался дружный: заядлые альпинисты, туристы, рыбаки и гитаристы. В отпуск уходили частями, ровно по количеству людей, сформированных для похода или восхождения, правда, уже не было ни Памира, ни Тянь-Шаня, но хватало Хибин и Эльбруса. В тридцать с небольшим лет Леонид стал замзавлабом, а вскоре его перевели начальником в новую структуру, где собрали народу побольше, чем в старой лаборатории. Квартиру получила Нина, всё ещё работавшая в женкомитете, дочка готовилась к школе, в садик пошёл трёхлетний сын. Несколько раз Леонид замечал, как супруга буквально «ловит» его на полуслове в разговоре с людьми или во время обильного застолья старается свести на нет рабочую тематику дискуссий. И ещё важно, что жена знала за мужа всё: где, что лежит, с чем можно поработать дома, а что-то из черновиков она тут же сжигала, когда ещё не успевали высохнуть чернила на листочках. Леонид помалкивал, понимая, что без такого пригляда он не обойдётся. 

*** 

Перед началом перестройки, в весенние школьные каникулы, Винокуров поехал в ГДР, Нина была с ним, детей оставили Марии Ивановне, бабушке, вышедшей на пенсию, но продолжавшей заниматься подбором кадров для райпотребкооперации. Гидом у них был капитан местного КГБ, который прекрасно говорил по-русски и не скрывал своей принадлежности. Как-то, не заметив Леонида в комнатах дома на спецдаче, он тихо сказал жене учёного: "Нина Григорьевна, докладываю: пришло сообщение ТАСС об избрании товарища Горбачёва генеральным секретарём ЦК КПСС. Будем информировать Леонида Борисовича? Это первое. Второе: его избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР. Но тут уж, думаю, жди телеграмм..." 
Ни избрание Горбачёва, ни сообщение Академия наук не ошарашили Винокурова так, как обращение к его жене сотрудника Штази. Но, хорошенько подумав, он пришёл к выводу, что давно догадывался о службе своей жены в органах безопасности: она опекала его ещё в год их женитьбы. И так вот прошла с ним пятнадцать лет супружеской жизни: он доставлял ей намного больше хлопот, чем оба их ребёнка, вместе взятые. Решил, пусть это будет их семейной тайной, жену он любил, за все годы не только ни разу не изменил ей, но даже повода не давал. Да и верно: не до того было, работал по 14-16 часов в сутки, на стендовые испытания его вызывали в полночь-заполночь. В ступорные моменты, когда у всех опускались руки, Леонид Борисович находил силы для шуток, анекдотов, особенно поддерживал молодых коллег. Был, правда, один грех: если решил задачу, то ожидая результаты перепроверки, пил водку, как он говорил, на нервной почве, и день, и два... Коллеги привозили его домой на машине, он не шумел, принимал контрастный душ и ложился спать. В этом было спасение: он мог спать сутками, постепенно освобождаясь от алкоголя. 
Второй раз он прилетел в ГДР накануне слома берлинской стены, но успел побывать у коллег на испытаниях одной «интересной штучки» для подводных лодок, а вернувшись в Берлин, вместе с огромными массами народа попал на площадь у Бранденбургских ворот. Он был с переводчиком, милой девушкой, которая ликовала всей душой, радуясь, как ребёнок, происходящим событиям. И Леонид чувствовал, как заряжается энергией восторга, как всей душой переживает величие данного момента – разрушения берлинской стены. Домой он прилетел другим человеком: хотел помогать всем, кто был за перестройку, за смену власти, за уход из-под гнёта компартии и её «дубоголовых воинов»... 

А вскоре в лабораторию начали стучаться соседи, интересовались, нет ли лишних площадей для только что созданных кооперативов и не сдадите ли в аренду что-то из оборудования (типа, сверлильных, токарных, шлифовальных и других станков). Начальники из администрации приводили каких-то «пузатых дядек», те приценивались к технике посложнее и поновее, а вскоре уплыли в неизвестном направлении все ЭВМ. Все плановые разработки были приостановлены сверху, но с какими-то странными формулировками: в связи с «невостребованностью», с отсутствием «портфеля заказов», с приостановкой испытаний, но концовка одна у всех – «на неопределённый срок». Начались перебои с выплатой зарплаты, а самый большой начальник института объявил, что идёт в депутаты. 
Леонид Борисович собрал народ, сказал, что объявляет осадное положение, попросил разбиться на бригады с учётом перевода научных разработок на мирные и коммерческие рельсы. Через неделю выдали первую продукцию: цифровые замки для дачных ворот, деревенских домов, а также для движущегося транспорта и т.п. Трудности появились неожиданно: кто будет торговать данной продукцией? Вопрос остался практически без ответа, поскольку раскладывать на столах у хозяйственных магазинов свою продукцию согласились лишь два человека. А тут ещё почти всё старшее поколение принесло заявления об уходе, молодёжь нашла себе другое применение: превратились в тренеров по фитнесу, в консультантов торговых ярмарок, а двое поехали в Среднюю Азию для закупки фруктов и овощей. 
Чтобы не томиться от безделья, не пить водку в долг, Винокуров превратил участие в шествиях и демонстрациях, хождение на митинги и сборища в неотъемлемую часть своей жизни. Правда, из почти сотни сотрудников с ним в этом деле участвовало не больше десяти человек. Они перезнакомились с активистами протестного движения в своём районе, сначала их «приголубили» демократы из ультраправой партии известного в прошлом строителя. Но те были настроены слишком решительно, призывали к революции по ленинскому принципу: низы не хотели, а верхи не могли жить по-старому. 
На каком-то районном митинге Леонида долго и бестолково агитировал примкнуть к ним представитель либеральной партии, которая уже успела вытолкнуть из бывшего здания райкома КПСС коммунистов и заняла целый этаж с приёмной и кабинетом первого секретаря. Готовился грандиозный митинг, на который учёному было поручено привести сто участников и десятка полтора транспарантов и лозунгов, образцы текстов, напечатанных на бумажке, просили не терять. В фойе института Винокуров вывесил броское объявление о митинге, перепечатал туда имеющиеся лозунги и начал с немногочисленной группой изготавливать транспаранты. Вечером к ним в лабораторию пришли «люди в штатском», долго расспрашивали, чья инициатива по митингу и наглядной агитации, а Винокурова лично предупредили о возможных крупных неприятностях. Он решил «снять» грузовичок и перевезти готовую продукцию домой, предугадывая, что утром ему не позволять забрать её из института. 
Позвонил в квартиру соседа, журналиста Прохорова, ошарашив Александра охапкой фанеры и наклеенной на неё раскрашенной макулатурой, сказал: 
– За мной слежка, Саша, спрячь у себя, завтра нам это всё очень понадобится. А ты из всесоюзной газеты, к тебе не посмеют ворваться... 
– Ставь на балкон... И знай, Лёня: не верю я ни либералам, ни вашему новому кумиру – дешёвому популисту, который и в троллейбусах ездил, и хлеб покупал в булочной... Всё это – лажа, народ не верил и не верит вам. Но, на беду, другого ничего нет, кроме трясущихся от страха коммунистов... 
– У меня нет времени что-то доказывать тебе, но здесь мы «дожмём дело» до конца, и я приду спасать тебя, как соседа и как порядочного человека... 

*** 

Заканчивалась вторая ночь, проведённая Винокуровым на набережной реки. У громады Верховного совета не отключали свет, к зданию не приближались военные, хотя противники ГКЧП, поголовно все, ждали и штурма, и выстрелов, и возможности погибнуть под пулями врагов демократии. Было также душно, но прошедший день пролился хорошим дождём, и дышать стало легче. Рядом с учёным было несколько человек из лаборатории, в основном люди его возраста и чуть моложе. Они верили, что жизнь изменится, что снова заработает их родной НИИ, что дети скоро пойдут в новую, демократическую школу, к новым прогрессивным учителям. А пока сидели на скамейках в сквере, ели хлеб с финским сервелатом, запивая его водкой. Поставку такой продукции к зданию парламента быстро наладили кооператоры, владельцы кафешек и ресторанчиков, на широких скамейках спали люди по два, а то и по три человека, в воздухе пахло сивухой. 
На третий день Леонид Борисович пришёл домой помыться и поесть супа, увидел по телевизору приземление спецборта из Фороса, спуск президента по трапу, заверение главы правительства новой России, что они обязательно разобьют головы «гэкачепистам» и их пособникам. «Чего мы добились? – задавал не первый раз себе вопрос Винокуров. – Ладно, – думал, – не всё сразу, пусть отстоится свершённое, отойдёт народ от революционного пыла...» Но вот на трибуне съезда народных депутатов – тот же генеральный секретарь компартии, назвавшийся президентом страны, его бывший коллега по политбюро – метит в президенты новой России. Мечется и плачет старый маршал, каясь, что он ни в чём не виноват, что приказа стрелять не отдавал (никто и не стрелял)... 
Где-то уже зимой Леонид Борисович пришёл с бутылкой водки к соседу Александру и, наконец, задал так мучившие его вопросы: «Куда мы пришли и чего добились?» Тот добавил к этой бутылке свою, просидели они на кухне за полночь, и последнее, что услышал учёный, прозвучало, как у английского писателя Карлейля: революции готовят гении, делают романтики, а пользуются плодами – негодяи. Винокурова будто прорвало: ничего не скрывая от соседа, рассказал, как по институту рыскают якобы помощники-консультанты из США, а на самом деле махровые цэрэушники, да они и не прячут своё истинное лицо, свои шкурные интересы. Народ из НИИ разбежался кто куда, многие живут впроголодь, некоторым, считай, повезло: как челноки возят тяжеленные сумки с барахлом из ближнего зарубежья. И пьют, добывая деньги, продают старую мебель, одежду, книги, предметы искусства. 
Завлаб Винокуров понимал, что всё рухнуло, коллектив не удалось сохранить, такие специалисты, как в его лаборатории, больше не нужны стране. Он пришёл с утра на приём к директору института, безрезультатно прождал до обеда, но перед уходом в столовую секретарь, уважающая большого учёного Леонида Борисовича, всё же соединила его с начальством по спутниковому телефону. Директор сказал, не дослушав сбивчивую речь коллеги: 
– Согласно плану реорганизации нашего с вами детища, лаборатория ликвидирована, с вами свяжутся кадровые сотрудники, проведут процедуру сохранения в дальнейшем совсекретности и т.д. А вас, уважая как заслуженного учёного, могу порекомендовать на пока ещё свободную ставку замдиректора нашей турбазы. Вы, слышал, любитель природы, рыбалки, вам и карты в руки. Да и отдохнуть уже пора от науки, дорогой Леонид Борисович... 

*** 

Александр видел соседа пьяным и раньше, правда, всего пару раз за годы совместной жизни на лестничной площадке. И беда не в том, что друзья привозили того с работы ночью, тихо открывали квартиру, укладывали на диван в кладовке, оборудованной под рабочий кабинет. Беда-то случалась, если в семью нежданно приезжала тёща, тогда крик поднимался на весь подъезд: 
– Морда бесстыжая, как можно так нажираться? Столько водки и не влезет в нормального человека. Непьющая нация... 
Вот и сегодня, ближе к ночи, чтобы прекратить крики тёщи пятидесятилетний Леонид Борисович Винокуров вышел из квартиры на лестничную площадку, встал на колени и почти продекламировал: 
– Люди добрые. Простите, подлеца, в последний раз. Определили массу нейтрино... Как тут было не нажраться. 
Затем он упал на круглый живот, прикрытый синей трикотажной майкой и трусами до колен, и, смешно подрыгивая ногами, пополз, будто поплыл по бетонному полу, к двери квартиры напротив, где стоял сосед, Саша Прохоров, решивший и в этот раз спасти его от тёщи, вдруг нагрянувшей из мещерской глубинки. 
– Ползи, Лёнь, к дальней комнате... – сказал он, а сам уже махал его жене, Нине, вышедшей на площадку, – отдыхай и успокой мать, но скажи, что мы осуждаем её, у нас не принято так кричать на родственников и позорить их... 
– Саша, спасибо, тебе. У меня мама – из райпотребкооперации, там обходятся без этикета, говно называют своим именем... А Лёнька – подлец! Ведь знал, что мать приезжает. 
В дальней комнате, куда дополз Винокуров, так называемом зале, стояла модная тогда финская мебель с диваном и тремя мощными шкафами с книгами, прикрытыми узорчатыми стёклами. Сосед уселся на толстый ковёр на полу, и, прислонившись спиной к мягкому креслу, тут же сказал: 
– Саш, можно, останусь у тебя? Сей демарш я посвятил любимой тёще, думаю, так всем спокойнее будет... Кстати, мой врач определил, что я сердечник, сказав при этом: тебе надо или не пить вовсе, или нажраться до потычки, иначе могу загнуться прямо во сне... 
– Лёня, водка есть, но утром – на работу, ты как? – спросил тот соседа, но, увидев скорченное в гримасе лицо, замолчал и вышел из комнаты. Александр открыл на кухне холодильник, достал начатую бутылку, налил в стакан ровно половину зелья и добавил туда столько же холодной воды. Держа в другой руке хлеб и помидору, он вернулся в комнату. Леонид уже прилёг на диване в позе Цезаря, оперевшись на руку, прикрылся пледом и смотрел на Александра абсолютно трезвыми глазами. Взял стакан, выпил его залпом, понюхал хлеб, сказал: 
– Зря ты разбавил. Я больше не пойду на работу... Ты знаешь, что власть сегодня расстреляла парламент? Наш президент, которого я оберегал в 91-м как зеницу ока, из танков бил по людям, сжёг здание верховного совета... У телецентра убиты дети, в том числе из нашей школы: прибегали поглазеть революцию, мать-перемать, нашу либеральную власть. 
Александр, опытный журналист, уже не раз звонил на выпуск газеты в редакцию, где курировал отдел информации, но он знал, что номер подписан «в печать» и с задержкой тиража никто шутить не станет. А пока жил слухами, звонками коллег по работе. Шеф отдела расследований долго пересказывал разговор с «источником» в МВД: выходило так, что снайперы на крышах зданий стреляли по людям на улице, как по движущимся мишеням. Он было уверял, что в сквере, рядом с парламентом, навалены сотни трупов, которые спешно пытаются вывезти в морги, но мест не хватает, пришлось их складировать под трибунами местного стадиона. У телецентра среди убитых и раненых на дорожках у пруда и в сквере есть школьники. Почему туда стреляли войска, большой вопрос, а бунтовщики в это время штурмовали входные двери телецентра, и им никто не препятствовал врываться в коридоры и студии. 
– Значит, у тебя траур, Лёня? – прорвало, наконец, Александра, – и понадобилось всего-то два года... А президент ныне не стоял на танке, как в 91-м, не читал свой указ о расстреле мирных жителей? А ты, Лёня, не держал его за подштанники, когда он обос... от страха и начал палить из орудий? Эх вы, либерасты, как зовут вас люди, вот чем кончаются ваши революции. Ответным ударом народа, мощным протестом, несмотря ни на какие жертвы с его стороны... Господи, какой стыд и позор, бедная Россия. 
– Саша, мне нечего сказать тебе... Ты уже знаешь о погибших людях и детях, а я там был, всё это видел собственными глазами. Власть формирует из добровольцев «гайдаровский батальон», это будет кровавая резня. И что мне остаётся делать? Повеситься, застрелиться? Нет оружия у меня... А то я бы точно пошёл и пострелял кое-кого на количество патронов в магазине. 
– Во-первых, закрой рот и нигде больше не говори такую хрень, учёный, мать твою... Прибьют и имени не спросят. Во-вторых, считаю, тебе надо выспаться и завтра идти на работу: там слишком много твоих последователей, всю перестройку бегавших вместе с тобой за будущим президентом. Удержи их, как бы дел не натворили... В-третьих, давай завязывай с водкой. Я сам не святой, но сейчас – не время. Утром я пришлю к тебе на работу корреспондента, расскажешь, что ты видел своими глазами этой ночью и днём... Договорились? 
– Ты прав, старина, утро вечера мудренее... Пить я больше не буду, попробуем заснуть... 

*** 

«От перемены мест слагаемых сумма не изменится, – привязалась к Леониду Борисовичу эта математическая формула. – Но только не в моей жизни... – думал он, – бегал с лозунгами и транспарантами, дрался за перестройку, за демократию, разгромили гэкачепистов... В итоге – потерял лабораторию, коллектив, важную для страны и интересную для себя работу. А по графе "оборонка" – мы просто упали в пропасть... Ну ладно, может, не дано мне понять, может, не могу охватить в масштабах страны перемены? Но против цифр не попрёшь: в России с 91-го обнищало до пятидесяти миллионов человек. Всего ничего прожили с новой властью, а народ дошёл до ручки, протесты начались в регионах, городах и весях. Мои бывшие сотрудники, ставшие челноками, ездили в Иваново за тканью, говорили потом: народ просто голодает, какая ткань, какие ситцы на импорт, сотни текстильных фабрик растащены – разграблены, в бывших цехах – барахолки под громкими названиями "Ярмарки". А покупателей – нет, ходят полусонные продавщицы, те же бывшие ткачихи, говорят, что торгуют турецкими тканями и постельным бельём...» 
Вдруг за дверью щитового дома скрипнуло колесо, на стене зажглась лампочка. «Вот снова рвётся наверх подгулявший купец», – подумал с сожалением о прерванных размышлениях бывший учёный, а ныне – механик и сторож частного подъёмника на почти двухкилометровом спуске с горы. Запищала самодельная рация, Леонид Борисович нажал кнопку связи, услышал: 
– Встречай, отшельник, гостей, – шутил Виталик, проработавший с Леонидом до самого закрытия лаборатории и ставший хозяином подъёмника, – ты, небось, и забыл, что у тебя юбилей, но 60 лет – дату не пропьёшь, как никак – пенсионер. 
– С таким здоровьем и первую пенсию не успеешь получить, – то ли горько пошутил, то ли обиделся на жизнь бывший учёный. 
– Видел я выписку из президентского указа, – добавил Виталик, – членкорам восстановили тридцать тыщ рэ за звание. Так что ты у нас, Лёня, заслуженный и уважаемый человек, скоро будешь миллионером... 
Леонид Борисович прикрыл дверцу печки-камина, нахлобучил тёплую шапку из болоньи, отороченную мехом, надел полушубок, вышел наружу. Ждать посетителей придётся минут десять. 
Приехали Нина Григорьевна на «стареньких туристских досках», с ней – дочь с сыном, совсем ещё карапузом, но уже на собственных лыжах и сам держится за трос, хотя мать крепко пристегнула его к себе, зять, биолог, ставший рекламщиком на ТВ, двое старых друзей из бывшей лаборатории. Дочка с женой начали хлопотать, собирая праздничный стол. Нина улучила минутку, отвела мужа во вторую комнату, нетопленную, там «кочегарили» зять с внуком, тому скоро спать, должно быть тепло и комфортно. У окна она прижалась к мужу, спросила шёпотом: 
– Ты как? Рецидива не было? И, пожалуйста, не пей, а главное – не кури. Ведь ты себя тихо, по капле убиваешь... 
– Давай, Нинок, убью себя сразу бутылкой и наповал, чтоб не мучиться, не ждать следующей «химии», – сострил Леонид, но понял, что переборщил, добавил: – Водка кончилась на той неделе, сигареты свёл до трёх штук в день: только после завтрака-обеда-ужина... 
– А ночью? Я что, не знаю? Всё знаю про тебя: не спишь, ведёшь какие-то расчёты-записи, и куришь-куришь, и водку пьёшь. Лёнь, давай оставлять этот Ноев ковчег, будем перебираться в город. И пора на обследование ложиться, звонили из больницы, там тебя ждут. 
– Не выдержу я нового обострения... Что тут лукавить, жена. Давай думать о наследстве, как с детьми поступим. Придётся жильё разменивать, сыну находить квартирку... 
Нина Григорьевна зажала ему рот ладошкой, погладила по щеке другой рукой, сказала ещё тише, но со всхлипом: 
– Что ты себя хоронишь? Поедем в Сочи, в санаторий, есть хорошие, с процедурами... 
– Мои Сочи известны, дорогая ты моя подруга, четвёртая стадия – не лечится, может лишь затухать. Но если переведут снова на морфий, на ежедневные уколы по «скорой»... Боже мой, я не выдержу. 
Жена ещё крепче постаралась зажать мужу рот ладошкой, приникла к нему всем телом, по вздрагиванию худеньких плеч Леонид понял: она плачет. 

*** 

Александр Прохоров, закончивший карьеру журналиста в большой партийной газете и ставший неожиданно для многих не последним человеком в правительстве, встретил на улице, где жил с семьёй, старую женщину: вытертое вельветовое пальто болотного цвета, на левой согнутой руке – почему-то яркая пляжная сумка, в правой – папка из натуральной кожи, из неё выглядывали листочки бумаги. Он сразу узнал Нину Григорьевну, жену Леонида Борисовича и соседку по лестничной площадке, которая довольно давно разменяла свою квартиру на две, меньшего размера. Подошёл, улыбаясь, но по её лицу понял: она его не узнала. Тогда спросил: 
– Вы кого-то ищите? И меня не узнали, Нина Григорьевна? 
– Увы, уже многих не узнаю, извините. Это наследственное, не обращайте внимания... А ищу я совет ветеранов, где-то он рядом размещается, вроде и дом нашла, а вот входа не могу найти. 
– Мне по пути, провожу вас... 
– Спасибо. А ведь я вспомнила вас, Саша, видите, просветление наступило... Как я рада вас видеть. Мне внуки нашли газету, где сообщается, что в здешнем сквере открывается мемориал героев Великой Отечественной войны и известных людей района. Вот иду передать бумаги в комиссию по увековечению памяти жителей данного микрорайона. Вы помните Леонида Борисовича? Он был членом-корреспондентом Академии наук СССР, и дети посоветовали передать документы в комиссию... Как вы считаете, он заслуживает такой процедуры? 
– Без сомнения, – ответил Александр, – кстати, он возглавлял перестройку в районе, был за демократию... Мы часто спорили, но это не мешало нам дружить. Сейчас очень не хватает таких людей, каким был ваш муж. 
– Он не дожил до своей первой пенсии, увы, умер, работая сторожем на канатной дороге... 
– Да, увы. Так часто бывает при сломах государственной системы... 
– Прощаясь, он сказал мне, что вернулся бы в ту страну, куда ему дороги уже нет. Это он её предал, сам сжёг все мосты... И не мог простить себе этого. Оставался путь только через сердце и память, он и оставил нам этот путь. Пафосно, но так уж получается в старости, простите, Саша... 
Взяв женщину под руку, Александр обошёл многоподъездный дом, с торца которого располагалась дверь, ведущая в кабинеты совета ветеранов. Он знал председателя организации – бывшего генерала ДОСААФ, попросил его принять Нину Григорьевну, помочь с её просьбой. Выйдя на улицу, Александр шёл по дороге, знакомой до каждого деревца и светофора на перекрёстках, думал: как рано не стало большого учёного, и кто, кроме него самого, виноват в этих изломанных жизнях и искалеченных судьбах...