Мумифицированная легенда литературного Петербурга

У нас было на Святой Руси,
На Святой Руси в славном Питере…

Народные исторические песни. 
 М.; Л., 1962, с. 226, 233, 293, 294 и др.

Легенда «умышленного города» Достоевского, Пушкина, Гоголя, А. Белого стала занавесом, за которым продолжается работа «механизма порождения текстов» (Ю. Лотман). 
Легенда об «умышленном городе», городе-фантоме заслонила текстуальную полифонию Петербурга. Многоголосие текстов полнее представляет петербургскую культуру, нежели легенда противоречий: «благословение свыше» (парящий орёл в день закладки города» и – «быть Петербургу пусту!», – проклятие, нависшее над городом с момента его основания. 
Странно слышать об «искусственности» возникновения Петербурга: а какой город возник не искусственно?
У Ю. Лотмана говорится о замысле Петербурга как символического центра России и одновременно, как антитезы Москвы, антитезы России. Инаковость Петербурга обусловлена его спецификой: город-текст вобрал «своё» и «чужое». Однако литература и искусство в целом и есть процесс «присвоения», освоения «чужого», которое есть чужое до того лишь, пока не стало объектом изучения, познания. То, что познаётся, чужим уже не является.
Литературные «отрицательные» оценки города, действительно, велики. Однако случайно ли их появление совпадает с «литературным бумом» XIX века? Возникновение Петербурга и развитие печатного слова в России, возникновение журналистики – процессы параллельные.

<…> И очи шлёт к неведомым палатам,
Ещё дивясь тебе, закованный в гранит.
Гигант, больной гниеньем и развратом.
          Ап. Григорьев. Город, 1845–46 гг.

«Отрицательная» легенда города, кроме того, что создавалась параллельно с ростом Петербурга (болезненным, как и всякое строительство), созревала на теряющих силу дрожжах романтизма; миф о призрачности, гибельности, мотивы блужданий и заблуждений – суть отголоски «Мельмота скитальца» Чарльза Метьюрина и «Ночных бдений» Бонавентуры, трансплантация их теней в город, ещё не приобретший собственного светотеневого образа. Вернее, по давней традиции нетерпения (традиция дворянская, затем разночинная: служить бы рад, прислуживаться тошно) – нежелания служить, преодолевая сопутствующие службе тяготы и лишения. Хотелось скорее получить – не выслужить, не выявить – от ваять, создавать, – а именно получить образ города. Конечно, чтобы он был современным, романтическим. И он получился – романтический, то есть призрачный и истеричный. 
Если бы не торопливость, то можно было бы заметить, что город основывался не столько как «культурный лабиринт» или город-плац и город казарменных улиц, а что в основе его лежит нечто более сложное, для постижения чего требуется терпение. Стоит вспомнить, что Петербургский текст начинается с молитвы Пресвятой Троице по время закладки города.
Романтизм и декаданс вцепились мёртвой хваткой в Петербург, не замечая, что дальнейшие объятья – суть некрофилия, самопародия, жестокий романс, общее место, недостойное серьёзного внимания.
Тема призрачности, двойничества возникает результатом параллельной жизни героя-романтика, героя-декадента – жителя неприкаянного города, в котором стихии русской жизни столкнулись с необходимостью подчиниться какому-то порядку.

В русской истории, пожалуй, самая сложная тема – «Путешествие из Москвы в Петербург». Русский человек, символически отправившись из Москвы в Петербург в известный момент истории, вынужден преодолевать расстояние между существенными изменениями: он должен остаться самим собой, но движение – время – делает его несколько иным. Рост иногда воспринимается раздвоением: я сегодняшний не вполне понимаю себя вчерашнего и, кажется, не готов понять себя завтрашнего. Тема единства сложна – в искусстве, и не менее сложна в действительной жизни. Единство русского человека, отправившегося из Москвы в Петербург, нуждается в постоянном утверждении. Романтическое и декадентское самоопределение отражают страх человека, его боязнь подчиниться космосу, порядку. Человек не находит своей свободе применение в рамках порядка, формы – новых координат реальности. Бодрствование – тяжкое бремя, оно по силам человеку служилому, понимающему свою жизнь службою – Господу, Царю – Начальствам Небесным и земным. Сон и сновидения – жизнь во сне – желанны для человека, тяготящегося службой во всех её проявлениях. Но вне службы – миражи, двойники, зеркала морока и смещений смыслов. Вне службы – праздность и идейная «метеозависимость» от старых, романтических и декадентских настроений, видений города как призрака.
Цельность мифа «петербургского текста» обманчива в том плане, что романтическая и декадентская его составляющая рассматриваются уже привычным, естественным и единственным выражением идеи Петербурга и её подлинного воплощения. 
«Предумышленную» легенду называют «кодом Петербурга». Часть выдаётся за целое, что совершенно искажает представление о петербургском тексте, отнюдь не одноплановом символе «призрачного города-иностранца» и «погибели русской земли», заболачиваемой декадентством, а представляющим синтез многоуровневого содержания об изменениях русского человека в период «путешествия из Москвы в Петербург».
Выдыхающийся романтизм, декаданс и идеологи большевизма донельзя излюбили тему «бесчеловечности призрачного Петербурга». Искусно вплетена сюда и тема взлёта самопознания и национального сознания, осуществившегося в петербургский период русской истории.

Ещё Гоголь заметил, что «в Петербурге больше пишут и что в России больше читают то, что здесь пишется. (…) Петербургские журналы несравненно многочисленнее и в совокупности имеют гораздо более читателей, чем московские. Факт многозначительный. В литературе, как известно, господствует право сильного. Горе побеждённым!»
У Вяземского: «Общее и разница между Москвою и Петербургом в следующем: здесь умничает глупость, там ум вынужден иногда дурачиться – под стать другим». (Вяземский П. А. Записные книжки. М., 1963, с. 24)

Существуют прямая и обратная перспективы. Можно сказать, что в Петербурге особая перспектива – петербургская, в Москве – московская. Сторонники прямой перспективы смотрят на образцы обратной как на курьёзы, а предпочитающие обратную, не понимают картины в прямой. Точно так трудно было старинному «московскому» человеку в своё время воспринять «петербургскую» перспективу – служебную, особенно, если глаз заточен на перспективу неслужебную.
«Петербургский текст» в его романтическо-декадентской огранке потускнел, что свидетельствует о его полном вырождении: искусственный камень играет, видится самоцветом при определённом идеологическом освещении. Сегодня есть возможность увидеть по-новому «петербургский текст», увидеть сквозь произведения современных писателей и художников, в которых мало по малу начинает чувствоваться мотив оздоровления, избавления от романтическо-декадентской аберрации во взгляде на «Путешествие из Москвы в Петербург» русского человека.

Художник: Х. Родригес.