Выстрелы в яблоко

Помнится, я был тогда уже студентом. Летних каникул мы не знали. Страну сотрясал целинный бум. И после весенней сессии нас тоже отправляли на целину, а если сказать по правде – то просто использовали как полударовую силу на рутинных работах в обезлюдевших хозяйствах глубинных районов. Небольшой отпуск домой нам давали только в промежутке между сенокосом и жатвой, чтобы потом снова бросить «на целину», теперь уже до белых мух.
И вот таким-то сиятельным днем позднего лета вышел я из отцовского дома с чувством праздного отпускника и направился по любимой дороге детства – за поскотину, к Пашину озеру. Небо было безоблачным, высоким и словно бы шелковистым в своей посветлевшей голубизне. Леса еще не пожелтели, но листва уже потеряла насыщенную зелень, поблекла, и шорох ее стал более сухим и отчетливым. Хлеба подходили неровно, сдерживаемые подсадой, и позлащенное поле, точно домотканый половик, там и сям пересекали темно-зеленые полосы. Однако оно было уже по-хозяйски обкошено кругом, приготовлено к жатве, и пшеничные колосья тянулись к небу, качаясь на ветерке из стороны в сторону, точно в нетерпении.
Смешанный запах зреющих хлебов, полыни и медвяного донника
напомнил почему-то о запахе яблок. Может, потому, что была пора яблочного Спаса. И я невольно подумал о колхозном саде, расположенном неподалеку, в широкой низине, где, должно быть, сейчас уже поспели нехитрые нашенские фрукты – разносортные ранетки, полуяблоки и яблоки «белый налив», которые я так любил когда-то, хотя, правду сказать, они нечасто попадали в руки деревенской ребятне.
Вдруг справа, из-за косогора, показалась гнедая лошадь, волочившая телегу с возом дров. На возу сидел рыжебородый старик. Это был – легок на помине! – колхозный садовод Кузьма. Повозка двигалась мне навстречу. И вскоре поравнялась со мной. Я просто кивнул деду Кузьме и хотел уже пройти мимо, но он неожиданно остановил лошадь и даже почему-то снял шапку, 
положив ее рядом на березовые кряжи.
– Здоровы будем, – сказал он дружелюбно.
– Здравствуйте, здравствуйте, дядя Кузьма, – ответил я, не сумев скрыть некоторого удивления.
– Слыхал, в городе учишься, в институте. На кого, если не секрет?
– На учителя истории и литературы.
– На учителя? Это хорошо. Раньше учитель первым человеком на селе был. И за советом к нему, как к мировому судье, и с исповедью, как к попу. Да и нынче не скажу, что в последние превратился. Правда, помельчал как-то учитель. Натура не та пошла. Крупности не стало, основательности. Один, смотришь, за воротник закладывает, другой – по женской части слаб... Но ты, слыхал я, парень самостоятельный, дай Бог тебе, как говорится.
Я ничего не ответил, больше смущенный, чем обрадованный этим нежданным и прямолинейным, как оглобля, комплиментом. Помолчал и Кузьма, глядя в землю. А потом без видимой связи добавил:
– Сад у нас нынче отменно рясный. Двадцать кулей одних яблок собрали. Но есть еще и на корню – «белый налив», «мичуринка»... Зашел бы когда, угостился. Мы гостей привечаем.
– Спасибо на добром слове, дядя Кузьма. Может, и забегу – будет время.
Гнедой меринок, отдышавшись после подъема, потянулся к густо-зеленой подсаде, но Кузьма прикрикнул на него: «Куда полез в потраву, окаянный!» –
и, передергивая вожжи, стал выправлять на дорогу. Меринок нехотя повиновался и, едва стронув с места тяжелый воз, покатил его дальше к поскотине. Кузьма надел шапку, уселся поудобнее, поправив под собой кусок кошмы, и уже когда отъехал порядочно, крикнул мне еще раз:
– Заходи, не стесняйся!
Я благодарно помахал ему в ответ, но про себя подумал с невольной грустью: «Эх, дядя Кузьма, лет бы десять назад услышать от тебя это любезное приглашение. А теперь... Зачем мне теперь твои яблоки? Воистину – дорого яичко к Христову праздничку".
Шагая полевой дорогой между хлебами, я невольно вспомнил одну давнюю встречу с Кузьмой, о которой он наверняка и думать забыл. Во мне же она оставила одну из тех невидимых царапин, что не заживают в нашей душе всю жизнь и время от времени ноют «к ненастью», точно осколки в теле старого воина.
 
Я уже говорил, что яблоко в детстве было для нас редким лакомством. До сельских магазинов южные фрукты тогда не доезжали. В местных садах и палисадниках вызревали одни ранетки да дички, которые, пока мороз не ударит, съедобными можно было считать лишь условно. Настоящие яблоки водились только в колхозном саду. Но ребятишкам туда путь был заказан. Сад, обнесенный высоким забором, охранялся сторожем. Правда, эту службу обычно по совместительству нес сам садовод, но от этого его владения не становились более доступными для сельского населения. 
Были, конечно, смельчаки и ловкачи, которые обводили-таки вокруг пальца сторожей, пробирались в сад и выносили за пазухой ядреные пахучие яблоки, брызжущие при надкусывании беловатым соком. Но они подвергали себя немалому риску. У сторожа, кроме внушительного волкодава, было еще ружье, заряженное солью, а то и мелкой утиной дробью. А помимо того – сторож мог написать в сельсовет докладную, и тогда потрошителю колхозного сада грозили штраф и несмываемый позор на всю деревню.
Понятно, что если попадался на краже яблок пацан, то ему еще и дома влетало от отца-матери. Словом, было над чем подумать нашему брату, прежде чем решиться на опасное предприятие. А мы и впрямь нередко предавались этим размышлениям, придумывая самые невероятные маневры и хитрости. И вот, помнится, однажды во время таких мечтаний я предложил путь добывания яблок столь неожиданный, что он, принятый за шутку, сначала вызвал смех моих товарищей, однако вскоре завоевал нескольких сторонников.
Суть моего замысла, при всей необычности его, была предельно элементарной. Вместо вероломства и всяческих ухищрений, связанных с воровством, я предлагал просто среди бела дня пройти в сад через ворота, а если они окажутся запертыми, постучаться предварительно и попросить у Кузьмы вожделенных яблок. Может, даже в качестве платы за них предложить помощь на садовых работах. 
– Неужели откажет, если мы поступим честно и открыто? – упорно повторял я свой главный и, как мне казалось, самый неотразимый аргумент.
И, должно быть, именно это упорство в конце концов убедило моих приятелей – Гыру Филимонова и Ванчу Теплых, которые согласились идти со мной "в открытую" за яблоками в колхозный сад.
Таким же вот ясным деньком позднего лета или ранней осени приблизились мы к воротам сада и с удовлетворением отметили, что они не заперты, а лишь притворены. Видимо, кто-то недавно выехал или въехал и не удосужился закрыть их на массивный крючок, выкованный нашими сельскими кузнецами и прибитый так, что снаружи его открючить было невозможно. Ворота были дощатые, но со щелями между тесинками, и мы надеялись увидеть сквозь них Кузьму или кого-нибудь из колхозников, отряженных в этот день на садовые работы, чтобы вызвать на переговоры. Однако аллея, ведущая к сторожке, была безлюдна, а незапертые ворота создавали иллюзию легкой доступности сокровищ колхозного вертограда, и мы, потоптавшись в раздумии, в конце концов решились войти без спросу.
– В открытую, так в открытую, – сказал самый старший и смелый из нас Гыра Филимонов. – Не воры же мы какие-то, в самом деле, чего нам прятаться, честным людям? 
И с этими словами он первым шагнул в запретную зону. Мы внутренне напряглись, ожидая если не грома небесного, то хотя бы громоподобного лая муругой Кузьмовой Дамки, однако ничего такого не произошло. В саду стояла прежняя тишина, и только, несмотря на кажущееся безветрие, чуть шелестели листья на верхушках высоких ранеток. Мы двинулись гуськом по аллее.
– Давайте говорить погромче, чтобы понятно было, что не скрываемся, –просипел я, озаренный мудрой мыслью, способной предотвратить возможные «ошибочные» выстрелы. 
Но Гыра Филимонов, не шедший, а как бы плывший впереди нас, замахал руками, замотал головой и словно выплюнул из одеревеневших губ всего одно слово:
– Потом.

Ранетковая аллея кончилась, мы завернули по дорожке вправо и тотчас увидели избушку Кузьмы, отчетливо белевшую между деревьями. Теперь по обе стороны от нас кустились приземистые яблони, увешанные золотистыми и краснобокими плодами. Мы невольно остановились, пораженные их обилием и крупностью, но остановились лишь на момент – Гыра, стиснув зубы и играя желваками, показал нам кулак, и мы обреченно засеменили вслед за ним с той смелостью отчаяния, с которой, наверное, идут люди через минное поле.
Настораживала и пугала абсолютная тишина. По нашим предположениям, непременно должна была залаять Дамка, как она завсегда лаяла даже на людей, проходивших вблизи сада; на ее лай должен выйти Кузьма, с которым мы намерены были завести доверительную беседу. Однако Дамка подозрительно молчала, и не было видно ни Кузьмы, ни даже его старой лошади Мухортухи, которая обычно паслась на привязи возле сторожки. И вообще никого не было. Была только гнетущая тишина. Птицы и те, кажется, исчезли из этого странного, словно заколдованного сада.
Так, никем не окликнутые, не остановленные, мы дошли до самой избушки. Увидели, что она не замкнута, но, должно быть, пуста. Проверить мы не осмелились, а только постояли минуту-две в нерешительности и уже хотели было ретироваться не солоно хлебавши, но Гыра вдруг набрал воздуху в грудь и, сложив ладони рупором, затрубил на всю окрестность:
– Дя-а-дя Кузьма! Ау, кто здесь живой?
Никто ему не ответил.
Тогда и мы с Ванчей стали подвывать долговязому Гыре срывающимися голосами:
– Дядь Кузьма, а дядь Кузьма, откликнись!
Однако и на наши голоса никто не отозвался. Подождав еще немного, мы побрели назад, обескураженные совершенно непредвиденным приемом. Кажется, приуныл даже смешливый Ванча. Он теперь шел иноходью впереди, а Гыра замыкал нашу незадачливую депутацию и уже не «плыл» широким гусиным шагом, как прежде, а тащился сзади, спотыкаясь и все оглядываясь на сторожку в надежде увидеть возле нее рыжебородого Кузьму. Мы с Ванчей жадно глазели по сторонам на тугие, увесистые, с добрый кулак яблоки, сиявшие между листьями, и сглатывали слюнки.
Уже невдалеке от сворота на ранеточную аллею Гыра, идя с повернутой назад головой, больно наступил мне на пятку. Я взвыл и отпрянул в сторону, к низенькой стелющейся яблоньке. И вдруг где-то в глубине сада, за сторожкой, раздался раскатистый выстрел. Мы непроизвольно пригнулись, сжались от страха и, переглянувшись, опрометью бросились бежать. Тут же послышался хриплый, но звучный, как в бочку, лай Дамки, что-то зашумело, затрещало в кустах, и следом громыхнул второй выстрел. В тот же миг по листьям соседних яблонь прошуршала волна, похожая на град, и я, удирая, краем глаза успел поймать, как на самом крупном яблоке справа словно вспыхнули рваные дырки и белые царапины. «Дробь или соль?» – мелькнуло у меня в голове, и спину прошило острым, расслабляющим ознобом.
Гыра опять оказался впереди. Теперь он не плелся и даже не плыл, а скорее летел, подняв руки в отчаянии. Ванча чесал за ним мелкой рысью, а я шкондыбал сзади с острой болью в отдавленной пятке. Я слышал, как за спиною все ближе и нахрапистей раздается Дамкин лай, как накатывает шум ее тяжелых прыжков между деревьями, но не оглядывался, чтобы не терять спасительных секунд.

Не помню, как мы пробежали ранетковую аллею, но помню, что ворота, к счастью, оказались приоткрытыми. Мы прошмыгнули в узкий проем, и я успел еще, прежде чем Дамка настигла нас, захлопнуть их. И Дамка лишь бросилась грозно на щербатые тесины ворот, так что даже опрокинулась назад от удара, и, словно поперхнувшись при этом, залаяла сбивчиво, с перефырком и кашлем.
Мы долго улепетывали по пыльной дороге, все забиравшей в косогор, пока не достигли первых берез и не упали в их тень плашмя, как подкошенные. А упав, еще долго лежали вниз лицами, отдыхиваясь и приходя в себя. Сначала мы молчали, подавленные произшедшим. Ванча даже, кажется, всхлипывал или, может, сморкался от свербения в переносице. Но потом нас вдруг одолел нервный смех. И мы стали глупо и закатисто хохотать, сперва лежа, а затем, сев на кукурки и прижимая животы руками от мучительного колотья где-то в правом боку, в подреберье, вызванного этим неудержимым, надсадным, нервическим смехом.
Дома мы, конечно, ни словом не обмолвились о приключении. Но на другой день родителей наших вызвали в сельсовет и преподнесли им штраф по двести пятьдесят рублей каждому. Это были немалые деньги в то время. Нам, понятно, влетело по первое число. Правда, я отделался лишь подзатыльником, который отец сопроводил философским замечанием:
– Учти: все воры с малого начинают...
Напрасно было объяснять ему, что мы шли в сад как честные люди, хотели все сделать по совести, но что Кузьма поступил с нами нехорошо, не по человечески и по сути расстрелял нашу веру в доброту и справедливость. Впрочем, я и сам осознал все это много позднее, когда ребятишки стали называть меня попом Гапоном. А тогда, в первые дни после случившегося, я мучился только одним вопросом: «За что?» И мне все не верилось, что это мог сделать такой тихий, степенный и рассудительный человек, как дядя Кузьма.
Признаться, у меня и теперь нет еще окончательной уверенности, что это сделал именно он. Ведь мы так и не увидели его ни в саду, ни в сторожке и, в сущности, не знаем доподлинно, кто же это выстрелил вслед мне, сделавшему невольный шаг в сторону. Да, мы остались невредимы. Выстрел пришелся в яблоко...
А если подумать, буквально – в самое яблочко. 

Художник: В. Евстафьев.