Букинист

Я вообще не должен был появиться на свет, ни здесь, ни в каком-нибудь другом месте. Моей маме было вполне достаточно моей старшей сестры, вполне разумного и подававшего надежды ребенка, но отец упорно требовал наследника. Правда, вскоре выяснилось, что в наследство передавать мне решительно нечего, помимо грязного дивана и своих довольно стандартных взглядов на жизнь. Ни то ни другое не представляло особой ценности, но винил в этом отец почему-то исключительно меня. Когда же результаты ежедневных застолий уже не позволяли ему внятно отличать меня от сестры, все вдруг славным образом поменялось. Рано вышедшая замуж и бросившая институт сестра укатила в город настолько далекий, что ни писать, ни тем более звонить оттуда у нее, видимо, не было никакой возможности. В особо морозную ночь отец перепутал сугроб у подъезда с моим, между прочим, диваном и так и остался в нем. Я же перебрался в тихую, пыльную, кишащую тараканами и однокурсниками общагу, в которой, к сожалению, нельзя было провести следующие лет пятьдесят.
Наверное, именно так я и начал бы, если бы однажды сел писать мемуары. В моем магазинчике мемуаров полно – пыльные, толстые и никому не нужные, стоят на самых верхних полках и понемногу прибавляют в цене. Добрая половина из них начинается примерно так, с некоторыми вариациями на тему отца. За исключением самых интересных, большинство – лишь благородный фон для магазина подержанных книг между пекарней и мастерской обуви под мостом, за которым начинается большой город и настоящая жизнь.
Не то чтобы мой магазин, я неправильно сказал. Скорее даже лавка с покосившимися полками, забитыми пожилыми томами, старой радиолой на окне в окружении виниловых пластинок, календарем на стене, ставшим старым еще до моего рождения и вязанками книг, которые я еще не успел разобрать. Я заметил эту лавку еще курсе на первом, потом зашел из чистого любопытства и купил томик стихов Иссы Кобаяси. А после довольно часто стал посещать его, отыскивая на полках или старые журналы или учебники, которые лишь на пяток лет устарели. На книги поновее мой бюджет рассчитан не был. К пятому курсу, совершенно разуверившись в педагогике, я начал помогать тут неспешному хмурому продавцу, очень, кстати, похожему на Кобаяси. Поначалу бесплатно. Но когда молчаливый продавец однажды не появился за захламленным древними безделушками прилавком, его место на пару дней занял хозяин – хмурый, усатый и ничего в книгах не понимающий. Я предложил помощь, а он только кивнул и пожал плечами. 

Многим больше стипендии он предложить не мог, но ведь хватало мне и этого почти пять лет. К тому же книгу больше не нужно было покупать. В перерывах между редкими звонками колокольчика над дверью я отчаянно читал. А иногда, отложив книгу, разговаривал сам с собой, мысленно или шепотом, как сейчас, например.
Кстати, о колокольчике. Он снова тихо звякнул, протестуя против решения двери впустить двух девушек в мирок, в котором им было не место. Я смотрел на них с легким подозрением поверх потертого корешка. На одной была светлая куртка нараспашку, под ней тонкая серая кофта. Другая сразу скрылась за полкой и оттуда торчал только пушистый зеленый шарф и шапка, из-под которой торчали короткие рыжие волосы.
– Саш, ты сказала, что это книжный. А нормального нет поблизости? Тут одно старье.
Девушка в куртке ответила не сразу. Она стояла прямо передо мной, заложив руки за спину и разглядывала полку над кассой. Ее длинная косая челка была заколота набок.
– Саш…
– Какая тебе разница? Для английского любая сойдет, – Саша заметила меня и, едва заметно наклонившись, тихо спросила. – Простите, у вас Моэм в оригинале есть?
Я покачал головой.
– Только перевод.
– Жалко.
Уходить Саша не спешила, вернулась к полке над моей головой. Рыжая безымянная подружка подошла и потянула ее за рукав.
– Идем в «Глобус». Тут отстой.
– Подожди. Смотри, какая прелесть. У меня была такая в детстве, – она показывала на книжку английских сказок со слегка погнутой обложкой, но белоснежно-белыми глянцевыми листами. – Молодой человек, а можно…
Я кивнул и потянулся к полке.
Рыжая закатила глаза.
– Ой, детство снова заиграло… Антон тебе таких сказок начитает, если мы опоздаем. 
– Да подожди ты, – Саша с улыбкой листала страницы, улыбалась ярким картинкам на старых листах, странным картинкам странных сказок, допускающих жуткую смесь кота и крокодила. – Прелесть какая. А сколько? А, вижу, сто пятьдесят.
Она было потянулась к сумочке.
– С ума сошла, – рыжая вырвала книжку из ее пальцев и брякнула ее на стойку. – Ты в «Утку» с книжкой пойдешь? Домой уже не успеем.
Девушки перекинулись парой слов, Саша с сожалением провела пальцами по корешку, и обе заспешили к выходу.
– Всего доброго, – сказал я вслед, но очень тихо. Рыжая незнакомка уже скрылась за дверью, Саша обернулась и поблагодарила легким кивком.
Я вернулся к чтению. Странно, совершенно забыл, о чем читал на последних страницах. Вернулся на предыдущую, но и она никак не хотела всплывать в памяти. Бывают книги, которые можно читать с любого места. Это как хорошая грампластинка любимой группы. Иголка опускается на тонкую бороздку и льется музыка, словно играла всегда. С другими же проламываешься как сквозь сухой ракитник, пытаясь выбраться на тропу. Я посмотрел на корешок, отложил. Суровая Испания тридцатых скрылась под желтой обложкой.
– Некрасова принимаете?
Мне показалось, что вопрос этот я уже слышал. Альберт Григорьевич в неизменной старомодной шляпе водрузил на стойку стопку перевязанных бечевкой книг.
– Еще есть Пикуль и Симонов, но не полный.
Я неуверенно кивнул, сунул стопку под прилавок и снова взглянул на дверь. Альберт Григорьевич тоже обернулся, затем многозначительно хмыкнул.
– Поэтов берут?
– Плохо.
– А что берут?
– Вчера спрашивали Кунца.
Альберт Григорьевич презрительно фыркнул. Подцепил ногтем корешок моей книги, отыскал закладку.
– Половина, – уважительно сказал он.
– Плохо идет.
– Когда за половину перевалит, дальше полетит незаметно. Не успеешь опомниться – корешок. Это как жизнь – один в один. Сперва ничего не понимаешь, потом все новое и интересное, а как перевалит за тридцать, начинаешь уставать, жизнь проносится страница за страницей, а ты все поглядываешь, а что там в конце ждет. Корешок там ждет.
Я улыбнулся. Забавно
– Сейчас Пикуля принесу. И Кунца, кажется, тоже видел…
– Не успеете. Сегодня закрываюсь пораньше.
Альберт Григорьевич надул ноздри и неодобрительно постучал пальцем по табличке с графиком.
– Учет, – неловко оправдался я. – Много книг накопилось, надо все расставить и переписать.
Альберт Григорьевич хмыкнул.
– Ну, ясно… – И пошел по ступеньке вверх негромко декламируя: – Две девицы под окном…

Хмурый вечер смотрел сквозь витражное окно. Там за стеклом моросил дождь – ледяной ноябрьский дождь, от которого дороги становились гладкими, как стекло, и блестящими, словно поверхность новой виниловой пластинки. В такие дни покупателей не хотелось. Но они все равно приходили, хлопали дверью и впускали в тёплый уют магазина ноябрь с его дождями и промозглым ветром. 
Где-то там девушка Саша в своём шарфе с приятной стрижкой и неприятной подругой направляется в клуб, чтобы… На этом мои мысли прервались. Я понятия не имел что делают в клубах. Нет, я имел представление о том, как проводят свободные вечера пилоты гидропланов в барах Касабланки, беженцы в заведениях Парижа и Лиссабона и прочие бродяги со страниц всех этих бесчисленных томов. Но о клубах лишь слышал на коротких переменах между парами от небритых сокурсников, от которых несло дешевым спиртным и дорогим одеколоном. Привяжется же мысль…
Английские сказки. Теперь эта книжка казалась самой главной в моей лавке. Я аккуратно снял ее с полки, протер с корешка пыль. Потом вдруг испугался, что сейчас ее кто-нибудь немедленно купит и торопливо убрал под прилавок. Но в магазине пусто, покупать старый томик никто не спешил. Только портрет Есенина печально поглядывал на меня со стены, мечтая о том, чтобы и его кто-то избавил от пыли, особенно рамку. Тусклый свет лампочки поблескивал на клавишах старой печатной машинки, окруженный дешевыми цветными томиками одноразовых детективов. 
Она еще зайдет. Так всегда бывает, когда что-то собирался купить, но не купил. Эта мысль вьется в голове, жужжит и в конце концов приводит тебя в нужное место. Она придет, но одна, все в той же светлой куртке и кофте. Придет и заговорит со мной. Купит книжку и останется, чтобы поговорить о ней, о детстве, о книгах. А вот о них-то мне всегда есть что рассказать!
Я взял томик наугад, раскрыл. Дама с зонтиком в смешном пышном платье вздернула острый носик в самый угол страницы и прикрыла глаза. Нисколько не симпатичная. Так вообще рисовать нельзя. Рассердившись непонятно на что, я отложил книгу и забрался в маленькую подсобку за шкафом. Тут ждал чайник и раскрытая пачка печенья – мой сегодняшний обед. На краю тарелки лениво перебирала ножками поздняя муха. Старые часы на стене показывали, что пора закрываться и топать домой. Но идти не хотелось. Там холодно и сыро. Там прячет в рукава побледневшие ладони Саша. Безымянная подруга, ухватив ее за запястье, тащит в ненавистный клуб, из всех окон которого рвется на улицу скрежет музыки и клубы дыма. Она заталкивает Сашу в дверь и, озираясь по сторонам, заходит сама.
Чушь какая! Я торопливо согнал муху, раскрыл ящик, чтобы закинуть туда печенье и увидел так давно одиноко стоящую там бутылку коньяка. Не самого дорогого, конечно. Увидел словно впервые, хотя ее еще полгода назад принес старик в клетчатом шарфе. Принес за то, что мы так выгодно продали его коллекционный фотоаппарат, но шеф благодарно кивнул и сунул бутылку в стол. Сам он часто жаловался на желудок и часто бегал в аптеку за мостом за какими-то травами и лекарствами, среди которых дешевый коньяк точно не значился. Я же не пил спиртного никогда. С тех пор, как начал разбирать этот запах, часто царивший в доме, отличать его от других и смешивать с ощущением страха, я ненавидел его. Я не терпел антисептика для рук, лекарства на спирту и только Ремарку прощал его бесконечные застолья. Вот только Равик и Керн пили так, словно это был последний раз, хотя для них с большой вероятностью он и мог быть последним. Я знал вкус кальвадоса, шнапса и водки, на сколько слепой мог знать цвета по рассказам, я знал их запах, но всегда он сильно напоминал мне душный аромат типографской краски.

Коньяк. На желтой этикетке какие-то горы. В горлышке нет ожидаемой пробки – обычная крышка с оборванной акцизной лентой. Сквозь него видны поцарапанная поверхность стола. Я понял, что уже добрых минут десять стою и смотрю на нее, как на редкое животное, притаившееся в глубине стола.
Когда крышка хрустнула под моими пальцами, я вдруг осознал, что это сделал я. Прохладное горлышко заскользило под вспотевшими пальцами. Странно все это. Зачем все это? Неужели все потому, что сегодня вдруг стало так тоскливо? Я откинул крышку в сторону, по подсобке разлился незнакомых сладковатый запах. Наверное, так пахнет в тех самых барах, в клубе в конце концов… Усмехнувшись про себя, я вернул бутылку на стол. Обычно в это время я уже был дома, ел бутерброд с холодной колбасой и смотрел, как перемигиваются огни в окнах больших домов. За стеной негромко разговаривал телевизор и изредка шуршали тапочки матери по рваному линолеуму. Часто лежал под ночником с прихваченной из магазина книжкой, перелистывал страницу за страницей, пока за стенкой не щелкал выключатель. И тогда я тоже гасил свет. Чего я не делал точно, так это не стоял перед бутылкой коньяка и не думал о девушке, которую не видел ни разу до этого дня и вряд ли увижу снова.
Экран телефона, лежащего на толстой книжке, загорелся, показав сообщение, и снова погас.
«Совести у тебя нет!»
Коротко и по существу. Спасибо! Я выплеснул из чашки остатки холодного чая в безразличный фикус, задержал на секунду горлышко над тонким фарфоровым краем, а потом наполнил чашку почти на треть. Запах стал ощутимее, гуще. От него гудело в голове. Чувство отвращения где-то глубоко внутри смешалось с любопытством и желанием завершить чем-нибудь ярким этот странный день. Я выдохнул, как те люди из старых фильмов, сморщился, назвал себя Равиком и влил в себя один большой глоток. Горло обожгло огнем, я закашлялся, схватился за край стола. По плохо побритым щекам побежали неожиданные слезы.
Тихо в магазине. И темно. Неразобранные книги огромной горой возвышались перед полками, бросали на стену причудливую тень. Альберт Григорьевич приносил что-нибудь в эту стопку строго раз в неделю, иногда оставлял «на пробу» виниловые пластинки или старые ежедневники. В ежедневниках не хватало страниц. Среди его томов редко попадалось что-то действительно интересное, вроде фельетонов Зощенко или малотиражных изданий Братьев с искалеченными цензурой, но потому редкими повестями, в основном собрания классики, которую я знал почти наизусть.
Странный шум в голове и немного страха. Я думал, что от глотка коньяка придет веселье. Но я почему-то боялся. Боялся шорохов ног за дверью, протянувшихся по стенам и полу теней. Где-то там за старыми толстыми стенами таился опасный мир, в котором направлялась в неизвестную мне «Утку» продрогшая Саша.
– Вот и проверь, все ли с ней в порядке, – сказал я сам себе. И идея показалась мне замечательной. Я поднялся, острая жгучая боль в пустом желудке на мгновение скрутила, по потом по телу снова разлилось приятное тепло.
Я застегнул на все пуговицы куртку, поправил воротник. Сломанная молния предательски выглядывала в зазорах между пуговицами. Зачем-то сунул в глубокий карман книжку сказок и приоткрыл дверь.

***

На улице хлюпала и шелестела ночь. Под светом фонарей искрились мелкие капли, громада моста нависла надо мной темной аркой. Там лениво шуршали колесами машины. А справа и слева от меня тянулась пустая дорога. Я торопливо зашагал наугад. Пальцы перебирали страницы в кармане, а другая рука нервно сжимала ключи. Куда идти? Дом совсем рядом, и это лучший вариант на остаток дня. Его крыша мелькала над лысыми кронами деревьев.
– Дружище!
Я обернулся. Слишком резко, пожалуй. До боли в ладони сжал ключи. Парень в наполовину расстегнутой курте без интереса смотрел на меня.
– Покурить будет?
– Не курю, – тихо сказал я и почему-то стало стыдно за свои слова. Я отвернулся, пошел медленнее, ожидая гневного оклика, грубого удара в плечо, рывка… Ничего. Парень прошел мимо меня, по пути поправляя воротник.
– Простите, – хрипло произнес я, – а где тут «Утка»?
Прохожий не обернулся и не ответил, только махнул рукой в сторону далеких фонарей, очертивших границу парка.
Я шел быстро, пересекал пустой перекресток по диагонали, изредка поглядывая на мигающие желтым светофоры. За ними за низкой оградой темнел парк. Где-то справа от него пряталась в тени деревьев пятиэтажка, в которой жил Альберт Григорьевич с дочкой. Бывало, он часто говорил о дочке и ее кулинарных способностях, однажды даже принес пирожки и угостил двумя, что было очень кстати. А потом пришел не один. Дочке было тридцать пять и звали ее Соня. Она смеялась над глупой чугунной фигурой коня в углу моей лавки, и я смеялся с ней. Долго листала книжки на прилавке, а то и просто водила пальцем по корешкам взад-вперед, а я следил за ее пальцем без кольца и с неровно накрашенным ногтем. А потом говорили про магазин и его удачное расположение на старой и престижной, хотя и несколько не популярной улице. А я сказал, что не хозяин вовсе, а только торгую. Потом Соня потеряла ко мне всякий интерес и к книгам тоже, шутки мои про коня ее быстро утомили, и она ушла, оставив на прилавке подаренную ей шелковую закладку. Закладку я потом передал с Альбертом Григорьевичем вместе с приветом, но он сунул ее в карман и ничего не сказал.
Голоса. В темноте не видно сколько там человек на лавке. Только вспыхивали красные огоньки, тянуло дымом и доносился смех. Неприятный такой смех, гортанный. Звуки плевков и то и дело попискивающие телефоны дополняли картину. Надо было свернуть, обойти парк. Пробежать мимо? Плохая, очень плохая идея. И скрыться некуда – пустая площадь и яркий свет фонарей, в котором замер я, как муха в янтаре. Шаг, еще шаг. Не бежать, не спешить, никак не привлекать внимание. Впереди маячила витрина магазина, в которой в строгих позах замерли стройные манекены. Яркий свет поблескивал на их пластмассовой коже и в пустых глазах.
Голоса стали тише. Кто-то в темноте громко втянул носом сырой воздух, шепнул что-то, и раздался смех. Потом осторожный пробный свист. Не замерев ни на миг, я продолжил шагать к витринам. Бледные пластиковые лица смотрели на меня сверху вниз.
Как же жарко. Словно те пара глотков выходили огнем из каждой поры. Я расстегнул пуговицы, побежал по пустой улице, изредка оглядываясь. Но меня никто не преследовал. На другой стороне улицы торопливо шагала девушка, приложив руку к щеке. На мгновение мне показалось, что она убегает он кого-то, держится рукой за рану на щеке, но вот мы сравнялись и я услышал ее голос.
– Да скоро уже буду, не плачьте.
Она засмеялась. Телефон в ее руке что-то бубнил.
Где-то ее ждал дом. Ждали окна, из которых лился теплый свет. Звонок в домофон и дверь откроется без вопросов, впустив в теплый подъезд. Там руки обнимут за шею, а мягкие губы поцелуют в замерзшую щеку. Так должно быть у каждого, кто крадется по пустым улицам или торопливо огибает лужи, как она. Похожа на Сашу разве что цветом волос.

***

Девушки путались в клетчатые пледы, парни вжимали головы в воротники. Дым сигарет и пар горячего дыхания клубился в искрящемся воздухе, поднимался облачками к высоким фонарям. В двери клуба входили и выходили. Обнимались перед входом, хлопали друг друга по спинам. Хмурый охранник кивнул мне и указал на вход. Я улыбнулся, покачал головой.
– Не куришь? – он достал пачку.
– Курю.
Он вложил мне в ладонь тонкий валик, потер уши ладонью.
– Подмерзает.
– Зима. Скоро.
Приезжали и уезжали такси. Саша стояла у скамейки в таком же пледе как остальные, ее глаза сверкали, белая тонкая сигарета слегка касалась губ, а потом она выпускала струйку вверх, к фонарю, смеялась. Какой она была тогда, когда Крококот впервые поразил ее со страниц своим видом? С такой же милой улыбкой на милом лице, только волосы скорее всего были собраны в пучки. И тонкая шея торчала из воротника платья, а не складок прокуренного пледа. 
– Извини, подкурить забыл.
Охранник щелкнул зажигалкой перед моим лицом.
– Спасибо.
Я подержал едкий дым во рту, аккуратно выдул вниз под ноги. Немного попало в глаз, защипало.
Саша смотрела сквозь морозный воздух, сквозь дым, тонкие губы замерли в легкой улыбке. Она вжалась в плечо, которое нависло над ее головой, переложила широкую мужскую ладонь себе на живот. Парень боднул ее подбородком в макушку.
– Пойду, пожалуй, – сказал я.
– Бывай.
Я шел, огибая встречных людей, пары, шумные компании, впрочем, не имевшие ко мне никакого интереса. Рука в кармане перелистывала глянцевые страницы. Наверное, где-то тут она засыпала, а на этом месте смеялась.
«Смотри, это твое», – говорю я ей в своих мыслях, подхожу и вручаю книжку. Она непонимающе смотрит на меня, а парень и ее подруги не видят меня вовсе, словно замерли. 
«Ну же, держи».
И тогда она берет ее в руки. Листает и, открыв на самой середине, вдруг улыбается.
«Спасибо». 
– Да не за что, – говорю я в пустоту и выбрасываю давно погасшую сигарету. Где-то далеко в подворотне залаяла собака. А над подъездной дверью темнели два окна. И темнота такая странная, глубокая. Куда темнее неба. Впрочем, в городе совсем темного неба и не бывает. Я спрятал в карман ключи, достал другие. Тут минут десять всего, если немного срезать путь. И главное, быстро снять с сигнализации.
А там теплый чай, коньяк, который нужно убрать на место, пустая полочка над витриной. 
Белый томик водрузился на место, отбросив на стену косую тень. Чай обжег горло. Ладно, главное не заболеть. И я сделал еще глоток. Раскрыл недочитанный том, вжался в кресло. Прислушался. На секунду мне послышались шаги, но это кто-то снаружи, уже ушел. Из холодной ночи в холодную ночь. Я отыскал нужную страницу, протер слезящиеся от тусклого света глаза и вздохнул. И снова ощутил это, странное и непонятное, но с каждым днем все более родное. Что-то похожее на грусть, что-то похожее на счастье.

Художник: Винсент Ван Гог.